«Русская верность, честь и отвага» Джона Элфинстона: Повествование о службе Екатерине II и об Архипелагской экспедиции Российского флота Кош Алекс

«Родос», казалось, столь же нуждается в плотниках и конопатчиках, как и в лекарствах, поскольку они должны были все время держать в работе одну помпу. Они простояли здесь три месяца, не предприняв попыток остановить течь, хотя уходили [в плавание] поздней осенью. Я бы рад был подняться туда на борт осмотреть единственный корабль неприятеля, сохраненный в Чесменском бою, но воздержался от этого изза того, что услышал об отвратительном состоянии, в котором он находился с того момента, как попал в руки русским. Команда износилась от усталости, нечистоты и бездействия капитана и офицеров, люди выглядели как призраки. Корабль вонял так отвратительно, что когда ветер дул с его стороны, то шлюпка, шедшая за ним, его учуяла бы на расстоянии кабельтова697.

На самом деле остальные суда тоже были не без несносного запаха от галс-клампа до клотика, они были до самой ватерлинии желто-белыми в потеках мочи и борта им не скоблили и не смолили с самого отбытия из России.

С того времени как граф оставил крепость, когда я пошел к нему на помощь, у меня так разыгралась подагра в пятке, что я охромел. Но утром того дня, когда с кораблями, уходившими на Парос, граф готовился к отплытию, мы с лордом Эффингемом отправились с ним проститься. Я хотел узнать от графа [Орлова], могу ли я написать своевременно в Ирландию относительно солонины, которая вскоре понадобится, а также выяснить, как пополнить запас хлеба. Он сказал, что с поставками продовольствия его подвели, но он напишет относительно солонины, и должен назад к нам после посещения Пароса698. Мы с лордом Эффингемом попрощались с графом и вернулись на «Не Тронь Меня».

После отъезда графа адмирал Спиридов, казалось, очень спешил с отправкой флота. Палатки, в которых находились больные на острове в гавани, было приказано сложить, а все дрова, которые невозможно было погрузить на корабли, – сжечь. Испеченный хлеб был распределен на корабли, но его хватило бы только на месяц.

[5/]16 [октября] адмирал Спиридов дал сигнал подготовиться к отправке, и на следующий день последовал приказ сниматься, однако изза малого ветра мы опять легли на якорь.

[7/]18 [октября] снялись и верповались из гавани на рейд, или скорее на внешнюю сторону гавани, потому что она была открыта не более чем на 4 румба.

На следующий день мы продолжали верповаться дальше из гавани и [9/]20 вышли на приличную якорную стоянку, где простояли до [14/]25 [октября]. Ветер был встречный.

[15/]26 [октября] весь флот встал под паруса при малом ветре, до темноты мы все вышли из залива по направлению к острову Тассо. Когда рассвело, увидели остров, но при сильном северо-восточном ветре мы не могли его обойти и отправились к подветренной стороне. Шли вдоль острова под Афонской горой с подветренной ее стороны по очень безопасному и широкому проходу. Из-за того, что мы шли под высоким берегом, ветер был очень слабый, что заставило нас встать на якорь, здесь мы дрейфовали до второй половины следующего дня.

Этот остров [Тассо] казался покрытым лесом, за исключением редких мест, где выращивались оливы, причем таких оливковых деревьев я никогда не видывал: они достигали двух футов в диаметре и, по всей вероятности, их выращивали много веков. Немного овец, которых мы видели, имели столь же хорошее и густое руно, как у английских овец, эти овцы были намного больше тех, что нам встречались на других островах Архипелага.

Мы забросили перемет и поймали несколько очень хороших рыбин серой кефали, а также рыбу барабулька (surmullet), какую ловят около Плимута.

На всем острове имеется множество алебастра. Покрыт остров толстым слоем богатой рыхлой почвы, пригодной для выращивания всех видов растительности. Даже галька и большие камни в море – из алебастра самой ослепительной белизны. На этом острове любитель добродетелей найдет больше доблестей и простодушия, чем ныне осталось на всех прочих островах699. Этот остров едва ли посещается любопытствующими, он лежит вне обычных морских путей, а живут здесь не более 500–600 несчастных греков, которых держат, чтобы рубить строевой и мачтовый лес для турецкого флота.

Мы снялись после полудня и прошли близко от берега вокруг острова к рейду, где уже около месяца стоял корабль «Три Святителя» в ожидании грот-мачты и бушприта. Мы оказались в виду этого корабля и «Саратова», которому был дан приказ присоединиться здесь к нам после того, как мы покинули Лемнос.

На следующее утро мы легли на якорь на рейде Тассо, оставив с наружной стороны маленький островок, который прикрывал приемлемый по безопасности рейд, но грунт там не слишком хорош.

Берег напротив того места, где мы встали на якорь, был единственным плоским участком, какой мы видели, он образовывал что-то вроде амфитеатра со славным ручейком превосходной воды, текущим в залив. В этой маленькой долине сохранились более 50 саркофагов от 12 до 14 футов в длину и от 6 до 8 футов в ширину, с греческими надписями, но все они были разбиты и открыты; несколько саркофагов также были найдены в крепости, которая представляет собой огромную груду развалин, часть ее камней была взята, чтобы построить мол, или гавань, пригодную, чтобы принимать самые большие галеры. В то же время без особых проблем гавань могла быть освобождена и приспособлена для приема и килевания 50-пушечного корабля.

Там также находятся остатки крепости, имеющей глубокий сухой ров со стороны острова, с возвышающейся до сих пор квадратной башней, кажется, построенной, чтобы защищать суда, стоящие у мола.

Нет сомнения, что эта крепость была построена много веков назад, ее стены состоят из замечательнейших осколков древностей, из колонн и статуй, разбросанных повсюду в угоду гению или удобству строителя. До того как «Три Святителя» был отправлен, чтобы забрать мачты, я наблюдал за тем, как капитан Хметевский (который был большим ханжой) соорудил баню, найдя много хороших кусков алебастра700. Баня была постоянно занята, пока мы там находились. Когда после нашего прибытия о ней объявили, все капитаны и офицеры поспешили на берег со своими священниками, и после некоторых религиозных церемоний все мылись. Потом было такое ликование, поцелуи, объятья и поздравления друг друга по этому случаю, что они, казалось, сошли с ума. Особенно был обласкан капитан, который соорудил баню.

Конечно, это должно было быть большим облегчением для людей, всегда привыкших к очищению, и помимо радости, которую они почувствовали по религиозным соображениям, баня столь же необходима русским, как и их пища701. В России баня доступна даже самым ничтожным рабам, поскольку изза их климата, пищи или прочего русские по своей природе плодят вшей во всех частях своей кожи, и вши прячутся так глубоко, что, когда они их выискивают друг у друга, они должны вытаскивать их из кожи остроконечным ножом. Поэтому если они по религиозным мотивам или по предписаниям не должны будут отправляться в свои бани, то они будут съедены паразитами. Они ходят [в баню] все вместе без различий пола и возраста и размещаются на лавках голыми один над другим, плотно закрывают двери, чтобы сохранить пар внутри, и после обильного потения, наглотавшись зловоний друг друга, они все выбегают вон и прыгают в холодную воду, которая всегда находится возле общественных бань, а зимой они катаются в снегу702. Эти операции, кажется, они должны исполнять по меньшей мере один раз в неделю, а также перед святыми праздниками, особенно перед своими именинами703.

Но вернемся к операциямфлота. Согласно приказам, которые я отдал моей эскадре, все бочонки, кроме смоляных, должны были быть отправлены на берег; следовало приводить в порядок свои корабли и их наружную обшивку. Все конопатчики одновременно должны были находиться на одном корабле. Так как было много лесоматериалов, плотникам (за исключением тех, что работали над изготовлением мачт) было приказано изготовить кницы704, чтобы усилить «Не Тронь Меня» и «Надежду»; и каждый корабль отправил на берег офицера с необходимым числом людей, чтобы построить печи и перепечь всю имеющуюся муку в хлеб, когда печи будут готовы. Они едва могли печь мягкий хлеб для ежедневного потребления, так как мы были обязаны хранить то небольшое количество сухарей, что мы имели, чтобы с ними пойти на Парос. Там мы имели основание ожидать, что контр-адмирал Елманов, который был на Менорке, испечет хлеб для флота [так!], и он [Елманов] (что было подтверждено по прибытии с Пароса фрегата «St. Paul») привез нам 40 коробок свечей, которые я заказал в Ирландии.

Свечи прибыли в самый критический момент. Адмирал Спиридов приказал весь воск, который найдется на Тассо (которого обычно там бывает предостаточно), собрать для нужд флота, но тем временем пришли несколько французских торговых судов и скупили у местных жителей весь воск. Французы даже имели нахальство просить у адмирала Спиридова пороха, которым он весьма любезно их снабдил. Одно из этих французских судов имело только балласт: его послали шпионить. Капитан этого французского судна превосходно говорил по-английски, и ему почти удалось сманить нескольких англичан, которые служили во флоте. Он предлагал им гинею705 в день, если они поедут в Константинополь и будут служить туркам против русских. Он бы и преуспел с некоторыми, если бы это не стало известно графу Эффингему, который сообщил об этом мне, когда шлюпка была отправлена за Кейси и лоцманом с «Надежды»706, которые ушли через остров, чтобы сесть на французский корабль, дрейфовавший за оконечностью острова, где он нам был не виден. Капитан обещал после того, как они побывали в Константинополе с донесениями, прибыть на Парос и взять всех англичан, которые захотят уехать, но он так туда и не добрался, а после того, как он отбыл, было сообщено, что он имел приказ предложить мне стать капудан-пашой – а это второй пост в Турции – с жалованьем в 1800 фунтов стерлингов и подарком в 30 000 цехинов (zequins) за то, чтобы я оставил русских.

Когда корабль адмирала Спиридова «Св. Евстафий» взорвался при Чесме, адмирал потерял свои шифры и не мог без них поддерживать секретную переписку. Поэтому он обратился ко мне, чтобы получить копию моих и чтобы я разрешил Ньюману объяснить его секретарю, как дешифровать корреспонденцию. Поскольку я получил какое-то количество свечей, то, зная, что его эскадра в них сильно нуждалась, я написал ему следующее письмо:

Тассо. «Не Тронь Меня». 9 ноября ст. ст. 1770 г.

Сэр,

Фрегат «St. Paul» привез с собой 40 ящиков свечей, которые я заказал в Ирландии, чтобы их прислали ко мне для нужд эскадры Ее императорского величества, состоящей под моей командой. Я имею честь послать Вашему превосходительству сведения об этом, чтобы Вы могли разделить их, как сочтете нужным.

Я также должен сообщить Вашему превосходительству, что шифры по Вашей просьбе скопированы и при первой удобной возможности я сам передам их Вам в руки. Я был рад вчера услышать, что Вам стало лучше. Имею честь оставаться Вашего превосходительства и проч.

Д. Э.

Его превосходительству адмиралу Спиридову.

Капитан фрегата «St. Paul» Панайота [Панайоти Алексиано] привез нам также сведения, что албанцы и склавонцы, которые так пострадали от турок на Лемносе, прибыли на Парос раньше графа Орлова и наложили тяжелую контрибуцию на жителей Пароса. Помимо этого они отняли у жителей весь домашний скот, какой смогли достать. Он также сообщил, что гавань на Паросе весьма закрытая, что граф Орлов отправился с адмиралом Грейгом в Ливорно и его брат Федор на «Ростиславе» в Мессину, чтобы килевать и обшивать корабль, так как он никогда ранее не был обшит.

Замечание [на поле отмечено, что это marginal note]:

Отправиться туда за помощью было весьма мастерским ходом графов, если учитывать характер отношений двух дворов [русского и Бурбонов], о чем он не мог не знать, но, как мне позднее сообщали, его брат [Федор Орлов] хотел увидеть такое очаровательное место, как Мессина. Этой причины оказалось вполне достаточно, сколько бы при этом ни пострадала служба императрице. Их приняли так, как можно было ожидать, хотя и терпели, что граф [Федор] остановился у английского консула. Им был назначен 60-дневный карантин, и потом, когда один или два человека умерли на борту, были добавлены еще 20 дней карантина707. Короче говоря, их там взяли измором – после почти трех месяцев, проведенных там, их обязали покинуть порт, не дав разрешения на свободные сношения с берегом, что заставило их идти на Мальту, где после еще одного карантина им позволили сойти на берег и после шестимесячного отсутствия «Ростислав» привели в пригодное к службе состояние708. А если бы граф согласился, когда он покидал Лемнос, с моим прошением и отправил корабли, которые больше всего требовали ремонта, со мной в Маон, их бы отремонтировали за половину того времени и дешевле, и лучше оснастили бы, так что они могли бы скорее продолжать действовать против неприятеля.

До своего отъезда граф оставил приказы адмиралу Спиридову провести военный суд над капитаном Роксбургом за потерю «Святослава»; заседания суда проходили нерегулярно709, их откладывали, иногда случались перерывы на неделю. Они приказали принести им все судовые журналы, включая журнал английского лоцмана Гордона. [Только] один из членов суда – капитан Борисов – мог хорошо читать по-английски710, и моему секретарю Ньюману было приказано присутствовать в качестве переводчика. Но я уверен, что его малодушие не позволило бы ему (хотя и под присягой) переводить многие части журнала Гордона, так как некоторые российские офицеры столь сурово были представлены в этом журнале, что бедный переводчик никогда не рискнул бы сказать им правды, не подвергая себя при этом величайшей опасности. Во время заседаний члены суда обратились к адмиралу Спиридову за некоторыми сведениями о Гордоне, и адмирал написал мне. На это я ответил:

Тассо, «Не Тронь Меня» 13 ноября (ст. ст.) 1770 г.

Сэр,

Имею честь отправить вам копию договора, заключенного с мистером Гордоном, копию моих приказов лоцманам, копию письма от мистера Гордона капитану Роксбургу и сведения, представленные мистером Гордоном относительно того, чт он знает о потере «Святослава», с переводами.

До того как мистер Гордон711 был принят на службу, меня заверили относительно его способностей, поскольку он был капитаном каперского судна в Архипелаге в прошлую [Семилетнюю] войну, служил также в Английском флоте, но он никогда не доходил на север [Эгейского моря] до Лемноса. Я должен отдать ему должное, сказав, что он очень рассудительный человек и, что очень примечательно, я никогда не слышал ни малейшей на него жалобы ни от одного из русских офицеров. Я также должен сообщить, что после полудня вплоть до момента, когда мы отправились от Имброса, греческого лоцмана на борту не было. Капитан Роксбург пришел ко мне и сказал, что, поскольку не было уверенности в том, когда сможет появиться греческий лоцман, то поскольку капитан-лейтенант Кривцов был на Лемносе, где стоял граф, и был там, когда командовал пинком «Св. Павел», он [Кривцов?] предложил и пожелал взять на себя ответственность за корабль – на это я ответил, что я рад. На осноании этого он и нес эту ответственность712.

Имею честь оставаться, сэр, Вашего превосходительства

Д. Э.

Его превосходительству адмиралу Спиридову.

С тех пор как случайно (accidental) был сожжен Оттоманский флот713, российские офицеры, думая, что они выше офицеров всех морских держав, начали постепенно относиться к англичанам менее учтиво, кроме случаев опасности, когда они просили их о помощи, а также когда они часто с их кораблями попадали в положение, которое казалось им опасным, и они уступали корабль в руки лоцманов.*

[на поле, зачеркнуто:] *Совершенно ясно, что англичане многое из этого заслужили, так как они бы никогда не уступили российским офицерам ни малейшей заслуги и часто им в лицо говорили об их трусости и непросвещенности (want of civility)*.

Из-за частых ссор меня завалили жалобами, но, когда я начинал расспросы, оказывалось, что виноватые были с обеих сторон. Однако я не мог пройти мимо одной жалобы, которая была подана Кейси, лоцманом с «Надежды», в особенности потому, что все произошло на квартердеке «Не Тронь Меня», где развевался мой флаг. И поскольку формальная жалоба была подана мне в письменном виде, я написал следующее письмо адмиралу Спиридову:

Тассо, «Не Тронь Меня», 20 ноября ст. ст. 1770 г.

Сэр,

Мне жаль обеспокоить Ваше превосходительство делом такого рода, но так как мистер Кейси обратился ко мне за удовлетворением, я посылаю Вашему превосходительству перевод его прошения, а также счет деньгам, взятым капитаном Поливановым у его людей, за что, как мне было сообщено, он, Кейси, был жестоко бит без какого-то повода. Если капитан Поливанов пожаловался бы мне на какое-либо грубое обращение со стороны Кейси, я бы сделал все, что в моих силах, чтобы удовлетворить его соответствующим образом, но я принимаю во внимание, что он требовал сатисфакции от человека, который может пользоваться только одной рукой, поскольку другая у него ранена, а это низко и малодушно; также оскорбительно для меня то, что это происходило на квартердеке, где развевается флаг Ее и[мператорского] в[еличества]. Из проведенного мною расспроса выяснилось, что ссора произошла изза воровства. Капитан Бешенцев сказал капитану Поливанову, чт Кейси прилюдно о нем говорил, это привело Поливанова в такую ярость, что он тотчас побил его, даже не поговорив. И Кейси говорит, что он готов под присягой сообщить, что он видел, как в каюте пересчитывались деньги, и что несколько русских знают, что это факт.

Имею честь оставаться Вашего сиятельства

Д. Э.

Его превосходительству адмиралу Спиридову.

Отправив это письмо, я ожидал, что адмирал Спиридов проведет расспросы, но ничего, насколько мне было известно, не было сделано. Спустя несколько дней я слышал, что стороны пришли к согласию и стали вновь добрыми друзьями. Вскорости Кейси отомстил: когда Поливанов слишком много выпил, он воспользовался своей рукой и вернул удары с прибытком, а перед тем как покинуть корабль, он ухитрился добиться от капитана, чтобы тот ему выплатил 20 голландских дукатов: он пригрозил подать на него в суд, если капитан Поливанов когда-нибудь окажется в Англии. Кейси написал расписку об отказе от претензий (как он сказал ему), чем Поливанов был удовлетворен714.

Задолго до того, как на «Три Святителя» установили новую грот-мачту и бушприт, вся моя эскадра была приведена в настолько хорошее состояние, насколько позволило место пребывания. Мы соответственно ожидали, что должны проследовать к Паросу, так как со всем испеченным хлебом мы имели запас не более чем на 28 дней, а мука вся была израсходована.

Однако адмирал Спиридов сказал, что каждому кораблю необходимо взять с собой сколько возможно морских солдат, чтобы защитить людей на Паросе на случай, если турки сделают десант, – это заняло у нас еще 10 дней. С Пароса между тем пришло судно и привезло адмиралу Спиридову пакет, содержание которого не разглашалось. На следующее утро адмирал Спиридов дал сигнал сниматься с якоря, который мы повторили, и каждый корабль последовательно стал сниматься715. На следующий день, 26 ноября/[7 декабря], пополудни мы все встали под паруса, следующее рандеву было назначено на Паросе.

Как только мы покинули восточную оконечность, выходя с рейда Тассо, и собирались ужинать, лейтенант от адмирала Спиридова поднялся на борт и привез мне реляцию (letter of communication), как они его называют, в которой мне сообщалось, что адмирал Спиридов получил сведения от графа Орлова, что 12 дульциниотских судов716 и 3 алжирских военных корабля направляются в Константинополь, полные алжирцев, и требовал, чтобы я отправился на их поиски. Адмирал хотел, чтобы я оставил с ним «Африку», чтобы его эскадру, и чтобы дал соответственный приказ капитану. Было уже слишком темно, чтобы обмениваться сигналами, поэтому вместо того, чтобы изменить курс, чтобы преградить путь тем судам, я должен был следовать прежним курсом до рассвета, до тех пор пока я мог дать сигнал для переговоров с «Африкой», лучшим фрегатом из двух, что были у меня, и притом новым.

Как только дело было закончено, две эскадры разлучились. Их эскадра пошла на Парос, а наша, состоящая только из «Не Тронь Меня», «Саратова» и «Надежды», не без трудностей обошла Лемнос по пути к Тенедосу. Когда мы прошли Лемнос и его порт, все казалось столь же спокойным, как когда мы его покидали, не видно было ни души.

Мы повернули и увидели Митилини. На следующий день пополудни со свежим бризом мы оказались между мысом Баба и Тенедосом почти напротив руин Трои, когда я заметил два паруса, скользящих около берега прямо впереди от нас. Вскоре после того матрос на салинге закричал, что видит 10 или 12 парусов. Мы поставили брамсели, отдали рифы марселей и, подняв все паруса, сделали сигнал погони. Мы догоняли их очень быстро, и «Не Тронь Меня» шел на ветре к передовому судну на всех парусах в надежде отрезать их до того, как они войдут в гавань Тенедоса. Но бесполезно, они все успели войти, кроме самого последнего, разбираться с которым я оставил «Саратов».

Наступала ночь, и мы с трудом вышли на рейд Тенедоса, где наудачу кинули якорь на глубине 11 саженей. Я тотчас установил огни на конце бушприта, чтобы указать направление «Саратову» и «Надежде», которые вскоре легли на якорь перед нами. Мы увидели, что «Саратов» привел последнее из судов, за которыми мы гнались, над ним был французский флаг, и как только мы зажгли фонари, увидели, что оно приближается на всех парусах, мы стали стрелять в него, чтобы заставить его лечь на якорь впереди или напротив нас. Но до того, как оно смогло убрать паруса, оно прошло мимо нас.

Когда командор Барш поднялся на борт и сказал мне, что они говорили с этим судном, что оно и еще два других были французскими, три больших – рагузинскими, с одним ярусом пушек каждое; остальные были мавританскими; все шли из Александрии, нагруженные пшеницей, рисом, кофе и шелками.

Ветер был столь силен, что мы вынуждены были дать сигнал спустить стеньги и реи. Командор Барш вынужден был оставаться у нас на борту всю ночь и следующий день.

Из-за нашего разочарования при потере добычи, которая почти попала к нам в руки, было естественно обратиться к причине неудачи, и всем стало понятно, что адмирал Спиридов получил сведения по меньшей мере за 48 часов до того, как передал их мне. Также было ясно, что, если бы он не потребовал от меня передать приказ на «Африку», чтобы этот фрегат присоединился к нему, можно было бы сэкономить половину времени, хотя даже два часа позволили бы нам не только опечалить неприятеля, но и завладеть ценными призами.

Это хорошо показывает, насколько дорогими для командира могут оказаться в военное вемя несколько мгновений, особенно когда на полученные свежие сведения можно полагаться.

На рассвете следующего дня оказалось, что, бросая лот, мы заняли самую лучшую якорную стоянку на расстоянии двух выстрелов от крепости. Так как ветер продолжался, не стоило рисковать и иметь дело всего лишь с французским бригом, ибо, согласно последнему рескрипту Императрицы, я не должен был его останавливать, если он не перевозил боевые припасы или не шел к месту, находящемуся в абсолютной блокаде. Французы обнаружили, что мы никого к ним не послали. Мы заметили, что они часто смотрели на [якорный] канат, как будто бы они боялись, что он порвется и им придется только надеяться на второй канат. Считая, что им слишком опасно провести здесь еще одну ночь, они дали сигнал бедствия и через несколько минут отрубили тросы и отправились к Дарданеллам; через несколько часов они пропали из вида.

Наше пребывание при Тенедосе не могло быть известно туркам на островах к западу, и нет сомнения, они думали, что мы до сих пор находимся на Тассо. В этом они всегда могли удостовериться, так как в Архипелаге сведения распространяются быстро при помощи дыма костров, с одного острова на другой. Я думаю, они могут получить известия от мыса Сант-Анджело до Дарданелл менее чем за 48 часов [далее зачеркнуто и неразборчиво].

Погода оставалась плохой, и мы не могли действовать, принужденные лежать на якорях, пока погода не улучшится. После полудня мы увидели 5 фелук, приближающихся к нам на ветре, они предполагали, что мы их друзья, до тех пор пока они не приблизились на расстояние пушечного выстрела; тогда две из пяти встали, и мы смогли поставить их на якорь неподалеку от нас. Другие три поменяли направление на ветру и ушли. Мы увидели большое рагузинское судно*, [на поле карандашом:] *судно о 16 пушках*, лежащее у берега Тенедоса под прикрытием форта. Я решился отрезать его и, соответственно, отправил ночью несколько лодок. Они с успехом справились. Капитан и команда не выказали ни малейшего сопротивления. На фелуке было 16 пушек, и она была 300-тонной, судно хорошо сработанное, но только с балластом, его можно было бы приспособить как хороший фрегат. Спустя несколько месяцев его отправили в Россию717.

Не следующее утро я увидел еще паруса шести [?] таких же судов, направлявшихся к Дарданеллам; они приближались к мысу Янисари, шли к северу от Тенедоса и, как я полагаю, имели сведения о том, что мы находимся на рейде.

[19/]30 ноября был дан сигнал сниматься, и мы смогли с трудом вырулить. Вскоре мы отошли достаточно далеко, чтобы обойти Тенедос на ветре. Мы увидели еще 5 судов, приближающихся к нам, взяли 4 из них, но некоторые подошли так близко к берегу, что смогли высадить часть пассажиров, пока наши шлюпки добирались до них. Мы опять встали на якорь у юго-восточной точки Тенедоса, потому что рагузинское судно было далеко позади нас и чтобы распределить людей на призовые суда. Одно из этих судов было примерно 150-тонным, груженным рисом, что было величайшей подмогой, так как в эскадре хлебный паек был сокращен до 3 фунтов хлеба в неделю; остальные были нагружены апельсинами и лимонами, в основном апельсинами с Хиоса, снятыми недавно с дерева, самыми вкусными, какие я едал, некоторые из них давали полпинты сока, и их было достаточно, чтобы обеспечить обе эскадры, отправив на каждый линейный корабль около 10 000 апельсинов и пропорциональное число на фрегаты.

На следующее утро ветер стал попутным, и мы встали под паруса, чтобы направиться на Парос, где нашли адмирала Спиридова718. Я дал ему отчет о судах, которые захватил. На них были также 30 небольших тюков шелка, как мне сказали, предназначенных для сераля, которые были спрятаны на «Не Тронь Меня» и заперты до тех пор, пока их можно будет разделить. Через моего секретаря я объяснил адмиралу Спиридову необходимость нескольким судам продолжать крейсерство при Тенедосе, чтобы помешать поставкам в Константинополь, но все было напрасно. Он, казалось, был убежден, что его самого атакуют; тем или иным образом хитрые греки сумели его убедить, что действительно существует сила, которая идет его атаковать, и он сообщил об этом мне, спрашивая совета или мнения719. Соответственно, я послал ему следующее письмо:

«Не Тронь Меня» в Порт-Аузе. 11[/22] декабря 1770 г.

Сэр,

Я имел честь получить письмо Вашего превосходительства со сведениями о том, что неприятель желает нас атаковать, в котором Вы просите моего совета или мнения. Я думаю, если на эти сведения можно положиться, что, конечно, лучше всего встретить неприятеля и не подвергать себя опасности быть атакованным в столь закрытой гавани, где, если несчастье произойдет с одним кораблем, все могут пострадать (как случилось с неприятелем при Чесме). Кроме того, не выйдя им навстречу в море, мы теряем наши преимущества в искусстве мореплавания. Однако если существует сомнение в полученных сведениях, благоразумнее будет, конечно, не игнорируя совсем эти сообщения, по крайней мере послать достаточные силы, чтобы разведать силы и маневры неприятеля и ожидать его действий. С тремя линейными кораблями и фрегатом «Надежда» я предприму это с величайшим усердием, загляну в Дарданеллы и отправлю с фрегатом точные сведения о положении неприятеля. И скорее всего к этому времени адмирал Арф720 с подкреплением сможет присоединиться. Имею честь оставаться Вашего превосходительства

Д. Э.

Его превосходительству адмиралу Спиридову.

Я не получил ничего в ответ на это письмо, так как он не хотел ни расставаться с такими силами, ни отправляться сам. Был поставлен сигнальный дом721, и офицер с людьми находились там. Что касается меня, то я не испытывал никаких опасений относительно атаки, особенно в то время года, когда турки никогда не выходят в море. Однажды дан был сигнал, что виден флот; после этого началась анархия и все пришло в замешательство. Адмирал стал поднимать реи и стеньги, офицеры на борту моего корабля побледнели и вдались в панику. Граф Эффингем и я сошли на берег, чтобы взобраться на сигнальную вышку, но еще до того, как мы вскарабкались на вершину, через расселину мы увидели, что то был русский адмирал с транспортными судами. Это оказался контр-адмирал Арф, датский офицер. Примерно в это же время прибыл бриг «Hazard», английское судно на российской службе, и граф Эффингем воспользовался возможностью на этом судне отправиться в Ливорно. На том же судне были также отправлены некоторые подлекари (surgeon’s assistаnts) и лоцманы, которые пожелали получить увольнение722.

К тому времени адмирал получил письмо от графа Алексея Орлова и послал за моим секретарем, чтобы тот принес мне экстракт; так он и сделал. В экстракте значилось, что меня просили отправиться в Ливорно как можно скорее и продолжать сохранять инкогнито, пока я там буду, так как он [А. Г. Орлов] имеет мне сообщить нечто особенное на благо службы Ее императорскому величеству.

Адмирал чувствовал себя неловко, опасаясь, что турки узнают, что я покинул эти моря, что хотя и казалось весьма странным, но от этого было не менее верным. Я вступил на большой фрегат новый «Северный Орел», купленный в Англии (в Англии он назывался «Adventure»), чтобы следовать в Ливорно, так как я решил не отправляться на своем собственном корабле.

Адмирал так волновался, чтобы не дать грекам учуять723, куда я плыву; он объявил, что я собрался крейсировать с линейным военным кораблем и фрегатом. Адмирал весьма настаивал, чтобы я все хранил в секрете, что я ему обещал. Соответственно, 1 января старого стиля мы встали под паруса с «Северным Орлом», «Саратовом» и «Надеждой», и как только мы отдалились от острова, я направился в Ливорно724. Проходя в виду Мессины, мы были близко к городу и видели «Ростислав», на котором был граф Федор Орлов; мы подняли наши флаги, когда проходили мимо, и они ответили.

Спустя четырнадцать дней мы прибыли на рейд Ливорно. Корабль сразу был поставлен на карантин, а я отправил следующее письмо графу Алексею Орлову:

«Северный Орел» на рейде Ливорно. 15[/26] января 1771 г.

Его сиятельству графу Алексею Орлову

Имею честь сообщить Вашему сиятельству, что я прибыл на корабле Ее императорского величества «Северный Орел» инкогнито, как Вы пожелали. Я имею удовольствие сообщить Вам также, что контр-адмирал Арф на «Святом Георгии» с «Азией» и 14 английскими транспортными судами прибыл на Парос 24 декабря. «Всеволод» и два транспорта были вынуждены остаться в Маоне. Имею честь оставаться Вашего сиятельства и проч. Д. Э.

На это я получил следующий ответ:

Его превосходительству контр-адмиралу Элфинстону

Сэр,

Я обрадован услышать новость о том, что Вы счастливо прибыли в Ливорно и что Вы в порядке после утомительного пути в столь позднее время года; и я имею честь сообщить Вам мои мысли, касающиеся Вашего карантина. Вы вскоре сможете сойти на берег в лазарет, и в этом случае я прошу Вас приказать капитану, командовавшему фрегатом, прислать мне обстоятельный отчет о состоянии снаряжения и провизий, чтобы, в конечном счете, я обо всем знал и предпринял в настоящих обстоятельствах соответствующие меры. Остаюсь с уважением и самым отменным удовлетворением Ваш покорнейший слуга

Алексей Орлов.

«Северный Орел», рейд Ливорно, 17[/28] января 1771 г.

Его сиятельству графу Алексею Орлову.

Я только что имел честь получить знаки расположения Вашего сиятельства. Отчет о состоянии «Северного Орла» должен был быть Вам отправлен вчера, но помешала погода. Этот фрегат требует очень малого ремонта и не требует пополнения провизией. Причина, почему у них не хватало провизии, заключалась в том, что с него нужно было для нужд флота сгрузить все возможное, которому он оставил 2500 пудов* ([на поле приписано:] *36 английских или 40 русских фунтов* [в каждом русском пуде]) провизии разного рода. Что касается риса, то он хорошо заменяет хлеб, и его имеется значительное количество с 6 небольших призовых судов, которые я захватил при Тенедосе после того, как покинул Тассо, но не имел удачи захватить 12 судов, направлявшихся в Константинополь, изза того, что адмирал Спиридов мне об этом не сообщил.

Я захватил рагузинский корабль под крепостью Тенедоса, он имел только балласт, но он сможет послужить, когда его хорошо вооружат.

Я прошу разрешения отметить, что, когда сюда прибудет бриг «Hazard», а его можно ожидать в течение нескольких дней, станет невозможным сохранять в секрете мое пребывание здесь, так как они знали, что я отправился на «Северном Орле», и даже флот заставили поверить, что я только отправляюсь в крейсерство. Я пишу это потому, чтобы все, что Ваше сиятельство собирается со мной обговорить, я должен получить поскорее, дабы я мог отбыть до того, как сюда прибудет бриг [«Hazard»]. Я здесь никому не известен, кроме офицеров бомбардирского судна и англичан транспортного судна «Граф Чернышев»725. Я могу, если необходимо, спуститься на берег и находиться под именем Говарда726. Сегодня из письма мистера Ратерфурда моему капитану я получил рапорт о моем нахождении здесь инкогнито. Не лучше ли будет сразу дать ему знать; это остановит дополнительные расспросы. За мной записаны векселя на сумму 2975 фунтов стерлингов на мистера Бакстера и К° в Лондоне, и вместе с векселями на ту же компанию на 20 000 марок de Banco, подлежащими к оплате в Амстердаме в течение 75 дней после выдачи векселя, я их передам к оплате по требованию Вашего сиятельства, когда буду иметь честь получить распоряжения на этот счет.

Утром того дня, когда мы отбывали с Пароса, полковник Толь оказал мне честь своим посещением и передал мне прилагаемый отчет о состоянии войск Ее императорского величества на этом острове, который, я надеюсь, удовлетворит Ваше сиятельство. Я буду оставаться на борту до тех пор, пока не услышу от Вас дальнейших распоряжений о моем переходе в лазарет. Когда я туда отправлюсь, я буду под именем Говард с моим капитаном, двумя сыновьями, мистером Ньюманом и двумя слугами.

Имею честь оставаться Вашего сиятельства и проч.

Д. Э.

Через день или два после того, как я отправил вышеприведенное письмо, я удостоился чести посещения графом Орловым и российским агентом мистером Ратерфурдом на шлюпе «Praсtick». Они спросили обо мне, называя имя Говард, я подошел к борту корабля, и после соответствующих приветствий граф говорил по-русски с моим секретарем и сообщил мне, что я должен отправиться в Санкт-Петербург, чтобы привести другую эскадру, а это приводит к необходимости мне оставаться инкогнито; что шкипер (master) шлюпа «Praсtick» имеет указания перевезти меня на берег с теми, кого я упомянул в своем письме.

На следующий день мы сошли на берег в лазарет, и для нас были приготовлены две комнаты. На наш стол поставлялось помимо крепких напитков столько [нрзб., вероятно, марка вина] и стол был так хорош, как того требовало наше положение. Через некоторое время мне сообщили, что я должен передать векселя, которые имел, мистеру Ратерфурду или кому он прикажет, о чем я сообщил графу следующим письмом:

Ливорно, лазарет, 28 января[/8 февраля] 1771 г.

Его сиятельству графу Орлову,

Я имел честь согласно желанию Вашего сиятельства отправить векселя, что имел, по ордеру мистера Ратерфурда727, которые я сделал подлежащими к оплате по его приказу и получил его расписку, которую прилагаю к настоящему письму. Мои расходные книги я привез с собой, как Вы истребовали в своем письме к адмиралу Спиридову. У меня есть Краткий отчет (Abstract), переведенный на русский язык, который я хотел отправить графу Панину. Чтобы сэкономить время, я все пересылаю с настоящим письмом. Имею честь оставаться

Д. Э.

Так как некоторые из английских лоцманов и подлекарей были оставлены на Паросе и не выказали намерения покидать российскую службу, я рассудил, что будет правильно, если я ознакомлю адмирала Спиридова, какое жалованье они должны были получать и что они уже получили. Поэтому я отправил адмиралу следующее письмо с фрегатом «Северный Орел»:

Лазарет в Ливорно. 4[/15] февраля 1771 г.

Адмиралу Спиридову

Поскольку я ожидаю, что отправлюсь через несколько дней по суше в Санкт-Петербург, потому что мой карантин почти закончен, я имею честь направить Вашему превосходительству копии контрактов, заключенных с оставшимися в Вашей эскадре английскими лоцманами и лекарями, вместе с ведомостями о том, что я уже им заплатил. Вещи, которые Ваше превосходительство желал получить, могут быть Вам привезены, мистер Ратерфурд отвечает за то, чтобы их достать, и отправит их с «Северным Орлом»728. Имею честь оставаться

Д. Э.

Пока я находился здесь в лазарете, я услышал о поведении двух капитанов двух английских транспортных судов, которые покинули сопровождавший их корабль британской короны «Winchelsea» и направились на Мальту, простояв там 30 дней. Они не обеспечили себя карантинным свидетельством для того, чтобы вынудить заплатить дополнительную месячную плату за каждое судно владельцам этих судов. Поэтому я написал моему агенту по этому вопросу следующее:

Лазарет в Ливорно, [9/]20 февраля 1771 г.

Мистеру Оливеру Тулмину, Лондон.

Сэр,

С тех пор как я в последний раз сообщал Вам о моем прибытии сюда, я услышал, что транспорты «Граф Панин» и «Граф Орлов» на пути к Маону зашли на Мальту, где им был дан приказ об увольнении с российской службы. Они оставались на Мальте в общей сложности 30 дней, но это стало дополниельным временем по сравнению с тем, что я рассчитал, когда я направлял Вам чеки завершающего платежа. «Граф Чернышев» также задержался на 15 дней дольше, чем он должен был, изза необходимости дождаться приказа, отправленного с теми двумя транспортными судами, и, соответственно, это также потребует дополнительных расходов в 120 фунтов стерлингов. Поэтому, если Вы не утрясли еще расчетов с ними, я не могу допустить, чтобы им заплатили за время простоя на Мальте, в особенности изза намеренного небрежения, так как они должны были простоять 30 дней карантина в Маоне. Я также направляю Вам счета капитанов Боуди и Арнолда на 200 цехинов, деньги они получили от графа Орлова в качестве оплаты за наем, и эти суммы нужно вычесть из их фрахта, о чем я с Вами советовался. Остаюсь, сэр, Вашим

Д. Э.

За день до того, как я покинул лазарет, я получил приказ графа отправиться по суше в Санкт-Петербург; как он говорил, на то был приказ двора. Ниже приводится копия:

По получении сего Ваше превосходительство согласно приказу, присланному мне от двора, должны подготовиться к отправлению в Россию сухим путем, сообщив соответственно об этом тем офицерам, которых Вы сочтете необходимым взять с собой. По истечении карантина Вы должны безотлагательно следовать в Санкт-Петербург и по прибытии туда сообщить Императорской Адмиралтейств-коллегии. Для свободного проезда по Вашему пути паспорт на Ваше имя прилагается, Ваши двое сыновей и мистер Ньюман значатся под именами офицеров.

Подписано:

Граф Алексей Орлов

Пиза 7/18 февраля 1771 г.

На это я отправил следующий ответ:

Ливорно, 10 февраля 1771 г.

Его сиятельству графу Орлову

Я получил приказ Вашего сиятельства проследовать в Санкт-Петербург и паспорт. Если все необходимое для моего путешествия будет завершено, я смогу отправиться в воскресенье, так как намереваюсь добраться в понедельник ночью до Флоренции. Все касающееся моей канцелярии* [на поле приписано пояснение:] *office адмирала и главнокомандующего, его секретарь и клерки именуются канцелярией* и относящееся до эскадры, находившейся под моей командой, оставлено на «Северном Орле» с писцом, которому приказано все сберечь, но я в растерянности, что делать с шифрами, если Ваше сиятельство не соизволит принять их из опасения неприятностей по дороге. Я надеюсь вскоре иметь честь лично получить приказания Вашего сиятельства, когда по дороге в Санкт-Петербург я окажусь в Пизе. Имею честь оставаться Вашего сиятельства

Д. Э.

До того как это письмо пришло в Пизу, граф покинул этот город, взяв с собой только одного офицера, чтобы оказаться в Петербурге до меня, не сообщив никому о своем плане. Еще за шесть часов до его отъезда ни сэр Джон Дик729, ни мистер Ратерфурд ничего не знали и узнали, когда он уже отъезжал. На следующий день после его отъезда я получил большой пакет с тремя печатями. Главная печать была графа Чернышева, но две других – графа Орлова, и казалось, что пакет был вскрыт дважды и снова им запечатан, и на оборотной стороне появилось его имя и свидетельство того, что он вскрывал пакет. Из размера пакета или папки, которая пришла из Санкт-Петербурга и на русском была адресована мне, там должны были быть очень большие бумаги или отдельный пакет, как я позднее услышал, с орденом за заслуги. Но я нашел в нем только письмо из Адмиралтейств-коллегии, по размеру составлявшее не более десятой части от размера пакета. Это ясно показывало, что то, что содержалось в пакете, было изъято графом Алексеем Орловым, чтобы послужить его дурной цели. Письмо из Адмиралтейств-коллегии было следующим730:

28 сентября 1770 г. Из государственной Адмиралтейств коллегии господину контр-адмиралу Эльфинстону

Адмиралтейская коллегия, получа радостное известие о дарованной Богом над неприятелем неслыханной и безпримерной победе совершенным истреблением морских оттоманских сил под храбрым предводительством графа Алексея Григорьевича Орлова, Вас поздравляет искренно, желая скоро услышать о Ваших особливых подвигах и не сумневаяся, чтоб вы не показали опытов своего известного мужества, достойных Ея Императоского Величества к Вам доверенности и оказанной высочайшей милости.

Подписано:

граф Иван Чернышев, вице-президент

Алексей Нагаев, адмирал

Иван Демидов

Федор Селиванов

Иван Г[оленищев-]Кутузов

Алексей Шельтинг

[Приписано на поле:] *нет сомнения, что-то особенное содержалось в пакете от Ее императорского величества, но, возможно, и даже это письмо никогда не должно было попасть ко мне, если бы его мне не переслал секретарь графа*.

До того как я покину Ливорно, может статься необходимым сказать несколько слов об адмирале Грейге, который, без сомнения, был змеей подколодной (was a snake in the grass). Я видел его дважды, пока находился на карантине, и он казался весьма уважительным, но никогда не говорил о том, что он наверняка слышал, и лишь подтверждал мнение, что меня отправляют в Россию привести подкрепление. Граф и он сам искусно внушили флорентийскому двору, что мое желание быть инкогнито доказывало, будто я что-то сделал неправильно, и они также опасались, чтобы Английская колония в ущерб им не выказала мне почтения. И нет сомнения, что адмирал Грейг смеялся себе под нос, что я так легко проглотил наживку, которую они мне подготовили; его письмо ко мне подтвердило мои подозрения, и поэтому я его здесь приведу:

Я нахожу, [что о] Вашем секретном приезде сюда, кажется, все знают, даже Его величество Герцог [Тосканский Пьетро Леопольдо] и большинство двора, однако я думаю, что Вы вправе сохранять маску во время карантина. Вы знаете – нынче время маскарада, я предлагаю совершить поездку во Флоренцию, чтобы провести два последних дня карнавала731, когда Ваш карантин закончится, до тех пор остаюсь

Самьюэл Грейг

Пиза, воскресенье, утро.

PS. Поскольку Вы ничего не упоминаете о Ваших письмах к графу Панину, они остаются у секретаря графа.

Я получил другое письмо от адмирала Грейга перед самым завершением карантина, оно касалось моих музыкантов и команды моего бота; в заключение он сообщил:

Ваши письма к графу Панину все еще не отправлены, поскольку пока не было ни одного курьера; если Вы предпочтете забрать их, прошу Вас мне сообщить, и я отправлю их Вам.

Ваш, сэр, Самьюэл Грейг.

Адмирал Грейг пришел ко мне в лазарет, и я сказал ему, что если они считают правильным держать мои письма в секрете так долго, то я не хочу забирать их назад и я немало удивлен, ведь он [Грейг] сам присутствовал, когда я отдавал одно письмо графу Орлову для пересылки с курьером сразу после битвы и сожжения оттоманского флота.

Он ответил, что решение отправлять письма полностью лежит на графе и что его всегда держали в стороне от этого. Я, естественно, почувствовал сильную неловкость при мысли, что мои письма граф Панин так никогда и не получал, даже письма о моем прибытии в Средиземноморье и о деле при Наполи ди Романия732.

Все это вместе с секретным внезапным отъездом графа в Санкт-Петербург убедило меня, что некие козни замышляются против меня, но, вооруженный моей невиновностью, я придержал свои соображения при себе и почитал каждый день вечностью, пока не доберусь до Санкт-Петербурга, где, как я не сомневался, меня должны были встретить с почетом.

Я купил очень большой и красивый экипаж со всем необходимым для путешествия, единственным его недостатком было то, что экипаж оказался слишком тяжелым. Экипаж был построен в Вене, и из Вены на нем прибыл герцог Тосканский, а стоил он сначала 300 фунтов. Сэр Джон Дик купил его у графа Розенберга< href="#n733" type="note" id="link_n733">733, имперского министра, и уступил его мне за 80 фунтов.

Я покинул Ливорно 20 февраля, и после очень утомительного путешествия, занявшего 36 дней и ночей (так как мы ночевали в постели только 10 ночей из всего путешествия)734, мы прибыли в Санкт-Петербург.

[17/]28 марта я прибыл в Санкт-Петербург, в тот же день оповестил его сиятельство графа Чернышева о своем приезде, о том, по чьему приказу я проделал путешествие, и пожелал получить его распоряжения735. На следующее утро я отправился к дому старшего Орлова – графа Ивана, у которого, как я слышал, граф Алексей остановился, чтобы передать последнему письмо от сэра Джона Дика. Мне сказали, что графа нет дома, однако я оставил письмо и визитку. Когда я воротился туда, где я остановился, я нашел там письмо от графа Чернышева, который поздравлял меня с благополучным прибытием.

Как только я оделся и нанял пару лошадей для моего экипажа, я предстал перед ним [И. Г. Чернышевым] со своими двумя сыновьями и был принят с изъявлением знаков дружбы и учтивости. Я спросил, когда бы его сиятельство мог представить меня Ее императорскому величеству, и он назначил мне следующий день на 11 часов, пожелав, чтобы я [перед тем] заехал к нему. Я прибыл в это время, но меня ждало разочарование. Я попросил его секретаря передать его сиятельству, что я ждал его в назначенное время, затем приказал кучеру везти меня во дворец, с нетерпением ожидая встречи с моим другом графом Паниным. Как обычно, я ждал вместе с моими сыновьями, пока он не совершит выхода (leve) в свою приемную перед выходом дворцовым.

В тот миг, как он увидел меня, он остановился, отступил на шаг, воздев вверх обе руки в величайшем изумлении, и как только очнулся от своего удивления, обнял нас с большой сердечностью, спрашивая, как я прибыл в Петербург и как давно я приехал.

Я удовлетворил его ответами и сказал, что вместе с сыновьями ожидал чести припасть к стопам императрицы, как было обещано графом Чернышевым, и надеялся, что это случится на следующий день. В тот же вечер я нашел записку от графа Чернышева, в которой граф благодарил контр-адмирала Элфинстона за посещение его дома нынешним утром, выражал крайнее сожаление, что его не было на месте и что он не смог сопровождать контр-адмирала ко двору, как обещал, но граф готов был встретить меня завтра при дворе в Больших покоях Императрицы в 11 часов.

Понедельник [21 марта/1 апреля]. В назначенное время я был на месте*, но в тот день оказался религиозный праздник, и Императрица не появилась на публике736.

[На поле приписано:]

*Я спросил графа [Чернышева], где я могу видеть графа Орлова, поскольку я дважды не застал его в доме его брата, но граф ответил, что он [А. Г. Орлов] отправился опять в Ливорно. Я выразил удивление в связи с краткостью его пребывания, так как он приехал всего за пять дней до меня! Во второй половине дня кто-то из моих слуг сказал мне, что видел графа Орлова в одной из императорских карет, запряженных восьмеркой лошадей. Я пошел тотчас же к графу Чернышеву, упрекая его за обман. Он выразил сожаление, заявив, что ему велели так говорить. Позже я обнаружил, что мое появление заставило Орлова поспешно отбыть в Ливорно раньше, нежели он собирался737.*

Назавтра я получил новую записку от графа Чернышева, пожелавшего, чтобы на следующий день я ожидал его в тех же покоях дворца в половине двенадцатого. Я там был в назначенное время и видел императрицу, когда она проследовала из часовни в собственные покои, куда я не мог следовать за ней. Граф вышел ко мне и выразил величайшую печаль, что императрица отправляется на несколько дней за город, но что я, без сомнения, буду ей представлен, когда она вернется738.

Я увидел многих моих старых знакомых из дворян и зарубежных министров [т. е. дипломатов разного ранга]. Первые держались с исключительной холодностью, вторые также, но их холодность соединялась с чуть большей учтивостью. Шведский министр дошел даже до того, что сказал сэру Чарльзу Ноулсу739, что был удивлен увидеть меня при дворе, так как слышал, что меня заключили в крепость. Сэр Чарльз дал ему весьма энергичный и подобающий ответ, после чего посол пожал плечами, резко поворотился и подошел поздравить меня с возвращением. Я знал этого человека в Копенгагене, где он был министром740.

В то время я часто ужинал с некоторыми представителями британской колонии [Петербурга], которые не относились ко мне как прежде и вели себя очень сдержанно. Однако я доверительно поинтересовался у одного из них, слышали ли они какие-нибудь разговоры обо мне до моего приезда. С большим трудом я выудил из него, что сообщений было много, но главное, говорили, что я растратил доверенные мне деньги и что я никогда не приеду в Россию. Согласно другому сообщению, я не пожелал подчиниться [зачеркнуто:] *графу Орлову* приказу прибыть в Санкт-Петербург и отправился из Ливорно во Францию с деньгами и векселями на значительную сумму, и что никто не ожидал увидеть меня в России. По поведению и моих друзей, и моих врагов я начал верить, что они действительно меня не ждали. С нетерпением я уповал на возвращение императрицы из монастыря, когда услышал, что она [оттуда] отправилась прямо в свой дворец в Царское Село, куда никто не мог прибыть, если за ним не посылали, о чем, без сомнения, граф Чернышев знал741.

Между тем это не могло воспрепятствовать мне увидеть Его императорское высочество великого князя, о чем я просил графа Панина742. В это время я положил к стопам великого князя жезл капудан-паши, что был найден на его боте; этот жезл вместе с шелковым флагом тот держал при себе. Его высочество принял меня и моих сыновей с присущей ему любезностью и вниманием и был весьма доволен трофеями, которые я ему представил. Жезл был серебряный с позолотой и чеканкой в виде цветов, длиной около 20 дюймов, с большими круглыми головами (a broad round head) на каждом конце и одной посередине, как у трехбунчужного паши. Это, несомненно, были регалии капудан-паши, их мог ему даровать или у него отнять только сам султан по своей воле. Жезл хранился в малиновом чехле с ремнем, чтобы носить его на плече, а то, что его бросили, говорит о спешке, с которой турки покидали свое судно743.

Я не подходил к британскому послу лорду Каткарту, пока не понял, что на некоторое время я лишился всякой надежды видеть императрицу744. Я и мои сыновья были приняты у посла, как обычно, дружески и учтиво, мы обедали у него трижды на неделе, а еще по воскресеньям со всеми иностранными министрами. Относительно моего положения милорд сказал, что ходило немало порочивших мою репутацию слухов, которым он никогда не верил, так как они были такого свойства, что распространять их могли только люди самые бесчестные, но и он, испытывая ко мне искреннюю дружбу, тоже временами чувствовал неловкость745. Его супруга выражала те же чувства участия и дружбы, так что с этого времени я почти жил у них, и они, казалось, не делали различий между своими детьми и моими746.

Первое, что я предпринял, – послал список моих затрат во время поездки. Затраты составили 639 голландских дукатов. Спустя много месяцев граф Чернышев отрицал, что получил этот список. Мой секретарь также сообщил мне, что мне необходимо составить письменный рапорт, объясняющий причины моего приезда, и поскольку то была привычная задача, я составил рапорт следующим образом:

Рапорт

24 декабря [ст. ст.] прошлого года в Порт-Аузе на острове Парос адмирал Спиридов попросил меня прислать моег переводчика мистера Ньюмана, чтобы перевести параграф из письма, полученного им от графа Алексея Орлова, в котором граф выражал желание, чтобы я прибыл к нему инкогнито со всей возможной поспешностью, оставив адмиралу Спиридову всю казенную наличность, которая у меня была; чтобы я взял с собой мои бухгалтерские книги и векселя, которые я должен буду представить после моего прибытия графу Орлову, чтобы можно было подсчитать расходы флота, что я и сделал. Я имел честь получить от его сиятельства ответ, что я могу высадиться на берег в лазарет, соблюдая инкогнито, однако я не высадился, пока граф не удостоил меня своим посещением. Я сказал ему, что я отправлюсь под именем Говард, чему он был очень доволен и сказал, что мои апартаменты [в карантинном лазарете747] готовы для меня в любой момент, когда я пожелаю высадиться. Во время моего карантина граф просил меня отправить ему мои бухгалтерские книги, а вексели, которые были у меня, отослать господину Ратерфурду, что я и сделал, и в том у меня от него имеются расписки.

За несколько дней до завершения моего карантина я прочитал приказ его сиятельства отправляться по суше в Санкт-Петербург, что я могу взять с собой тех офицеров, которых пожелаю, а также моих сыновей и секретаря.

Поскольку мне не было известно до этого времени, что я должен отправиться в Санкт-Петербург, я не могу представить судовые журналы, которые были затребованы членами морской комиссии, месяц заседавшими для рассмотрения дела капитана Роксбурга о потере корабля «Святослав»; что же касается моих сделок, то о них я сообщал в своих письмах его сиятельству графу Панину вплоть до потери «Святослава»; а вскоре после прибытия в Порто-Мудро граф Орлов счел нужным снять с меня командование, подняв кайзер-флаг, чтобы приказать кораблям моей эскадры соединиться с эскадрой адмирала Спиридова и с теми кораблями, что были под командой его сиятельства, и оставаться под командой адмирала Спиридова; под командой адмирала Спиридова я и оставался до того, как покинул Парос, как отмечалось выше.

Я также имею честь передать здесь список моих денежных платежей наличными и чеками, приложенными к нему748, остальные бумаги вместе с основными отчетами и квитанциями отправлены в Адмиралтейств-коллегию по приказу Вашего сиятельства, равно как и шифры, и другие секретные бумаги, выданные под мою ответственность из Коллегии иностранных дел его сиятельством графом Паниным.

С каждой почтой я ожидаю бухгалтерского отчета за транспорты из Лондона, и когда он прибудет, я тотчас закрою этот отчет, и со всем этим Ваше сиятельство сможет ознакомиться.

Д. Элфинстон, контр-адмирал,

Санкт-Петербург, 4/15 апреля 1771 г.

Я оказался теперь в весьма затруднительном и неприятном положении, находя повсюду холодный прием (столь отличный от того, к которому я привык при том же дворе и от тех же людей) всякий раз, когда я появлялся при дворе у великого князя. Желая понять эти настроения, я сообщил лорду Каткарту план, который он одобрил, и написал следующее письмо графу Чернышеву:

Санкт-Петербург, 7[/18 апреля] 1771 г.

Его сиятельству графу Чернышеву.

Ваше сиятельство знакомы с тем, что в соответствии с приказами его сиятельства графа Алексея Орлова отправиться в Адмиралтейств-коллегию я предполагал получить приказ Ее императорского величества. Если же императрица не имеет для меня срочных приказов, я льщу себя надеждой, что через посредничество Вашего сиятельства я смогу получить дозволение императрицы вернуться в Англию повидать мою семью и уладить некоторые частные дела; там бы я находился в готовности вернуться по первому требованию; а если я получу такое дозволение, я [прошу] оставить моих сыновей в Императорской академии749.

Имею честь оставаться и проч. и проч. Вашего сиятельства слугой

Д. Э.

Я не получил ответа и, впрочем, не ожидал его, но спустя несколько дней мне сказали, что в Hambro* ([наверху приписано:] *Варшавской газете*750) есть статья, порочащая меня, что я якобы был отослан в Санкт-Петербург для наказания за преступления, совершенные в Средиземноморье.

Поскольку до этого ничего открыто не было сказано против меня, я был не в силах больше удерживать себя от самых горьких обличений графа Орлова и графа Чернышева. Я понесся к последнему с газетой в руке, требуя, чтобы этот абзац в газете был немедленно опровергнут, [или] чтобы сообщили, находят ли они что-то порочащее в моем поведении. Он просил, чтобы я успокоился, что в соответствующее время я получу любое удовлетворение, какое пожелаю получить. Я сказал ему, что, исходя из того, что произошло со мной с момента моего приезда, у меня нет никаких причин ожидать этого [оправдания]; что низкими уловками меня лишили возможности припасть к стопам императрицы, единственно от которой я мог ожидать оправдания, но что в особенности именно граф должен был бы видеть меня оправданным, так как через него я и был приглашен на службу.

Мы расстались не слишком довольные друг другом. Как я понял, я не мог получить никакого удовлетворения своих требований, и императрица не собиралась возвращаться еще много недель и, возможно, даже до зимы. Но чтобы ничего с моей стороны не оставалось незавершенным, я написал следующее письмо графу Чернышеву:

Санкт-Петербург. 16 апреля (ст. ст.) 1771 г.

Его сиятельству графу Чернышеву

Ваше сиятельство поймет из статьи варшавской газеты Hambro Gazette № 55 от 5 апреля, что моя честь очернена на всю Европу751! Ваше сиятельство, как я надеюсь, имеет слишком хорошее мнение обо мне, чтобы полагать, будто я могу позволить такому положению вещей сохраняться хотя бы на мгновение, и одобрит мое желание припасть к стопам Ее императорского величества с нижайшей просьбой, чтобы либо справедливость восторжествовала в отношении моей оскорбленной чести и императрица бы это продемонстрировала, либо чтобы мне сообщили о моем преступлении (если таковое имеется) и предоставили бы возможность публично защищать себя. Это, как я могу заверить Ваше сиятельство, не составит для меня трудности, какие бы обвинения ни были выдвинуты, поскольку я имею внутреннее удовлетворение полагать – и могу это доказать, – что без меня флот Ее императорского величества никогда бы не смог показать себя в Архипелаге; что без моего столкновения с настолько превосходящими силами противника никогда бы не было битвы и сожжения флота при Чесме, и что в этом деле мне выпала столь же большая доля опасности и чести, как и любому другому командующему; что мои советы или поведение не были причиной каких-либо ошибок или несчастий, которые могли случиться во время этой кампании. Напротив, если бы следовали моим советам, то Константинополь, весьма вероятно, обратился бы в пепел. Я буду ждать с нетерпением указаний Ее императорского величества, которые надеюсь получить через Ваше сиятельство.

За сим имею честь быть Вашего сиятельства слугою

Д. Э.

Не имея высокого мнения относительно откровенности графа Чернышева (я слышал, что он благоговел пред силой, но ненавидел Орловых) и весьма уповая на графа Панина, я дал графу Панину копию упомянутого письма. Так как я постоянно бывал у лорда Каткарта (с которым я сносился во всем, что предпринимал, и следовал его советам), он обращал мое внимание на характеры людей, находящихся во власти. Он советовал мне прежде всего опасаться и быть начеку с графом Чернышевым и, насколько возможно, избегать письменных сношений; что мое дело воевать, а не писать, и, короче говоря, что чем реже будут мои визиты к этому вельможе, тем лучше, поскольку нет на свете человека лицемернее, чем он752. По этому совету я посещал графа, но очень редко, хотя существует обычай для всех морских офицеров ожидать его выхода каждое утро со всеми возможными формальностями и церемониями.

26 апреля ст. ст. [7 мая 1771 г.] я получил следующее письмо от графа Чернышева:

Его превосходительству контр-адмиралу Элфинстону.

Сэр,

я очень сожалею, что не смог получить для Вас дозволения поехать в Англию, как Вы меня об этом просили, сэр, в письме на мое имя от 7 числа этого месяца [т. е. апреля]*, и я верю, что Вы бы и не пожелали отбыть до того, пока со вниманием ко всему, что стало нам известно, с Вас не снимут подозрения на основании необходимых бумаг и судовых журналов, которые все еще в Средиземноморье, но которые пришлют при первой возможности.

[На поле приписано:] *Но ни слова о моем письме от 16 апреля!*

Все, что произошло, должно быть прояснено как можно скорее, как на благо службы вообще, для которой дисциплина и субординация являются основанием, так и для Вашей личной пользы.

До того времени Вы будете здесь, сэр, получать все жалованье и почести согласно Вашему рангу, и будет выполнена договоренность о направлении Ваших сыновей в [Морскую] Академию, как Вы желали.

Имею честь, сэр, быть верным и преданным слугой Вашим

Иван граф Чернышев753.

Вскоре после этого я получил приглашение к нему на обед, от которого я отговорился, написав следующую записку:

Прошу Его превосходительство графа Чернышева соблаговолить извинить адмирала Элфинстона, который имеет честь быть приглашенным, но который нехорошо чувствует себя. Прошу также графа соблаговолить ответить на письмо от 16 прошлого месяца [апреля], которое содержало столь справедливое прошение.

Через несколько дней я набросал следующий рапорт и явился с ним к графу Чернышеву, так как он недавно обещал выплатить мне все, что было мне обещано.

Рапорт

[Я] имел честь получить приказ, подписанный Ее императорским величеством, содержащий распоряжение выплачивать мне ежемесячно 400 рублей (80 фунтов стерлингов) из средств на экстраординарные расходы. Однако по желанию графа Орлова, переданному мне адмиралом Спиридовым, остаток казенных денег был отдан последнему (флот нуждался в деньгах). Поэтому накопилась восьмимесячная задолженность, подлежащая выплате. Не располагая наличностью, чтобы заплатить себе этот долг, прошу Ваше сиятельство принять это к сведению.

Д. Э.

Его сиятельство принял рапорт с великой учтивостью и был очень опечален услышать, что я был болен; он пожелал видеть меня как можно чаще и говорил, что для меня и моих сыновей всегда есть место за его столом. Я поблагодарил его холодно, что он должен был заметить. Он сказал, что, безусловно, я должен получить оплату по моим требованиям, но я сначала должен дать ему приказ Ее императорского величества. Я ответил, что не возражаю дать ему заверенную копию, так как мне было велено никогда не расставаться с оригиналом. Этим ответом он, казалось, был не весьма доволен, и мой рапорт не был удовлетворен.

Я получил письма от моего агента мистера Тулмина и его превосходительства Мусина-Пушкина относительно требований мистера Берда оплатить месячную сумму за отпущенные в обратный путь два транспорта «Граф Панин» и «Граф Орлов», что, как я полагал, было несправедливо. Я передал это дело графу Чернышеву, который пожелал, чтобы я написал письмо Мусину-Пушкину, а он это письмо отправит. Только он просил меня послать ему письмо открытым, чтобы он озаботился написать Постскриптум. [Граф сообщил также,] что я буду удовлетворен и не понесу никакого убытка по этому счету. Соответственно я написал следующее письмо:

Санкт-Петербург, 2[/13] июня 1771 г.

Его превосходительству господину Мусину-Пушкину.

Сэр,

Господин Тулмин сообщил мне, что владелец двух транспортов «Граф Панин» и «Граф Орлов» потребовал месячной платы за каждое судно (больше, чем, я думаю, было бы справедливо заплатить). Сумма эта, по моим представлениям, образовалась изза их захода в противность приказам на Мальту, где без необходимости они оставались 30 дней и, покидая Мальту, не получили санитарных свидетельств. Обязательства, которые я имею перед императрицей, не допускают того, чтобы я согласился на оплату им времени, проведенного на Мальте. Если же они согласятся на вычет этого времени, у меня нет возражений, чтобы им заплатили, но под контролем и при апробации Вашего сиятельства. Если у мистера Тулмина не окажется достаточной наличности, чтобы заплатить им, не соизволит ли Ваше превосходительство принять решение по этой части, чтобы меня освободили от тех обязательств. Чтобы предотвратить судебные иски, я послал мистеру Тулмину копии данных им [транспортам] приказов, что является достаточным, чтобы показать, что у них [транспортных судов] не было никакого дела на Мальте754. Его сиятельство граф Чернышев обещал заняться этим делом, написав Постскриптум Вашему превосходительству в этом письме и дав соответствующие распоряжения.

Имею честь оставаться и проч.

Д. Э.

Я начал ежедневно находить все более двуличным моего секретаря [Джонсона Ньюмана], который не отходил ни от меня, ни от моего стола. Негодуя на то, как со мной обошлись, и на неопределенность исхода этого дела, я часто не мог удерживаться от брани в адрес графа Чернышева, а этот негодяй постоянно передавал мои слова графу и при этом настойчиво советовал мне написать Повествование о моих делах, как сказал ему граф. Ньюман утверждал, что он только желает показать что-нибудь графу от моего имени и что никто не желает мне лучшего, чем граф. Я пообещал засесть за написание, а я мог писать только по памяти; мой секретарь казался довольным, потому что убедил меня сделать это. И вот я сел за написание и закончил его за неделю, дал ему прочитать и спросил, что он думает.