«Русская верность, честь и отвага» Джона Элфинстона: Повествование о службе Екатерине II и об Архипелагской экспедиции Российского флота Кош Алекс

Он весьма одобрил написанное и спросил, когда я передам это графу, сообщив, что он все переведет, когда я передам графу этот документ.

Побледнев от негодования, я посмотрел на него и велел передать графу, что я никогда не отдам больше ничего, написанного мною, пока военный суд не обвинит меня формально или не снимет с меня обвинений в некоем преступлении; что все мною написанное создавалось для моего личного удовлетворения и для памяти. Перед этим мне сказали, чтобы я никогда не давал ничего написанного моей рукой, так как они могут найти нечто, чтобы обвинить меня, независимо от того, имели они что-то раньше или нет. Мне посоветовали [вероятно, Каткарты] быть более осторожным в моих выражениях, особенно против Орловых; что иметь шпионов в каждом доме – обычное для правительства дело; что обо всем происходящем в домах английской колонии тотчас доносят императрице. Однако мое негодование взяло верх над моей осмотрительностью, и я произносил больше ругательств, чем хватило бы, чтобы послать 100 русских в Сибирь. Короче говоря, временами я расхаживал по моим апартаментам, словно помешанный.

В разгар этих переживаний меня разбила тяжелая подагра в обоих коленях и стопах, к которой добавилась продолжительная дизентерия. Мое раздражение усугубило это расстройство, которое тянулось два месяца, что сильно ослабило меня, а как только я смог пошевелиться, более недели меня на руках вносили в карету и выносили из нее. Добавило мне страданий и то, что во время моей болезни императрица вернулась в Петербург, а теперь пребывала в Петергофе755.

Мои силы прибывали очень медленно, и при мне были только двое моих мальчиков, потому что еще до болезни я с позором выставил своего секретаря за дверь, когда однажды утром уличил его трижды в обмане. Если бы он вернулся тогда домой, я желал отрезать ему ухо или остричь голову756, и, конечно, исполнил бы, если бы мои слуги или мой сын, имевшие больше благоразумия, не предупредили его о моих намерениях. На следующее утро я приказал выбросить на улицу всю его одежду, поспешил в ярости к его другу графу Чернышеву и рассказал, аким лгуном был этот Ньюман, думая, что граф уволит его. Но граф не отнесся к этому так, как я ожидал, и это убедило меня в том, что они действовали сообща757. Я воспользовался случаем спросить графа, как долго я буду пребывать в неизвестности, но получил уклончивый ответ, напомнивший мне о характеристике, которую дал графу лорд Каткарт.

Я вышел из себя и, поскольку вокруг не было свидетелей, подошел к двери, запер ее изнутри и приблизился к графу. Мой вид напугал его. Сотрясая кулаком у его лица, я пригрозил, что если он срочно не добьется для меня справедливости, то и сам должен будет ожидать неприятных последствий. Граф просил меня успокоиться, обнял меня и уверял, что он мне друг и что я ошибаюсь, осуждая его. Он пообещал, что все разрешится к моему удовлетворению, что он очень огорчен моим недоверием. Я сказал ему, что он не дал мне ни одного доказательства обратного и что я не переступлю более его порога, пока не добьюсь справедливости.

Я долго ожидал прибытия бумаг, за которыми, как я имел основания предполагать, никто никогда и не посылал, и о них говорилось только для того, чтобы меня вывести из себя или заставить совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, дав таким образом повод для увольнения.

Между тем во время болезни я получил следующее письмо от графа Чернышева.

[На полях текст письма И. Г. Чернышева:] *Сэр,

Находясь все еще в ожидании бумаг по вопросам, отмеченным в письме от 26 апреля, которое я имел удовольствие Вам написать, мы, сэр, только что получили иные сведения от адмирала Спиридова, в одном из которых сообщается, что командор Барш, имеющий ранг бригадира, командовавший военным кораблем, был Вами обесчещен и понижен до лейтенанта, и Вы заставили его исполнять лейтенантские обязанности с 15 мая по 28 июня, когда восстановили его в прежнем звании. Столь беспримерно жестокое наказание, подобного коему дотоле не было известно, может быть применено только в очень серьезных случаях с огромными последствиями, и то только после того, как военный суд объявит вину и назначит наказание. Будьте добры, сэр, подготовить рапорт, в котором Вы объясните, как это случилось и за что он этого удостоился, и если это было решение военного суда, то кто были судьями. В случае же, если в противность всем ожиданиям была нарушена эта формальность, столь необходимая и предписанная законами, требуется, сэр, чтобы Вы объяснили, какое право или полномочие, по Вашему мнению, позволяло Вам прибегнуть к подобному нарушению законов и что за причины заставили Вас так поступить. Без этого подобный акт может быть определен как величайшее тиранство и, соответственно, не сделает этот поступок примером для подражания (would hinder emulation), что является душой всех хорошо отрегулированных служб. Имею честь оставаться, сэр, граф Чернышев*758.

Я был слишком болен, чтобы отвечать немедленно, но подтвердил получение письма следующей запиской:

10[/21] июня 1771 г.759

Следуя приказу Вашего превосходительства, который я только что прочитал, я не премину, как только позволит мне здоровье, составить рапорт относительно командора Барша и обстоятельств, его касающихся. Имею честь оставаться Вашего превосходительства слугой Д. Э.

Как только я смог скопировать Журнал военных действий (Minutes of the Action) в частях, касающихся дела командора Барша, на двух языках, на английском и на французском, а перевод [на французский] сделал мой сын, я отправил следующий ответ вместе с Журналом военных действий:

26 июня[/7 июля] 1771 г. Его сиятельству графу Чернышеву760.

Жестокая лихорадка и приступ подагры не позволили мне ранее выполнить приказ Вашего сиятельства и отправить Вам рапорт о деле командора Барша. Верно, что я понизил в чине этого офицера и что заставил его служить лейтенантом, а также что после победы при Чесме я восстановил его в чине: все это я совершил без военного суда и льщу себя надеждой, что, когда Ваше сиятельство изучит Журнал, веденный на борту моего корабля, Вы увидите, насколько тяжелым и очевидным было преступление командора Барша и какими серьезными основаниями я располагал для понижения его в чине без военного суда.

Когда Ваше сиятельство задумается о самом славном моменте в моей жизни и, возможно, самом славном и важном для оружия Ее Величества и для российского флага, когда с тремя линейными кораблями и двумя жалкими фрегатами я погнался за 24 турецкими военными кораблями, 13 из которых были линейными кораблями, атаковал их, заставил отойти в залив Наполи ди Романия, где они искали укрытия под стенами и крепостями Наполи ди Романия, и потом атаковал их там с беспримерной храбростью, сея среди них панику, от которой они так никогда и не оправились, Вы не будете удивлены, что я был довольно занят непосредственными и срочными интересами Екатерины II, а не Морским уставом Петра I, и я выбирал без колебаний то, что требовалось ради интересов службы Ее императорскому величеству.

Я думал не только о том, что сделал, я думал о том, что мне еще предстоит исполнить. Я видел возможность уничтожения Оттоманского флота, и если бы я был усилен теми кораблями, которых понапрасну требовал, то наверняка я смог бы доставить новость об этом [разгроме] султану в его сераль.

Если Ваше сиятельство себе представит такой момент, то Вы согласитесь, что нужно было бы быть сверхчеловеком или недочеловеком, чтобы хладнокровно взирать на трусость и наглость командора Барша, которых хватило бы, чтобы возбудить мятеж на всем флоте. В Вас имеется слишком много уважения к славе Вашего суверена, к интересам Вашей страны и, может быть, даже великодушия ко мне, чтобы пожелать от меня, чтобы я приостановил операцию против врага ради получения совета от военного суда относительно того, что было бы наиболее уместно сделать в случае, когда офицер не исполнил своих обязанностей в близости от врага, не исполнил в такой постыдной для него манере и столь опасным образом, а речь шла о дисциплине, от которой все и зависит.

Вместо того чтобы заковать его [в железо761], как того требовали от меня случай и время, я, руководимый чувством человеколюбия и из уважения к его друзьям, не оставляя надежды исправить его и впоследствии восстановить в прежнем чине, предпочел увеличить число офицеров моей эскадры трусом, это правда, но трусом, которого вышестоящие по званию могут заставлять исполнять его обязанности.

То, что он был восстановлен в чине, случилось благодаря исключительной победе, волей Провидения дарованной флоту Ее величества при Чесме. Для меня было невозможно видеть ликование всего флота и думать, что есть хоть один российский подданный, который остается в печали и бесславии. Поэтому я послал за его капитаном и спросил его, исполнял ли командор Барш свои обязанности. Капитан ответил утвердительно, и я восстановил его [Барша] в чине. Барш благодарил меня за мою снисходительность со слезами на глазах. Он и его друзья были далеки от того, чтобы желать военного суда, также они не хотели ставить предо мной или перед графом Орловым (который имел флаг лорда-адмирала, т. е. кайзер-флаг) вопрос о том, следовало его казнить или нет. Я не мог бы судить его, потому что в эскадре не было офицеров, которые могли бы составить военный суд над офицером его ранга [командора], и в мои намерения входило, если ему посчастливится, отправить его в Санкт-Петербург. Я не имел случая, который бы мне показался благоприятным, чтобы восстановить его в прежнем ранге. Я имел честь познакомить графа Панина с его делом в моих письмах от 18 и 28 июня и от 9 июля и послал ему копию того же самого Журнала, какую я и здесь прилагаю.

Суд мог бы опротестовать акт о восстановлении его в прежнем чине, и если бы это случилось, то его могли бы отозвать. И если этот акт все еще не одобрен, если командор Барш очищен от обвинения, по которому его сиятельство граф Орлов приказывал его судить, он может еще быть осужден по моему обвинению, и либо он восстановит свою честь, либо получит наказание, которое предписывает Регламент762 за тягчайшее из преступлений, в котором офицер его ранга может быть обвинен во время военных действий.

Ваше сиятельство видит, что я не делал ничего скрытно, что все было открыто его сиятельству графу Панину, графу Орлову и всему флоту763, и Вы согласитесь, что принципы моего поведения были весьма далеки от тиранических и что мое рвение к службе Ее императорскому величеству не заглушило во мне голоса человеколюбия и сострадания.

Бывают моменты, когда в соответствии с обязанностями главнокомандующего, действующего в отдаленных странах против объектов величайшей важности и со всеми полномочиями, с заверением в полном доверии к нему суверена, он должен брать решение на себя. Я оказался в такой ситуации. Я взял решение на себя, и пусть другие рассудят, наилучшим ли образом я поступил или нет, но никто не может по справедливости не согласиться, что я руководствовался не чем иным, как интересами Ее императорского величества и необходимостью службы Ей, и что я не действовал по злобе на командора Барша, не стремился поставить на его место своего любимца.

В этом письме я ограничиваюсь ответом на запрос, который имел честь получить от Вашего сиятельства, и я всегда рад ответить на все вопросы, которые Вы имели бы охоту мне задать. Но в этом случае для защиты себя я буду вынужден войти в такие подробности, которые могут оскорбить других и поразить моряков других стран, а также повредить славе императорского флага. Моя осмотрительность в том, чтобы этого избежать, послужит доказательством Вашему сиятельству, что противно моей воле оказаться перед такой необходимостью. Совершенно ясно, что Россия обязана созданием своего флота Петру Великому, но с его времени здесь все остановилось, пока повсюду происходило быстрое развитие. Если российские морские силы когда-либо будут процветать, то этим империя будет обязана нынешней императрице. Вне зависимости от того, что случилось со мной с того времени, как я покинул флот, не зная зачем и несмотря на все то, что в таких обстоятельствах не может не заставить страдать чувства человека чести, человка отважного, нет никого на свете, кто бы был более впечатлен многими высокими знаками расположения, полученными от Ее величества и Его высочества великого князя.

Имею честь быть и проч.

Д. Э.

Я ожидал, и это естественно, чтобы хоть что-то было сделано: или меня бы очистили от обвинений, или начался бы судебный процесс. Но все оставалось тихо, и я узнал, что если бы я решил остаться в России, то мое жалованье и привилегии бы сохранились и я мог бы даже получить повышение. Мне кажется, мои враги считали, что я так и должен был сделать. Это, может быть, устроило бы русского, но как англичанин я не мог этого далее терпеть и стремился сделать все, чтобы получить свое увольнение в надежде однажды припасть к стопам императрицы, когда она вернется в Санкт-Петербург, и отослать моих сыновей в Англию.

Поскольку граф Панин всегда выказывал мне большое уважение, я постоянно посещал в приемной его выход и выход великого князя. Я предложил лорду Каткарту764, что я составлю записку (Memorial) и что милорд попросит графа Панина подать его императрице. Все было согласовано, и я возлагал великую надежду на это предприятие. Под надзором лорда Каткарта подготовка записки заняла некоторое время, лорд протестовал против многих разделов, считая их недопустимыми. К концу второй недели записка была закончена, переведена на французский язык и лорд Каткарт передал ее.

Записка контр-адмирала Джона Элфинстона765

Контр-адмирал Элфинстон, которому было поручено неограниченное командование отдельной эскадрой, полностью независимой от распоряжений адмирала Спиридова и генерал-лейтенанта графа Алексея Орлова, как свидетельствуют его и их инструкции, послушный письмам766, а не приказам, покинул флот и прибыл в Ливорно, а оттуда в Санкт-Петербург, не зная, на какую службу прибыл, будучи далек от подозрений и не готов в Санкт-Петербурге к неблагожелательному приему при дворе.

Встретив прием, весьма отличный от того, что он имел, покидая Россию, будучи уверенным в справедливости Императрицы и осознавая свою собственную невиновность и, если ему позволительно так сказать, свои заслуги на службе Государыне, он стал подозревать, что его опорочили в глазах Императрицы, и это подтвердили статьи в различных зарубежных газетах, в которых было написано, что его вызвали в Петербург, чтобы судить за разные провинности.

Он, соответственно, обратился к вице-президенту Императорской Адмиралтейств-коллегии с письмом, датированным 16 апреля, в котором он просил, если за ним есть преступление, сообщить ему, обвинив публично, и получить разрешение на публичное судебное разбирательство.

В своем ответе от 26 апреля вице-президент [И. Г. Чернышев] не дал положительного ответа, но дал понять, что контр-адмиральская честь и долг службы требуют, чтобы он [Элфинстон] не покидал Россию, пока [судовые] журналы и бумаги не прибудут из Архипелага, чтобы можно было выяснить, имели ли действительно место нарушения, о которых стало известно этому двору. Адмирал оказался в самом неприятном положении, не будучи в России ни в чем обвиненным, но заподозренным по всему миру в чем-то, но в чем? – никто не знал, и он пришел к следующему решению. Он решил выждать пристойное время до прибытия вышеназванных бумаг и тем временем подать через надежные руки следующее прошение императрице.

Офицер, главнокомандующий экспедицией, подозреваемый, но не обвиненный в преступлении, может быть обвинен в совершении только трех видов проступков: он должен быть виноват либо в денежных злоупотреблениях, либо в недостатке храбрости, либо в нарушении правил субординации в случае, когда служба требовала соединения его эскадры с эскадрой под командованием офицера более высокого ранга, хотя такие возможности были абсолютно исключены самыми формальными заверениями двора как до его отправления из Санкт-Петербурга, так и после того.

Тем, кто проверял его бухгалтерские книги, он оставляет право судить, можно ли его обвинить в неправильном расходовании денег Императрицы. Напротив, он проявлял бдительность в том, чтобы не допустить присвоения денег теми, кто был бы рад поживиться и кто, как он предполагает, своими тайными манипуляциями ранил его честь.

Что же касается храбрости, то о ней могут свидетельствовать его атака с тремя линейными судами и двумя жалкими фрегатами на Оттоманский флот, состоящий из тринадцати линейных кораблей, а также фрегатов и галер – в общей сложности из 24 судов, с которыми он схватился и загнал их под защиту фортов в Наполи ди Романия, – действие, которое овеяло подлинной славой российский флаг более, нежели любое другое, дотоле или после случившееся, и повергло врага в панику, от которой он так и не пришел в себя; и его ревностное желание уничтожить неприятеля при поддержке всего-то трех линейных судов, о которых он напрасно просил адмирала Спиридова; его поведение во время действий при Чесме; его рвение после Чесмы, направленное на то, чтобы доставить [плохие] вести в Константинополь; его готовность после многих бесполезно проведенных дней, когда не издавалось никаких приказов, отправиться от Хиоса и, следуя своим инструкциям, попробовать захватить или сжечь два турецких военных корабля, которые, как о том знал адмирал Спиридов, находились на Тенедосе. Он почти исполнил задуманное, и если бы не задержка, которой он должен был подчиниться, то можно быть уверенным, что он бы взял Дарданеллы, поджег Константинополь и вернулся бы назад.

Все это является доказательством того, что ему хватало смелости и навыков командования, но не хватало свободы следовать своим предпочтениям и свободы от [чужих] приказов, которым он, согласно своей инструкции, и не должен был починяться.

Что касается субординации и совместных действий, то, как только граф Алексей Орлов поднял свой кайзер-флаг, он не только показал графу свои инструкции и отдал ему запасы своей эскадры, но пожелал или, лучше сказать, настаивал на том, чтобы встать под его [Орлова] командование и чтобы граф Орлов установил свой флаг на корабле адмирала Элфинстона, дабы они могли вместе направить свой флот для разрушения флота оттоманского и далее на Константинополь с помощью командора Грейга, на опыт которого он надеялся положиться.

Но эта здравая диспозиция была изменена, и он никогда не узнал почему. Флот повел и командовал им граф Орлов, сухопутный офицер, с помощью советов и содействия только младшего по рангу командора Грейга. А совет контр-адмирала Элфинстона относительно порядка баталии, хотя его объяснил и одобрил командор Грейг, был отвергнут (что стало причиной взрыва адмиральского корабля Спиридова и 700 человек на нем). Он снес унижение во благо службы и безропотно выполнял все сигналы, потерял больше людей, чем граф Орлов, и после того, как действия завершились, выразил желание отойти, чтобы своей пальбой прикрыть бомбардирское судно. Он был под обстрелом батарей 12 часов до следующего утра, когда получил приказ отойти в связи с тем, что его корабль получил повреждения. Он предложил послать зажигательные суда, которые были снаряжены под его надзором, но не все смогли выполнить его команды; и зажигательный снаряд, отправленный с корабля «Не Тронь Меня» его эскадры, поджег брамсель одного из стоявших с наветренной стороны от остальных неприятельских кораблей, на котором не удосужились потушить огонь или срубить мачту, так что весь Османский флот вместе с торговыми судами, стоявшими в бухте, был неожиданно и по великой удаче обращен в пепел, в связи с чем он получил поздравление от Адмиралтейств-коллегии.

После бесчисленных и настоятельных просьб двигаться дальше и не терять на увеселения и празднования столь ценного времени, после многих дней, потраченных впустую, чему он был свидетель, ему было позволено следовать его изначальным инструкциям, и после того, как он предпринял попытку, едва не закончившуюся успехом (как о том говорится в рапорте, находящемся в распоряжении графа Панина), отрезать два военных корабля и галеры, обнаруженные им у Тенедоса, он расположился между островами Тенедосом и Имбросом (последним он позднее овладел), что закрыло вход в Дарданеллы – наилучшая из возможных позиций в это время года для того, чтобы перерезать доставку провизии через Дарданеллы, в случае, если сил недостаточно, чтобы прорваться через пролив767.

С этим благоприятным положением он ознакомил графа Орлова, которому только по письмам от его брата графа Федора Орлова он отправил 600 снарядов и 1500 штук 24-дюймовых ядер для продолжения осады форта на Лемносе, а как он слышал от его брата Федора Орлова, они этим островом владели. В то же время он поставил [графа Орлова] в известность о своей потребности в хлебе, о природе течений и ветров в приближающееся время года, о том, что часть кораблей его эскадры прогнила и все нуждаются в починке, и о том, что он не может удерживать свои позиции с эскадрой, состоящей только из трех линейных кораблей, принужденных обычно стоять на якорях в открытом море изза течений, [тогда как] его фрегаты с санкции графа в это же время использовались для службы при Лемносе после той даты, которую он назвал, и он не мог предотвратить высадки на остров десанта, который в любое время без помех мог высадиться при свете дня, и не в его власти было этому помешать.

Он считал это своей обязанностью, тогда как у них было не меньше 60 судов, помимо фрегатов, в том числе несколько вооруженных малых судов, рассчитанных именно для этой цели. Будь они задействованы, если бы этот десант рассматривался графом как внушающий опасения, они без труда могли бы воспрепятствовать высадке любого десанта, который мог подойти только на малых невооруженных суденышках.

Из полученного письма, которое он должен был бы получить в течение 24 часов, а не получал в течение 24 дней, и даже никогда мог бы не получить, – поскольку это письмо было отправлено не на специально отряженном судне, а на судне, имевшем приказ участвовать в военных действиях, – он понял, что граф не рассматривает сложившееся положение и его последствия столь же серьезно, как он сам, и счел своей обязанностью, соответствующей инструкциям и абсолютно необходимой во благо службы Ее императорскому величеству, оставив два линейных корабля и фрегат на своих позициях [при Дарданеллах] (они представляли собой силу, много превосходящую необходимую для любого крайнего случая, который мог произойти), отправиться к Лемносу на совещание с графом Орловым, чтобы попробовать убедить его в существовании опасности для его, Элфинстона, эскадры. Эти опасности проистекали от погоды, от [малых] размеров его эскадры, от необходимости ремонтировать суда, от недостатка хлеба, который, как граф предполагал, можно было получить, но эти способы получения [продовольствия] Элфинстон, имея доступ к лучшей информации, считал сомнительными. Контр-адмирал надеялся, что сможет разъяснить графу, что было необходимо, чтобы немедленно были даны распоряжения относительно ремонта нескольких старых кораблей и починке тех, которым это более всего было необходимо, относительно защиты фрегатами и малыми вооруженными судами всех подступов к острову [Лемносу] и к Дарданеллам и относительно обеспечения хлебом настолько, насколько это можно было осуществить.

Имея все это в виду, он [Элфинстон] поднял паруса, чтобы отбыть к Лемносу до захода солнца, но до того, как его приказ мог быть принят к исполнению, корабль «Святослав» был по неосмотрительности поставлен на мель и потерян.

Затем после спасения людей и провизии он установил свой флаг на корабле «Не Тронь Меня», который прогнил и не годился, чтобы без большого риска держать свой пост. Когда он покидал свою эскадру, она была усилена 66-пушечным кораблем «Ростислав» (на котором был граф Федор Орлов), фрегатом «Африка», пинком «Св. Павел».

Он проследовал к Лемносу, где нашел графа Орлова на борту фрегата, недавно купленного в Ливорно, стоявшего в маленькой бухте около осажденного форта.

Он сообщил графу причины своего прибытия и получил в ответ, что все приказания графа должны быть посланы по суше в Порто-Мудро, куда ему следовало немедленно и отправляться.

Он проследовал в Порто-Мудро, но не найдя никаких распоряжений от графа и получив от адмирала Спиридова отказ в пополнении хлебного провианта, он стал на якорь у юго-восточной точки Лемноса. Из-за плохой погоды на второй день «Ростислав» и «Надежда» также стали на якорь поблизости, поскольку их снесло с места стоянки, когда «Ростислав» потерял два якоря. Это было ясным доказательством того, что его корабль [«Не Тронь Меня»], имея в виду его плохое состояние, будучи оставлен в подобном положении, по всей вероятности, был бы потерян.

На следующее утро погода оставалась плохой, и он наблюдал, как адмиралы Спиридов и Грейг ставят стеньги и реи и дают сигнал к отходу, и он сам поднял паруса сразу же после получения послания от графа Федора Орлова, который просил его прийти вместе с кораблем «Ростислав» и фрегатом «Надежда» на помощь и подкрепление к его брату у форта, где я его оставил. Придя на место вечером, он получил приказ графа взять на борт своих судов как можно больше регулярных войск и отправиться в Порто-Мудро, что он и исполнил, придя туда всего с двухдневным запасом хлеба за день до графа.

Контр-адмирал всегда предполагал, что гавань Лемноса, называемая Порто-Мудро, связана с фортом и что важно взять форт до того, как занять ее. Но обнаружив, что форт находится на отдаленном противоположном конце острова и совсем не связан с гаванью, что в гавань неприятель не может учинять никаких вылазок и что в гавани имеется остров, пригодный, чтобы на нем выпекать хлеб, разместить больных и кренговать корабли, он [Элфинстон] приказал своим ораблям пристать, намереваясь разместиться там на зимовку, поправить суда своей эскадры, хотя на этом острове во время двухмесячного пребывания другой эскадры ни одного судна пока не было повалено [для кренгования]. Это вовсе не согласовывалось ни с поведением офицеров, так долго бесполезно занимавших гавань, ни с мнением тех, кто осадил полуразрушенный форт, который изза его отдаленного местонахождения не имел никакого значения для российского флота, и кто поспешно покинул этот форт после того, как форт действительно капитулировал на 24 часа и дал заложников; кто не захватил никакого порта только потому, что команда из 600 или 700 бандитов с мушкетами на плечах высадилась на берег на противоположном конце острова, где русские имели столь большое преимущество.

После своего приезда граф, найдя, что Элфинстон намеревается встать со своей эскадрой на стоянку, и услышав о его намерении там зимовать, счел нужным поднять кайзер-флаг с той только целью, чтобы публично дать команду всем капитанам эскадры контр-адмирала Элфинстона перейти под начало адмирала Спиридова. После этого граф спустил кайзер-флаг и в тот же день ушел вместе с адмиралом Грейгом [на корабле «Трех Иерархов»] и кораблем «Ростислав», а оставшаяся часть флота [отправилась] к острову Тассо, спокойно отдавая Лемнос во владение неприятеля.

Лишенный командования, он [Элфинстон] мог бы уехать, но подчинился безропотно этому второму унижению, думая, что среди тех, кто остался командовать флотом Ее императорского величества, не найдется более опытного и умелого человека, необходимого в том положении, он счел своей обязанностью перед Императрицей остаться до времени на посту.

С этого времени его руки были связаны, он не должен был ни за что нести ответственности, хотя вынужден был со смирением часто наблюдать и слышать, что неприятель снабжается провизией через Дарданеллы на рагузинских судах и о том, что неприятель получил подкрепление тремя алжирскими фрегатами и 12 дульциниотскими каперами, прошедшими с провизией и людьми, которых, будь он [Элфинстон] волен, он бы непременно не пропустил, что он может, если потребуется, доказать.

Все эти факты и его готовность подчиниться пожеланию [графа Орлова] покинуть Парос и отправиться в Ливорно инкогнито, оставаться там и после прибыть в Санкт-Петербург, достаточно доказывают, насколько малоправдоподобным является обвинение его в том, что он не следовал правилу субординации.

Если кто-то по слабости или по злобе будет намекать, будто потеря Лемноса произошла потому, что он отправился к графу Орлову на единственном прогнившем и бесполезном корабле, он [Элфинстон] окажется перед необходимостью показать, что Лемнос вовсе не был отбит неприятелем, и пусть другие приведут обоснования, почему остров был оставлен768.

Если контр-адмирал Элфинстон не выказывал недостатка ни в верности, ни в расходовании государственных средств, ни в храбрости во время военных действий, ни в субординации и взаимодействии с вышестоящими офицерами, будучи независимым от их команд, и [он не был замечен] ни в каких иных проступках, за которые на него могла бы быть возложена ответственность, он просит разрешения узнать, почему нижестоящие по службе получили от Ее величества знаки расположения, а его верная служба не только остается незамеченной, но на его репутацию брошена тень.

[Он просит решить его судьбу], либо восстановив его честь, либо предоставив ему занятие, либо немедленно дав увольнение, ибо он не желал позора, не предназначен для бездействия и ни он, ни его сыновья не хотят бесполезно и бесславно тратить время в Санкт-Петербурге769.

Поскольку граф Панин дал согласие принять прошение, которое ему передал любезный посол, я имел некоторые основания льстить себя надеждой, что вскоре увижу конец моим тревогам и страданиям и получу почести и награды, соответствующие моей службе.

Прошло более месяца, в течение которого меня, все еще мучимого подагрой, держали в самой жестокой неопределенности770. И вот один из главных чиновников Адмиралтейства прибыл с моим абшитом* ([приписано поверх строки:] *и с запиской от графа Чернышева*771), подписанным Ее императорским величеством.

[На поле приписано:] *После того как русский морской и сухопутный офицер прослужит определенное количества кампаний (термин, которым они определяют походы – voyages), он может попросить отставку, ему сохраняют его жалованье, соответствующее его рангу, и он выходит в отставку в следующем чине до конца своей жизни, так что, когда российский офицер это получает, он думает, что вступает в самый почтенный период своей жизни*.

[На поле текст записки графа И. Г. Чернышева на французском:] *Мсье, Ее императорское величество рассудила в отношении благодарности за Вашу службу и приказала Адмиралтейств-коллегии выдать Вам разрешение на уход со службы, абшит, который я имею честь с настоящим Вам передать. Имею честь оставаться верным и преданным слугой Жан граф Чернышев*.

Этот человек [прибывший из Адмиралтейств-коллегии] много кланялся, глупо улыбался и все оставался в моих покоях. Я предложил ему присесть, от чего он отказался. Я послал за моим слугой спросить его, какие еще будут для меня распоряжения; он сказал, что никаких, но что он поздравляет меня с получением такой великой милости. Я поклонился, и он вышел. Он сказал моему слуге по дороге к двери, что всегда в обычае получать очень щедрое вознаграждение по такому случаю.

Переход вдруг от состояния неопределенности к уверенности произвел необыкновенный эффект на мои чувства, с этого момента я стал приходить в себя. Я тотчас же отправил записку лорду Каткарту с моими новостями и в ответ получил очень дружескую записку с приглашением назавтра отобедать. Я нашел милорда в его кабинете за написанием письма, и он сообщил, что только что составил к его двору параграф, касающийся меня, и что это последнее из того, что он должен был писать обо мне, что за последние три месяца он всегда начинал все свои послания с моего имени и что он хотел бы прочитать мне то, что только что написал: «Адмирал Элфинстон, наконец, получил от императрицы отставку. Ни один иностранец не был столь обласкан, ни с одним не обошлись хуже, чем с ним, ни один человек не заслуживает этого меньше, чем он»772.

Я был недостаточно осторожен и не учел силы этих слов милорда. Ни на миг не подозревая двуличности в человеке, выказавшем мне все знаки великодушия и дружбы, я твердо верю, что его светлость со всей искренностью уважал меня как человек человека, но в то же время милорд исполнял свои обязанности министра и должен был, невзирая на человеческие привязанности и чины, вытащить меня со службы, которая причинила столько затруднений нашему двору в его отношениях с Оттоманской Портой в течение всего времени, пока я в этой службе здесь находился. В то же время я не могу не думать, что милорд предполагал, что этим оказывает мне услугу*. [На полях приписано:] *Вскоре после моего приезда в Англию я узнал от друга и бывшего соученика, что с того момента, как турки и Turkey Company773 выразили протест нашему министру относительно данного мне разрешения отправиться на российскую службу, наш двор задался целью вернуть меня, а потому они [в Британии] приветствовали известия о том, что я неудовлетворен, что позволяло им добиться желаемого.

После размышлений я понял, что оказался в затруднительном положении. Я получил отставку, но мое доброе имя в свете было омрачено, и если бы я покинул Россию до того, как все прояснится, я бы уехал в Англию ни с чем, не имея документа, показывающего, почему я покинул службу, и был бы вынужден всем рассказывать свою историю, а люди бы сами выбирали, верить мне или нет.

Иного способа защиты, кроме встречи с Императрицей, я не находил. Через три дня после того, как я получил отставку, один из служащих Адмиралтейства прине мне мое годичное жалованье российского адмирала вместе с жалованьем моих сыновей и запиской от графа Чернышева о том, что «Императрица хотела знать, оставлю ли я сына на ее службе», на что я ответил отказом, в котором чувствовалось мое негодование. Но граф согласно его природной склонности к уловкам упустил наиболее значимую часть милостивого послания Императрицы, которая заключалась в том, что если я предпочту позволить сыновьям остаться на ее службе, она позаботится о них и об их продвижении. Если бы это послание пришло ко мне так, как должно было, кажется, я бы не смог такого предложения отклонить.

Я получил свое жалованье774, но мне не были оплачены ни дорожные расходы, ни пенсия или столовые расходы, ни мое английское половинное жалованье775, мне полагающиеся, хотя я отправлял трижды свои счета графу Чернышеву, к которому теперь и отправился. Всего сумма выходила в 11 тысяч рублей. Столовые деньги он признал, но сказал, что ничего не знал ни о моей пенсии, ни о половинном английском жалованье. Я сказал ему, что относительно моего половинного жалованья у меня есть только его честное слово, данное в бытность его послом, но когда он заявил, что ничего не знает о моей пенсии – в то время как соглашение об этом у меня было, подписанное его рукой, – уже не приходилось удивляться, что он не сдержал своего слова. Но если бы мне все остальное выплатили, то я и минуты не стал бы ждать своей пенсии, а, добравшись до Англии, я бы послал это соглашение лорду Каткарту, который показал бы его графу. Лето клонилось к закату, так что мне следовало в течение пяти-шести недель отправляться самому или отсылать сыновей.

Я пожаловался графу Панину и передал ему копию списка с указанием того, за что мне еще должны заплатить. Но он по обычной своей лености только кормил меня обещаниями, и каждый день приносил мне разочарования776. Поскольку я теперь чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы отправиться ко двору, я сообщил графу Панину, что мне необходимо проститься с Ее величеством и великим князем, которым я обязан столькими милостями. Такое требование было столь обоснованным, что ему трудно было отказать мне. Я выглядел очень радостным и счастливым от того, что уезжаю.

Он назначил для этого следующий понедельник (разговор происходил в субботу777), сказав, что поговорит с придворным камергером, и назвал мне его имя.

В воскресенье я обедал у лорда Каткарта, и когда мы остались после обеда одни (с нами была только леди Каткарт), разговор перешел на обсуждение моего неприятного положения и на те его последствия, что могут произойти, когда я вернусь в Англию. Каткарты не могли не выразить свои сожаления, а столь чувствительная и расположенная ко мне леди Каткарт не могла сдержать слез.

Я предложил передать Императрице короткую Записку (Memorial), на которую полагал все мои надежды, и это казалось мне единственной возможностью, так как другой подобной мне уже не представится. Милорд отговаривал меня предпринимать этот шаг как противоречащий законам страны и придворному этикету778. Я ответил, что, когда я был в фаворе, я делал подобное и мои бумаги принимались, и что пусть во мне увидят чужака, незнакомого с обычаем. Милорд сказал, что он не будет отвечать за последствия. После долгого разговора я горячо настоял на своем, сообщив, что все последствия беру на себя, и миледи приняла мою сторону, сказав: «Вперед, адмирал, вы можете чувствовать себя уязвленным в столь тяжком и критическом положении; а потому садитесь за мой стол и пишите как можно короче, не думая ни о ком, а я переведу на французский. Вы сможете скопировать его [французский перевод] до того, как поедете утром ко двору».

Я сразу же в их присутствии сел, написал прошение, получил одобрение, и миледи, заняв мое место, перевела его на французский:

Контр-адмирал Элфинстон смиренно припадает к стопам Ее императорского величества.

Он думает, что в то время, когда имел честь служить Вашему Величеству, он не сделал ничего, что может запятнать безупречную репутацию, с которой он вступил на Вашу службу. После его приезда сюда он просил его превосходительство вице-президента Адмиралтейств-коллегии графа Чернышева в письме от 16 апреля оправдать его от всех предполагаемых обвинений или формально его обвинить и предоставить возможность публичной защиты перед военным судом, но он теперь просто получил свою отставку, не будучи ни обвинен, ни оправдан.

Он смиренно молит Ваше императорское величество пожаловать ему любым способом, какой Ваше величество сочтет возможным, свидетельство, удостоверяющее его усердие, храбрость и добрые намерения, с которыми, как он думает, он имел честь служить Ее императорскому величеству, и, таким образом, с честью вернуть его в его страну.

На следующее утро я подготовил свое Прошение, но все еще думая, что оно недостаточно убедительно, и желая нанести удар по графу Чернышеву, позабыв про совет доброй леди Каткарт, я не смог отказать себе в праве положить между листов Прошения копию того же формата письма графу Чернышеву от 16 апреля. Положив бумаги в карман, я отправился ко двору.

Я спросил [упомянутого графом Паниным] камергера, но его не нашли. После долгих расспросов мне сказали, что другой дворянин выполнял в тот день эти обязанности. Когда я его нашел, оставалась минута до того, как я упущу свою возможность, поэтому, живо подойдя к нему, я сказал, что по приказу графа Панина меня нужно представить Императрице. Когда она была близко от меня и протянула руку, которую я поцеловал, я вытащил правой рукой бумагу из кармана и до того, как поднялся, отдал ее императрице. Она держала ее открытой в своей руке до того момента, как покинула комнату, а это произошло через мгновение. Тогда весь двор загудел, передавая из уст в уста: «Он передал бумагу императрице, что бы это было?!» Так как это был беспрецедентный шаг, все были поражены.

Императрица отсутствовала не долее, чем потребовалось для прочтения содержания бумаг, и граф Захар – старший Чернышев, вице-президент Военной коллегии – вышел от императрицы. В великой спешке он стал протискиваться сквозь толпу. Когда он проходил поблизости от меня, его лицо было багровым, и он смерил меня острым и весьма выразительным взглядом; казалось, он очень спешил.

Вскоре вышел сэр Чарльз Ноулс и сообщил мне, что бумаги, которые я передал императрице, вызвали у нее некоторые эмоции (some emotion), так как она спросила графа Захара, где его брат. Он ответил, что тому нездоровится. «Скажи ему, – произнесла императрица, – что он должен прибыть ко мне к трем [нрзб., можно прочитать: восьми] часам пополудни».

Сэр Чарльз сказал мне, что он [граф И. Г. Чернышев] не был болен, так как он оставил его в четверть двенадцатого таким же, каким тот обычно и был779.

На следующее утро я получил через секретаря графа Чернышева послание с пожеланием графа немедленно говорить со мной. Я предполагал, что мое Прошение и письмо причинили ему неприятности. Я явился к нему, он придвинул мне стул, чтобы я сел с ним рядом, и отметил, что я неважно выгляжу и очень бледен. Я сказал ему, что это совершенно естественно после столь продолжительной болезни и того, что со мной приключилось. Затем он вынул изза пазухи какие-то бумаги и развернул одну из них – я заметил, что это был список моих денежных претензий. Он начал отмечать те пункты, по которым будет мне оплачено; но мою пенсию и английское половинное жалованье, составлявшее 3000 рублей, он не считал возможным оплатить.

Однако Императрица выдала мне вексель на сумму в 5 тысяч рублей, который я мог обналичить через господ Томпсона и Питерса; этот чек он передал мне в руки для оплаты мне и моим сыновьям расходов на возвращение в Англию. Он сообщил, что я должен буду получить письмо с изъявлением одобрения моей службы, и спросил меня, удовлетворен ли я. Я ответи, что удовлетворен всем, чем Императрица соизволит меня пожаловать780.

Спустя два дня я появился у него, чтобы узнать, когда я получу то, что мне причитается, или по крайней мере то, что он считал мне полагающимся, а в том, что касается моей пенсии, я должен буду искать иные пути, чтобы получить ее. Он, казалось, был весьма удивлен, спросив: разве я не выдал Вам 5 тысяч рублей?

[На полях приписано:] *Когда адмирал Арф, датчанин, получил свою отставку, ему были пожалованы 5000 рублей как .*

[Я ответил:] «Да, сэр, Вы мне их выдали, но и они не покрывают того, что мне должны, и я понимаю, что эти деньги мне были даны как милость и для покрытия расходов на проезд». Он сказал, что я не должен более ничего ожидать, так как он слышал, что я уже забрал разрешение на выезд, что яхта должна ожидать меня, чтобы доставить меня, моих сыновей и слуг в Кронштадт, и граф Панин выдаст мне письмо* и выпустит документы, которые дозволяли бы мне оставаться не долее означенного срока и не потерять возможности для выезда. Я ушел от него с решением никогда более к нему даже не приближаться.

[На полях приписано:] *Ни один человек не может выехать из России без пропуска от Коллегии иностранных дел или не сообщив своего имени в Газете781 за 21 день до отъезда.

Единственное, что мне предстояло завершить, – это получить письмо от графа Панина, что, как я ожидал, свершится через день-два, но на это потребовались три недели, хотя ежедневно при его утреннем выходе граф Панин обещал мне все прислать. Да письмо, вероятно, и было готово все это время и ожидало только его подписи! Но таков уж его характер782, каждый уходит от него довольным, но он делает все крайне небрежно*.

[На поле приписано:] *Примечательно, что когда я жаловался на его леность, мне рассказали историю об одной офицерской вдове, которая добывала пожизненную пенсию в 200 рублей в год и ждала полтора года до того, как получила бумагу; за это время она получила двойную сумму своей пенсии, так как, когда она приходила к графу, он отсылал ее, приказывая своим людям дать ей от 20 до 50 рублей единовременно, тогда как ее бумаги все это время лежали, ожидая его подписи.

Письмо, выданное мне, было, как я и настаивал, с вислой печатью и следующего содержания:

Санкт-Петербург 23 сентября[/4 октября] 1771 г.

Господин Элфинстон, сэр, возвращается в свою страну, и я не мог позволить ему отбыть, не сопроводив его этим письмом, чтобы он мог представить его Вам, а также сообщить причину его возвращения. Вы знаете, что этот офицер, сэр, был принят на службу Ее императорскому величеству в ранге контр-адмирала и командовал отдельной эскадрой нашей экспедиции в Средиземноморье и в Архипелаге. Кампания и военные действия закончились, и план действия на настоящую кампанию требует соединения наших эскадр. Мистер Элфинстон получил свою отставку, которая сопровождалась знаками расположения Ее императорского величества*.

[На поле приписано:] *Я так понимаю, что он имел в виду 5000 рублей* [далее старательно вымарано]783.

Я уведомляю Вас, сэр, относительно этих обстоятельств и желаю, чтобы Вы подтвердили ему это частным образом или публично, как Вы сочтете пристойным, тогда, когда мистер Элфинстон пожелал бы этого. Я имею честь оставаться в совершенном уважении Вашим нижайшим и покорнейшим слугой,

Граф Панин.

Господину Мусину-Пушкину.

Через несколько дней я и мои сыновья посетили вечером с прощальным визитом Его высочество великого князя. Как только он увидел нас входящими в его покои, он нас встретил и с большим чувством обнял, пожелал мне счастливого путешествия и не сомневался, что мой отъезд из России послужит однажды мне на пользу.

Затем мы проследовали к графу Панину, который обнял нас и пожелал нам здоровья и благополучного путешествия.

Через три дня мы взошли на борт яхты, чтобы добраться до Кронштадта, где вечером того же дня погрузились на судно «Friendship», которым командовал капитан Джордин, а наутро уже отправились в Великобританию. После очень утомительного и неспокойного 40-дневного плавания мы прибыли в Стангейт-Крик784, чтобы пройти 40-дневный карантин в такое позднее время года785. Через день или два после того, как мы стали на якорь, я увидел три корабля, которые прошли мимо нас к верфи в Чатеме, нагруженные пенькой для правительственных нужд. А ведь они шли с нами из Кронштадта! Я подумал, что чересчур трудно будет находиться взаперти и терпеть строгость карантина, когда его строгость нарушалась столь необъективно и выборочно. Я спросил шкипера карантинной шлюпки о причинах, на что он ответил, что если те суда, что я видел проходившими в Чатем, будут проходить карантин, то правительству это станет больших денег за ущерб, а потому, сделав запрос в казначейство, они получили разрешение разгружаться.

Я пожаловался моим друзьям относительно такой несправедливости, они отправились в казначейство (Treasury)786, и через два часа был издан приказ, освобождавший от карантина меня вместе с моими сыновьями, слугами и багажом. После уплаты карантинных сборов (сlerk’s fees), которые составляли 5 фунтов 2 шиллинга и 6 пенсов787, на третий день я прибыл в Лондон, где я не провел и трех недель, как был арестован у себя дома судебным приставом в присутствии части моей семьи и некоторых друзей изза долга в 300 фунтов стерлингов по иску некоего Кейси788, лоцмана одного из русских кораблей. Адмирал Спиридов не заплатил ни одному из английских лоцманов и лекарей, хотя я ему отправлял договоры, с ними заключенные. Когда они узнали, что я покинул Ливорно и отправился в Санкт-Петербург (а русские плохо относились к нескольким оставшимся англичанам), все они оставили службу при первой же возможности.

Адмирал Грейг относился к ним значительно хуже, чем русские. Конечно, некоторые из них сами нарывались, так как они часто называли русских трусами.

Меня обязали немедленно раздобыть поручительство или отправиться в тюрьму: претензия Кейси была на огромную сумму, и он явно готов был вытрясти эти деньги из меня, однако, попробовав, отступил, а вскоре я услышал, что он продался Ост-Индской компании.

Я пожаловался господину Пушкину и предвидел, что меня будут осаждать и остальные, как только им станет известно, что я в Англии789. Мистер Берд, владелец двух транспортных судов «Граф Панин» и «Граф Орлов», настаивал на том, что я должен заплатить за месячный наем каждого судна, что я отказывался делать, не желая оплачивать месяц, который они простояли на Мальте. А это составляло 400 фунтов. Я обратился опять к господину Пушкину, объясняя те неприятности, с которыми я столкнусь, если меня обяжут оплатить это, и спросил его, получил ли он мое письмо из Санкт-Петербурга с постскриптумом графа Чернышева. Он ответил, что мое письмо он получил, но в нем не было ни строчки на этот счет ни от графа Чернышева, ни от кого иного. Он признал серьезность ситуации, но мог только представить это дело своему двору, что он и пообещал.

Мистер Берд согласился подождать ответа. Его терпение иссякло через шесть месяцев. В это время я писал графу Панину и графу Чернышеву790, но бесполезно. Тем временем я получил новые требования от лоцманов и лекарей, а также от вдовы мистера Бойда, чей муж был убит на борту «Саратова» – корабля командора Барша. Он был очень храбрым человеком, которому командор отдал свою шпагу, прося командовать на корабле вместо него.*

[Вставка на полях нескольких страниц:] *Вскоре после моего прибытия в Англию я написал из Лондона следующее письо графу Алексею Орлову, услышав, что он в Петербурге791.

Сэр,

Ожидая, что это послание найдет Ваше сиятельство в Санкт-Петербурге, я сейчас обращаюсь к Вам и прошу приложить усилия, чтобы полностью искупить ущерб, причиненный моей уязвленной чести и принесший мне последующие страдания.

Слишком много времени потребуется, чтобы описать искусство, использованное против меня, чтобы лишить меня чести и наград, столь справедливо мною заслуженных, и также украсть у меня доверие и расположение, которые я привык получать от Ее императорского величества и права на которые я никогда не лишал себя никаким известным или умышленным действием. Кто бы ни был тот, кто посоветовал Вашему сиятельству (если таковой был) повредить моей незапятнанной репутации в глазах Государыни, коей я был величайше обязан за высокую честь, благосклонно мне оказанную, тот или те являются врагами своей страны, врагами Вашими и моими.

Если я был виновен хотя бы в одном нарушении моих обязанностей, было бы великодушно (и я имел на это право) известить меня об этом. Но втайне нанести удар по моей репутации было низко и малодушно, и я уверен, что Вы, рассудив хоть несколько мгновений, восстановите справедливость и представите мою репутацию Императрице во всем блеске такою, какою она всегда и была прежде.

Поставьте, сэр, себя в мое положение, насколько оно отличалось от Вашего, когда по прибытии в Санкт-Петербург я не получил ни малейших почестей, ни наград, какие получили все нижние чины. Это, признайтесь, трудно было перенести. Но то было пустяком в сравнении со страданиями рассудка, достаточными, чтобы изнурить душу самого терпеливого из людей, живущих на земле, и это стало главной причиной моей продолжительной болезни.

Будучи не знающим языка чужаком, которого держат под подозрением и притеснением много месяцев, разными ухищрениями чинят помехи, чтобы я не мог припасть к стопам Императрицы, я напрасно требовал, чтобы мне сообщили, в чем мое преступление, и, если что-то имеется против меня, чтобы разрешили публично защищать себя перед военным советом. Что еще может сделать офицер?!

Но вместо того, чтобы удовлетворить меня правосудием, которое полагается даже низшему офицеру, меня просили дожидаться каких-то бумаг, за которыми и не посылали вовсе, и, наконец, по моему собственному требованию я получил отставку, не будучи ни обвинен, ни оправдан.

Одно из предполагаемых преступлений, о чем шептались в Санкт-Петербурге, заключалось в том, что я якобы не подчинялся Вашим приказам и отказался встать под Ваше командование, пока Вы не показали мне свои полномочия. Согласно моим инструкциям, от меня требовалось рассматривать Ваше сиятельство только в качестве генерал-лейтенанта, командующего на суше, и только состоять с Вами в переписке и взаимодействии792.

Согласно этой же инструкции, а также на основании предшествующих договоренностей я не должен был служить под началом какого-либо офицера. Но, чтобы подтвердить свою покорность, я показал Вам свои инструкции и все конфиденциальные бумаги, сообщил о состоянии моей эскадры и предложил свернуть свой флаг, обеспечив Вашему сиятельству возможность подняться на борт корабля «Святослав» и установить на нем кайзер-флаг, с чем Вы согласились. И я бы служил под Вашим командованием. Кто был причиной того, что это очень благотворное предложение потерпело неудачу, Вам судить, хотя господин Грейг был столь низок, что не переводил моих предложений, и это случалось тогда слишком часто. И я сам по своему желанию на Паросе настаивал на том, чтобы я встал под ваше командование.

Моя готовность по Вашему желанию отправиться в Ливорно инкогнито и оставаться там является достаточным доказательством моего подчинения приказам, которые Вы прислали мне от двора.

Дружеский прием, который я получил от Вашего сиятельства после моего приезда туда [в Ливорно], вместе с пониманием того, что я действовал с предельной прямотой на благо службы, не позволили мне даже малейшим образом заподозрить, что против меня готовится злой умысел, напротив, я ожидал, когда прибыл в Санкт-Петербург, что за ту службу, которую оказал государству, я буду принят с распростертыми объятиями каждым русским, что получу соответствующие почести и награды.

Однако все еще остается в силах Вашего сиятельства дать справедливую оценку, восстановив мою уязвленную репутацию, но ни Вы, ни Ваш брат не хотите брать на себя эту ответственность, хотя я все еще надеюсь, что Вы не лишитесь того доброго мнения, что я имел о Вас. В противном случае я буду думать, что Вы являетесь главным виновником моих страданий. И я надеюсь, что Вы также будете иметь в виду, что Вы наносите рану правосудию Ее императорского величества, скрывая правду, заставляя Императрицу совершать акт несправедливости, столь противный Ее нраву.

Имею честь оставаться и проч.

Д. Э.

Лондон. 11 февраля 1772 г. (н. ст.)* [конец вставки]

Мистер Берд теперь настаивал на том, чтобы я ему заплатил, или он засадит меня в долговую тюрьму.

Я опять обратился к господину Пушкину и показал ему письмо мистера Берда, в то же время посоветовал ему предстать перед судом, так как я думал, что ни одно жюри присяжных не удовлетворит его [Берда] требования, но что я не буду в этом участвовать, если меня не защитят от ответственности.

Он сказал, что не сможет этого сделать, так как не имеет приказаний на этот счет, и решительно отказался оплатить долг. На это я сказал ему, что хуже будет, если я предстану перед судом и меня приговорят. Это будет стоить около 600 фунтов стерлингов, но я буду вынужден перед английскими присяжными, которые не испытывают страха ни перед королями, ни перед императорами, продемонстрировать бумаги, данные мне императрицей и графом Паниным, чтобы доказать свои полномочия. И он сам [Мусин-Пушкин] должен рассудить, стоит ли обнародовать эти бумаги. Но поскольку мне было бы жаль причинять какую-либо обиду санкт-петербургскому двору, я бы хотел сначала показать эти бумаги ему. Он очень вежливо попросил показать ему бумаги. Спустя несколько дней, подготовив бумаги, я ожидал его. Когда он внимательно их прочитал, то сказал, что эти бумаги нельзя показывать ни при каких обстоятельствах. «Но что мне делать, сэр?» – спросил я. На что он сказал, что если мне присудят платить, то он клянется честью, что я не пострадаю ни на пенни, если буду защищаться в суде, и что он будет опять в самой настойчивой манере писать графу Панину. Однако я думал, что будет недостаточно полностью полагаться на его слово, и обратился к лорду Саффолку, государственному секретарю Северного департамента793. Милорд отказался вмешиваться. Однажды в Сент-Джеймсском дворце я более настойчиво поговорил с ним на эту тему и сказал, что в качестве обиженного британского подданного прошу обеспечить мне справедливое решение российского двора, который меня пригласил; я получал благодарности от этого двора, а потому не заслужил нынешнего с собой обращения. Его сиятельство ответил, что не хотел бы касаться этого дела, говоря, что я не имел разрешения короля, как его не имел и сэр Чарльз Ноулс. Я ответил в изумлении и с некоторой горячностью, спросив милорда, как он мог предположить, что офицер моего ранга мог служить зарубежному правителю без разрешения; что сэр Чарльз Ноулс был отпущен на совершенно другом основании как человек гражданский; что своей рукой он подписался до отъезда, что не вступит офицером на военную службу794, но я готов в самое короткое время убедить милорда, что я имел увольнительную от короля.

На следующий день я показал свое письменное разрешение на отъезд мистеру Идену795 и попросил ознакомить с ним милорда. Тот сказал, что это [разрешение] меняет дело. Однако я не смог добиться, чтобы что-то было сделано или чтобы обещание было выполнено, а мистер Берд продолжал мне угрожать, что не будет больше ждать; меня также постоянно беспокоили лоцманы и лекари. Я опять обратился к лорду Саффолку через мистера Идена, который, мне казалось, делал все что мог. В конце концов я сказал ему, что мне жаль было бы оскорбить правительство, а это может произойти, если бумаги, которые я имею и должен пустить в ход для своей защиты, будут открыто предъявлены в суде, и что 11 или 12 сотен фунтов для меня слишком большая потеря. Он спросил, могу ли я показать эти бумаги лорду Саффолку. Я ответил, что я бы никогда не выпустил оригиналы из своих рук, но составлю копии и предоставлю их его светлости для прочтения, что я и сделал. Я получил их обратно через несколько дней с ответом милорда, что это бумаги составлены лучше, чем он когда-нибудь видел, но что их не следует обнародовать и что немедленно будет составлено обращение к санкт-петербургскому двору и передано через британского министра, чтобы по моим требованиям была произведена оплата.

Я ознакомил мистера Берда, а также прочих заявителей претензий с предпринятыми мною шагами и надеждами на то, что скоро их требования будут удовлетворены. Я вернулся в свой дом в Бейзингстоуке796, ожидая разворота событий, когда получил письмо от мистера Пушкина, сообщавшего мне, что он имеет письмо из Санкт-Петербурга об урегулировании всех моих требований. Он молил меня прибыть в Лондон, чтобы во всем убедиться, [вставлено на поле:] *и привезти с собой мои инструкции и частную переписку с графом Паниным*, что я и сделал797. Дело мистера Берда в противоположность моим желаниям и несмотря на мое несогласие рассудили оставить на решение третейского суда. Я бы не согласился на это без письма, гарантирующего покрытие суммы, если она будет присуждена мистеру Берду судом (Bond of Indemnification). Мистер Пушкин, будучи министром, не согласился дать мне таковое. Поэтому мистер Бакстер, российский агент, дал мне гарантийное письмо, после чего я обязался принять решение, которое вынесет третейский суд798.

Мистер Берд помимо найма транспортов предъявил претензии за утрату каната, якоря и шлюпок еще на 200 фунтов стерлингов. Арбитры встретились в назначенный день и приняли решение присудить в пользу мистера Берда 600 фунтов. Дополнительные сложности заключались в том, что я подал мистеру Пушкину список изначальных требований Берда, а присужденная ему сумма оказалась на 200 фунтов больше, и господин Пушкин отказался платить, ссылаясь на то, что он имеет распоряжение только на оплату той суммы, которую я указывал и о которой он сообщил в Россию, и что более он не может беспокоить двор по этим вопросам. Изначальную сумму в 400 фунтов стерлингов он был готов оплатить в любое время, а также покрыть требования лоцманов и лекарей, которые я считал справедливыми. Соответственно, я заплатил им по распоряжениям мистера Пушкина, и это составило 1100 фунтов799. Мистер Берд настаивал на получении всей суммы по своим претензиям, и я обязан был ее заплатить, оставив 200 фунтов для обсуждения в будущем.

Спустя время я написал длинное прошение, требуя почестей и наград, но не мог заставить ни мистера Пушкина, ни лорда Саффолка послать его. Однако я сам отправил его через человека, на которого мог рассчитывать, генерал-майору Стрекалову, личному секретарю императрицы, в чьи обязанности входило принятие петиций, то есть отправил по подобающему каналу800. Однако все осталось без каких-либо последствий, поэтому я предполагаю, что петиция никогда не была доставлена. Тогда же граф Чернышев прибыл в Англию, я узнал об этом по чистой случайности.

Я явился к нему вместе с моим старшим сыном, который хорошо знает французский. Был ли я желанным для хозяина гостем или нет, я сказать не могу, но он, увидев меня, показался мне слегка смущенным. Вскоре я избавил его от страхов, притворившись, как я рад был видеть его. Я рассказал ему о неприятностях, которые имел в связи с делом о транспортах, с чем его сиятельство был ознакомлен, и что я должен был заплатить лишние 200 фунтов, потому что российский двор распорядился заплатить не более чем в первоначальном требовании, и я надеялся, что, когда он вернется в Россию, он получит от правительства указание для господина Пушкина возместить мне эти средства. Он мне честно обещал это сделать и заверил меня, что я не потеряю ни рубля.

Он [И. Г. Чернышев] спросил меня, почему я не посылаю сына назад в Россию: он сейчас там имеет чин обер-лейтенанта (old Lieutenant), здесь же в мирное время он может долго ожидать повышения, служа мичманом, тогда как в России его немедленно повысят до капитана.

Я поблагодарил его превосходительство и ответил: «Что подумает весь свет, если я пошлю своего сына на службу стране до тех пор, пока его отец не получит обещанных ему почестей и наград, которых он был достоин?!» Я также сообщил, что отправил императрице прошение по подобающему каналу, и у меня есть причины считать, что петиция не дошла до Ее императорского величества, однако копию этой петиции я имею сейчас при себе, и если он пожелает, я оставлю ему ее для прочтения. Он поблагодарил меня за это и потом тайно вернул ее мне с любезной запиской, выражающей его желание служить мне, когда он поедет назад в Россию.

Через несколько месяцев младший из братьев Орловых, граф Владимир, прибыл в Англию с супругой. Я навестил его и был принят им с величайшей учтивостью. Я объяснил ему свое положение и как я пострадал после моего отъезда из России, я упомянул ему, что в свете приписывают все это ссоре, которую я имел с его братом, но это не имеет под собой оснований, как он может увидеть из письма, написанного его брату вскоре после моего приезда в Лондон. Я видел, как с каждой строчкой, которую он читал, на лице его появлялось все больше сочувствия, и я попросил сделать мне честь, доставив послание его брату, так как первое письмо, возможно, не было ему доставлено. Я все еще предполагал, что его брат не позволит долго очернять мою честь. Он уверил меня, что позаботится о письме и помимо этого использует все свое влияние. Я покинул его, весьма удовлетворенный его уважительным поведением. Он вскоре отбыл из Англии.

Через несколько месяцев801 я получил от него следующее письмо на французском, которое я даю в переводе:

Санкт-Петербург, 27 марта (ст. ст.) 1774 г.

Сэр,

То, что я не писал Вам раньше, произошло не по недосмотру. Ваше письмо от 12 ноября 1773 г. прибыло как раз когда мой брат Алексей был в своем имении, отстоящем отсюда на 300 лиг802. Я не преминул передать ему Ваше письмо, когда он сюда вернулся, и он приказал мне заверить Вас*, что весьма удовлетворен тем, как справедливо Вы рассудили относительно него, что он никогда не испытывал никакой вражды к Вам, что имеет к Вам те же чувства и что он всегда в любое время будет счастлив оказать Вам любые услуги, которые будут в его власти.

Со своей стороны, сэр, я буду рад оказать Вам мои незначительные услуги и весьма желал бы, чтобы в моей власти было выполнить Ваши желания. Имею честь оставаться, сэр, Вашего превосходительства верный и преданный слуга

В. Орлов

[Приписано на поле:] *Он [т. е. А. Г. Орлов] не мог писать ни на каком языке, даже на своем, несколько лет назад он мог только поставить свою подпись*803.

Я уже более года ожидал получения 200 фунтов в возмещение денег [уплаченных мистеру Берду], уповая на частые письма мистера Пушкина и мои собственные, а также в надежде на то, что граф Чернышев, который уже год как вернулся в Россию, все уладит. Больше я ждать не желал и сообщил мистеру Пушкину и мистеру Бакстеру, что я ожидаю оплаты, но они на это обратили мало внимания. Тогда я приказал своему поверенному взыскать сумму по гарантийному письму (Bond of Indemnification), и по нему мне было выплачено все помимо процентов, так что, если бы я не предпринял мер предосторожности, получив гарантию возмещения убытков, торжественные обещания, которые мне давал министр Ее императорского величества, ничего бы не стоили.

Я часто говорил с лордом Саффолком о моих призовых деньгах и о моей части в раздачах императрицы, которые, как мне постоянно подтверждали, я получу за сожжение Оттоманского флота. Я оставил у графа Чернышева список моих требований относительно призовых денег и за вступление в бой против превосходящих сил противника при Наполи ди Романия – то, что согласовывалось с Морскими законами Петра Первого. Но когда я уже мало этого ожидал, я получил письмо от мистера Фрейзера804, который приложил к нему копию послания от мистера Оукса805, поверенного в делах в отсутствие посланника Его королевского величества в Санкт-Петербурге сэра Роберта Ганнинга806.

Отрывок из письма мистера Оукса к мистеру Идену, 11/27 [sic!] апреля 1777 г.

Сэр,

Я имел честь с последней почтой получить Ваши письма от 19 марта, обращенные к мистеру Фрейзеру, касающиеся капитана807 Элфинстона, и я с тех пор имел разговор с графом Чернышевым относительно этого предмета, и граф заверил меня, что капитан Элфинстон не должен испытывать ни малейшей тревоги относительно той отсрочки в распределении пожалований Императрицы, которая проистекает изза тщательного подсчета. Такой подсчет необходимо было произвести, чтобы учесть разницу в заслугах тех, кто получает пожалования. Граф заверил также, что деньги уже давно выделены Ее императорским величеством и что капитан Элфинстон может быть уверен, что, как только распределение будет сделано, а это случится в самом скором времени, его часть будет выдана в руки банкиру, которого он уполномочит получить ее.

Я ответил мистеру Фрэйзеру, что много ему обязан, и выразил это в следующем письме:

Дорогой сэр,

С большим удовольствием я признаю, насколько я обязан графу Саффолку. Я также весьма обязан Вам, сэр, за дружеское участие в моих делах. Попасть в число тех, кто будет удостоен получить пожалования Ее императорского величества, – это то, чего я и ожидал. Но меня ранили столь несправедливым распределением, мои офицеры и нижние чины чувствуют несправедливость и существует молчаливое признание неравенства заслуг. Я надеюсь, что защищал их права на равную, если не на превосходящую долю в сравнении с долей эскадры адмирала Спиридова.

Прошлой ночью мне пришел приказ отправляться в плавание, этого приказа я ожидал с момента выхода из гавани, и я надеюсь хорошо проучить некоторых американских каперов, которые возымеют дерзость приблизиться к нашему берегу.

Имею честь оставаться с величайшим почтением Ваш, дорогой сэр, преданный слуга

Д. Э.

На борту «Egmont», Спитхед, 22 мая 1777 г.

Копия письма, полученного от графа Чернышева:

Сэр,

В ответ на Ваше [1-е или 9-е? цифра нрзбр.] письмо от 22 августа [1776 г.]808 настоящим я имею удовольствие ответить и на Ваше последнее письмо от 1 числа настоящего месяца [ноября]. Так как Вы слишком хорошо уверились в моих чувствах к Вам, я считаю бесполезным приносить извинения в связи с тем, что раньше не писал [ответ] на Ваше первое письмо. Видя то особое участие, которое я принимаю в том, что касается Вас и, соответственно, Ваших детей, Вы, я думаю, убедитесь, что я рад быть Вам полезным, и прежде всего в распределении пожалований, которыми Императрица всемилостиво пожелала отблагодарить флот. Это распределение, я полагаю, состоится через месяц. Ваши сыновья всегда показывали свой ум, и я ждал новостей о них; я хочу услышать, что они вскоре получат продвижение по службе. С уверениями в моем величайшем расположении, с искренним почтением остаюсь постоянно Вашим, сэр, покорнейшим слугой и проч.

Иван граф Чернышев.

Санкт-Петербург, 25 ноября (ст. ст.) 1776 г.

Справедливое распределение пожалований императрицы809 видно согласно следующему отрывку из лондонской Газеты810:

Санкт-Петербург, 8 августа 1776 г.

За бой при Наполи ди Романия в мае 1770 г., где турецкий флот, состоявший из 26811 больших и малых судов, был рассеян [тремя линейными кораблями и двумя фрегатами], эскадре контр-адмирала Элфинстона в награждение треть годового жалованья, общей суммой 13 738 рублей.

За важную победу, одержанную над турецким флотом 24 июня 1770 г.:

Эскадре адмирала Спиридова , общей суммой 106 632 рубля.

Эскадре контр-адмирала Элфинстона за то же , общей суммой 10 303 рубля 54 коп.

Офицерам и команде «Святого Евстафия»:

за сожжение турецкого корабля – 6100 руб.

за флаг турецкого главнокомандующего – 3331 руб. 33 коп.

За полное уничтожение турецкого флота в Чесменской бухте 26 июня 1770 г., за корабли и прочие суда, сожженные там, – 118 493 руб. 33  коп.

За три флага сожженные – 9000 руб.

За взятие корабля [«Родос»] и галер в бухте – 19 010 руб.

Главнокомандующему [А. Г. Орлову] – 15 393 руб.

Остальным адмиралам – 22 276 руб.

И всего за достигнутое превосходство над неприятельским флотом в Средиземноморье, за уничтожение этого флота при Чесме, за взятие кораблей и для награждения главнокомандующего и адмиралов получается 306 113 рублей 54  коп.812

Замечания относительно распределения:

Сумма, данная эскадре контр-адмирала Элфинстона за бой при Наполи ди Романия, – одна треть годового жалованья – соответствует Морскому уставу, утвержденному Петром Великим, и, следовательно, дана по праву.

Выдача эскадре адмирала Спиридова а эскадре адмирала Элфинстона только являлась актом величайшей из возможных несправедливостей. В особенности потому, что именно [брандером] из эскадры последнего был зажжен неприятельский флот.

За взятие трех флагов 9000 рублей – не означено, между кем эту сумму поделили813.

Сумма, выданная офицерам и членам команды «Св. Евстафия» за сожжение турецкого корабля: представители этих несчастных по полному праву могли претендовать на удвоенную сумму за потерю их близких, которые были взорваны турецким кораблем по причине негодного управления со стороны их адмирала.

По какому классу я проходил, хотя был главнокомандующим и единственным со своим поднятым флагом во время сожжения флота814, я сказать не могу, но получил я только:

6000 рублей,

мой старший сын – 400 руб.,

мой второй сын – 200 руб.

Bury House близ Госпорта, графство Гэмпшир [не датировано, вероятно, 1782 г.] 815

Ваше сиятельство никогда не делал мне честь ответом на мое письмо, содержащее требование оплаты моей службы контр-адмирала согласно с морскими законами России. Я заключаю, что Вы не обратили никакого внимания на мои настойчивые просьбы.

Столько раз обманутый обещаниями и ожиданиями, я более не буду на них полагаться, но считаю обязанностью перед собой и своей семьей, что полностью в моей власти, добиться справедливости относительно моей столь длительное время поруганной репутации.

Мир не может обвинять меня, но, напротив, будет поражен и едва ли поверит, что какой-либо двор может быть столь несправедлив в отношении моих признанных способностей и службы.Все испробовав, я предпринимаю такой шаг, надеясь, что Ее императорское величество узнает о моих страданиях и найдет, в чем причина того по своей природе самого лживого и вредного, чего я не мог выяснить, будучи связанным по рукам, рискуя своей репутацией, поруганной честью и испытывая надежду на вознаграждение, которое меня научили ожидать даже от императорских властей.

Я полагаюсь с полным доверием на проницательность и всем известную щедрость Ее императорского величества в выплате репараций. Каждый российский подданный должен быть моим другом и желать сослужить мне службу. Если это не проистекает от благодарности, он должен запретить мне самому искать эту милость, так как это омрачит славу российского флага, выкажет неблагодарность и бесчестность офицеров, лживость министров и не дозволит людям доверять самым священным обещаниям, даваемым величайшим властителем.

Я очень далек от того, чтобы желать пойти на это, исходя из уважения и благодарности, которые испытываю к Ее императорскому величеству за высокую честь и безмерное доверие, которыми я был удостоен, однако, не проштрафившись ни в чем, я был столь несчастлив потерять их.

Каждый офицер от высшего до низшего чина, кто присутствовал при сожжении русского флота [ошибка! нужно: турецкого], был отмечен орденом за заслуги, кроме человека, который был первопричиной тому, и кроме его сыновей.

Исполнение моих требований относится к ведомству Вашего сиятельства, они составляют мое пожизненное жалованье контр-адмирала или мою пенсию в 9000 рублей, которые я должен ежегодно получать, с выплатой задолженности.

В последний раз я беспокою Ваше сиятельство и буду ожидать три месяца с настоящего числа, а затем я приму меры, которые, как бы они ни были неприятны для меня самого, покажутся, однако, вполне оправданными, так как они зиждутся на правде и неопровержимых доказательствах, которыми я располагаю.

Имею честь оставаться

[Джон Элфинстон]

Графу Чернышеву.