Новые признания экономического убийцы Перкинс Джон

Глава 35

Признания шакала: сейшельский заговор

Я занимаюсь восточными единоборствами почти всю жизнь и к 1999 году уже 15 лет тренировался под руководством корейского мастера Чанг Янг Ли недалеко от своего дома во Флориде. Однажды, как раз перед началом вечерней тренировки, в наш доджанг (спортивный зал) вошел незнакомец. Он был ростом примерно шесть футов и двигался быстро, ловко, как настоящий спортсмен. Он дружелюбно улыбался, но от него явно исходила опасность. Он назвался Джеком. У него был черный пояс, и он собирался записаться в нашу школу. Мастер Ли предложил ему переодеться и присоединиться к тренировке.

Так как у меня был дан выше, в мои обязанности входило провести спарринг с новичком, чтобы оценить уровень его подготовки. Пока он переодевался, мастер Ли подошел ко мне.

— Осторожней, — он похлопал меня по плечу. — Защищайся.

Началась обычная тренировка, и сразу стало ясно, что Джек — настоящий профессионал. Когда настало время для спарринга, мы встали напротив друг друга и поклонились. Мастер Ли дал сигнал. Джек молниеносно атаковал меня ударом ноги с разворота. Я блокировал и ответил тем же. Он сделал шаг в сторону и повалил меня прямым ударом ноги в грудь.

Интуиция не обманула меня — и мастера Ли. Я усвоил урок. Джека лучше не злить.

После тренировки мы разговорились. Джек назвал несколько стран, в которых работал «консультантом по вопросам безопасности» — во всех этих странах была напряженная политическая ситуация. В детали он не вдавался, но мы с мастером Ли часто переглядывались. Он записался в наш доджанг.

Я решил познакомиться с Джеком поближе. Иногда мы обедали вместе или пили пиво. У меня практически не осталось сомнений, что он шакал, ждущий очередного задания. Мне было крайне любопытно как можно больше узнать о его жизни. Мы ходили вокруг да около, словно сошлись в словесном спарринге. И как-то раз он обмолвился, что летал на Сейшельские острова в 1970-е годы. Я не поверил своим ушам.

В 1970-е годы Чак Нобл, старший вице-президент MAIN и генерал армии США в отставке, приказал мне готовиться к поездке на Сейшелы. Это островное государство в Индийском океане находится недалеко от острова Диего-Гарсия, где расположена важнейшая военно-стратегическая база Пентагона. Президент Сейшельских островов, Франс-Альбер Рене грозил обнародовать факты о Диего-Гарсия, которые Вашингтон предпочел бы утаить, — факты, которые могли бы вынудить США закрыть базу, игравшую важнейшую роль в операциях на Среднем Востоке, в Африке и Азии. От меня требовалось подкупить и запугать Рене, чтобы он передумал. Однако за считанные дни ситуация резко изменилась.

Тайный агент сумел подобраться довольно близко к Рене и пришел к выводу, что, подобно Рольдосу и Торрихосу, президента невозможно подкупить. Меня отозвали, и в 1981 году группу шакалов отправили на Сейшельские острова с заданием убить Рене. Их раскрыли сразу, как только самолет приземлился. Началась перестрелка. Шакалы — окруженные, уступавшие в количестве и вооружении — захватили самолет Air India 707. Шестеро из них решили, что самолет собьют, стоит ему подняться в воздух, и попытались сбежать, смешавшись с толпой. Остальные заставили команду 707-го отвезти их в Южную Африку.

Тех шестерых поймали и посадили в тюрьму. Четверых приговорили к смерти; двое получили большой срок. Как только 707-й приземлился, его окружили южноафриканские силовики. Шакалов арестовали и отправили в тюрьму.

Меня все еще мучили сомнения…

— Я чуть не отправился туда в конце семидесятых, — сказал я. — Чтобы поработать с президентом.

Наши взгляды встретились.

— С Альбером Рене?

— Ты слышал о нем?

— Я пытался убить его. — За этими словами последовала обезоруживающая улыбка. — Но мне не хочется об этом говорить.

Его скрытность легко понять. Он и так признался, что действительно был одним из убийц. В тот вечер я покопался в своей картотеке. И нашел его имя; он был среди тех, кто захватил тот самолет, о нем много писали в газетах во время суда в Южной Африке.

Я никогда не расспрашивал Джека о том, что случилось на Сейшельских островах. Мое любопытство разрушило бы доверие между нами. Вместо этого мы говорили о более ранних событиях из его жизни. Он вырос в жестоком Бейруте, его отец возглавлял крупную компанию. Он был гражданином США, однако его жизнь сильно отличалась от жизни американских подростков-хиппи в конце 1960-х — начале 1970-х. Вместо того чтобы любоваться, как «дети цветов» танцуют в фонтанах, Джек смотрел, как мать насилуют на глазах у ее сына и как автоматы АК-47 сеют смерть на улицах города. Вскоре после восемнадцатого дня рождения Джека похитила Организация освобождения Палестины, обвинив его в шпионаже в пользу Израиля; его пытали, грозились казнить. В конце концов отпустили; но этот опыт навсегда изменил его жизнь.

— Этим ублюдкам не удалось запугать меня, — сказал он. — Они только разозлили меня и показали, что я рожден воевать.

Он отправился в Родезию (ныне Зимбабве). Местная армия, славившаяся результативностью и жестокостью, была лучшим местом для подготовки наемников. Джек показал блестящие результаты и вступил в элитную южноафриканскую военную бригаду специального назначения, известную как «рекке» (reconnaissance commandos, команда разведки), которая считалась самой опасной в мире. Когда Джек завершил подготовку в рекке, им заинтересовалось ЦРУ.

Джек надолго исчезал из нашего доджанга. Он был заядлым серфингистом и привозил фотографии из своих путешествий. Но мы с мастером Ли отмечали, что в тех странах, куда он ездил на серфинг, проливалась кровь — бомбежка в Индонезии, беспорядки в Ливане, убийство в Южной Африке.

А потом настало 11-е сентября, за которым последовало вторжение в Ирак в 2003 году. Джек получил задание отправиться на Средний Восток. Он сказал только:

— Эта работа как раз по мне. К тому же увижу старых друзей — тех, которые были со мной на Сейшелах.

Мы не виделись до самой моей операции, в 2005 году, когда он приехал в отпуск в Штаты на целый месяц. Он навещал меня почти каждый день и заставлял подолгу гулять.

— Надо привести тебя в форму — чтобы надрать задницу на тренировке, — говорил он.

О работе он говорил мало. Зато охотно показывал свои фотографии: профессиональные снимки иракских жителей, работающих на полях, детей верхом на верблюдах и удивительных закатов; а еще снимки разрушенных бомбежкой зданий, подорванного военного транспорта и людей, бегущих от взрывающихся машин.

Я подарил ему «Исповедь экономического убийцы». Он прочел ее за день.

— Ты написал чистую правду, — сказал он. — Надеюсь, ты продолжишь, копнешь поглубже.

Когда я удивился его откровенности, он ответил:

— Нам нечего скрывать.

Пользуясь моментом, я задал вопрос, которого давно избегал:

— Что вы собирались делать после убийства Рене?

Он задумался, но только на мгновение.

— Удрать как можно быстрее, раствориться, словно призраки, — рассмеялся он.

А затем объяснил, что в Найроби стоял наготове самолет с десантниками из кенийской армии. После убийства Рене шакалами кенийцы должны были немедленно взять ответственность за это на себя. А Джек и его команда должны были улететь в другие страны на гражданских самолетах.

— Значит, — уточнил я, — никто не должен был знать, что этот переворот организовала группа белых наемников?

Он кивнул.

— Вы бы просто растворились в воздухе, а миру объявили бы, что африканская армия убила Рене, разогнала его правительство и вернула прежнего президента?

— Так планировали.

— ЦРУ, Южная Африка, Диего-Гарсия — они даже не попали бы в новости, — присвистнул я. — Вот это афера!

— Умно, да?

— Да. — Я не стал объяснять ему, что это подрывает основы американской политической системы, что демократия превращается в фарс, если избирателей намеренно обманывают. — Только вот вас арестовали.

— Точно. — Он помрачнел, но мгновение спустя снова улыбнулся. — Но знаешь что? В конце концов все получилось. Силовики и правительство Южной Африки были на нашей стороне. Когда угнанный нами самолет приземлился, нас судили и признали виновными, а через пару месяцев по-тихому отпустили. — Он заговорщически улыбнулся мне. — А наш так называемый «провал» обернулся успехом. Южноафриканское правительство заплатило Рене три миллиона долларов, чтобы освободить шестерых наших из тюрьмы. Никого не казнили. Даже в тюрьме недолго продержали. После этого Рене согласился сотрудничать, словом не обмолвился о Диего-Гарсия и стал другом Соединенных Штатов.

Я отметил, что тайный агент, который заключил, что Рене невозможно подкупить, ошибся. Именно из-за него меня отозвали с задания.

— Скорее всего, — ответил Джек, — Рене понял намек. Он ведь был на волосок от смерти. Наша попытка убийства убедила его, что ЦРУ не шутит.

Я задумался над его словами и вспомнил Рольдоса и Торрихоса.

— ЦРУ устранило президентов Эквадора и Панамы всего за несколько месяцев до вашей поезди, потому что они отказались играть по правилам.

— Точно. — Он улыбнулся. — Даже не сомневайся, что эти смерти не произвели впечатления на мистера Рене.

— Где он сейчас?

— Рене? Недавно вышел в отставку. Через 20 лет! А Диего-Гарсия все эти годы был стартовой площадкой для вылазок нашей авиации на Средний Восток, в Африку и Азию.

Сейшельская история показательна. На первый взгляд она кажется неудачей, но, по сути, Вашингтон добился всех поставленных целей. Получилось даже лучше, чем планировали: вместо того чтобы убить президента, удалось запугать, подкупить и вынудить его сотрудничать. Он превратился в послушного слугу империи. Виновников поймали — но вскоре отпустили. И все, кто читал или слышал о захвате самолета в Сейшельском аэропорту, верили, что это работа террористов — коммунистов — стремившихся свергнуть легитимное правительство. Люди и не подозревали, что это план ЦРУ, который пошел наперекосяк.

Глава 36

Мятеж в Эквадоре

Восстанавливаясь после операции, я не переставал думать о том, что меня могли отравить.

Мне не хотелось верить, что Агентство национальной безопасности или ЦРУ пытались убить меня — последствия были бы слишком ужасающими для меня. Я пытался убедить себя, что правительство достаточно дальновидно, чтобы понимать, что моя смерть лишь повысит продажи книги — а это последнее, чего бы им хотелось. Если меня отравил тот «журналист», который угощал обедом, то он сделал это из личной мести; вероятно, он разделял мнения тех, кто обвинял меня в предательстве. Как бы то ни было, из этих писем я знал: многие люди ненавидят меня за то, что я совершил. Как мне с этим жить?

Жгучее чувство вины заставило меня вспомнить те далекие времена, когда я жил в лесах Амазонки в Эквадоре с шуарами.

Я тогда сильно заболел. Не мог ни есть, ни пить, стремительно терял вес. Ближайшая дорога была в двух днях пути пешком через густые джунгли (для здорового человека), а потом еще два дня трястись в старом автобусе до врача — невыполнимая задача, учитывая то, что я едва стоял на ногах. Я решил, что мне конец. И тогда шуарский целитель — шаман по имени Тундуам, вылечил меня.

Во время шаманских ритуалов, длившихся целую ночь, я осознал, что рос на пресных нью-гемпширских продуктах. Здесь же была совершенно другая пища. Среди всего прочего, из-за большого количества органики (гумуса и разлагающихся растений) в местных реках люди добавляют в воду некое подобие пива, которое готовится с примесью человеческой слюны.

У меня не было выбора: я ел их пищу и пил их пиво. В ту ночь я понял, что каждый раз, когда я ел или пил, мой внутренний голос нашептывал мне, что эта еда и вода убьют меня. Еще я понял, что шуары невероятно сильные и здоровые. Ближе к утру меня осенило, что я погибаю не от пищи и питья, а от своих мыслей. На следующий день я полностью выздоровел.

Несколько дней спустя Тундуам сказал мне, что теперь я в долгу у него и должен стать его учеником. Подобная перспектива мало радовала меня. Я окончил бизнес-школу и не видел никакого будущего в шаманстве. Но он спас мне жизнь, и я действительно был у него в долгу.

Беседуя с Тундуамом, изучая силу мыслей, я понял смысл старой поговорки: «Если можешь вообразить, то можешь и сделать».

В моей голове были только паранойя и чувство вины. Настало время измениться.

Вскоре после операции, гуляя в лесу неподалеку от дома, я присел у огромного дуба, прислонился спиной к стволу и закрыл глаза. Я вспомнил Тундуама и почувствовал свою связь с природой. Шуары, как многие самобытные народы, верят, что ключ к изменению мыслей следует искать в сердце. Я прижал руки к груди.

Я просидел так, молча, несколько минут, пока меня не осенило: существует единственный путь к спасению — посвятить себя тому, чтобы изменить мир к лучшему. Я ошибся, когда решил, что достаточно написать книгу, признаться. Теперь я понял, что искупление требует активных действий. Мне не следовало прерывать работу даже после операции. Говард Зинн был прав. Нужно взбодриться и с новыми силами взяться за книги и выступления. Нужно стать активистом. Я решил, что лучший способ — участвовать в работе некоммерческих организаций, которые я основал.

Компания Dream Change многого добилась за 15 лет своего существования. Мы возили людей к шаманам, живущим в лесах Амазонки, Андах, Азиатских степях, Африке и Центральной Америке; провели семинары в Соединенных Штатах и Европе; совместно с Институтом «Омега» организовали в США ежегодные собрания шаманов из самобытных народов со всего мира с сотнями участников. Однако после моей операции мы с директором Dream Change Лин Робертс решили притормозить. Лин занималась своими книгами (Shamanic Reiki; Shapeshifting into Higher Consciousness). А у меня был напряженный график после выхода «Исповеди экономического убийцы».

Некоммерческая организация, названная «Союз Пачамама» (Мать-Земля), напротив, трудилась невероятно активно. Его история тесно переплелась с моей.

В1994 году мой эквадорский друг Даниэль Куперманн уговорил меня встретиться с ачуарскими лидерами, жившими в глубине лесов Амазонки. Ачуары, как Тундуам и шуары, верят, что мир такой, каким мы его себе представляем, и у них была одна мечта. Они просили меня помочь организовать товарищество с людьми из тех стран, чьи нефтяные и другие корпорации грозят уничтожить ачуарские земли и культуру — и все человечество, как они сказали.

Недавно я познакомился с человеком, который поразил меня своей целеустремленностью и активностью — Линн Твист, именно ей я и передал просьбу ачуаров. В 1995 году мы с ней и ее мужем Биллом отвезли небольшую группу людей в джунгли, к ачуарам. В конце поездки эти люди пожертвовали более 100 тысяч долларов на Союз Пачамама.

После этого я занялся другими делами, но Билл и Линн продолжали трудиться с удивительным упорством. Это самые преданные и самоотверженные люди, каких я встречал, и им все удалось. К тому времени, когда я избавился от своего депрессивного мышления после операции, то есть к 2005 году, Союз Пачамама не просто помогал ачуарам; его дочерняя эквадорская некоммерческая организация Fundacion Pacham-ama не пускала нефтяные компании на земли многих туземных племен. Симпозиум Awakening the Dreamer — четырехчасовая программа с вдохновляющими видео — становится невероятно популярным и скоро пройдет более чем в восьми странах.

Я позвонил Билл и Линн и сказал, что хочу активно участвовать в их работе. Они с радостью согласились.

Вскоре я вернулся в Эквадор. Офис Fundacion Pachamama в Кито кипел. За последнее время страна пережила много политических потрясений — восемь президентов за десять лет. А теперь появился совершенно другой человек.

Его звали Рафаэль Корреа. Он происходил из низших слоев среднего класса и не стыдился признавать это; когда ему было пять, его отец попал в тюрьму за торговлю наркотиками. Он говорил, что все же понимает таких людей, как его отец, хотя и не оправдывает подобных противозаконных действий, ведь они оказались в тяжелом положении и «были готовы на все, чтобы прокормить семью».

Он получил стипендию в католическом университете Гуаякиля (Эквадор), затем в Бельгии, где защитил кандидатскую по экономике. Затем отправился в Иллинойский университет, где получил степень доктора экономически наук.

Этот новый кандидат в президенты был настоящим космополитом. Привлекательный, образованный, харизматичный, он владел английским, французским и языком кешуа, помимо родного испанского. Его жена была бельгийкой, а сам он прекрасно разбирался и в европейской, и в американской политике. Он понимал опасности системы, с которой ему пришлось столкнуться, когда он ратовал за реформы, призванные сдерживать крупные нефтяные компании и защищать ливневые леса.

Прочитав политическую программу Корреа перед выборами 2006 года, я вспомнил другого эквадорца — моего бывшего клиента, президента Хайме Рольдоса. Меня мучили угрызения совести: я уверял его, что нефть поможет стране выплатить долги ее прежних военных диктаторов; я убеждал его, что отказ от выплаты займов Всемирного банка — не выход из ситуации, что он обязан подписать соглашение с Texaco. Он не слушал меня. Вместо этого он потребовал долю в прибыли Texaco и настоял на том, чтобы компания применяла те же методы защиты окружающей среды, какие действуют в США.

В гостиничном номере Кито я смотрел видеозапись проникновенной речи Рольдоса, которую он произнес на футбольном стадионе столицы в мае 1981 года. Он призывал людей считать свою страну «героической» — мировым лидером в борьбе за свободу и независимость от всех притеснителей. В конце речи он произнес последние слова, сказанные на публике: «Viva la patria!» (Да здравствует родина!). Я чувствовал себя безмерно виноватым, глядя на фотографии обломков его частного самолета, разбившегося в горах.

Всего через три месяца после гибели Рольдоса другого моего клиента, Омара Торрихоса, постигла та же участь.

Теперь — Корреа, который так напоминал Хайме Рольдоса. Вторя «Исповеди экономического убийцы», Корреа сказал, что к нему уже наведывались ЭУ, и он прекрасно понимает опасность, которую представляют собой шакалы.

Билл, Линн, Даниэль и я решили устраивать ежегодные поездки для основных жертвователей Союза Пачамама. Мы возили их в Капави — базу экологического туризма, которую ачуары построили в ливневых лесах в рамках нашего партнерства.

Дорога к ачуарам представляет собой удивительное по красоте путешествие из Кито до Шелла — пограничной заставы и военной базы, построенной посреди джунглей для обслуживания нефтяной компании, в честь которой она и была названа. Дорога тяжелая, конечно, но поражает воображение. Она спускается почти на 8 тысяч футов — с вершины Анд в глубь ливневых лесов. С одной стороны — голые утесы, украшенные каскадами водопадов и ярко-красными бромелиями. С другой стороны — крутой спуск в бездну, где река Пастаса змеится вплоть до Атлантического океана в 3 тысячах миль отсюда.

Направляясь по шоссе от Кито к Шеллу, я часто вспоминаю, как впервые увидел эту часть света, и думаю, как сильно все здесь изменилось. В 1968 году Texaco только что открыла месторождение нефти в эквадорской части бассейна Амазонки. Сегодня нефть составляет примерно половину экспорта страны. Утечка нефти из трансандского нефтепровода, который был сооружен вскоре после моего первого визита, которая попадает в ливневые леса с их хрупкой экологией, достигла более полумиллиона баррелей, вдвое больше, чем пролито Exxon Valdez. Сегодня новый 300-мильный нефтепровод стоимостью 1,3 миллиарда долларов, пролоббированный экономическими убийцами, обещает ввести Эквадор в десятку крупнейших мировых экспортеров нефти в Соединенные Штаты. Обширные площади ливневых лесов погибли, попугаи и ягуары почти исчезли, три эквадорские туземные культуры на грани исчезновения, а древние реки превращены в сточные канавы.

За последние годы при поддержке Fundacion Pachamama аборигены стали сопротивляться. Так, 7 мая 2003 года группа американских адвокатов во главе со Стивом Донзигером от имени более чем 30 тысяч индейцев Эквадора подала иск на сумму 1 миллиард долларов против Chevron Texaco. В иске утверждается, что в период между 1971-м и 1992-м годом нефтяной гигант сливал на открытое пространство и в реки более 4 миллионов галлонов ядовитых отходов в день, загрязненных нефтью, тяжелыми металлами и канцерогенами; кроме того, эта компания оставила после себя почти 350 открытых ям-коллекторов, из-за которых продолжают погибать люди и животные.

Удручающий символ изменений на дороге Кито — Шелл — гигантская серая стена, возвышающаяся над Пастасой. Раскаленный под солнцем бетон кажется настолько неестественным, неуместным и несообразным с окружающей природой. Это агойянский гидроэнергетический комплекс, обслуживающий промышленные предприятия немногочисленных богатых семей Эквадора.

Каждый раз, проезжая мимо, я вспоминаю, что это всего лишь один из проектов, реализованный благодаря моим усилиям. Эти проекты финансировались таким образом, что к тому времени, когда Корреа решил баллотироваться в президенты, Эквадор тратил значительную долю бюджета на выплату долгов. Международный валютный фонд заверил Эквадор, что единственный способ выйти из долгового рабства — продать нефтяным компаниям крупное месторождение в ливневых лесах.

Рафаэль Корреа обещал все изменить, если его изберут президентом.

И он выиграл выборы, получив почти 60 процентов голосов.

Вступив в должность в 2007 году, Корреа принялся выполнять предвыборные обещания. Он отказался платить многие долги Эквадора, заявив, что их брали военные диктаторы, пришедшие к власти при поддержке ЦРУ и подкупленные экономическими убийцами (так оно и было). Он закрыл крупнейшую военную базу США в Латинской Америке, прекратил поддерживать борьбу ЦРУ с мятежниками в соседней Колумбии, приказал эквадорскому центробанку направить на внутренние проекты деньги, которые инвестировались в Соединенные Штаты, изменил конституцию, сделав Эквадор первой страной, где закон встал на защиту природы (что угрожало прибыли крупных корпораций), и вступил в ALBA — альтернативу Вашингтонскому плану насаждения американской гегемонии через Соглашение о зоне свободной торговли в странах Америки (FTAA).

Но самым смелым решением Корреа стал пересмотр нефтяных контрактов. Он настоял на том, чтобы компании не рассчитывали долю Эквадора в нефтяной прибыли на основе «дохода» — как обычно делают крупные нефтяные компании в развивающихся странах, обманывая их с помощью сфабрикованных финансовых отчетов. Нефть должна принадлежать Эквадору, а компании будут получать плату за каждый добытый баррель.

Всех ЭУ выслали из страны. Они предлагали взятки президенту и его приближенным — законные и противозаконные — чтобы он отступился. Но он отказался.

Вскоре шакалы свергли президента Гондураса Мануэля Селайю.

Этот переворот повлиял на всю Латинскую Америку — особенно на президента Корреа.

Глава 37

Гондурас: ЦРУ наносит удар

Я прилетел в Панаму в 2009 году, сразу после свержения демократически избранного президента Мануэля Селайи в результате государственного переворота. Мне хотелось лично встретиться с влиятельными лицами Панамы и теми, кто хорошо знаком с тонкостями латиноамериканской политики.

Я беседовал с предпринимателями, государственными и общественными деятелями Аргентины, Колумбии, Гватемалы, Панамы и Штатов. А также с учителями, таксистами, официантами, владельцами магазинов и профсоюзными активистами. Большинство считали, что Селайю свергли, потому что он ратовал за 60 %-ный рост минимальной оплаты труда, что привело в ярость американские компании Chiquita Brands International (бывшая United Fruit) и Dole Food Company.

Солнце почти скрылось за мачтами кораблей, ожидавших входа в Панамский канал; я сидел в уличном кафе с «Джоэлом», панамским бизнесменом, который согласился побеседовать со мной анонимно. Он интересовался своим кумиром — Омаром Торрихосом, который погиб, когда Джоэл учился в пятом классе. В тот вечер горечь и раскаяние терзали меня с новой силой. Джоэл сказал, что они с друзьями знали, как и большинство латиноамериканцев, что крушение самолета, в котором летел Торрихос, организовано ЦРУ, и возненавидели Соединенные Штаты.

— Но многое изменилось, — добавил он. — Вы простили Японию и Германию, а мы простили вас. — Он потупил взгляд. — А теперь Гондурас… навевает воспоминания, пробуждая старую неприязнь.

Джоэл рассказал, что его друга из МВФ направили в Гондурас уговорить Селайю изменить политический курс.

— Мой приятель такой же, как и те — в вашей книге. Все перепробовал. Предлагал кредиты Всемирного банка, чтобы утопить страну в долгах и провести проекты, которые принесут деньги самому Селайе и его друзьям. Когда это не сработало, он перешел к запугиванию… — Джоэл не отрывал взгляд от своего пива. — Селайе стоило послушаться. Но он отказался. Тогда в игру вступили шакалы, как вы их называете. — Наши взгляды встретились. — По крайней мере, они не убили Селайю. Торрихосу повезло меньше. — Он натянуто улыбнулся. — Дело ведь не только в Гондурасе. Американские управленцы знают, что если поднимется почасовая оплата труда в Гондурасе, то же самое произойдет во всех странах Латинской Америки. Гондурас и Гаити устанавливают планку минимальной оплаты. Никто не станет платить меньше.

Мы обсудили либеральную политику Гондураса в период более чем трехлетнего правления Селайи. Это и субсидии мелким фермерам, и бесплатное образование и питание для детей из бедных семей, и сокращение процентной ставки на ипотеку, и кредиты местному бизнесу, а также бесплатное электричество для тех, кто не в состоянии оплачивать его, и повышение минимальной оплаты труда. Эти нововведения принесли результат; уровень бедности в стране сократился примерно на 10 процентов.

Джоэл взглянул на корабли, стоящие на якоре.

— У американцев короткая память, — сказал он. — В отличие от Латинской Америки. Мы не забыли, что ваш президент, Тедди Рузвельт, украл — он подчеркнул это слово — те земли в 1903 году, чтобы построить канал для прохода ваших кораблей. Мы не забыли, какую роль ваши корпорации и Вашингтон сыграли в политике нашего континента. Ваше правительство, ваш бывший госсекретарь Генри Киссинджер признали, наконец, свою ответственность за перевороты и убийства, хотя и отрицали это столько лет. Мы всегда знали то, что стало теперь общеизвестным фактом, — что демократически избранный президент Гватемалы Хакобо Арбенс был свергнут в 1954 году ЦРУ, потому что противостоял United Fruit; что переворот, осуществленный ЦРУ с целью свержения демократически избранного президента Чили Сальвадора Альенде в 1973 году, был инициирован ITT (International Telephone and Telegraph, одной из самых могущественных глобальных корпораций в то время). — Он махнул рукой в сторону кораблей. — Мы не забыли Гренаду, и Гаити, и Аргентину, и Бразилию, где ЦРУ ставило своих диктаторов, а еще Гватемалу, Никарагуа и Эль-Сальвадор. Мы не забыли Торрихоса, Рольдоса и неудачную попытку в 2002 году убрать президента Чавеса. — Он взглянул на меня. — Продолжать?

Я сказал, что знаю обо всем этом, и добавил:

— Именно по этой причине я пишу книгу, именно по этой причине я сейчас здесь, в Панаме.

— И еще, — сказал он, — вам, конечно, известно, что переворот в Гондурасе возглавил генерал Ромео Васкес, очередной выпускник вашей небезызвестной школы ЦРУ.

— Школа двух Америк.

— Да, или как назвал ее Торрихос, — школа убийц. — Он снова показал на Канал. — Раньше она была там, в зоне Канала. Пока Торрихос не выгнал их. Теперь она где-то в Штатах.

— В Форт-Беннинге, штат Джорджия, — сказал я.

Вернувшись в свой номер после встречи, я зашел в Интернет и прочитал несколько статей на испанском языке, подтверждающих слова панамского бизнесмена. Рост минимальной оплаты труда на 60 процентов радикальным образом отразился бы на всех корпорациях — владевших шахтами, гостиницами, магазинами и ресторанами или торгующих товарами, которые произведены на фабриках и заводах в любом месте континента. Эти факты напомнили мне слова того сейсмолога, с которым я ужинал в первые дни своей работы в Корпусе мира в далеком 1968 году, — слова, которые не выходят у меня из головы: «Эта страна принадлежит нам».

Ведущие американские СМИ, принадлежащие корпоратократии, ограничились лишь обвинениями в адрес Селайи: они утверждали, что переворот был спровоцирован попыткой президента внести изменения в конституцию, что позволило бы ему баллотироваться во второй раз. Селайя предложил провести референдум, но, судя по тому, что я читал и слышал в Панаме и в испаноязычных СМИ, переворот был связан не с реформой конституции, а с твердым решением президента повысить минимальную оплату труда.

Вернувшись из Панамы в Соединенные Штаты, я обнаружил, что и на английском все же можно было найти достоверную информацию о событиях в Гондурасе, несмотря на игнорирование реальных фактов официальными СМИ. Британский Guardian заявлял:

«Двое из главных советников временного правительства Гондураса тесно связаны с американским госсекретарем. Один из них — Денни Дэвис, влиятельный лоббист, личный адвокат президента Билла Клинтона, а также сторонник Хилари… Второй — эксперт, нанятый временным правительством, опять-таки связан с Клинтоном, — лоббист Беннетт Ретклифф».

Democracy Now! сообщала, что компанию Chiquita представляет вашингтонская юридическая фирма Covington&Burling; что генеральный прокурор президента Обамы, Эрик Холдер, был партнером Covington и защищал Chiquita, когда компанию обвинили в найме «террористических групп» в Колумбии; и что во время судебных разбирательств Chiquita признала, что нанимала организации, которые состоят в списке террористических групп, составленном американским правительством. В Колумбийском суде Chiquita была признана виновной и согласилась выплатить штраф в размере 25 миллионов долларов. Когда корреспондент Democracy Now! Эми Гудмен брала интервью у Мануэля Селайи 21 мая 2011 года, бывший президент сказал:

«Заговор организовали тогда, когда я присоединился к ALBA, Боливарианской альтернативе для стран Латинской Америки. Против меня началась подлая психическая война. Ее инициатором стал Отто Рейх (бывший посол США в Венесуэле и помощник госсекретаря по делам Латинской Америки). Бывший заместитель госсекретаря США Роджер Норьега, Роберт Кармона и Arcadia Foundation, созданная ЦРУ, примкнули к правому крылу вместе с военными группировками, они и устроили этот заговор. Объявили, что я коммунист и угрожаю безопасности континента».

В декабре 2009 года я спросил Говарда Зинна, как, на его взгляд, свержение Селайи повлияет на Эквадор.

— Что ж, — задумался он, — на месте Корреа я бы почувствовал себя следующей жертвой.

Его слова оказались пророческими.

Говард умер от сердечного приступа 27 января 2010 года в возрасте 87 лет, и ему не довелось увидеть попытку переворота с целью свержения эквадорского президента Рафаэля Корреа 30 сентября 2010 года. Его возглавил выпускник Школы двух Америк, налицо были все признаки участия ЦРУ. Однако, в отличие от других латиноамериканских переворотов, этот спровоцировала полиция, а не военные. В решительном бою на улицах Кито полиция столкнулась с военными. Солдаты одержали верх. Корреа остался у власти.

Многие наблюдатели считают, что неудавшийся переворот — это предупреждение, а не настоящая попытка свержения президента. Как бы то ни было, Корреа практически сразу развернул свою политику в сторону крупных нефтяных компаний. Он объявил, что выставляет на аукцион огромную территорию ливневых лесов.

В те дни я часто вспоминал Говарда. Мне так хотелось услышать его мнение о событиях в Эквадоре. Его ум и юмор всегда превращали самые катастрофические новости во вполне сносные. Лишившись его, мир потерял блестящего мыслителя — мудрого наблюдателя и проницательного толкователя уроков истории. Я потерял друга и наставника, источник вдохновения. С удвоенной решимостью я стал следовать его советам.

Глава 38

Ваш приветливый банкир — экономический убийца

Весь следующий год, пока Эквадор готовился выставить на торги свои драгоценные ливневые леса, я вел несколько блогов, в которых осуждал решение Корреа. В конце 2011 года среди полученных ответов было одно письмо — от топ-менеджера банка Chase, расположенного неподалеку от моего дома в Южной Флориде.

— Вы возмущаетесь, — писал он, — теми ужасами, что творятся в Эквадоре. А как же то, что происходит в вашей собственной стране? — В конце письма он приглашал меня на ужин.

Мы встретились на веранде ресторана «Ривер Хаус» в Палм-Бич-Гарденс. От нашего столика открывался вид на Береговой канал и парад многомиллионных яхт, устремившихся на юг, чтобы провести зиму на островах Флорида-Кис.

— Я прочил «Исповедь» и слежу за вашими блогами, — сказал банкир, пока официант аккуратно разливал вино в наши бокалы. — По правде сказать, я был удивлен: почему вы не написали, что мы, банкиры, творим здесь, у нас? Мы ведь используем те же методы, что ваши ЭУ — только на своих же людях.

И он рассказал, что в последние годы банкиры нередко убеждали клиентов покупать дома дороже, чем те могли себе позволить:

— Приходят молодожены, к примеру, — начал он, — и просят кредит в 300 тысяч долларов на покупку дома. Мы убеждаем их купить дом за 500 тысяч. — Он взболтал вино в бокале и принялся разглядывать осадок. — Мы говорим: «Конечно, вам придется затянуть пояса, но скоро ваш дом будет стоить миллион долларов». — Он грустно покачал головой. — Их учили доверять банкиру. Раньше такие люди, как я, уговаривали клиентов сократить кредит, а не раздуть его. Раньше мы делали все возможное, чтобы не допустить лишения клиента права собственности на заложенное имущество. Но все изменилось.

— Почему?

— Я не раз задавал себе этот вопрос. Не знаю, что сказать. Все началось уже в новом тысячелетии. Может, это как-то связано с 11-м сентября, повышением уровня мирового океана, таянием ледников, страхом, ощущением собственной смертности. Делайте деньги — как можно больше, как можно быстрее, и наплевать на всех. — Он поднял бокал. — Пить, танцевать, потреблять и веселиться. Для нас, банкиров, главная цель — деньги. Мы стремились внушить клиентам, что завтрашнего дня просто не существует. Бен-Ладен убьет нас всех. Так что залезайте в долги, покупайте огромные дома, крутые машины… — Он сделал глоток. — Когда на рынке разразился кризис, клиенты не смогли выплатить долг, заложенное имущество перешло к банкам, они реструктурировали кредиты и получили гигантскую прибыль, а та молодая пара и тысячи таких, как они, разорились.

Он показал рукой в сторону Берегового канала.

Мимо нас проплывала яхта. Помимо двух загорелых блондинок в микроскопических бикини и двух мускулистых мужчин, на палубе стоял ярко-красный «Мини Купер».

— Показательно, не так ли? — спросил он. — Спорим, владелец этой яхты заработал деньги, выманив их у других. Все держится на долгах. — Он открыл свой кейс и достал папку. — Вот статья о моем компаньоне. Думаю, вам будет любопытно.

Он протянул мне статью из New York Times, озаглавленную «Признания раскаявшегося банкира» (A Banker Speaks, with Regret). В ней говорилось о вице-президенте Chase Home Finance Джеймсе Текстоне, который признался, что он со своей командой выдал 2 миллиарда долларов на ипотеку. Он признался, что некоторые кредиты были выданы без необходимых документов, и добавил, что «в заявлении клиенты не указывали должность, доход или имущество… Сложно поверить, но банки специально создают программы для выдачи таких кредитов».

Принесли ужин. За едой мы обсуждали экономический кризис, который затронул не только нашу страну, но и большую часть мира.

— Знаете, — сказал банкир, — вся эта система прогнила. Начиная с раздутой ипотеки и заканчивая кредитами на обучение — весь смысл в том, чтобы поработить человека. Нет ничего плохого в покупке дома и получении образования. Конечно, нет. Проблема в другом: мы считаем, что обязаны сделать все, чтобы добиться «хорошей жизни». Все ради американской мечты. Ради этого готовы даже похоронить себя в долгах.

Я рассказал ему о женщине, которая недавно участвовала в моем семинаре. Она окончила юридический колледж и собиралась заняться защитой бездомных людей и детей, подвергшихся жестокому обращению. Но когда она обнаружила, что ее долг по кредиту за обучение составил 200 тысяч долларов, то поняла, что придется искать работу в крупной юридической фирме и в течение многих лет выплачивать этот долг.

— И только после того, как она расплатится с долгами, — добавил я, — она намерена приступить к воплощению своей мечты.

— Намерена, — усмехнулся он. — На самом деле, стоит попасть в систему — и ты на крючке. Она выйдет замуж, возьмет ипотеку, которую они с мужем не смогут выплатить, родит детей, возьмет ещё кредиты… ее затянет так, что она душу продаст этому банку.

Мы расстались, когда уже совсем стемнело. Мы стояли под фонарями на парковке, и он протянул мне руку.

— Знаете, — сказал он, — я сочувствую Эквадору и всему, что вы пишете о нем. Я был в числе волонтеров, которые очищали пляжи от нефтяных разливов ВР. Я видел последствия. Поймите меня правильно. Думаю, план Корреа продать леса Амазонки нефтяным компаниям — ужасная ошибка, преступление. Вероятно, это та же болезнь, которая заразила и нас здесь в Америке. Включите это в свою книгу.

После нашей встречи я был смущен, подавлен и — хотя мне не хотелось в этом признаваться — разочарован. Я поехал к ближайшему пляжу. Глядя на лунную дорожку в океане и любуясь прибоем, я вспомнил брата своей бабушки — дядю Эрнеста. Он был президентом банка в Уотербери (штат Вермонт). В 1950-е годы я с родителями и бабушкой каждое лето ездил к нему и его жене Мэйбл в гости. Дядя Эрнест возил нас по городу и гордо показывал дома и предприятия, которые существовали только благодаря кредитам его банка.

После пятого класса во время летних каникул я прочитал книгу о фондовой бирже. Когда мы приехали в Уотербери, я спросил об этом дядю Эрнеста.

— Это казино, — фыркнул он, — игорный дом. Не хочу иметь с этим ничего общего. Наши деньги — только от местных жителей и возвращаются обратно в нашу же экономику. Все, до последнего пенни. — Он сказал, что считает каждого, кто берет кредит в его банке, своим партнером. — Я даю им совет. Если у кого-то возникают трудности с выплатой, я воспринимаю это как укор собственному профессионализму. Я делаю все, чтобы помочь им. Мы вместе решаем все проблемы.

Я сидел на песке и смотрел на лунную дорожку. Мой дядя не просто не хотел лишать клиентов их имущества. Он считал, что быть движущей силой местной экономики — его задача и долг. А также величайшая радость в жизни.

Мой дядя и банкир, с которым я встречался в «Ривер Хаус», — оба американцы, однако они олицетворяли собой совершенно разные системы ценностей. Дядя Эрнест считал, что кредит — средство достижения цели, партнерство между кредитором и должником. С точки зрения современного банкира, долг клиента — это путь к безграничной прибыли. Он втягивает людей в систему ЭУ.

Я вздрогнул: ведь я сам способствовал натиску современных банкиров. Я чувствовал, как дядя смотрит на меня с небес…

Через несколько месяцев после той ночи разразился чудовищный скандал, словно в доказательство того, как далеко готовы зайти банкиры, наживаясь за счет других. В 2012 году были обнародованы факты о лондонской межбанковской ставке предложения (Libor), которые показали, что Barcleys, UBS, Robobank, The Royal Bank of Scotland и другие международные банки способны вероломно предать общественное доверие.

Ставка предложения используется для расчета платежей по займам и другим инвестициям на сотни триллионов долларов. Она признана объективным и математически точным мерилом для установки процентной ставки. Однако оказалось, что с 1991-го по 2012 год банки нелегально манипулировали ставкой предложения. В результате банкиры получили баснословные суммы незаконной прибыли. Их признали виновными и присудили штраф в 9 миллиардов долларов. На момент написания книги ни один банковский служащий (кроме одного трейдера UBS) не был осужден.

Глава 39

Вьетнам: тюремные уроки

В 2012 году меня попросили принять участие в программе помощи людям, пострадавшим от взрыва противопехотных мин и других неразорвавшихся снарядов в Южной Азии. До сих пор я отклонял приглашения подобных организаций, потому что все свое время посвящал Dream Change, Союзу Пачамама и устным выступлениям. Однако на этот раз мне показалось, что у меня появилась еще одна возможность искупить вину за прошлое.

Снаряды остались со времен Вьетнамской войны. Если б не эта война, я бы не прятался от призыва целых восемь лет и, вероятно, не окончил бы колледж, не попал бы в Управление национальной безопасности, не вступил бы в Корпус мира, не провел бы столько времени в лесах Амазонки и Андах и не стал бы экономическим убийцей. Вьетнам был также символом тех мест, где ЭУ и шакалы потерпели неудачу и вместо них в игру вступили американские военные —…своего рода предвестник сегодняшней ситуации на Среднем Востоке. Хотя эта война сыграла важную роль в моей жизни, я никогда не был во Вьетнаме. Поэтому с радостью согласился принять участие во встречах, которые должны были пройти там в марте 2013-го.

В мой последний день в Ханое, поздним вечером, после завершения всех встреч, я решил пойти в музей Хао-Ла. Когда-то это место называли «Ханой Хилтон», во время войны именно здесь держали в плену многих американских солдат. На встречах я познакомился с женщиной по имени Джуди, моей ровесницей, на чью жизнь тоже повлияла война; она решила составить мне компанию.

Приехав в Хао До, мы с Джуди с грустью обнаружили, что музей закрыт; человек, не говоривший по-английски, кое-как на пальцах предложил нам прийти в другой день.

Незадолго до этой поездки я повредил колено и опирался на трость. Колено разболелось. Я присел на скамейку неподалеку и положил трость на колени.

Джуди присела рядом со мной.

— Очень жаль, — сказала она. — Вы так хотели попасть туда. — И вдруг она оживилась. — Можем прийти завтра утром, до нашего рейса в Банкок.

— Завтра воскресенье, — ответил я. — Вряд ли музей работает.

И тут человек в военной форме подошел к кассе под аркой возле входа в музей и сел на стул.

— Я спрошу. — Опираясь на трость, я осторожно поднялся и, прихрамывая, направился к нему. — Извините, — начал я.

Он взглянул на меня.

— Не говорить по-английски.

Его грубость не отпугнула меня, я дружелюбно улыбнулся, показал на дверь и, помахав тростью в воздухе, показал на Джуди.

— Завтра, — сказал я, — воскресенье…

Он отодвинул свой стул, вскочил и отдал мне честь. Затем показал на мою трость и на подошедшую ко мне Джуди.

— Миссус, — сказал он и поклонился ей. Затем схватил себя за ногу, скорчил гримасу, как будто от боли, печально покачал головой, чуть ли не всхлипнул, выпустил ногу и махнул нам рукой, чтобы мы шли за ним.

Я взглянул на Джуди. Мы оба пожали плечами.

Он снова махнул нам, на этот раз еще решительнее, и сказал что-то по-вьетнамски. Мы пошли за ним через небольшой залитый солнцем двор к высоким металлическим воротам. Он отпер ворота и пригласил нас внутрь.

Там был полумрак. Когда глаза привыкли к темноте, я обнаружил, что мы стоим в коридоре, с одной стороны которого тянулись темные камеры. Он достал из кармана вьетнамскую банкноту, равнозначную примерно десяти долларам. Показал на банкноту, на Джуди, затем на меня и поднял два пальца. Я понятия не имел, сколько стоит билет, но 20 долларов на двоих показались мне вполне разумной суммой.

— Наверняка он думает, что вы бывший заключенный, — сказала Джуди, — а я ваша жена.

Эта мысль поразила меня.

— Думаю, вы правы.

Сторож просто посочувствовал мне. Он решил, что я хочу показать жене место, которое отняло у меня столько лет жизни и оставило калекой.

Я заплатил ему, и он повел нас по коридору в просторную комнату. Гигантское сооружение выступало в полумраке, словно доисторическое чудовище. Я решил, что это кран. Однако быстро понял свою ошибку; это таинственное устройство оказалось чудовищем иного рода. Я застыл, как громом пораженный: передо мной высилась гильотина.

— Боже мой! — воскликнула Джуди. Она показала на надпись на стене.

По-английски было написано, что изначально Хао До была французской тюрьмой, построенной в конце 1800-х годов, где французы обезглавили на гильотине сотни вьетнамцев. Походив по комнате, я прочитал другие надписи на стенах. В этом отсеке тюрьмы французы когда-то держали вьетнамских женщин. Сотни были замучены и изнасилованы. Проход в одной из стен вел в одиночную камеру, размером примерно с собачью будку. Манекен, на удивление правдоподобный, сидел, согнувшись на бетонном полу, втиснутый в это узкое пространство, как кукла в коробку.

Я застыл на месте, уставившись на манекен и размышляя, что заставляет человеческих существ творить такие ужасные вещи друг с другом. Как могли французы, так гордившиеся своим искусством, литературой — своей человечностью — быть такими жестокими? Что заставило их установить здесь гильотину? Насиловать и пытать вьетнамок? Я вспомнил, что они оправдывали свои действия религиозными идеалами. Насаждали католицизм. Но истинная цель была коммерческой, как и у современных экономических убийц. Французский высший класс отправлял юношей из бедных семей на поле битвы Индокитая, чтобы их корпорации богатели на опиуме, чае, кофе и индиго.

Эти молодые французы сами стали жертвами войны: она не только заставила их убивать, но и превратила в садистов и насильников. Я огляделся. Ни сторожа, ни Джуди нигде не было.

Я поспешил выйти из комнаты с гильотиной, насколько позволяло больное колено, и двинулся дальше по коридору к огоньку света, где была дверь во двор. Справа от меня оказался темный проем в стене. Я достал свой iPhone, включил свет и заглянул внутрь. Камера походила на пещеру. Хотя там было абсолютно пусто, я четко представил себе ее набитой напуганными женщинами — изнасилованными и подвергнутыми пыткам или еще ожидавшими своей участи. Я взглянул вдоль коридора в сторону выхода.

Тень перечеркивала пополам кайму света, выступавшего из-за двери.

— Я уже насмотрелась. — Голос Джуди эхом отдавался от стен. — От этого места у меня мурашки забегали по спине. Я возвращаюсь в гостиницу.

— Хорошо. Я еще задержусь. Увидимся за ужином.

Ее тень исчезла. Я обернулся к темным камерам. Меня бросило в дрожь. Я повернулся обратно к двери, глубоко вздохнул и пошел по коридору, стуча тростью об пол.

Оказавшись во дворе под яркими лучами солнца, я передумал. Я тоже насмотрелся. Я направился к выходу, и тут появился сторож в форме. Он торжественно кивнул мне в сторону другого коридора. Я колебался. Он снова кивнул, более решительно. Я послушно последовал за ним.

Мы вошли в темную комнату, и я с ужасом увидел два ряда людей, сидевших лицом друг к другу. И тут я понял, что это тоже манекены — вьетнамцы с прикованными к полу ногами. Я прошел между двумя рядами. Каждый манекен отличался от остальных и казался живым. Некоторые, несмотря на кандалы на ногах, заботливо поддерживали других, видимо, утешая отчаявшихся товарищей. Один перевязывал рану соседа. Все были истощены; торчащие ребра красноречиво свидетельствовали о том, что этим людям знаком голод.

С одной стороны комнаты находился помост с двумя дырками в полу и ведрами под ними — туалет. Я задумался, как часто этим людям снимали кандалы и вели, в цепях, к этим дыркам.

Я стоял мрачный, одинокий. Я взглянул на дверь, через которую вошел. Охранника не было. Я действительно остался один. Мне отчаянно захотелось бежать из этого места. Но я заставил себя в последний раз взглянуть на эти два ряда манекенов. Я почувствовал их скорбь и отчаяние и вместе с тем несломленную волю к жизни. Подняв трость в знак приветствия и уважения, я вышел.

Сторож ждал меня во дворе, у металлической лестницы, которая вела на верхний этаж, над гильотиной. Несмотря на ноющее колено, я все же вскарабкался вслед за ним наверх. Он открыл дверь и включил тусклый свет. Я вошел.

Комната была увешана фотографиями, которые были сняты спустя много лет после ухода французов. В призрачном свете я разглядел на них американских военных, в основном пилотов. Одни стояли в строю по стойке смирно; другие трудились в тюрьме. Особо трогательными были фотографии солдат, готовящих ужин в честь Дня благодарения и празднующих его за длинным столом. Затем шли фотографии конца войны: заключенные выходят на свободу в присутствии американских представителей. Ни на одной фотографии не было попытки приукрасить тот факт, что заключенные представляли собой мрачное, печальное зрелище; однако разница между ними и гильотиной с манекенами в нижней комнате четко говорила: вьетконг обращался с американскими заключенными намного гуманнее, чем французы с вьетнамцами. Я не знал, насколько эта догадка соответствует истине. Но я точно знал, что американских солдат под пытками заставляли признаваться в том, что их действия, как и действия их страны, — преступление.

Глядя на эти фотографии, я вспомнил известную фотографию голого вьетнамского ребенка, бегущего из разбомбленной деревни, и сравнительно недавно снятые фото людей в капюшонах в тюрьме Абу-Грейб в Ираке — в наручниках, окровавленных, избитых, на цепи, за которую их волочили по полу, искусанных собаками. И все это — дело рук американских солдат и агентов ЦРУ. Я поспешил в другую комнату.

Ее стены были увешаны фотографиями разрушений, произведенных американскими военными в Ханое перед эвакуацией Сайгона. Правительственные здания, школы и даже буддистские храмы превратились в развалины. Я вспомнил, как в то время Никсон заявлял, что этот штурм — последний шаг на пути к победе, махал рукой в камеру и кричал, что «мы загоним их обратно в каменный век». Однако, судя по тому, что я увидел и узнал, Соединенные Штаты уже тогда понимали, что проиграли войну. Эти фото рассказывали историю мести, а не триумфального шествия.

Я снова взглянул на развалины буддистского храма. О чем вообще думали наши лидеры, когда творили такое? Разве они не понимали, что столь безжалостное пренебрежение к людям и их культуре подрывает репутацию страны, которая завоевала уважение тем, что помогла выиграть Вторую мировую войну?

Я покинул комнату с фотографиями разрушенного Ханоя и направился в следующий отсек. Там стояла кромешная тьма. Некоторое время я смотрел в темноту. Затем включил iPhone и зашел внутрь, чтобы осмотреться. Там оказалось пусто; видимо, очередная камера для заключенных. Я прислонился к прохладной стене и опустился на пол. Я сидел там, глядя на тонкую полоску света от своего телефона, и пытался разобраться в захлестнувших меня чувствах. Да, мне было стыдно, грустно — и я злился. Но было и еще что-то.

Я жалел этих людей, пострадавших от войны и этой тюрьмы, вьетнамских женщин и мужчин, американских солдат — всех, кого замучили, посадили в тюрьму, искалечили или убили — и их семьи. Я жалел даже тюремных надзирателей, которые пытали этих людей, и солдат, которым пришлось жить с сознанием того, что они убивали людей — отнимали чужую жизнь, лишали детей отцов и причинили самую страшную, невообразимую боль родителям убитых. Я жалел людей с искалеченной психикой — многие из них покончили с собой в психиатрических лечебницах.

Я не сводил глаз с лучика света от своего мобильного телефона, движущегося по моим ногам и по каменному полу, и вдруг осознал, что я чувствую. Благодарность. Я испытывал благодарность за то, что сумел избежать этой войны. Я никого не убил. Я не бомбил города, не сбрасывал «оранж»[28] и не устанавливал противопехотные мины.

Внезапно чувство вины пронзило меня с новой силой. А как же люди, которых я подкупал? Угрозы и взятки? Ресурсы, которые я расхищал во имя прогресса? Можно ли сравнить это с убийствами, увечьями и изнасилованиями? Как уничтожение ливневых лесов соотносится с противопехотными минами, разрушенными храмами и несчастными детьми — голыми, орущими, бегущими по горящим деревням? Меня терзали эти вопросы и весь ужас моей вины. Вдруг я услышал шум, заставивший меня замереть.

Дверь захлопнулась. Удар эхом пронесся по «Ханой Хилтону». Металлическая дверь. Я вскочил на ноги — в страхе, что меня запрут в таком месте на всю ночь. Заставив себя успокоиться, я прислонился к холодной бетонной стене, надеясь, что сторож про меня не забудет. Я ведь американец.