Видение Кунц Дин

— Макс Берген собирается убить королеву парада.

Моргнув от удивления, Холтсман сказал:

— Что? Дженни Каннинг?

— Похоже, Мэри Берген не осознает, что ее муж и есть тот человек, кого она преследует.

Он взглянул на часы.

— Мы можем приехать слишком поздно.

Он, пробежав через гостиную и прихожую, выскочил на улицу.

Мэри Санзини.

Непроизвольно это имя пришло на ум Мэри.

Мэри Санзини.

Мэри Санзини была одной из медсестер, убитых в Анахейме — внезапно она вспомнила ее имя. Мэри знала его, но никак не могла вспомнить, откуда. Мэри. Мэри Санзини. Это тревожило ее.

Она закрыла глаза, пытаясь увидеть лицо женщины, но оно расплывалось.

Она нажала кнопочку на часах.

7.33.

Никакого сигнала от Лоу.

Не будет ли сегодняшний вечер еще одной бесполезной охотой?

Стоя в абсолютной темноте, Макс подумал, что стоит, как в гробу. Но тут он услышал, как заскрипела на заржавевших петлях дверь в кофейню, и его клаустрофобия сменилась самым элементарным страхом. Он тихо отступил из арочного проема в аркаду, держа пистолет в правой руке.

В сотне футов от него человек с фонариком вышел из коридора, который вел в ресторан и сувенирные лавки. Луч его фонарика был направлен перед ним в пол, а позади этого луча света сам он оставался в темноте.

«Должно быть, он не проходил через стоянку для машин, — подумал Макс. — Лоу не подавал сигнала. Должно быть, он пробрался между двумя зданиями, что подальше к северу от порта, а потом спустился вниз по набережной».

Макс решил выждать, пока их будут разделять только пятнадцать футов, прежде чем приказать убийце остановиться. На расстоянии пятнадцати футов он будет в безопасности, и у него останется свобода для маневра. «А поскольку он будет в пятидесяти футах от коридора, — подумал Макс, — у меня останется достаточно времени, чтобы всадить несколько добрых пуль, если этот мерзавец попытается скрыться из виду».

Теперь семьдесят футов.

Шестьдесят.

Пятьдесят!

Первым заговорил убийца, хриплым голосом, почти шепотом:

— Макс?

Пораженный тем, что его назвали по имени, Макс отступил назад, в темноту, и спросил:

— Кто там?

Мужчина продолжал приближаться, скрываясь за лучиком света.

Сорок футов.

— Кто там? — потребовал ответа Макс.

И вновь громкий шепот:

— Это я. Лоу.

Тридцать футов.

Макс опустил пистолет.

— Лоу, ради Бога, еще только несколькими минутами больше половины восьмого. Мы еще не можем позволить себе успокоиться!

Лоу ответил все еще шепотом:

— Беда!

Двадцать футов.

Вдруг Макс понял, что это был не Лоу Пастернак.

Убийца, подняв фонарик на уровень лица Макса, ослепил его на какой-то момент.

И, хотя какое-то время Макс ничего не видел, он поднял пистолет и нажал на спусковой крючок. Раз. Второй раз. Выстрелы отдавались подобно орудийным залпам в огромном помещении с высокими потолками.

Одновременно с выстрелами, а, может, и на долю секунды опережая их, луч света метнулся вверх, еще вверх, в сторону, направо.

«Я попал в него», — подумал Макс.

Но раньше, чем он успел довести свою мысль до конца, нож вонзился в него, возникнув из темноты и войдя в него словно острозаточенная лопатка, огромная, раздирающая все внутри, так жестоко раздирающая, что он выронил пистолет. Он почувствовал такую боль, какой никогда еще не испытывал. Он понял, что убийца бросил фонарик в сторону, чтобы ввести его в заблуждение, на самом деле он вовсе не был задет выстрелами. Нож был выдернут из него, а затем всажен с еще большей силой, глубоко в живот. Он подумал о Мэри, о своей любви к Мэри, о том, как он подвел Мэри, схватил в темноте убийцу за голову и выдрал у него клок коротких волос, но тут руки его разжались. Он чувствовал боль, отличную от всех других. Он проклинал и того, кто остался караулить в машине, и себя за то, что поддался на этот трюк с фонариком в десяти футах, просто отброшенным в сторону. Нож опять был вытащен из него. Он попытался схватить державшую его руку, но не смог, и лезвие ножа вонзилось в него в третий раз, вызвав невыносимую боль, от которой он пошатнулся и упал на спину. Убийца, навалившись на него, вновь вонзил нож, на этот раз выше, прямо в грудь. Тут он понял, что единственный шанс остаться в живых — это разыграть мертвого. Он понял, что только так можно выжить. Убийца навис над ним. Он слышал его учащенное дыхание, но лежал абсолютно недвижно. Убийца сходил за фонариком, вернулся, постоял над ним, осветив его фонариком, и пнул ногой по ребрам. Ему хотелось закричать, но он не закричал, не пошевельнулся, не позволил себе дышать. Тогда убийца повернулся и направился в сторону арки. Послышались шаги на лестнице, которая вела на башню. Услышав звук этих шагов, он почувствовал себя бесполезным дураком.

И он знал, что не в состоянии будет взяться за пистолет, подняться по этой лестнице и спасти Мэри, потому что так бывает только в кино. Боль пульсировала в нем, он растекался по полу, как раздавленный помидор, но он сказал себе, что должен попытаться помочь ей и что он не умрет, не умрет, не умрет, несмотря на то, что именно это с ним, кажется, и происходило.

Она поднялась, когда раздались выстрелы. Подойдя к верхнему пролету лестницы, она услышала шаги.

— Макс?

Никакого ответа.

— Макс?

Только звук поднимающихся вверх шагов.

Попятившись от лестницы, она задом уперлась в низкую стену перегородки.

Ух-а-ух-а-ух-а-ух-а-...

Мэри Санзини.

Она увидела лицо Мэри — она была с ней знакома.

Рейчел Дрейк. И Рейчел она знала тоже.

Эрика Ларссон. Это было имя яркой блондинки — очень тонкой, просто воздушной женщины, которая явилась ей в видении в зеркале в доме Лоу.

Мэри знала их всех, но загнала это знание в свое подсознание. Если она хочет добиться ответа, то ответ был там. Он ждал. Но она все еще не хотела посмотреть правде в глаза. Не могла встретиться с ней.

Она напомнила себе о том, что решила найти собственные силы, собственные решения в своей жизни. И уже отступила? Но она не может отступить. Хотя она уже готова была поддаться слабости вернуться в зависимость от прошлого, только бы иметь шанс выбраться отсюда.

Со стороны лестницы шаги медленно поднимались вверх.

— Нет, — промолвила она в отчаянии, прижавшись еще плотнее к стенке. Не отрываясь, она смотрела на выход с лестницы.

— Я не хочу знать, — ее голос дрожал на высокой ноте. — О Боже! Нет! Пожалуйста!

Молния метнулась по небу, быстрая и ослепительная. Раздался раскат грома. Наконец гроза прорвалась: первые капли дождя упали на землю, затем внезапный ливень покрыл землю сплошным покрывалом воды.

Ветер забивал дождь под навес крыши. Крупные капли дождя колотили по ее спине, прикрытой замшевым пальто, и намочили ее длинные черные волосы. Но она не обращала внимание на то, что может промокнуть. Единственное, что волновало ее сейчас, было прошлое, потому что оно продолжало возвращаться к ней помимо ее воли.

Гостиная в домике Бертона Митчелла. Окна закрыты бумажными шторами почти до самого подоконника. Тюлевые занавески. Единственный свет — серый, проникающий в комнату снаружи при затянутом тучами небе. По углам прячутся тени. Бледно-желтые стены. Темно-коричневый диван и пара тяжелых кресел. Сосновый пол и плетеные коврики.

Шестилетняя девочка лежит на полу. Длинные темные волосы заплетены в две косы с оранжевыми лентами. На ней бежевое платье с зеленым кантом и пуговицами. Я. Маленькая девочка — это я. Лежу на спине. Оцепеневшая. Ошеломленная. Половина моего лица сильно болит. И затылок. Что он со мной делал? Ноги раскинуты. Я не могу ими пошевелить. Обе мои коленки крепко привязаны к разным ножкам тяжелого кресла. Руки мои заброшены за голову и за кисти привязаны к ножке другого кресла. Не могу двинуться. Пытаюсь поднять голову, чтобы осмотреться. Не могу.

Может быть, миссис Митчелл придет отвязать меня? Нет. Она уехала. Она навещает родственников вместе с Барри. Мистер Митчелл отправился куда-то поправлять зеленую изгородь.

Объята паническим страхом. Страшно напугана.

Шаги... Это он. Ничего угрожающего. Просто он. Но чего он хочет? Что он делает?

Он опускается на колени рядом со мной. У него в руках подушка... Большая пуховая подушка... Он прижимает ее... к моему лицу... И давит на нее. Это не очень хорошая игра... Совсем нехорошая. Так нельзя... Страшно. Нет света... Нет воздуха... Я кричу... Но подушка глушит мой крик. Пытаюсь вздохнуть... Не могу высвободиться из-под подушки. Я бьюсь в моих оковах. Папа, помоги мне! И тогда он отбросил подушку. Он хихикал. Я глотнула воздух и стала кричать. Он набросил подушку мне на лицо. Я вертела головой и не могла выбраться из-под нее. Я кусала и жевала подушку. Я изворачивалась. Мне становилось дурно. Я переставала что-либо чувствовать. Я умирала. Взывала мысленно к моему отцу, упорно думала о нем, хотя и понимала, что он не может меня услышать. А затем подушка вновь была снята. Холодный, такой приятный ветерок дунул мне в лицо, дошел до моих легких. И опять подушка прыгнула на меня. И в последний момент, когда я уже теряла сознание, она была убрана. Я дошла до тоненькой грани между здоровым рассудком и сумасшествием. А он смеялся над тем, как он надо мной издевался. В конце концов он поднял подушку, отбросил ее в сторону и покончил с этой игрой.

Но впереди были игры похуже.

Он берет мою голову обеими руками... Его пальцы, как железные клещи... Боль в задней части головы усиливается... становится невыносимой. Он сворачивает мне голову на один бок... Прижимается ко мне... Дышит мне в лицо... Пододвигается к моей открытой шее... Его губы уже на моей шее... Он зажимает зубами кусочек моей кожи, сильно кусает и откусывает совсем. Я вскрикиваю от резкой боли... Сопротивляюсь... Он прижимается к маленькой ранке ртом... Сосет... Вытягивает кровь. И когда он, наконец, поднимает голову и отпускает меня... Я поворачиваюсь... Я вижу, что он усмехается, все вокруг его рта испачкано в крови, полоски крови у него на зубах.

Ему только девять лет, на три года больше, чем мне, но на его лице отпечатки вполне зрелой ненависти.

Вся дрожа, я с плачем спрашиваю:

— Что ты делаешь?

Он наклонился поближе. Всего в нескольких дюймах от моего лица. Дыхание, прерываемое моей собственной кровью.

— Я демон, я вампир,— провозглашает Алан.

Он сделал детскую попытку придать голосу правдоподобный оттенок. И при этом он все же был серьезен.

— Мне нравится вкус крови.

Мэри выдохнула:

— А-а-а-х! — будто открыла страшно тяжелую дверь после многих часов бесплодных усилий.

Лучик карманного фонарика запрыгал у выхода на лестницу.

Алан вышел на смотровую площадку.

Он направил свет на нее, но не прямо ей в глаза.

Они смотрели друг на друга.

Наконец он усмехнулся и сказал:

— Привет, сестричка!

Я все еще распростерта на полу и прикована.

Алан вернулся... в перчатках... несет деревянный ящик с проволочной крышкой. Он просовывает пальцы через крышку, ловит что-то... и вытаскивает... маленькое темное существо, чья голова высовывается из его кулака... глазки блестят... летучая мышь... коричневая летучая мышь... Одна из тех, что он находил на чердаке нашего дома. Кажется, она его совсем не боится... Она кажется совсем прирученной, совсем не дикой.

Ему не позволяют держать летучих мышей в доме. Они грязные. Папа сказал ему, чтобы он выбросил их.

Он взял это существо несколько по-другому. И летучая мышь захлопала крыльями, скорее, подчиняясь ему... Он держит ее обеими руками... Но крылья свободны....

Ух-а-ух-а-ух-а-ух-а-...

Он держит летучую мышь у меня над головой... Затем медленно, дюйм за дюймом, опускает, пока ее фосфоресцирующие глаза не оказываются на уровне моих глаз и не смотрят прямо на меня... Пока я не умоляю отпустить меня... Прошу забрать мышь и запереть ее в ящик... Пока ее крылья, похожие на мембрану, меня не заденут... Пока эти крылья не станут бить меня по лицу все сильнее, издавая звук хлопающей кожи.

Ух-а-ух-а-ух-а-ух-а-...

Когда раскаты грома прокатились над портом, Мэри ощутила, будто волна какой-то осязаемой субстанции прошла через нее. И каждый новый раскат грома вызывал ответный удар глубоко внутри нее.

Прошлое и настоящее представляли собой две бездонные пещеры ужасов, между которыми и над которыми она шла по тонкой нити самоконтроля. Ей потребовалось все ее внимание и сила воли, чтобы сохранять спокойствие по мере того, как память обрушивала на нее все новые и новые воспоминания. Она даже была не в состоянии начать с Аланом разговор. Она не находила в себе силы подобрать нужные слова.

Не выключая фонарика, Алан положил его на пол, направив в стену, где дождь не достигал площадки. Ружье свисало с его левого плеча. Он освободил ремень и поставил ружье на пол.

В руках он по-прежнему держал огромный нож.

Подняв фонарик, он направил его свет в пустоту конусообразной крыши.

— Посмотри, Мэри! Посмотри вверх. Давай, вперед! Ты должна это видеть! Смотри!

Она посмотрела — и ей захотелось отшатнуться от увиденного. Но она уже была прижата к низкой стенке, и бежать было некуда.

— Они не все здесь сейчас, — сказал Алан. — Часть из них, конечно, улетела охотиться. Но большая часть осталась сегодня вечером здесь. Они чувствуют приближение дождя. Видишь их, Мэри? Видишь летучих мышей?

Мне шесть лет. Я распростерта на полу. Алан обеими руками держит летучую мышь у меня над головой. Он засовывает ее мне между ног, под платье. Она пищит. Я рыдаю, умоляю его. Алан задирает мне платье. Он покрылся потом. Лицо его бледно. Губы искривились. Он не похож: на девятилетнего мальчика. Он действительно похож: на демона.

Кончики крыльев летучей мыши касаются моего тела.

Щекотно... После этого больно царапнуло.

И, хотя я слишком маленькая, чтобы понять загадочные побуждения моего тела, чтобы представить, сколько удовольствия и боли оно мне доставит однажды, я вся объята первобытным ужасом от одной мысли, что летучая мышь будет засунута мне в открытое место. Я считаю, что это гораздо хуже, чем само это существо, касающееся моего лица. Я кричу и брыкаюсь без видимого успеха, пытаясь оттолкнуть Алана. А крылья летучей мыши бьются в замкнутом пространстве у меня между ног. Затем я чувствую то, чего больше всего боялась, потому что Алан начинает заталкивать летучую мышь в меня. Мышь щипалась и кусалась, царапалась и зловеще кричала, сопротивляясь, но Алан все пытался засунуть ее в меня. Я закричала, и мышь тоже зловеще заухала, так что Алан с большим усилием едва удержал ее, но он опять изо всех сил стал заталкивать ее в меня, и тут боль, нечеловеческая боль, пронзила всю меня...

Воспоминания явились агонией чувств и рассудка. Она отказывалась вновь столкнуться с ними в течение двадцати четырех лет, а теперь они требовали невероятного напряжения сил. Они поразили ее, как удар тяжелого кулака. Она застонала, пытаясь сдержать приступ рвоты. Ее ноги ослабели. Она плакала.

Алан вновь положил фонарик на пол и переложил нож из левой руки в правую.

Это был нож Ричарда Лингарда.

Макс был прав: никакие не полтергейсты подобрали его. Она просто отказывалась смотреть правде в глаза, была неспособна столкнуться с этим и потому убеждала себя, что исчезновение ножа можно объяснить только действиями каких-то сверхъестественных сил.

— Я убил Макса, — сказал Алан.

Она знала, что это может быть правдой, но не хотела в это поверить. Слезы по Максу и всезастилающая печаль придут позже — если она проживет так долго, чтобы предаться грусти.

Смотровая площадка была всего в пятнадцать футов шириной. Менее чем три ярда мокрого соснового пола отделяли его от нее.

Он говорил спокойно, чуть громче шума дождя.

— Я рад, что ты пришла. Настало время закончить то, что я начал двадцать четыре года назад.

Когда спиритической доске задали вопрос, где живет убийца, ответ был «КРАСИВЫЙ ВОЗДУХ». Как она не догадалась, что это «Бел-Эйр». Как она не поняла этого? Просто она не хотела этого понять.

У их ног лучик света, рассеиваясь, создавал на стене причудливые картины, отражая его подбородок, его щеки, его нос. Поскольку освещение шло снизу, оно создавало причудливые тени на его лице, и от этого он выглядел сейчас вовсе не красивым молодым человеком, а наоборот, его лицо напомнило одну из тех ужасных масок, которые носил сатанинский доктор в одной из жестоких дикарских церемоний. Он держал перед собой нож, но не приближался к ней.

— Я знал, что ты придешь сегодня вечером. Мы так близки, Мэри. Так близки, как только могут быть близки два человека. Мы разделили с тобой кровь, и, более того, мы разделили боль. Я это совершал, а ты терпела. Боль связала нас. Боль цементирует куда сильнее, чем любовь. Любовь — это абстрактная концепция человечества, бессмысленная, несуществующая. А боль абсолютно реальна. Я знал, что мы были так близки, что я мог общаться с тобой на расстоянии, без слов. Я знал, что могу заставить тебя пойти за мной. Каждый день, начиная с понедельника, я занимался медитацией, впадал в легкий транс. Когда мое сознание прояснялось, когда я расслаблялся, я старался делать тебе мысленные посылы, представления об убийствах, которые я намеревался совершить. Я хотел привести в действие твой дар ясновидения. И это сработало. Не так ли?

Он был похож на бредящего безумца, но при этом держал себя так спокойно, говорил в таком уравновешенном тоне.

— Разве это не сработало, Мэри?

— Да.

Он был доволен.

— Я наблюдал за домом Лоу, и, когда вы там появились, я понял, что вы ищете меня.

Очень сильный порыв ветра обрушился на нее. И дождь еще сильнее забарабанил по пустой крыше.

Он сделал к ней шаг.

— Стой там! — крикнула она отрывисто.

Он послушался, но вовсе не потому, что он вдруг решил быть послушным. И, разумеется, он не боялся ее. Он остановился, потому что желал, даже безумно жаждал увидеть ее сжавшейся и униженной, и убивать ее он хотел медленно.

Если она поиграет с ним, она выиграет минуты жизни, а, может быть, и найдет возможность уйти от смерти.

— Если ты хотел убить меня, ты мог сделать это в понедельник в гостинице, до возвращения Макса.

— Это было бы слишком просто. Заставив тебя гоняться за мной, я получил больше удовольствия.

— Удовольствия? Убийство — это удовольствие?

— Ничто не сравнится с этим.

— Ты ненормальный?

— Нет, — возразил он. — Просто я охотник. А все остальные в этой игре — животные. Я был рожден, чтобы убивать. Это мое предназначение. У меня на этот счет нет никаких сомнений. Я убивал всю свою жизнь. Это началось в детстве с насекомых — с жуков.

— Так это ты убивал наших кошек и собак?

— И всех прочих тварей.

— И Барри Митчелл не имел к этому никакого отношения?

Он передернул плечами.

— Мне надоели эти чертовы жуки.

Он сделал шаг к ней.

— Стой!

Он остановился, ухмыляясь.

Не далее как сегодня утром в разговоре с Максом она высказала мысль, что зло не всегда бывает благоприобретенным и не всегда порождается дурными примерами. Многие психологи считают, что мотивации всех без исключения антисоциальных поступков нарушителей закона уходят корнями либо в нищету, либо в разбитые семьи, в детские травмы, в невнимание родителей или пренебрежительное с их стороны отношение. Некоторые могут быть от рождения недоразвитыми, по своему генетическому коду, который никто по-настоящему не понимает.

Это была опасная теория. Она может быть неправильно истолкована. Любая группа расистов станет указывать на ненавидимое меньшинство как на генетически неполноценное. В действительности, если были люди, рожденные нести в мир зло, они более или менее распределились между всеми расами, религиями, национальностями и, наконец, между мужчинами и женщинами.

Порождение зла...

Дурное семя...

Она смотрела на Алана и знала, что он был именно таким: совершенно особая натура, порождение зла...

Летучие мыши, спасаясь от дождя, залетали под пустой конус крыши с хлопанием их перепончатых крыльев.

Ух-а-ух-а-уха-а-уха-а-уха-а-уха-а-уха-а-...

— Я хотел встретиться с тобой именно здесь, в башне Кимбалла, — сказал Алан, — потому что ни в одной другой башне нет летучих мышей. Я подумал, они помогут тебе вспомнить, что произошло двадцать четыре года назад.

Алан вытащил летучую мышь у нее из промежности. Она была мертва, она истекала ее и своей кровью. Алан бросил мертвую летучую мышь в ящик и опять повернулся к ней. У нее не было больше сил кричать или сопротивляться, и он начал наносить ей удары кулаками по животу, по груди, по шее, по лицу, пока она не погрузилась в темноту... А когда она пришла позже в сознание, он стоял над ней с ножом, который раздобыл на кухне Митчелла. Он вонзил нож ей в руку, затем в бок.

Нож, о Господи, нож!

Чистый колющий удар. Чистый быстрый удар. Нет рваных краев, нет разрывов. Нет больших глубоких ран.

Макс осмотрел раны и убедился, что смерть от потери крови ему не угрожает.

Он подумал, что ему следует быть благодарным за все это.

Он уже потерял довольно много крови, одежда его намокла. Но, может быть, в темноте все это казалось страшнее, чем на самом деле.

Пролежав всего несколько секунд, как только шаги на лестнице затихли, он поднялся на руки и на колени. Боль пронзила его насквозь. Казалось, что нож все еще сидит в каждой ране.

При дыхании он не испытывал затруднений. Значит, ни одно из легких задето не было.

Он склонился влево, затем вправо, в абсолютной темноте обшаривая пол, пытаясь найти выроненный им пистолет. Он нашел его скорее, чем рассчитывал.

Добравшись до стены, он уперся в нее, чтобы встать на ноги, и ему это удалось, несмотря на боль, пронзившую его, подобно электрическому заряду.

Вряд ли ему удастся подняться по лестнице. Он едва мог передвигаться по полу, а лестница могла бы доконать его. И, если бы он все-таки смог добраться до смотровой площадки, он был наделал столько шума, что убийца бы успел подготовиться и убить его, как только он бы появился наверху.

Единственное, что он мог предпринять, — это отправиться за помощью. Обратно на стоянку, к «мерседесу».

Он был уверен, что каждая потерянная секунда оборачивается против Мэри. И, хотя в темноте он потерял ориентацию, ему казалось, что он знает, где выход. Ему оставалось только положиться на инстинкт. Каждый шаг причинял ему нестерпимую боль. Ему казалось, что он уже ходит по кругу.

И, когда отчаяние уже готово было охватить его, он обогнул угол и оказался в коридоре. Здесь уже было не так темно. Слабый сероватый свет.

Он прошел коридор, держась рукой за живот. Пройдя между столиками, он упал на колени перед окном, которое выходило на набережную и на порт. Оно было закрыто. Он испугался, что у него не хватит сил открыть его.

«Но любовь — это сила, — сказал он сам себе. — Ищи силу в любви к Мэри. Что за жизнь будет у тебя и что ты сам будешь без нее? Ничего и ничто».

Снаружи опять сверкали молнии, и по стеклу текли потоки воды.

Шеф полиции Джон Патмор подошел к Лоу Пастернаку и, перевернув его на спину, осветил фонариком его лицо и залитую кровью одежду.

— Берген уже достал его. Он весь изрезан.

— Он умер? — спросил Холтсман.

Патмор потрогал пульс на одном из холодных запястий.

— Думаю, да. Но лучше вызови неотложку. Могут быть и другие жертвы.

Холтсман бегом вернулся к патрульной машине.

Только семь или восемь футов отделяли ее от Алана.

Ей надо заставить его продолжать говорить. Как только он потеряет интерес к разговору, он возьмется за нож. Кроме того, даже если она и должна была умереть, были некоторые вещи, которые она все еще хотела узнать.

— Итак, Бертон Митчелл и не прикасался ко мне?

— Ни разу.

— Значит, я отправила в тюрьму невинного человека?

Алан кивнул головой с такой улыбкой, будто ему только что сообщили, что на нем надета очень красивая рубашка.

— И вынудила его совершить самоубийство?

— Хотел бы я посмотреть, как он вешался.

— И сделала несчастной его семью?

Алан рассмеялся.

— Почему? Почему я сделала это? — спросила она. — Почему я сказала им, что это сделал он, хотя это был ты?

— Ты была в больнице, в отделении интенсивной терапии четыре дня. Когда кризис прошел и тебе больше не нужны были все эти аппараты, они перевели тебя в отдельную палату.

— Я помню это.

— Мы с отцом постоянно были там в течение двух недель. Даже мамочка смогла оторваться от бутылки, чтобы через день навещать тебя. Я играл роль озабоченного старшего брата, такого внимательного и заботливого девятилетнего мальчика.

— Медсестры считали тебя смышленым, — сказала Мэри.

— Много раз я оставался с тобой наедине. Иногда на несколько минут, иногда даже на целый час.

Другая летучая мышь прилетела, спасаясь от шторма, и спряталась под балюстрадой.

— Твои губы, — продолжил Алан, — так распухли, что восемь дней ты не могла произнести ни слова — но ты могла слушать. Большую часть времени ты была в сознании. И, когда мы оставались одни, я повторял и повторял тебе, что я с тобой сделаю, если ты выдашь меня. Я говорил, что я снова буду мучить тебя с крысами... позволю им разорвать тебя на части. Я говорил, что заставлю тебя съесть этих крыс живьем, что я заставлю тебя оторвать им головы и проглотить, если ты донесешь на меня. Я предупредил тебя, что для тебя же лучше свалить всю вину на Бертона Митчелла или на кого-нибудь еще.

Она вся дрожала. Она должна взять себя в руки, должна суметь быстро двигаться, если ей будет предоставлена возможность сбежать. Однако дрожь никак не унималась, как бы она ни старалась успокоиться.

— Затем произошла забавная вещь. Ты сказала им, что это сделал с тобой Митчелл — но ты сама поверила в это. Я добился большего, чем мог пожелать. Ты действительно поверила в то, что это был Бертон Митчелл. Ты не смогла бы признать правду, ты не смогла бы жить со мной в одном доме после того, что я с тобой сделал, а потому ты убедила себя, что я ничего не делал, что я был твоим другом, а садовник был насильником.

— Почему? — слабым голосом переспросила она. — Почему ты хотел сделать мне больно?

— Я хотел убить тебя. Я думал, что ты умерла, когда я ушел из домика.

— А почему ты хотел убить меня?

— Это было забавно.

— И все? Только потому, что это было «забавно»?

— Я ненавидел тебя, — сказал он.

— А что я сделала?

— Ничего.