Культ Ктулху (сборник) Коллектив авторов
– А черт их знает, как! Вдруг у них припадок какой случился, вот они и попрыгали в воду! Это могло быть что угодно.
От него несло абсолютной уверенностью в себе, но меня от предчувствия, уже прочно поселившегося в мозгу, она избавить все равно не могла.
Полная тьма окутала лес, и мы поскорее закончили ужин. Варнум встал в круге отбрасываемого костром свете, с хрустом потянулся и поскреб небритую челюсть.
– Завтра снова идете копать? – спросил он.
– Да, попробую найти-таки могилу Паукватога. А вы?
– Поеду миль на восемь к северо-западу. Там сосновая роща, отсюда выглядит на редкость завлекательно.
Он почесал бок и, ни слова больше не говоря, залез к себе в палатку и задернул полог.
Когда накатил ночной холод, я сгреб жар в костре и ушел к себе, забрав с собой несколько берестяных свитков. Еще где-то час я сидел при свете керосиновой лампы, расшифровывая те, что показались мне полегче для понимания.
Они оказались довольно фрагментарны, но говорили все о последних днях племени, во время эпидемии оспы, которую индейцы сочли проклятием, павшим на них из-за сожительства жены Паукватога с белым колонистом. В одной из грамот говорилось о том, что при первых же оспинах у нее на теле женщину самым жестоким образом убили, а труп в буквальном смысле швырнули собакам. Увы, такая ужасная жертва не оградила племя от беды: все последующие свитки изобиловали изображениями расчлененных тел – так массакваты обозначали умерших от болезни. Живые не успевали проводить по умершим обряды и умирали прямо рядом с погребальными кострами.
Обнаружив, что уже дремлю над своими берестами, я задул лампу, улегся и моментально провалился в сон.
Однако вскоре после полуночи я проснулся – оттого, что Варнум бесцеремонно тряс меня за плечо. В свете его фонарика на батарейке поблескивало дуло ружья.
– Вставайте, – скомандовал он. – Снаружи что-то неладное творится.
Я натянул брюки и схватил собственное ружье. Во тьме жарко мерцали угли костра.
– К северо-востоку от нас, – тихо сказал Варнум. – Животные.
Я навострил уши, стараясь расслышать что-нибудь сквозь рев Пенаубскета, который ночью стал еще громче. Когда я засыпал, единственными звуками были мерный стрекот цикад и жутковатые стенания козодоя… Я и до сих пор слышал только их да реку. Поглядев на Варнума, я пожал плечами.
– Погодите, пока сменится ветер, – бросил он.
Ветер, до сих пор дувший в спину, с душераздирающей неторопливостью обогнул нас и теперь обдавал холодом лица. Мы стояли, вперив взгляд в черноту леса. Сменив направление, ветер принес намек на звук – на самой границе слышимости. Постепенно он вырос в многоголосый тонкий щебет. В ужасе я понял, что это хор звериных голосов.
– Движется сюда, – процедил Варнум и снял ружье с предохранителя.
– Что-то их гонит? – спросил я.
– Понятия не имею. Никогда такого не слышал.
Пока он говорил, щебет успел превратиться в неслаженный хор, состоящий из отдельных панически воющих голосов. За ним пришел треск ломящихся сквозь подлесок тел. Мы упали на колено возле палаток, взяли ружья на изготовку… – и волна маленьких темных теней хлынула на озаренную лампой полянку и покатилась по земле, наполнив ночь стрекотом и писком. Кто-то из зверей побольше, не рассчитав, промчался прямо через кострище, взметнув фонтаны искр и озарив стоящие рядом сосны. Белки вверху промахивались мимо ветвей и падали в круг света, а потом, растерянные и перепуганные, одним прыжком снова исчезали во тьме. Обе наши палатки не выдержали этого нашествия; оборудование разбросало по всему лагерю и по окрестным кустам. Внезапно взрослый олень ворвался на становище и слепо ринулся на нас, грозно опустив корону рогов. Мы выпалили одновременно, пули вошли в бока, подняв облачка мелкого лесного мусора; олень взвился в воздух и замертво рухнул наземь.
Вся эта звериная орда безошибочно направлялась к Пенаубскету, словно подгоняемая невидимым пастухом. Позади мы слышали череду всплесков – авангард уже достиг крутого берега и теперь скидывался в воду. Звук при этом и не думал утихать – жуткий хоровой стон, рожденный невыносимым ужасом. А потом нашествие кончилось, так же быстро, как началось. Ночь снова была тиха. Шумела река, трещали цикады, где-то плюхал одинокий водоворот. Ни слова не говоря, мы прождали четверть часа – все так же стоя на одном колене, ружья сняты с предохранителей, фонари горят – не отрывая взгляда от черной стены деревьев. Воздух был холоден, но Варнум все равно вытер заливавший глаза пот.
– Вы что-то увидели? – спросил я.
– Я… не знаю.
Он неуверенно поднялся и принялся разжигать костер.
– На мгновение мне показалось, что я вижу… что-то голубое… вроде как свет сквозь деревья. Но он был такой слабый, что я не уверен…
– Что могло быть источником такого света? – озадаченно спросил я. – Никакого огня в лесу не было, и никаких звуков тоже – только крики животных. И все равно они бежали, будто спасали свою жизнь…
В отсвете костра лицо Варнума выглядело совершенно изможденным.
– Вы правда думаете что я похож на Престера? – выдавил он.
– Ну… да. Я бы сказал, сходство просто поразительное. А почему вы спрашиваете?
Было что-то жуткое в таком вопросе… и в таких обстоятельствах.
– Так, просто подумалось… – Он рассмеялся, но звук вышел сухой и трескучий; в нем звучал не юмор, а страх.
Остаток ночи мы просидели у огня, подремывая опершись на ружья, но так и не решившись заснуть совсем. Первый нездоровый отсвет зари сквозь поднимавшиеся с болот туманы стал самым отрадным зрелищем на свете. С наступлением дня мы заново поставили палатки и рискнули-таки несколько часов отдохнуть. К девяти утра толстобокое солнце разогнало ночную стужу.
Когда я затягивал подпругу на грузовой лошади, готовясь к короткому броску на кладбище, ко мне подошел Варнум.
– Скажите, сколько вы еще намерены здесь оставаться?
Вся его надменность, так досаждавшая мне в прошлом, куда-то подевалась. Более того, вопрос прозвучал даже умоляюще.
– После этой ночи не могу вам точно сказать, – ответил я. – На самом деле я думал остаться, как минимум, на неделю, но теперь никак не могу отделаться от ощущения, что с этим лесом что-то капитально не так. О поведении этих зверей нужно известить власти.
– Но сколько конкретно? – настаивал он.
– Если я не найду могилу Паукватога сегодня, мы уедем самое позднее через три дня.
– Тогда по рукам! – сказал Варнум.
Вместе с надменностью успело исчезнуть и его стремление изучить местные лесные ресурсы.
Мы поехали на кладбище. Каждый был погружен в собственные мысли. Варнума совершенно выбил из колеи ночной набег лесного зверья, закончившийся в Пенаубскете. Что до меня, то, признаюсь, я был весьма озадачен и даже обеспокоен. Насколько я знал, ничто в мире природы не могло вызвать у животных такого рода реакцию – кроме, разве что, лесного пожара. Но никакого огня в заросшем грибами, пропитанном сыростью подлеске в ту ночь решительно не наблюдалось, кроме бледных свечений над примыкающими к реке болотами – довольно зловещих, но совершенно безвредных. Болезнетворные микроорганизмы, конечно, могут вызывать подобное безумие, но я не знал ни одного, способного воздействовать на такое количество разных видов одновременно. Будь я зоологом, возможность пронаблюдать новый интереснейший феномен в поведении лесных жителей меня бы наверняка воодушевила. Но как археологу и эпиграфисту, лишь случайно соприкасающемуся с животным царством – да и то разве что в народных преданиях, – мне оставалось только развести руками.
Тот второй день мы оба провели, работая на кладбище. Я отказался от первоначального плана собрать как можно больше второстепенных свитков и сосредоточился целиком на поисках захоронения Паукватога. Варнум и я снова и снова вбивали железные щупы в кремнистую почву, локализуя индивидуальные могилы по мягкости содержимого на контрасте с плотной землей вокруг. Пока мы обследовали место, я заметил, что руки у Варнума дрожат. Он часто сглатывал, и хотя день выдался не из жарких, лицо и шея у него были постоянно мокрые. Его словно накрыло какой-то темной тенью.
Только во второй половине дня наши пробы показали участок мягкой почвы. Судя по размерам, это могла быть только могила какого-то важного члена племени. Пока мы прокапывались сквозь слои сосновой хвои и сухой бесплодной земли, я все больше укреплялся во мнении, что мы нашли то, что искали. Дальше пошли снизки вампума и раковин-каури, которыми дух должен был оплатить свой переход в мир иной. За ними – почерневшая от огня кухонная утварь, превосходное оружие и останки того, что три сотни лет назад было богатыми ритуальными облачениями. Но важнее всего, разумеется, были бы берестяные свитки с хроникой жизни великого шамана, его подвигов, происхождения и смерти.
Мы углублялись в могилу. Напряжение Варнума росло с каждым футом – и уже частично передалось и мне. Он не говорил ни слова, но тревога читалась по его дерганым движениям и по сосредоточенному выражению лица. Я на своем веку раскопал немало могил, но сейчас странным образом разделял его эмоции. Странный беспричинный страх растекался над индейским кладбищем.
Наконец, мы достигли слоя пепла, в котором обычно обнаруживают свитки. Тело или оставшиеся от него кости находятся прямо под ним. Очень осторожно, с помощью кисти и старого крючка для омаров, я высвободил свитки из защищавшей их корки пепла и один за другим передал их стоявшему на коленях на краю раскопа Варнуму. Один он тут же уронил и извинился за свою неуклюжесть, сказав, что он, честно сказать, сам не свой. Признаться, и я, стоя над местом последнего упокоения величайшего из племенных колдунов северо-востока, не мог похвастаться абсолютным самообладанием.
Очистив свитки и упаковав их в ящик с мягкими гнездами, я подошел к Варнуму, сидевшему неподалеку в каком-то тупом оцепенении.
– Ну что, посмотрим?
Он отрывисто кивнул и встал с заметной неохотой. Мы спустились в раскоп и кирками вгрызлись в затвердевший пепел, способный, по поверью массакватов, сохранить тело для вечности, ибо всякий нанесенный останкам вред отзовется и духу в мире ином. Мы прошли где-то с пол-ярда серого пепла, когда кирка Варнума звонко грохнула о гранитное ложе.
– О, боже! – прошептал он себе под нос. – Вот и дно.
Я продолжил копать в своем углу участка, пытаясь найти хоть какие-то фрагменты останков – увы, в могиле не было ни единого кусочка кости.
– Ничего, – тихо сказал я.
Мы уставились друг на друга. Слой пепла был не нарушен, погребальные дары пребывали в полном порядке, захоронение явно триста лет никто не тревожил – и, тем не менее, никакого тела.
Лоб Варнума снова покрылся бисеринами пота. Сумеречный лес, только что такой безмятежный, вдруг в одночасье сделался недобрым.
– Но не могут же тела просто так брать и исчезать, правда? – почти взмолился Варнум.
– Объяснение есть всегда, – заверил его я. – Иногда почва попадается аномально кислая, и вода постоянно выщелачивается, так что распадаются кости, одежда – даже металлические предметы. Но тогда должны оставаться волосы. Если речь идет о женщине, то целые ярды волос, так как они продолжают расти еще некоторое время после смерти.
– Следов воды тут нет, – возразил Варнум. – Дно могилы из твердого гранита, а волос никаких не осталось. Как будто и тела тут никогда не было.
– Забавно, да? Эти индейцы никогда не делали фальшивых могил. Перед нами настоящее захоронение, но с останками необъяснимым образом что-то стряслось. Никогда раньше я ничего подобного не встречал.
Мы вылезли наверх. Вечерело. Свет сам стал пепельного оттенка.
– Здесь мы сделали все, что могли, – подытожил я. – За следующие два дня я окончательно расчищу свитки и законсервирую для путешествсия домой. Дальше мы забросаем могилу и оставим старину Паукватога палеонтологам. А в Данстебле нам нужно будет непременно известить власти о панике среди животных.
Варнум помог мне приторочить контейнеры со свитками к сбруе вьючной лошади. Мы благополучно доехали до лагеря и прибыли буквально за минуту до того, как на лес пала вселенская тьма. Ввиду возможности нового нашествия, мы решили по очереди сторожить – все те ночи, которые нам еще осталось провести на этом месте.
Следующие два дня я действительно потратил на подготовку находок к транспортировке обратно в Данстебл и дальше – в Британский музей. Каждую частичку пепла, способную повредить нежную поверхность покрытой символами бересты, надлежало тщательно удалить; затем нанести на свитки слой парафина, который предохранит их от воздействия атмосферного воздуха – этого будет достаточно, пока не представится возможность произвести более надежную и долговременную консервацию. Несмотря на то, что все мое внимание занимали наши находки, прогрессирующее падение боевого духа у Варнума просто-таки бросалось в глаза. После нашего первого похода на могилу он всю ночь промучился кошмарами. Сидя в дозоре у костра, я слушал, как он стонет и разговаривает – увы, нечленораздельно – с каким-то неведомым собеседником. Когда пришел его черед заступать на вахту, ему было явно не по себе – в глазах застыло совершенно загнанное выражение, рассеявшееся только с наступлением утра.
На следующую ночь ему стало еще хуже. Я даже решил его разбудить, потому что звуки, которые изрыгала во сне его глотка, уже даже на человеческие не походили.
– Все то же, что и прошлой ночью, – выдавил он, щурясь на свет моей лампы. – Я вижу, как сплю в палатке и как вы сидите на посту – но в ночи рядом с поляной есть что-то еще, оно медленно движется к нам. Вы его не видите – не можете видеть – но оно там и идет… идет за мной!
Он был практически в состоянии истерики, и поэтому я решил отстоять за него вахту. Я дал Варнуму успокоительное из аптечки в надежде, что оно хотя бы положит конец жутким звукам и крикам, что он издавал во сне. Когда он уснул, я обошел поляну кругом и вернулся к своему месту у костра. Там я уселся, закутавшись в одеяло и некоторое время раздумывал, не заняться ли расшифровкой свитков Паукватога. Свет от углей, впрочем, был слишком слаб. Да и вряд ли бы мне удалось надолго сосредоточиться на пиктограммах, учитывая странность ситуации. Мысли мои были заняты неестественным ужасом, повисшим над Данстеблом и этими лесами – причем ужасом невысказанным, охватывавшим горожан при одной только мысли о том, чтобы углубиться в чащу севернее лагерей… Перед глазами так и стояли тушки зверья, безвольно кружащие в пруду лесопилки, а в ушах эхом отдавался визг несущейся через лес на верную гибель орды. А теперь еще эти останки шамана, бесстыдно отсутствующие на своем месте в нетронутой могиле.
Усилием воли я постарался отвлечься от этой темы – по той простой причине, что сидел теперь в ржавом отблеске умирающего костра насмерть перепуганный. Я – взрослый человек, и со времени резни в лесу Белло[39] прошло всего несколько лет. Вот там я действительно боялся, но не выдал ни тени эмоции, так как кругом были мои боевые товарищи. Со свойственным благородной эпохе романтизмом мы все почитали себя обреченными на смерть и потому сдерживались. Но здесь, в черном лесу, где каждый вдох отдавал на губах плесенью, не было ни вспышек канонады, ни визга шрапнели, поливающей траншеи, ни глухого стука пуль, косящих оливковые ряды мундиров – только мерный шорох листьев да запах бессчетных веков гниения и распада. Да еще тишина. Невыносимая тишина. Я не доверяю никакому скоплению людей, численностью превышающему взвод британской пехоты, но этой ночью не отказался бы от хорошей такой болтливой толпы.
Дабы привести себя в чувство, я полез к себе в сумку и извлек зачитанный до дыр томик Александра Поупа, моего любимого Поупа, чей стройный слог утешал меня не в одном таком дозоре. Я сгорбился у огня, поплотнее закутался в одеяло, прислонил ружье к коленке и энергичным пинком отправил все дурные предчувствия подальше. До рассвета оставалось часа два, и я только что дочитал «Виндзорский лес», когда пришла боль.
Без малейшего предупреждения я вдруг оказался в горниле подлинной агонии. Каждый сустав, нерв и орган скручивало столь сильной болью, что она была почти изысканной. Книга выпала у меня из рук. Я прокусил себе язык и вспомнил вкус крови. Совершенно парализованный, я начал падать вперед, сгорая заживо от боли и страха, но не способный ни крикнуть, ни даже почти что дышать. Краткий миг падения показался мне целым днем. Несмотря на общую отупелость рассудка, некая его мельчайшая холодная фракция бесстрастно и с невероятной скоростью перебирала возможные причины столь внезапного состояния. Кровоизлияние в мозг? Травма позвоночного столба, повредившая центральные нервные сплетения? Сильный удар в область мозжечка? Лежа щекой на мокром мху, я беспомощно созерцал через костер Варнумову палатку, почти теряя разум от спазмов, сотрясавших все мои конечности. «Боже ты мой, – пронеслось у меня в голове. – Вот и конец».
И тогда на периферии поля зрения, скользя вдоль края поляны, беззвучно, неотвратимо явилось… оно. Холодное голубое сияние, мертвенное фосфоресцентное свечение, ничуть не согревавшее обнимавшую его со всех сторон ночь. Оно пересекло открытое пространство; боль моя с его приближением лишь усилилась, но никакого милосердного забытья не принесла. Свечение прошло сквозь огонь, не потревожив ни уголька, ни взметнув ни искорки в столб теплого воздуха. Не обращая на меня никакого внимания, оно двинулось к палатке Варнума, откуда неслись звуки очередного кошмара, приглушенные вопли ума, сражающегося с ужасным противником.
Пока я слушал, валяясь у костра, будто свежезабитая скотина, тембр воплей изменился, и Варнум, судя по всему, проснулся. Свечение нависло над палаткой, потом охватило ее целиком: неземной свет играл на стропах и холстине, как огни святого Эльма – на корабельных снастях. Полог отлетел в сторону, и Варнум выскочил наружу, голый до пояса, хватая скрюченными пальцами то себя, то воздух; он весь был окружен голубым светом. Мускулы на руках и груди корчило в спазмах. По жутким воплям я понял, что и его охватила та же невыразимая мука. В безумии он помчался вкруг огня, поджигая штаны и тщетно пытаясь оторваться от мучителя.
– Грааль, ради Господа, помогите! – провыл он.
Свет облекал его, будто плащ. Все его члены пульсировали нечестивым сиянием и колотили в разные стороны, как у буйнопомешанного.
Во внезапном потрясении, которое я почувствовал даже сквозь боль, я понял, что Варнум сейчас побежит к реке. Он исчез из поля зрения, а крики боли слились с хрустом подлеска. Я попробовал пошевелить рукой, схватить ружье или хоть головешку из костра – что угодно, лишь бы вытеснить ужас действием. Но я лежал парализованный, настолько же надежно, как если бы мне перебили хребет. Я мог только лежать и всхлипывать, пока вопли затихали вдали и, наконец, совсем исчезли, канув в неумолчный рев Пенобскета. Мысль, что Варнум разделил судьбу утонувших зверюшек, оказалась последней. За ней пришло благословенное небытие.
Я пришел в себя незадолго до рассвета. Сначала сознание было спутанное, но потом прояснилось. И паралич, и боль полностью прошли – осталось только неистовое желание поскорее бежать отсюда, оставить это проклятое место. Я добежал до реки и рухнул на влажные листья, ожидая, что ужас может вернуться в любой момент. Мысли о Престере Варнуме, о проклятии Паукватога, павшем на весь его род, о разверстой могиле галопом промчались через мой разум, но надо всеми ними царил образ голубого сияния, плывущего через поляну и сквозь костер, словно какой-нибудь нарисованный сумасшедшим сюрреалистом ангел смерти.
Когда рассвело, я вернулся в лагерь и поспешно упаковал основное оборудование и бесценные свитки, бросив палатки и утварь на произвол судьбы. Потом я быстро поскакал на могильник, забрал несколько оставленных там вчера необработанных свитков, а затем устремился прямиком через лес к Данстеблу – настолько быстро, насколько позволяли вьючные лошади и оставшийся без седока скакун Варнума.
Привычный и уже приевшийся ужас висел над городом, когда я въехал в него после двухдневного пути через леса. Лесопилка стояла. Горожане сгрудились вдоль главной улицы. В полицейском участке шериф округа Сассекс как раз разговаривал с коронером. Утром в пруду обнаружили тело Варнума, принесенное, как и тушки зверей до него, волнами Пенобскета.
Учитывая обстоятельства смерти, я несколько подредактировал свои показания. Все равно события той достопамятной ночи выглядели слишком невероятными, чтобы в них хоть кто-то поверил. В общем, я рассказал, что услыхал, как Варнум в помрачении рассудка кричит в лесу, удаляясь в сторону реки, где он, по всей видимости, сорвался с крутого обрыва и утонул.
Власти приняли мою версию событий без малейшего недоверия. После этого мы отправились в местное похоронное бюро взглянуть на тело. Проведя в воде всего каких-то тридцать шесть часов, оно все равно сильно пострадало и побилось о встречающиеся в Пенобскете коряги и мели. Впрочем, это был точно Варнум. То, что осталось от его лица, застыло в улыбке, исполненной жуткой иронии – настоящий risus sardonicus.[40] Участки уцелевшей кожи были сплошь покрыты красноватыми рубцами и пятнами.
Коронер заметил, что я прямо-таки остолбенел при виде этих отметин. Он потыкал в холодную плоть острием карандаша.
– Пчелиные укусы, – сказал он. – Варнум, должно быть, наступил на пчелиное гнездо и, преследуемый насекомыми, побеждал к реке.
Тон его, правда, говорил, что он сам своему диагнозу не верит. Я покивал в знак согласия – мнимого, ибо в свое время уже видал подобные поражения кожи. Дело было в Александрии… и они безошибочно свидетельствовали о первой стадии оспы. На следующее утро я закончил все свои дела в Данстебле, не желая оставаться на похороны человека, погибшего столь ужасной смертью практически у меня на глазах. Сидя в поезде, мчавшемся на юг, к Бостону и цивилизации, я перебирал в памяти события на индейском кладбище… отсюда они казались видениями температурного бреда. Однако они были реальны – не менее, во всяком случае, реальны, чем ящик со свитками в багажном вагоне, повествующими о гибели племени и проклятии рода Варнумов. Интересно, кто мне поверит, если я вдруг вздумаю рассказать, что после смерти моего попутчика, собирая на индейском кладбище оставшиеся берестяные грамоты, я увидал на самом дне раскрытой могилы пятно тонкого порошка цвета кости, формой и размером напоминающее лежащего человека – и понял, что три века спустя Паукватог, шаман племени массакватов, наконец, упокоился в мире.
Артур Пендрагон. Адская колыбель
Какие темные тайны привели Лоренса Коллума на грань нервной истерии? Какое невыносимое бремя заставило молить о помощи, подобно страдающему безумцу? Эти и другие вопросы относительно плачевного состояния, в котором пребывал ныне владетель Коллум-хауса, осаждали разум доктора Натана Баттрика, пока он ехал на своей двуколке домой по мосту через Пенаубскет, что на самой окраине Дня Субботнего – городка в северной части Новой Англии. В иных обстоятельствах он бы мирно дремал сейчас на облучке, убаюканный криками козодоев и покоем вечерних сумерек. Но пока тело его отчаянно алкало сна, разум никак не мог обрести покой.
Таинственный недуг, превращавший для Коллума каждый божий день в сущий кошмар, немало озадачивал доктора. Все доступные фармакопее в 1924 году седативные препараты он уже проверил, и все они доказали свое бессилие перед снедавшей душу пациента жгучей тревогой. В отчаянии от бесполезности таблеток и инъекций доктор обратился к народным средствам, о каких узнаешь разве что от древних старух в самых дальних от моря холмах. Но даже настой белены на чае и лепестки амариллиса под язык не принесли страдальцу облегчения. Баттрик испробовал все фольклорные панацеи, которые ранее профессионально презирал – и ничего. Они оказались не более эффективны, чем самые продвинутые снадобья, какие только мог предложить ему в помощь ХХ век.
Когда из сумерек выплыли огни Дня Субботнего, осыпавшие гранитную громаду Галлоугласс-хилл, Баттрик встряхнулся и наскоро перелистал в уме историю болезни. Итак, что мы имеем? Лоренс Коллум, сорок семь лет, церебральная аневризма (размягчение участка мозговой артерии, способное прорваться хоть завтра, хоть через пять лет, хоть, с тем же успехом, и никогда); последний представитель выдающегося рода, пошедшего от Дрейпера Коллума. В 1706 году сей достойный джентльмен возглавил экспедицию на север из Данстебла, обнаружившую на североатлантическом побережье прекрасную защищенную бухту, вокруг которой и суждено было вырасти приморскому городку по имени День Субботний – кстати, стоял прекрасный августовский день, и к тому же действительно суббота.
С тех пор Коллумы всегда оставались у власти, хотя жизнь вели до странности уединенную, и Лоренс из них всех был, пожалуй что, главный отшельник. С тех пор, как умерла его сестра, Эмма, а ему самому диагностировали аневризму, он затворился в своем готическом особняке из серого камня в конце Уиндхэм-роуд. Его рука все еще чувствовалась в городских делах, но ныне от Лоренса остался разве что призрак. Вся его жизнь теперь протекала за гротескными дверями Коллум-хауса, оформленными парой гигантских кашалотовых челюстей – наследие прошлого патриарха, Капитана Хью.
Эти скудные факты да пара любезностей, которыми Баттрик обменялся с Коллумом во время его нечастых визитов в город – вот и все, что он знал о хозяине усадьбы до тех пор, пока на горизонте не замаячила аневризма. Ну, и была еще мрачная сцена в ночь смерти Эммы два года тому назад. При ней присутствовали врач, брат и большая часть домашней прислуги. Баттрику врезались в память последние слова Эммы.
– Лоренс, – проговорила она, вцепившись Лоренсу в руку с такой силой, что даже костяшки побелели, – ты ведь останешься… на посту?
– Я… о, да, дорогая, конечно, – ответил тот, но глаза его приобрели откровенно затравленное выражение.
В следующее мгновение жизнь хрупкой старой девы оборвалась с последним вздохом, и миссия доктора на том благополучно завершилась.
После кончины Эммы Баттрик ничего не слыхал о Коллуме целых полтора года. А потом посреди ночи его разбудил телефонный звонок. Доктор обреченно вылез из кровати, ожидая срочного вызова к одной из трех потенциальных рожениц, но вместо этого услыхал в трубке почти истерический голос, умолявший его сделать хоть что-нибудь – и от потрясения проснулся на месте. Годы медицинской практики несколько притупили его чувствительность к чужой боли, но этот голос был исполнен такой неподдельной муки, что слушающий невольно заражался ею, впадая в какой-то метафизический резонанс. Доктор вскочил в экипаж и помчался через недовольно ворчащую реку, вдоль по Уиндхэм-роуд, освещенной только холодным сиянием перевалившей за третью четверть луны.
После этого дикого марш-броска он обнаружил Коллума в гостиной особняка в состоянии крайнего беспокойства – динамик телефона так и валялся рядом, не донесенный до крюка. Взрослый мужчина скорчился в огромном ветхом кресле, всхлипывая, как перепуганный ребенок, что по контрасту с его шестифутовым ростом выглядело довольно жутко.
Он был закутан в халат, но из-под подола виднелись манжеты брюк, испачканные засохшей грязью.
Баттрик быстро дал пациенту стандартную дозу успокоительного. Никакого эффекта лекарство не возымело. Вторая инъекция сумела успокоить Коллума или хотя бы снять физические симптомы истерии. Но даже когда снадобье подавило дрожь во всем теле, глаза его все равно остались стеклянными от страха. Баттрик так и сяк пытался выспросить о причине столь внезапного расстройства, и каждый раз изможденное лицо Коллума все глубже зарывалось в бархатную обивку кресла.
– Не могу вам сказать… я не должен, – вяло бормотал он под воздействием успокоительного. – Никто никогда не узнает! Я на посту… на посту…
Помимо собственной воли доктор ощутил прилив необъяснимого страха – опять это странное слово… то самое, что в прошлый раз слетело с холодеющих губ Эммы Коллум.
Опиаты наконец-то взяли верх над нервами несчастного. С помощью Амадея, престарелого камердинера родом явно из канадской Акадии, Баттрик переместил безвольное тело на кушетку у камина, оставил флакон таблеток и удалился, пообещав, что непременно навестит больного на следующий день. В город он возвратился, разбитый физически, но изнемогающий от любопытства. Что за происшествие или мания могли бы объяснить такой внезапный коллапс Лоренса? Что за таинственный смысл заключен в этом слове, которое он продолжал бормотать даже в наркотическом ступоре?
За несколько месяцев, последовавших за первым ночным вызовом, доктор не так уж много узнал о делах Коллум-хауса. Он диагностировал Лоренсу аневризму, но пришел к выводу, что крайняя нервозность пациента и потеря веса с этим физическим недугом не связаны ровным счетом никак. Над ним будто довлела какая-то тяжкая ответственность, какое-то невыносимое бремя… возможно, дело было в самом фамильном доме, мрачном разрушающемся особняке, от безвылазного пребывания в котором разум наследника постепенно мутился.
Помимо этого «поста», о котором упоминали и Эмма, и Лоренс, был во всем этом деле и еще один необычный момент. Баттрик обратил внимание, что Коллум старается никогда не подходить к большому гобелену, висящему в гостиной – еще одной реликвии, оставшейся от эпохи Капитана Хью. И тема, и исполнение были до крайности малоприятны – весьма реалистичное изображение ведьмовского шабаша. Нагие тела женщин рдели в сиянии большого костра, освещавшем кроме них еще и окровавленную жертву. После нескольких визитов Баттрик понемногу привык к этой мрачной сцене – но Коллум никогда не подходил к шпалере ближе чем на пять футов. Иногда доктору казалось, что Лоренс как будто прислушивается к ней, словно оттуда и вправду слышен гогот ведовского ковена.
Вскоре Баттрик привык и к тому, что духовный недуг его клиента слабо поддается излечению химическими средствами. Что и говорить, непростая вышла задача – а с таким скрытным и неразговорчивым пациентом и вовсе почти невыполнимая. Так размышлял заслуженный лекарь Дня Субботнего, подъезжая на своей упряжке к ветхому каркасному домишке, в котором принимал страждущих еще его отец. Поставив лошадь в конюшню, он съел ужин и блаженно нырнул в объятия одеял, тихо надеясь, что никакие серьезные недуги и несчастные случаи не потревожат его покой в эту ночь. Последней осознанной мыслью у него в голове была не молитва Творцу, но та загадочная фраза, полная темных, таинственных смыслов – а в устах Эммы еще и предчувствия зла: «Ты ведь останешься на посту?».
На следующий день Баттрик снова шагнул под зубастую китовую арку Коллум-хауса, не уставая дивиться монолитному костяному изгибу этого монумента семейной эксцентричности. Два дня в неделю он пользовал Лоренса Коллума сразу и от аневризмы, и от нервных припадков. За дверью доктора уже поджидал Амадей. Дом стоял холодный и промозглый. В тесной прихожей старый акадец вдруг придвинулся к Баттрику и даже схватил его за локоть на удивление сильной рукой – раньше он себе таких вольностей не позволял.
– M’sieur le docteur,[41] – проскрипел он. – Не удивляйтесь, если хозяин станет вам говорить сегодня что-то странное.
На его морщинистых губах играла улыбка, но холодный взгляд лишал ее всякого дружелюбия.
– Хозяин уже некоторое время как толкует странные вещи – верить им не надо. C’est la maladie – это просто болезнь, ничего более.
Баттрика подобная фамильярность со стороны слуги порядком возмутила. Сколько он ни посещал этот многострадальный дом, Амадей всегда казался ему странным. Тем более что всякий раз, как Коллум предпринимал жалкие попытки поддержать беседу, старик бесстыдно подслушивал у дверей. По какой-то необъяснимой причине присутствие акадца всегда настораживало Баттрика, словно было в старом, сгорбленном камердинере какое-то тайное зло. Мрачной атмосфере Коллум-хауса он, надо признаться, соответствовал как нельзя лучше.
Доктор поспешно высвободился из Амадеевой хватки и ретировался в гостиную. Коллум привычно сидел как можно дальше от гобелена. При виде доктора он поднялся, хотя ноги его почти не держали.
– Это… так мило, что вы пришли, Натан, – с трудом выговорил он.
Даже рискуя в любое мгновение разлететься на тысячи осколков, разум наследника автоматически следовал торными тропами светской любезности, уготованными куда более безмятежным душам.
Баттрик поставил саквояж на обитую узорчатой тканью тахту и окинул пациента быстрым профессиональным взглядом. Ухудшения со времени последнего визита его испугали. Хозяин дома был закутан, как в одеяло, в багряный халат, скроенный на куда более мощную фигуру – так плачевно усохло его тело под гнетом душевного недуга. Глаза, глубоко сидящие в темных ямах, сверкали неестественно ярко. Коллум нервно теребил кисть на конце пояса, и Баттрика потрясло, насколько его рука походила на Эммину накануне смерти – такая же бескровная, с желтоватыми ногтями. Ему уже случалось видеть пациентов со злокачественными опухолями, которые вот так же угасали на глазах. Но плачевное состояние Коллума было результатом какого-то ментального рака, угрожавшего уничтожить сразу и тело, и разум. Хоть ставки делай, что из них откажет первым!
Однако сегодня Лоренс, казалось, сиял какой-то лихорадочной решимостью. Он жестом велел Баттрику закрыть саквояж и нервно откашлялся.
– Боюсь, Натан, я был вам не лучшим пациентом. Все ваши заботы, все ваши усилия пошли прахом.
Он взмахнул оплетенной синими венами рукой.
– Меня ничто не излечит, поймите. Ничто не снимет бремя этой ужасной обязанности, что взвалена на мои плечи…
Он внезапно умолк и словно бы снова прислушался к гобелену, но затем вернулся к начатой мысли и продолжал:
– Все бесполезно, если только я каким-то образом не сумею освободить свой разум от этой службы, уйти с этого тягостного поста…
Он чуть ли не выплюнул это слово, со смесью страха и отвращения.
– Я умру, если не открою кому-нибудь эту тайну, и она тогда уйдет вместе со мной. А если я ее открою – умрет она, и я вместе с ней. Любопытный выходит парадокс, а, Баттрик?
Доктор встал, чтобы дать больному успокоительное, ибо в речи его уже слышались характерные интонации бреда. Тот остановил его, бормоча:
– Не сейчас… только не сейчас… погодите.
Через мгновение лицо его обрело суровую серьезность, голос стал холоднее, но вместе с тем и угрюмей.
– Вы, должно быть, уже заподозрили, Натан, что причина моих страданий весьма необычна. Аневризма, – тут он постучал себя по черепу, – это так, пустяки. Мы, Коллумы, страдали и от более странных болезней. Главная проблема лежит куда глубже, не в этой немощной плоти.
Он, казалось, задумался, но вскоре продолжил:
– Я терпел, пока мог, неся это жуткое бремя куда дольше, чем сам полагал возможным. Я не такой сильный, как Эмма. Выходит, не так уж много во мне от Коллумов. Сестра удивительно походила на нашего отца, Капитана Хью – такая же волевая. Она надежно хранила тайну нашего семейного кошмара – по-другому и не назовешь – пока жила. А я… сломался. Два года, Натан! Два года непрестанного страха – и несколько месяцев совершенного отчаяния!
Баттрика против воли захватил рассказ Лоренса… Внезапно он замер. Какой-то звук… приглушенный крик или стон раздался со стороны таинственного гобелена. Коллум заметил взгляд доктора.
– Погодите, друг мой. Вскоре вы узнаете все. А сейчас, сделайте милость, дослушайте до конца.
Он махнул рукой старому слуге, ошивавшемуся в дверях гостиной.
– Это все, Амадей. Возвращайтесь к своим обязанностям.
Тот нехотя прошаркал куда-то в глубину дома. Когда шаги затихли вдали, Коллум вернулся к своему монологу.
– Настало вам, Натан, время узнать тщательно хранимый секрет этого дома. Я расскажу вам все или хотя бы умру, пытаясь. Разделить с кем-то это невыносимое бремя – вот мой единственный шанс сохранить здравость рассудка.
Его губы дрожали; он изо всех сил пытался сохранять спокойствие.
– Нелегко поделиться таким знаньем, но я должен… должен, несмотря на пророчество, или точно сойду с ума. Потерпите, Натан, я вам расскажу эту историю, как смогу.
Баттрик скованно присел на диван. На мгновение ему захотелось запретить Коллуму рассказывать свои сказки. Зачем ему, Натану Баттрику, знать чужие тайны? Он занимается больным телом, а не рассудком. День Субботний со своими суровыми обитателями, бескрайними лесами с одной стороны и грозной Атлантикой – с другой, и без того был достаточно мрачен – только зловещих секретов Коллум-хауса ему не хватало! Но если Лоренс не обретет облегчения, либо страдания сведут его с ума, либо от напряжения аневризма лопнет. Доктор уселся поудобнее и принял из дрожащей руки пациента бокал темного хереса.
– Натан, – начал Коллум, – вы слыхали когда-нибудь такое имя – Лигейя?
– Лигейя была… если я не ошибаюсь, второй женой вашего батюшки, Капитана Хью, – ответил тот.
– Да, если ее можно так назвать…
Баттрик тут же понял, откуда в Коллуме такая горечь. Когда Лигейя прибыла в День Субботний, он был еще совсем мальчик, но странные слухи о ней, ходившие средь горожан, все равно прочно запечатлелись у него в памяти. После смерти своей первой жены, матери Эммы и Лоренса, Капитан Хью вверил детей заботам кого-то из родственников, а сам отправился в свой последний рейс на пароходе «Огункит» – в балтийский порт Ригу. Возвратившись два года спустя в День Субботний, он привез сундуки торговых трофеев, а с ними и новую хозяйку для Коллум-хауса, черноволосую красавицу Лигейю. Вскоре по городку поползли о женщине самые нелепые слухи. Наверняка не один из них вышел из добродетельных уст местных кумушек, завидовавших ее чужеземным чарам. Ибо Лигейя была прекрасна странной красотой: высокая, с блистающим, как луна, восточным лицом, волнистыми движениями и сильным акцентом. Самой примечательной ее чертой были черные, будто вороново крыло, волосы – чернее ночи в северных лесах. Кто бы там ни распускал слухи, а вскоре весь День Субботний только о ней и говорил. Рассказывали, что с новой зозяйкой в Коллум-хаусе поселились совы и козодои. До тех пор ночные летуны водились лишь далеко за городом, а теперь так и кишели в саду усадьбы, оглашая сумрак хлопаньем крыльев.
Были и такие, кто утверждал, что на Вальпургиеву ночь Лигейю видели нагой в лесу на окраине города. Некая личность, которой не сиделось дома в такой час, рассказывала, как светящееся облако прошло над домами со стороны моря: от него слышались голоса, бормочущие на непонятных языках. Древняя старушка, живущая возле Галлоугласс-хилл, клялась и божилась, что Лигейя проводит дни напролет в компании старых индейских вождей – всего, что осталось от вымершего племени пекуот. Этот почти исчезнувший с лица земли народ, говорят, обладал властью над морем и воздухом.
Более интеллектуальная часть горожан отмахивалась от этих слухов как от нелепых сказок. Однако то, что Лигейя обладает над Капитаном какой-то мистической властью, было ясно всем. Неотесанный шкипер обращался с нею на публике подчеркнуто предупредительно – в отличие от первой жены, с которой был всегда невоспитан и груб. Некоторые даже шептались, что в его отношении к высокой красавице, которую он почтительно вел под руку по навощенным полам фамильного особняка, явно чувствуется страх.
На людях она вела себя безупречно: держалась высокомерно, светские обычаи знала превосходно, дистанцию соблюдала, но говорила с отменной вежливостью. Во время визитов в город выглядела достойной женой богатого землевладельца. Мало кто заметил понимающие взгляды, которые она изредка бросала на самых отверженных из изгоев местного общества.
Через год после ее приезда в День Субботний Лигейя изготовилась стать матерью. Хью Коллум прекратил свои частые поездки в город и затворился с нею в доме в конце Уиндхэм-роуд. Соседи решили, что причина этому – деликатное положение жены. Ни одна душа не понимала, что за прямодушным и грубым фасадом скрывается дух, глубоко раненный неким знанием, которым он не мог поделиться решительно ни с кем. Через несколько дней после родов до Дня докатились слухи, что и мать, и дитя погибли. За роженицей смотрел отец Натана Баттрика. На многочисленные расспросы он отвечал, что сделать ничего было нельзя, но никаких подробностей трагедии так и не раскрыл. Натан помнил, что еще долго после происшествия он был необычно молчалив, словно раздумывал над какой-то неразрешимой задачей. А однажды сказал сыну, что если тот намерен стать врачом, ему придется узнать о Коллумах кое-что важное – когда-нибудь, в будущем.
Город вернулся к своей нормальной жизни. Останки Лигейи кремировали и отправили, согласно ее пожеланию, к ней на родину. Маленький гроб младенца занял свое место в семейном склепе рядом с предками Коллума. Отец так никогда и не открыл Натану тайну – потому что умер от сердечного приступа несколько месяцев спустя. На этом известные Баттрику факты о Лигейе подходили к концу.
– Она ведьма, будь прокляты ее глаза! – вскричал Лоренс, который ближе к концу рассказа совершенно утратил самообладание.
Все долго сдерживаемые эмоции хлынули наружу мощным потоком.
– И эта тварь не мертва, слышите вы меня? Не мертва!
Доктор вскочил на ноги, намереваясь силой удержать Коллума, который уже был готов бежать из комнаты вон. В то же мгновение страшный шум раздался из-за гобелена – визг, в котором не было ничего человеческого, и вслед за ним глухие удары, будто какое-то тело слова и снова билось об стену.
– Оно слышало! Оно все слышало! – закричал Коллум, оборачиваясь к ковру. – Тебе больше не удержать меня! Моя вахта закончена! Закончена!
Последние его слова захлебнулись рыданием, и он простерся без чувств на кушетке.
Зловещие звуки лишь стали еще громче, пока гобелен и сама стена под ним буквально не заходили ходуном. Амадей ворвался в комнату; лицо его сморщилось от гнева. Судя по всему, последнюю сцену он пропустил.
– Слабак! Свинья! – оскалился он. – Он нас всех обрек на смерть, месье, на смерть!
И он кинулся прочь через холл. За топотом последовал скрип тяжелой двери, потом жуткие завывания, треск бычьего кнута и крик боли. Все это закончилось жалкими рыданиями – а потом в Коллум-хаусе воцарилась тишина.
Баттрик стоял на коленях возле наследника, пытаясь всеми средствами привести его в чувство. На мгновение он испугался, что аневризма прикончила его, но вот веки Лоренса затрепетали, и он начал медленно приходить в себя.
– Какое облегчение, Натан, – выдохнул он через некоторое время. – Я больше не пленник в собственном доме. Больше не сторож ужасному наследию, переданному мне Эммой…
– Боже милостивый, Лоренс, – воскликнул Натан. – Что вы там прячете, за этой стеной?
– Я все равно не смогу вам это описать, – отвечал тот. – Подойдите к ковру. Вы сами все увидите.
Баттрик неуверенно сделал несколько шагов к богато изукрашенной ткани. Он даже дыхание задержал в предвкушении того, что должно случиться.
– У вас под рукой шнур. Откройте занавес, – распорядился Коллум.
Доктор нащупал шнур с грузом на конце, закрыл на мгновенье глаза, потом открыл и решительно потянул. Гобелен послушно скользнул вбок вдоль стены. Она оказалась лишенной каких-либо украшений и даже краски. На уровне глаз располагалось небольшое круглое забранное стеклом отверстие. Баттрик заколебался. Он бросил взгляд на Лоренса, который слабо махнул ему с кушетки рукой, и, наконец, приник к глазку. Тихий стон сорвался у него с губ, а рука сама схватилась за горло.
Сквозь глазок открывался вид на куда меньшего размера комнату, скрытую за стеной гостиной. Непосредственно напротив располагалась тяжелая стальная дверь с таким же глазком и прочной решеткой внизу, через которую, будь она открыта, мог бы проползти человек. Перед решеткой валялись обглоданные кости и стояла миска с водой – очевидно, через нее в камеру доставлялась пища. Сероватый свет сочился сквозь ленточные окна под потолком по обе стороны комнаты. Пряди каких-то волокон, черных, коричневых, желтых, усеивали пол. А в дальнем углу скорчился обитатель этой камеры, обликом столь мало похожий на человека, что зрение Баттрика тут же затуманилось, отказываясь видеть нечто настолько противоестественное.
Существо лежало на полу, приподнявшись на руках и тяжело дышало… Живой человеческий торс, если подобный обрубок можно назвать такими словами. Черные, как вороново крыло, волосы свисали колтунами и космами с деформированного черепа. Из-под косматых бровей лихорадочно сверкали яркие глаза. Единственной выдающейся частью лица был рудиментарный нос, ноздри которого так и ходили ходуном, как у принюхивающегося зверя. Губы, сведенные в дьявольскую ухмылку, открывали бледные зубы, больше похожие на клыки хищника.
Тварь была нага, за исключением потрепанной набедренной повязки, намотанной посреди тела. Туловище являло поистине сверхчеловеческую мускулатуру – руки, толстые, как фонарные столбы, наполовину заросшую шерстью бочкообразную грудь. Нижние же конечности были иссохшие и самым жалким образом волочились за верхней частью тела. Это отнюдь не мешало чудовищному созданию с удивительным проворством таскать себя по камере, держа собственный вес исключительно силою рук и скрюченных, будто когти, пальцев. Когда оно заметалось из угла в угол, из глубины его могучей темной груди донеслось зловещее, нечленораздельное бормотание.
– О, боже, боже мой! – прошептал Баттрик, не веря своим глазам.
На своем веку ему случалось видеть людей, искалеченных по воле жестокого случая в лагерях лесорубов, не говоря уже о жутких уродствах у мертворожденных младенцев. Но никогда еще разум его не пытался отказать при виде столь масштабного порока физического развития. Доктор бессильно оперся на стену у глазка, чувствуя, что ноги не желают его держать.
– Что это такое, Лоренс? – слабо спросил он. – Откуда… откуда оно взялось?
– Теперь вы понимаете, какое тяжкое бремя я нес все эти месяцы, Натан? – горько отозвался Коллум. – Эта тварь находится у нас на попечении со дня смерти второй жены моего отца. Это Адское Дитя Лигейи!
Лицезрея реакцию доктора, Коллум сам на глазах изменился. Теперь он куда лучше владел собой, словно возможность разделить тайну с кем-то посторонним и вправду сняла с его души страшное бремя. При виде овладевшего доктором отвращения Коллуму хватило ума снова наполнить бокал из приземистого корабельного графина и предложить Баттрику, который медленно, словно сомнамбула, отошел от гобелена.
– Сядьте, Натан, и успокойтесь, – велел наследник. – Полагаю, у вас появилось много вопросов по поводу нашего… дурного семени.
Когда доктор немного пришел в себя, Коллум подробно рассказал ему о происхождении узника тайной комнаты. На смертном одре Лигейя прокляла дом Коллумов, пообещав, что если они не сохранят тайну ее ребенка до достижения им зрелости, весь их род вымрет. Обязанность заботиться о дьявольском отродье будет передаваться от одного члена семьи к другому. Только смерть может освободить хранителя, ответственного за здоровье и кормление твари, от его службы. Они поймут, сказала Лигейя, когда дитя перестанет нуждаться в защите.
Капитан Хью Коллум всегда презирал суеверия и проклятия. Но тут оккультная сторона бытия сама вторглась под его кров в образе этого невероятного ребенка, с самого младенчества окруженного аурой зла. Капитан знал, что не он породил такое чудовище. Убежденность в том, что Лигейя сожительствовала с духом тьмы, и это дитя есть не что иное как залог дьявольской любви, постепенно росла в нем.
Он не стал крестить ребенка. Изгоя поселили в комнате-сейфе сразу за стеной гостиной – эту камеру хранители стали сардонически называть Колыбелью. С той поры обитателя тюрьмы за гобеленом знали под именем Адского Дитяти.
– Итак, Натан, если верить пророчеству Лигейи, вы разговариваете с мертвецом. Хранитель, выдавший тайну, должен умереть.
– Какой суеверный бред! – вскричал Баттрик, уже оправившийся от первоначального потрясения. – Посмотрите на себя, Лоренс: вы сейчас более расслаблены, чем за все эти последние месяцы. Я пока не в состоянии дать удовлетворительного объяснения тому, что увидел… Как и тому, почему это существо все еще живо, несмотря на такие жуткие пороки развития. Но у всего этого должны быть совершенно естественные причины. Признаюсь, поначалу я испытал сильное потрясение. Тварь действительно ужасна. И, тем не менее, не вижу, чего вам в ней бояться. Наверняка мы сможем договориться, чтобы отныне за этим существом присматривали в специализированном учреждении, чтобы окончательно снять с вас эту малоприятную ответственность. Что до адских детей и отцов – право, Лоренс, такой образ мыслей больше пристал горскому фермеру, чем наследнику рода Коллумов!
– Это потому, что вы не вполне понимаете, какую ужасную опасность представляет это чудовище! – вскричал хозяин дома. – Его необходимо уничтожить, пока оно не натворило еще какого-нибудь зла! Оно только начало, уверяю вас!
Баттрик протянул руку, чтобы успокоить Коллума, который опять начал впадать в ажитацию.
– Какое зло? О чем вы толкуете?
– Помните мой первый ночной звонок вам? Помните, в каком кошмарном я был тогда состоянии?
Доктор кивнул.
– А Рупеля Олдхэма помните?
Баттрик невольно поморщился. Старого охотника на нутрий нашли в луже глубиной в фут на обочине грунтовой дороги через Мохеганское болото. Баттрику тогда пришлось выписывать свидетельство о смерти. Тело было сильно изуродовано, а на лице застыло выражение крайнего ужаса.
– Вы же не хотите сказать, что… – Доктор ткнул пальцем в гобелен.
Коллум кивнул.
– Оно вырвалось на свободу, – беспомощно сказал он. – Мы недооценили его силу, и он высадил деревянную дверь, которую мы потом заменили железной. Мы с Амадеем кинулись в погоню. Было очень темно. Весенние ливни размыли все вокруг в непролазную грязь.
Коллум погрузился в картины кровавого прошлого, и голос его стал сонным.
– Сначала мы с Амадеем не знали, куда податься, где его искать. Стояли вдвоем на дороге, он с кнутом, я с фонарем… Оно могло убежать в любом направлении… А потом мы услыхали, как вопят козодои над болотом в долине, что позади усадьбы. Кошмарные, злобные звуки, Натан! Они кружили там целой стаей, как безумные! Мы кинулись через лес на грунтовую дорогу через топь. Птицы орали все громче, все пронзительнее, пока мы не увидели, наконец, на фоне серого неба то место, над которым они роились. Помню, я ругался, что у меня не хватило ума прихватить пистолет. А потом свет фонаря выхватил из сумрака фигуры на дороге. Ох, Натан! Бедняга Олдхэм наклонился проверить свои силки, и тут оно напало на него, прямо там, в грязи, по колено в стоячей воде! Когда мы подбежали, оно… питалось! Амадей хлестнул его кнутом, и оно отступило. Для Олдхэма уже ничего нельзя было сделать. Выражение его лица было ужасно. Вдвоем мы отволокли тварь назад, в дом и водворили в колыбель. Тогда она была более смиренной, боялась кнута – теперь уже почти не боится.
Коллум умолк и смочил пересохшие губы хересом.
– Ужас этого происшествия настолько выбил меня из колеи, что мне пришлось призвать на помощь вас, а иначе я потерял бы рассудок.
– Нам следовало распознать в этом убийстве безошибочный признак того, что чудовище взрослеет. Но мы решили, что смерть Олдхэма была просто ужасной случайностью. Через месяц умер мой садовник, Арнольд. Не считая Амадея, это был последний из наших слуг. Той ночью монстр снова вырвался на свободу. Меня разбудили крики летающих над домом козодоев… Гроб стоял у нас в гостиной. Тварь добралась до него, перевернула… Когда я вошел, она рвала труп.
Коллум в муках сжал кулаки.
– Вы понимаете, с чем мне пришлось жить, Натан? Вас все еще удивляет, что от нервов у меня ничего не осталось?
Баттрик беспокойно поежился: рассказ Коллума против воли затягивал его в какую-то мрачную бездну. Теперь и ему стало неуютно сидеть всего в нескольких футах от гобелена. Сколько раз он входил в эту ветхую комнату, чтобы принести облегчение больному – и даже не подозревая, что за ужас отделяют от него всего несколько дюймов гипса и досок.
– Тогда мы поняли, – снова заговорил Коллум, – что его мерзостные аппетиты со временем только растут. Мы осознали, что эти дикие события – отнюдь не случайность. Воплощение зла, рожденное второй женой моего отца – не могу и никогда не смогу называть ее даже мачехой – воистину повзрослело. Целую неделю после похорон Арнольда оно кричало. Эти крики я буду слышать до самого своего смертного часа. Страшный, злобный вой, который было слышно даже за стенами дома. Амадей с кнутом больше не могли держать его в повиновении. Я затыкал себе уши ватой, принимал лауданум, напивался до бесчувствия – ничего не помогало. Ничто не могло укротить дьявольское отродье. Именно тогда, уже дойдя до грани, я принял решение… и если человек может быть проклят за что-нибудь – я буду. Я должен был заставить его замолчать, вы понимаете, Натан? Должен!
Баттрик медленно кивнул, не дерзая предположить, какое мрачное откровение ждет его дальше.
– Я приказал Амадею… – и вот, даже сейчас я не могу заставить себя сказать это вслух!
Коллум отчаянно сражался с подступающими эмоциями. Он даже вскочил с кушетки и принялся мерить шагами комнату.
– Помимо того, что он мой единственный слуга и камердинер, – наконец выдавил Лоресн, – Амадей еще и сторож нашего городского кладбища. Понимаете, что я хочу сказать?
– То есть те кости в камере… и пряди на полу – это волосы? – недоверчиво вопросил Баттрик.
– Представляете, сколько вечеров я лежал, простертый в этом самом кресле, слушая звуки кощунственной трапезы этого демона? Представляете, как часто я думал о том, чтобы убить себя – да я бы на что угодно пошел, лишь бы только избавиться от этой чудовищной опеки! Даже Амадей не устоял перед заразой – я думаю, ему нравится ухаживать за тварью и наказывать ее кнутом: так он чувствует свою власть. Старик считает меня слабым и презирает, потому что нервы мои не выдерживают напряжения. Но это бремя, Натан… помоги мне Боже, я – опекун вурдалака!
За этим исполненным страсти признанием последовало долгое молчание. Воздух в комнате сгустился. Баттрик встал и открыл французские двери, выходившие на террасу и дальше – на подъездную дорожку. Небо все еще пылало, и только хор лягушек на Мохеганских болотах возвещал о приближении ночи. Ночные птицы, гнездившиеся вокруг дома, еще не вылетели на свою сумрачную вахту.
– Есть ли опасность, что оно снова вырвется на свободу, Лоренс? – спросил в тишине доктор.
– Железная дверь до сих пор выдерживала все его попытки, – ответил тот. – Иногда оно кидается на дверь по часу кряду. Его ярость ужасна. К счастью, пока дверь и косяк выдерживают.
Он тяжело вздохнул.
Читать бесплатно другие книги:
