Культ Ктулху (сборник) Коллектив авторов
В лунной тьме, перед тем как совсем провалиться в сон, перед внутренним взором Митчелла вдруг запрыгали фрагменты какой-то древней демонологии, которую он читал еще в студенческие дни. Он невольно поежился. Было в этом острове определенно что-то странное – слишком далеко он лежал от всех прочих обитаемых человеком земель, слишком ревниво хранил свои тайны от пытливых взоров чужаков. Что же такое, интересно, случилось с теми семью матросами с испанского корабля, вставшего за линией прибоя, как стоял сейчас их собственный? Куда исчезли они под покровом здешней непроницаемой ночи?
Может статься, что, даже разгадав эту загадку, он все равно не сумеет, не успеет никому об этом рассказать. Пока что туземцы казались довольно дружелюбными, они даже выражали готовность помогать в раскопках (если им, конечно, заплатят), но все это могло в одночасье перемениться, стоит ему только закопаться поглубже в прошлое, в то, что, по их мнению, его не касалось. Вот с такими мыслями он и заснул, а когда проснулся, желтый лунный свет уже сменился серостью предрассветных сумерек, на глазах уступавших золотому сиянию солнца.
Несмотря на все тревожные раздумья, Митчелл с аппетитом позавтракал и отправился вместе с остальной партией на раскоп. Теперь работа продвигалась медленнее – они уже достаточно углубились в почву. Там земля была куда тверже, кирка часто натыкалась на скальные выходы, высекая снопики искр; крупные глыбы приходилось выкорчевывать вручную, вырывая из мест привычного отдохновения.
Вокруг снова собрались местные, с интересом глазея в яму, и Митчелл неторопливо направился к ним, прихватив с собой Уолтона.
– Ты собираешься расспрашивать их, Ральф? – спросил тот с толикой тревоги в голосе.
– В целом да. Помимо того, что мы можем обнаружить под землей, думаю, есть шанс многое узнать и у местного населения. Должны же у них быть какие-то легенды, мифы…
– Наверняка должны, да вот только захотят ли они об этом разговаривать – это уже другой вопрос, – предостерег Уолтон. – Мы, конечно, можем попробовать их разговорить, но что-то мне подсказывает, что на успех надеяться не стоит.
Тем временем они подошли к группке туземцев. Митчелл рассматривал их с огромным любопытством. Кожа у них была оливковая, а в чертах не наблюдалось ни малейшего сходства с усеявшими холмы гигантами. Ясно, что человеческие или дочеловеческие подобия этих каменных лиц давно уже покинули остров, утонув в тумане времен.
Как бы там ни было, один из островитян, мужчина лет пятидесяти, с суровым лицом, довольно неплохо изъяснялся по-английски.
– Эти статуи, – начал Митчелл, одним жестом обнимая все плато, где остальная команда копалась в земле под неистовым солнцем, – не знает ли кто-нибудь, когда они были сделаны и кем?
Человек некоторое время пристально его разглядывал – на самом деле так долго, что Митчелл уже отчаялся получить ответ.
– Они стоят тут от начала времен, – медленно проговорил, наконец, тот. – Они вышли из Рано-Рараку. Если пойдешь туда, увидишь много других, не нашедших пока что назначенных мест. Пока они ждут там.
– То есть вы верите, что однажды они найдут себе место и обретут покой? – глуповато спросил Митчелл. – Или они там останутся навсегда?
– Этого мы не знаем. Если они решат уйти оттуда, они уйдут.
– И у вас нет о них никаких историй? Никаких легенд о том, почему их сделали?
– Истории есть, но рассказать их нельзя. Не чужим.
– Почему? – свирепо вопросил Митчелл. – Вы что, боитесь?
Кажется, по лицу собеседника промелькнуло какое-то особое выражение, в Уолтона метнули быстрый взгляд. Митчелл даже растерялся. Он вполне мог понять, когда человек не хочет выдавать какую-то информацию – пока ему не предложат за нее хорошую цену, но вот такого упорства на пустом месте решительно не понимал. Ясно, что туземец чего-то боится, – но чего? Что соплеменники осудят его, если он примется разглагольствовать о святом или раскроет какие-то сурово охраняемые тайны прошлого? Похоже на правду, но должен же он соображать, что остальные аборигены по-английски не говорят и, значит, ни слова из речей этого белого не поймут.
– Есть вещи такие старые, что никому нельзя о них говорить. Они под запретом от начала времен.
Ну, вот они опять, раздраженно подумал Митчелл. Вот он снова налетел со всего маху на стену нерушимого молчания. Как будто знание может убивать… как будто одно только обладание им может оказаться опасным. Зато теперь он был больше прежнего уверен, что знание это существует, что оно передается из уст в уста от одного поколения к другому – древнее знание, зашифрованное в странных напевах, которые он слышал предыдущей ночью, в шепоте ночью у костра, в зловещем плаче над безмолвным плато…
– Если ты не станешь говорить со мной об этом, – грубо сказал он, – покажи, по крайней мере, того, кто станет. Кто не трус и не ребенок.
Если Митчелл и хотел побольнее уязвить собеседника таким неприкрытым оскорблением, его ожидало разочарование. Тот просто поджал губы, покачал головой, развернулся и пошел прочь. Мгновение спустя остальные аборигены последовали за ним.
Кипя от возмущения, Митчелл повернулся к Уолтону.
– И как прикажете разговаривать с такими дикарями?
– А я вас предупреждал, что это будет нелегко, – преспокойно отозвался тот.
Он вытащил трубку, методично набил ее и тщательно раскурил, выдувая дым сквозь сжатые губы.
– Однако думаю, способ все-таки есть. И поблагодарить за него нам придется нашего друга, профессора Нордхерста.
– Вы это о чем? – пуще прежнего рассердился Митчелл.
– У него на лбу написано, что в старые легенды он не верит, о чем бы они ни были. Рано или поздно кто-нибудь покажет ему, как он ошибался. Нам достаточно будет оказаться рядом в нужный момент – уверен, нас ждут ответы на многие вопросы.
Митчелл мрачно поглядел на него.
– Сдается мне, вы знаете об этих островитянах куда больше, чем я думал, – сказал он наконец. – Сначала оказывается, что вы умеете говорить на их языке, причем весьма бегло. А потом – что вы отлично представляете себе образ их мыслей. Как так получилось, скажите на милость?
– Скажем так, я их достаточно подробно изучил, особенно ввиду возможного путешествия сюда. У меня было довольно времени прочесть о них все, что только возможно.
Митчелл не отказался бы продолжить расспросы, но тут в долине чуть ниже раскопа раздался какой-то крик, и он обернулся посмотреть.
Нордхерст взволнованно махал им руками; они кинулись к нему, вниз по склону холма.
– Что у вас? – едва переводя дух спросил Ральф.
Тот показал. Митчелл жадно уставился на тело каменной статуи, расчищенное истекавшими потом землекопами. Он наклонился вперед, Уолтон выглянул из-за его плеча и ахнул. На камне обнаружились изображения, от которых у него мурашки побежали по спине. Ничего подобного он до сих пор не встречал. Картинки были полны смысла… и неприкрытого ужаса – странные создания, не люди и не птицы, но то и другое сразу; необычайная, жуткая жизнь, которую вели эти полутвари… возможно, настоящие гиганты, хотя ничто в картинках не указывало точно на их рост.
– Вы сейчас думаете о тех странных наскальных рисунках в пещерах Новой Гвинеи, – тихонько констатировал Уолтон.
– Ага… и еще в нескольких локациях по всему миру, – кивнул Митчелл.
– Перуанские вот на эти очень похожи… хотя кое-какая разница все-таки есть и может оказаться важной.
– А разве не доказанный факт, что жители острова Пасхи некогда явились из Южной Америки? – ввернул Нордхерст.
– Чистая правда, – сказал Митчелл, выпрямляясь, – но эти рельефы отличаются от тех. В них есть что-то… ужасное, это прямо чувствуется.
– Чушь! Это просто потому, что их только что откопали. А ацтекские и майянские изображения я видел сам, собственными глазами, – высокомерно заявил Нордхерст. – Уж поверьте, я знаю, о чем говорю.
– Ах, извините, – саркастически отозвался Митчелл, сдерживаясь невероятным усилием воли. – Ничуть не собирался ставить под сомнение вашу компетентность в данном вопросе, профессор. Разница между нами одна: я твердо верю, что у этих картинок некогда были живые модели, вы – нет.
– Разумеется, нет! – Нордхерст воззрился на коллегу, очевидно, сомневаясь в здравости его рассудка. – Не станете же вы утверждать, что на этом острове некогда обитала раса существ подобного рода. Какая нелепая, абсурдная мысль!
– Профессор, – процедил Митчелл, изо всех сил стараясь сдерживать гнев, – я верю не только в то, что такая раса существовала здесь, на острове Пасхи, но и в то, что параллельно с ними существовала и другая – великаны, которые создали и воздвигли эти статуи. Более того, я совершенно убежден, мы сумеем найти достаточно доказательств, чтобы убедить в этом даже вас.
Он ожидал продолжения спора, но Нордхерст лишь понимающе улыбнулся и склонился над изображениями, чтобы получше их разглядеть.
Работы продолжались весь день. На теле каменного гиганта, теперь уже наполовину открытом, нашлось много новых рисунков. Судя по всему, росту в статуе было не меньше шестидесяти футов, а вес исчислялся тоннами. Каким образом ее сумели доставить сюда из кратера Рано-Рараку безо всяких машин и механизмов, представлялось совершенно неразрешимой загадкой.
Прошло три недели – и да, раскопки сумели, к вящей радости Митчелла, ответить на ряд вопросов… зато поставили еще сотню, и на эти последние ответов, кажется, не существовало вовсе. Аборигены все еще отказывались разговаривать, несмотря на все ухищрения Уолтона. Никакие подарки рядовым членам племени, их вождю или священнослужителю, как бы его тут ни называли, не возымели ни малейшего эффекта. При этом на любые другие темы они могли общаться часами и в самой дружелюбной манере – но стоило только повернуть разговор на древние времена, до того, как их народ пришел на остров и что этот самый народ на острове обнаружил, как беседа тут же увядала.
Митчелл уже отчаялся найти хоть что-нибудь важное; сарказм профессора Нордхерста день ото дня становился все более неприкрытым. Но однажды вечером, как стемнело, Уолтон пришел к нему в палатку и уселся на раскладной табурет спиной ко входу. Какое-то время он молчал, а потом сказал очень тихо:
– Я разговаривал с одним из стариков и, кажется, наконец-то убедил его кое-что вам рассказать. Насколько важной будет его информация, я не знаю. Но он, видимо, услышал, что обычно говорит наш профессор, и был весьма оскорблен его отношением к местной культуре. В общем, с нами готовы поговорить.
– Он сам попросил вас привести меня? – осторожно поинтересовался Митчелл.
Он уже столько раз пытался выйти на контакт с местными, и его неизменно ждало разочарование. Либо они захлопывали створки у него прямо перед носом, как зловредная устрица, либо болтали и болтали о пустяках, упорно рассказывая то, что он и так знал.
– Да, – кивнул Уолтон. – Возможно, нам, наконец, повезло. Мне кажется, он немного испуган, но говорить будет. И, что важно, он действительно что-то знает, я уверен. Не то вранье, которое они все пытаются нам скормить под видом древних тайн, а что-то и правда стоящее.
– Отлично, я иду, – устало сказал Митчелл, вставая. – Но если это какая-то очередная чушь…
Он не договорил и вышел вслед за Уолтоном в ночь. Половинка луны висела над гладким, как зеркало, морем, бросая причудливые, гротескные тени на вившуюся по склону холма лавовую тропинку.
Налетел ночной ветер, и Митчелл поежился. Лоб и спина его были влажны от пота, и из-за этого одежда неприятно липла к телу. Время тянулось ненормально медленно, это сбивало с толку, дезориентировало… ему казалось, что за ним отовсюду следят чьи-то глаза, враждебные и не принадлежащие островитянам – глаза кого-то, кто скрывался в черных тенях, отбрасываемых луной. Уши непрестанно ловили какие-то легкие звуки, никак не вязавшиеся ни с чем, населявшим остров при дневном свете. Он даже пожалел, что все его чувства так неестественно обострились – но что-то в окружающем одиночестве и покое подстегнуло их, невероятно усилив восприимчивость.
В голову лез всякий иррациональный вздор – о вещах, которые он видел совсем в других местах и как оно все странно сочеталось с тем, на что они наткнулись здесь; о неизвестных, недоступных, чуждых вещах, существовавших с самого начала времен и до сих пор существующих в таких вот заброшенных уголках, как этот, которые цивилизация обошла стороной и где люди все еще верили в старые сказки. Этот заброшенный остров ведь вполне может быть последним оплотом этих чуждых сил на Земле, думал Митчелл. Ему вообще нравилось рассуждать про себя о чем-то подобном, но никогда еще оно не казалось ему настолько живым и пугающе настоящим.
Возможно, и правда все дело в тишине и покое, это им он обязан такими идеями… но что бы Митчелл ни делал, ему никак не удавалось выкинуть их из головы. Кругом царило полное безмолвие. Он даже поймал себя на том, что специально шаркает ногами по камням, чтобы производить хоть какой-то шум и так успокоить нервы, которые уже были совершенно на взводе.
А шевеление вокруг продолжалось. Что-то мелькало, полускрытое в тенях, на самом краю поля зрения, что-то двигалось неуклюже и грузно в ночи. К тому же стало как-то необычно холодно, причем холод этот не желала объясняться тем научным фактом, что они сейчас находились довольно высоко над уровнем моря, а ветер дул прямиком с воды. Не то чтобы что-то было со всей определенностью не так… но воздух вокруг как-то странно волновался, ощущались легкие перепады давления – и все это решительно ускользало от понимания.
Между тем они перевалили через вершину холма и двинулись по узкой извилистой тропке вниз. Впереди не было ничего, кроме тьмы, но вскоре Митчелл разглядел небольшое скопление туземных хижин. Уолтон направился прямиком к одной из них, взобрался по узкой качающейся лестнице и залез внутрь, поманив Митчелла за собой.
Пока он лез вверх, сердце его по какой-то непонятной причине отчаянно колотилось в груди – он не знал, что его ждет внутри, даже не догадывался.
Крошечный светильник подмигивал на столе; за ним сидел древний, умудренного вида старик, положив на столешницу костлявые руки. На взгляд Митчелла, лет ему было не менее девяноста, но по лицу никогда точно не скажешь. Старик мог быть и гораздо старше, тем более что на черепоподобном лице жили, казалось, одни только глаза, пронзительные, быстрые и черные.
– А по-английски он говорит? – осведомился Митчелл, усаживаясь напротив хозяина дома.
– Нет, – покачал головою Уолтон. – Зато знает немного по-испански. Думаю, и ты вполне в состоянии объясниться на этом языке.
Митчелл кивнул, стараясь заставить сердце биться хоть чуть-чуть ровнее. Ну чего, в самом деле, бояться этого человека, попробовал он сказать сам себе. Просто старик думает, что знает какие-то древние тайны – возможно, единственный на острове. Станет ли он говорить? А если да, скажет ли правду, или их ожидает еще одна порция ничем не приправленных фантазий?
– Мой друг говорит, что ты о чем-то хотел мне рассказать, – произнес он медленно и громко на испанском.
Старческие губы дрогнули, и голос, сухой, как бумага, прошелестел:
– Ты приехал сюда задавать вопросы о каменных лицах на острове. О том, кто их сделал и кто принес сюда.
– Это так. Ты что-нибудь о них знаешь?
Тот едва заметно кивнул головой.
– Я не согласился бы ничего тебе рассказать, если бы не думал, что ты способен верить, – тихо прошептал он, сидя очень прямо и неподвижно глядя на гостя пустыми черными глазами. – Твой друг заверил меня, что ты не такой, как другие. Что ты сможешь поверить.
– Да-да. Продолжай.
И снова Митчелл задумался о Уолтоне, но дал мимолетной мысли раствориться во внезапном приливе волнения. Возможно, он наконец-то посрамит Нордхерста, докажет ему, кто тут был прав с самого начала.
– А если я скажу тебе, что великие статуи сами пришли из Рано-Рараку на те места, где ты их нашел – в это ты поверишь?
Теперь в невесомом шепоте прорезалась ирония.
Митчелл почувствовал, как его руки на столе безотчетно напряглись, но тут же усилием воли заставил себя расслабиться. Где-то глубоко, на дне рассудка, он всегда бессознательно подозревал, что к этому оно все и идет – сколь бы невероятной подобная идея ни была.
– Продолжай, – сказал он напряженно. – Я не собираюсь спорить с тем, что ты говоришь.
– Хорошо. – Тот снова чуть заметно кивнул. – Мы живем здесь, на острове Пасхи, уже много столетий, но, как ты наверняка догадался, пришли сюда не первыми. Задолго до нас были другие. Непохожие на нас – непохожие на людей. Рядом с ними мы – как пигмеи. Это были Длинноухие, чьи каменные лица ты видел снаружи. Сейчас они окружили дозором весь остров, следя, чтобы никто не сбежал в море.
– А еще другие? Люди-птицы?
– Да, они тоже тут были. Битва между двумя этими могучими племенами длилась долго. То была изначальная битва между добром и злом, между Древними и Богами.
Ральф Митчелл кивнул: так все становилось на свои места – и изображения на статуях, и то, каким образом они проделали весь многомильный путь от карьеров Рано-Рараку до побережья.
– Значит, добро, в конце концов, победило, – сказал он. – По крайней мере, теперь Нордхерсту придется мне поверить.
Но его собеседник качал головой, и по губам его змеилась странная улыбка.
– Нет, – прошуршал голос. – Это не так. Добро не победило.
Митчелл уставился на него, неспособный ни поймать разбегающиеся мысли, ни, тем паче, облечь их в слова. Странные чувства, чуть не потопившие его по дороге сюда, нахлынули снова. Он уже знал, что имеет в виду старик, но все равно хотел, чтобы тот произнес это вслух.
– Нет? – Он с трудом заставил голос звучать ровно.
– Нет. Это силы зла победили силы добра. Боги были разбиты, и зло до сих пор царит здесь. Но борьба продолжается и будет идти до конца времен.
Митчелл повернулся поглядеть на Уолтона. Тот на него не смотрел: взгляд его был устремлен вперед, губы сжаты в тонкую линию, а на лице застыло странное выражение.
– Ты веришь в то, что он говорит? – поинтересовался он, переходя на английский. – Звучит ведь совершенно неправдоподобно.
– Я предупреждал тебя, что поверить, возможно, будет нелегко, – тихо отозвался тот. – Но у меня нет никаких оснований не верить ему. С какой стати он будет нам лгать? Ему в этом нет никакой выгоды, к тому же это он первый захотел рассказать всю эту историю.
– Возможно, и так, – согласился Митчелл. – Но я почему-то думаю, что дело не в этом. Я склонен верить, что он говорит нам правду.
– Ты понимаешь, что говоришь? Что на этом острове до сих пор существуют если и не остатки той древней расы, то, по крайней мере, люди, творящие зло во имя ее!
– Я понимаю. Я тоже нахожу это невероятным, трудным для понимания, но, поверь, я достаточно хорошо изучил этот народ, чтобы суметь распознать, когда они лгут, а когда говорят правду.
Митчелл повернулся обратно к старику. Пока они говорили, тот глядел пустым взглядом в пространство, не выказывая никакого интереса к гостям – и, возможно, даже не осознавая их присутствия у себя в доме.
Ральф сглотнул и решительно подавил внезапный страх, комом прыгнувший в горло. Чужие, темные, пустые глаза бесстрастно глядели в его, и на мгновение ему показалось, что старика коконом окутывает аура тьмы и зла, растекаясь вокруг, как приливная волна. Он отчаянно заморгал и заставил себя отвести глаза в сторону. Вполне возможно, что туземцы за долгие годы освоили некую форму гипноза, тревожно подумал он.
– У моего народа есть книги, – сказал он как можно спокойнее, – где говорится о людях, что высадились у ваших берегов много-много лет назад. Они пропали на острове, и корабль был вынужден уйти без них. Ты знаешь, что с ними случилось?
– Должно быть, Древние забрали их, – отвечал тот, глядя немигающим взором на чужака.
– Древние? – не унимался Митчелл. – И что, они до сих пор здесь?
– Они все здесь. Те, кого берут себе Древние, обретают бессмертие. Они не могут умереть.
Митчелл невольно задрожал. То, что говорил старик, было, разумеется, невозможно. Бессмыслица какая-то! Кажется, они говорят о совершенно разных вещах, которые между собой не пересекаются. Но черт его побери, если он даст этому невежественному старому дураку побить себя! Нет, он пришел сюда за информацией и получит ее любой ценой! Слишком часто эти аборигены ускользали от ответа! Он искоса глянул на Уолтона, но тот сидел странно молчаливый и, кажется, не спешил принимать в происходящем еще какое-то участие.
– Это бессмертие, о котором вы говорите… – начал Митчелл, – что вы под ним подразумеваете? Что они до сих пор живут тут, как вы и я, и будут жить всегда?
В первый раз старик улыбнулся – улыбка оказалась совершенно беззубая, так что Митчелл невольно содрогнулся.
– Они здесь, с остальными, и здесь они останутся.
Вот и все, что ему удалось вытянуть из старика.
В раздражении Митчелл вскочил на ноги и стоял теперь, гневно глядя на туземца сверху вниз.
– Ну что ж, чего-то в таком роде я и ожидал, – сказал он холодно на испанском, специально, чтобы старик понял каждое слово. – Клубок вранья и полузабытых суеверий – такое мог рассказать кто угодно. Понятия не имею, зачем я вас послушался, Уолтон. Я надеялся, что узнаю тут что-то действительно важное… а на самом деле все больше и больше склоняюсь к тому, что – как ни ненавистна мне сама эта мысль – профессор Нордхерст был всю дорогу прав. Я не найду здесь доказательств своим идеям и теориям. Вся эта экспедиция – напрасная трата времени. Я ухожу… и это последний раз, когда я согласился разговаривать с кем-то из этих идиотов!
Выплюнув эти слова, он развернулся и двинулся к двери – и даже почти успел до нее дойти, когда старик окликнул его. И на сей раз в его голосе было что-то острое, жалящее – и предостерегающее.
– Прежде чем сеньор уйдет, я хотел бы сказать еще одну вещь. Не повторяй ошибку своего друга. Он приехал сюда, ни во что не веря, и клянется, что ничто здесь не заставит его передумать. Он очень глупый человек, потому что многое на этой земле недоступно его пониманию. Я знаю, что они такое, силы тьмы, пустившие корни на этом одиноком острове, между злом и добром. Они родились здесь и не умерли за многие века. И они не умрут, пока жив остров. Они сейчас там, во мраке. Возможно, ты даже ощутил их присутствие по дороге сюда. Но твоему другу предстоит вскоре познакомиться с ними самому, и когда это случится, убедись, что ты не разделяешь его образ мыслей. Доверься вот этому человеку, – тут он медленно качнул головой в сторону Уолтона. – Он – видит. У него разум того, кто верит.
– Это что, угроза? – иронично осведомился Митчелл.
– Не угроза. Предупреждение. Поверь, бессмертие – это совсем не хорошо. По крайней мере, такое.
Целое долгое мгновение Ральф Митчелл прожигал его взглядом, потом откинул соломенную шторку, закрывавшую дверной проем, быстро спустился по шаткой лесенке и очутился, все еще кипя, в непроглядной ночной темноте.
Над ним, в хижине, Уолтон что-то сказал старику на местном языке. Митчелл мрачно улыбнулся. Небось извиняется за безобразное поведение друга. Мог бы и поберечь слова – терпение у него, Митчелла, наконец-то на исходе. Он сыт этими местными тайнами по горло, и плевать, что там лопочут по этому поводу дикари. Если и есть тут, на острове, что-то интересное, что они не хотят ему показывать – отлично! Он не успокоится, пока не найдет его, пока не вытащит из сумрака суеверий на дневной свет и не продемонстрирует с гордостью скептикам.
Но, несмотря на все это, несмотря на пылавший внутри гнев, его странным образом уязвили слова старика. Эти завуалированные угрозы в адрес профессора Нордхерста… что конкретно туземец имел в виду? Они что, правда собираются его убить за веру – или, точнее говоря, за неверие? Маловероятно, чтобы такое могло случиться в наши дни – даже здесь. И тем не менее профессора предупредить, наверное, стоит. Или нет? Он же просто рассмеется ему в лицо, назовет суеверным дураком, скажет, что работа впустую всегда действует людям на нервы. Нет, ничего не надо ему говорить.
Две минуты спустя Уолтон спустился по лесенке и спрыгнул на землю рядом с ним. Ни слова не говоря, он двинулся назад по тропинке, через перевал и вниз, туда, где спал в ночи лагерь.
Ветер поднялся и принялся визжать на них, как какой-нибудь дикий зверь, хватать за одежду, бить в лицо. Снизу вверх прилетел холодный дождь, стал хлестать их, как плетью, так что они в момент промокли насквозь. Губы тут же обметало едкой солью, а чтобы идти, теперь приходилось сгибаться в три погибели против бури.
В небе все еще висела луна – теперь совсем низко над морем, закатываясь за горизонт. Ветер постепенно улегся, и снова стало тихо. Митчелл пробирался вперед, оскальзываясь на гладкой лаве. Уолтон шел легко, держась прямо, как доска, и совсем не смотрел, куда ставит ноги. Кажется, он хорошо знал каждый дюйм тропинки, хотя Митчелл был готов поклясться, что идет он по ней лишь второй раз с тех пор, как нога его ступила на остров. Ну и память у него, раз он может находить дорогу в этом нагромождении скал и почти в полной темноте!
На гребне невысокой седловины они остановились перевести дух и оглядеться. Митчелл уже совсем тяжело дышал, хватая ртом воздух и даже привсхлипывая в царящей здесь, наверху, тишине. Глаза его постепенно привыкли к мраку, и теперь его мучила своеобразная иллюзия: ему казалось, что повсюду кругом них в темноте движутся еще более темные тени. Он даже скосил глаза, чтобы получше их разглядеть, зная, что ночью периферийное зрение куда острее прямого, особенно если глядеть на движущийся объект.
Тени были высоки и гротескны, куда выше человеческого роста, но вполне антропоморфного облика – они скользили по склонам Рано-Рараку на некотором расстоянии от них к востоку. А потом они внезапно превратились из теней во вполне материальные тела: большей частью вертикальные, а иные – извивающиеся по земле, ужасным змеиным движением. Митчелл уже собирался было закричать, но тут рядом оказался Уолтон и закрыл ему рот ладонью, прошипев на ухо приказ стоять тихо. Только когда судорожная дрожь во всем теле у Ральфа прошла, тот убрал руку и отпустил его плечо. Митчелл стоял, онемев при виде того, что открылось ему, со сведенным от ужаса горлом, не способный издать ни звука, захоти он даже орать – а каменные гиганты, навеки застывшие, пожирая глазами пологие, волнистые холмы острова Пасхи, теперь безмолвно шагали сквозь тьму.
Боже мой, вопил его разум, да такие колоссы вообще не имеют права расхаживать тут по земле, и уж тем более в мертвой тишине! От этого зрелища каждый волосок у него на руках встал дыбом в бессловесном, не поддающемся никакому описанию или классификации ужасе. На мгновение у него не осталось сил даже вдохнуть; легкие будто парализовало; глаза настойчиво пытались вылезти из орбит.
Не это ли имел в виду старик, говоря, что Древние, Злые все еще здесь, на острове, что они бессмертны? Теперь он сам это видел, и одной только мысли об этом хватало, чтобы потонуть в неизъяснимом ужасе. Конечно же, Древние бессмертны! Что в целом свете способно пережить эти каменные статуи!
Паника прокатилась через него волною, оставив тело и дух совершенно изможденными. Неизвестно, сколько еще простояли они там, созерцая устрашающую картину. Когда ясность мыслей вернулась к нему, а воздух – в легкие, когда успокоилось безумное сердцебиение, луна уже погрузилась за западный горизонт и исчезла из виду. Ничто больше не двигалось в непроглядной тьме, и только ослепительные, чуждые звезды глядели сверху, ничего не озаряя.
Прошло немало времени, прежде чем Митчелл сумел полностью взять себя в руки и повернуться к Уолтону. Если он и ждал увидать у того на лице выражение кромешного ужаса, его постигло разочарование. Лицо это было непроницаемо.
– Думаю, нам бы лучше пойти, – произнес Уолтон очень ровным голосом. – Остальные начнут нас искать, да и вы, надо полагать, увидели уже достаточно.
– Это все была игра воображения, – прошептал Митчелл себе под нос. – Ну, да, конечно. Просто фантазия. Нервы расшалились после разговора с тем старым идиотом.
Говорил он немного дико, но вряд ли сам это сознавал. Уолтон улыбнулся и пошел вниз по склону холма, по направлению к лагерю.
Там горели факелы; большинство команды, кажется, еще не ложилось. Люди, полностью одетые, торопливо шныряли между палаток – наверное, готовились отправиться на поиски их с Уолтоном, подумал Митчелл, вытирая пот со лба. Никто все равно не поверит, даже надумай они рассказать, что с ними случилось. Он облизнул губы сухим языком и подумал, что теперь все равно придется молчать до конца своих дней, если, конечно, не хочешь закончить их в каком-нибудь приюте для умалишенных. Представляю, что сказал бы на все это Нордхерст!
Как только они вошли в круг света, к ним кинулся капитан. Он был чрезвычайно взволнован.
– Где вас носило в такое время суток, доктор Митчелл? – не особенно вежливо осведомился он. – Надеюсь, профессор с вами?
– Профессор Нордхерст? Нет, его с нами нет…
Митчелл внезапно встревожился. Эти странные угрозы старого туземца… Что он там имел против Нордхерста? Неужели за ними вправду что-то стояло?
– Должно быть, он куда-то ушел сам по себе, – сказал капитан. – Постель стоит разобранная, в нее явно ложились, но, судя по земле в палатке и вокруг, была какая-то борьба. Возможно, пока все остальные спали, местные опять приходили воровать наше имущество, и профессор застал их с поличным. Никто ничего не слышал, хотя Карлтон вроде бы различил какой-то слабый вскрик, но решил, что это чайки. Что профессора нет, мы обнаружили пять минут назад. А потом увидели, что и вы с доктором Уолтоном куда-то подевались.
– Мы с доктором Уолтоном ходили в туземную деревню, – сказал Митчелл лишь самую чуточку слишком быстро. – Но профессора мы там не видели. Если он и пошел куда, то только в противоположную сторону. Луна светила ярко, мы бы увидели его, если бы столкнулись по дороге.
– Утром мы устроим тщательные поиски, сэр, – жестко сказал капитан. – Он, наверное, мог пойти перемолвиться словечком с губернатором, но в такой час это вряд ли было бы уместно. Не беспокойтесь, мы отыщем его, даже если ради этого нам придется перевернуть весь остров вверх дном. Того, что произошло с теми испанцами, больше не повторится.
Они действительно искали весь следующий день и еще несколько дней, но ни малейших признаков профессора Нордхерста так и не обнаружили. Губернатор отрядил на поиски все местное население, наказав прочесать все известные им укромные места, но все оказалось тщетно. Профессор просто исчез с острова, будто его вообще никогда здесь не было.
Шесть недель, пока шли поиски, археологическая партия пробовала копать в разных местах острова. Некоторые свидетельства в пользу теорий Митчелла были действительно найдены, но ввиду таинственного исчезновения Нордхерста никакого ощущения победы они не принесли. Потеряв своего главного противника, Митчелл утратил и весь интерес к экспедиции. Когда настало время отплывать, он был даже рад.
Когда загрохотала якорная цепь, он стоял на палубе, облокотившись на поручни, и глядел на размытое зеленое пятно острова. Через сильный бинокль он различал заметные детали пейзажа, к которым успел так привыкнуть за это время. На обширном склоне виднелась одинокая фигура статуи, которую они откопали и вытащили из земли, растянувшаяся во все свои колоссальные шестьдесят футов. Рядом виднелись другие, все еще стоящие вертикально или лежащие лицом вниз. Митчелл поводил биноклем туда-обратно, с отстраненным интересом рассматривая лица. Есть в них, конечно, какая-то тайна… А потом все мысли разом улетучились у него из головы. Руки затряслись так сильно, что он едва сумел удержать прямо бинокль, глядя на статую, единственную из всех обращенную к морю лицом… – лицом профессора Нордхерста, каким он запомнил его ровно перед тем, как тот исчез.
Хорхе Луис Борхес. Есть многое на свете…
Накануне последнего экзамена в Техасском университете (это в Остине) я узнал, что мой дядюшка, Эдвин Арнетт, скончался от аневризмы на дальней оконечности Южноамериканского континента. Я почувствовал… то, что чувствуют все, когда кто-нибудь умирает – сожаление, теперь уже бесполезное, что не был к нему добрее. Мы слишком часто забываем, что мы – мертвецы, и общаемся с мертвецами.
Я занимался философией, и это именно дядя первым открыл мне ее чарующие хитросплетения, не назвав ни одного лишнего имени, – когда-то давно, у себя дома, в Каса Колорада, что возле Ломаса на окраине Буэнос-Айреса. В идеализм Беркли[42] он посвятил меня с помощью апельсина, который был у нас на десерт после обеда; в парадоксы элеатов[43] – с помощью шахматной доски. Потом, годы спустя, он подсунул мне трактаты Хинтона,[44] пытающиеся продемонстрировать реальность четырехмерного пространства. Читателю предлагалось вообразить его себе, проделывая сложные упражнения с разноцветными кубиками. Никогда не забуду пирамиды и призмы, которые мы возводили у него на полу кабинета.
Мой дядя был инженером. Прежде чем совсем отойти от дел на железной дороге, он вознамерился построить себе дом в Турдере, где можно было бы вести почти деревенскую жизнь в приятной близости от города. И, конечно, архитектором он весьма предсказуемо взял своего ближайшего друга, Александра Мура – бескомпромиссную личность, исповедовавшую не менее бескомпромиссное учение Джона Нокса[45]. Дядюшка, подобно почти всем джентльменам тех дней, был вольнодумец или, уж скорее, агностик – но теологией при этом интересовался, точно так же как интересовался невозможными кубиками Хинтона и хорошо сконструированными кошмарами молодого Герберта Уэллса. Еще он любил собак: у него была огромная овчарка, которой дядя дал имя Сэмюэль Джонсон – в память о своей далекой родине, Личфилде[46].
Каса Колорада стояла на холме; к западу расстилались почерневшие от солнца поля. Араукарии за оградой никак не способствовали рассеянию царившего там мрака. Вместо нормальной плоской крыши Мур соорудил двускатную, крытую черепицей, да вдобавок еще с квадратной часовой башней – она совершенно задавила собой стены и скудные окна. Мальчишкой я принимал все это безобразие как должное – как все мы принимаем как должное все те слабо между собой совместимые вещи, которые только на том основании, что они находятся рядом в пространстве, человек именует миром.
Домой я вернулся в 1921 году. Дабы избежать юридических сложностей, Каса Колораду выставили на аукцион. Купил ее иностранец, некий Макс Преториус, уплативший вдвойне против самой высокой ставки. Стоило только подписать бумаги, и он был уже тут как тут: одним совсем не прекрасным вечером он с двумя помощниками вывез на свалку неподалеку от старой Скотной Дороги всю мебель, все книги и всю утварь из дома. (Хинтоновских книг с картинками кубиков и большущего глобуса мне жалко до сих пор.) На следующий день этот Преториус явился к Муру и предложил кое-какую перестройку, которую архитектор с негодованием отверг. В итоге за работу взялась одна фирма из Буэнос-Айреса. Местные плотники отказались делать для дома новую мебель – из-за выставленных Преториусом условий, которые, в конце концов, принял некий Мариани из Глева. Целых две недели он корпел за закрытыми дверями – почему-то по ночам. И ночью же новый хозяин Каса Колорада въехал в свои владения. Окна больше не открывались, хотя вроде бы из-за ставней в темноте регулярно пробивался свет. Однажды утром молочник нашел на подъездной дорожке овчарку – обезглавленную и искалеченную. Зимой повалили все араукарии. Больше Преториуса никто никогда не видел.
Эти новости, как легко можно представить, изрядно меня встревожили. Сам знаю, что наиболее выдающаяся моя черта – любопытство. То самое любопытство, что свело меня с женщиной, совершенно на меня не похожей, – только чтобы выяснить, кто она такая и как с ней обращаться; потом заставило подсесть на лауданум (результаты совершенно не впечатлили), потом – увлечься трансфинитными числами… и, наконец, удариться в жуткую авантюру, о которой я как раз собираюсь вам рассказать. На свою беду я решил выяснить, что там да как с дядюшкиным домом.
Первым делом я отправился к Александру Муру. Я запомнил его высоким, черноволосым и жилистым – сложение говорило о большой силе. Теперь годы согнули его, а борода совсем поседела. Он принял меня у себя, в Темперли, в доме, предсказуемо выглядевшем копией дядиного, так как оба неукоснительно следовали стандартам неплохого поэта и крайне скверного зодчего – Уильяма Морриса[47]. Разговор вышел не слишком оживленный: чертополох – более чем красноречивый символ Шотландии. Тем не менее, я чувствовал, что щедро заваренный цейлонский чай и не менее щедрая тарелка сконов (которые хозяин дома ломал пополам и намазывал для меня маслом, словно я все еще был мальчишкой) являли апофеоз сурового кальвинистского гостеприимства, на какое только способен шотландец по отношению к племяннику старого друга. Их теологические разногласия с дядей всегда были для обоих эдакой партией в шахматы, где каждый из игроков до некоторой степени сотрудничает с противником.
Однако время шло, а к сути дела я так и не приблизился.
– Молодой человек, – молвил Мур после одной особенно неудобной паузы, – вы явно проделали весь этот путь не для того, чтобы потолковать об Эдвине или Соединенных Штатах – стране, которая крайне мало меня интересует. На самом деле вас беспокоит продажа Каса Колорады и ее странный покупатель. Меня, надо признаться, тоже. Вся эта история меня чрезвычайно огорчает, но вам я расскажу все, что знаю. Увы, это совсем немного.
– Еще до того как Эдвин умер, – продолжал он через какое-то время без малейшей спешки, – мэр вызвал меня к себе в кабинет. С ним был приходской священник. Они попросили меня набросать план для католической часовни и обещали хорошо оплатить работу. Я тут же ответил «нет». Я – слуга Господа и не могу осквернять себя возведением алтарей идолищам.
На этом он умолк.
– Это все? – рискнул спросить я по прошествии нескольких минут.
– Нет. Я к тому, что это еврейское отродье, Преториус, хотел, чтобы я уничтожил собственное произведение и возвел на его месте богомерзкого монстра. Много обличий у скверны, воистину много!
Все это он произнес очень серьезно, после чего встал.
На обратной дороге, заворачивая за угол, я столкнулся с Даниэлем Иберрой. Мы давно знали друг друга, как оно обычно бывает между жителями маленьких городков. Он предложил подвезти меня назад, в Турдеру. Никогда не любил шпану: наверняка мне грозила мерзостная литания жестоких и более-менее апокрифических закулисных россказней… и все же я сдался и приглашение принял. Была уже почти ночь. Когда в нескольких кварталах вдали показалась Каса Колорада, Ибера внезапно повернул в объезд. Я спросил, чего это вдруг, – и полученного ответа, признаться, не ожидал.
– Я – правая рука дона Фелипе, – заявил он мне. – Никто меня слабаком не назовет. Когда молодой Ургоити приехал искать меня аж из Мерло – помнишь, что с ним стало. Короче… Несколько дней назад возвращался я с вечеринки, а ярдах в ста от того дома вроде как увидел что-то. Конь мой попятился, и если бы я не крепко держал поводья в руках и не заставил его таки повернуть на ту улицу, не разговаривал бы я сейчас с тобой, вот помяни мое слово. А увидел я такое, что понятно, чего это конь перетрусил…
Тут Ибера добавил крепкое словечко.
Той ночью я так и не уснул. Лишь на рассвете мне привиделась гравюра, которой я никогда раньше не видел – или, может быть, видел, но забыл: в стиле Пиранези[48], с лабиринтом на ней. Это был каменный амфитеатр, окаймленный кипарисами и поднимавшийся выше их вершин, – без окон и без дверей, только с бесконечным рядом узких вертикальных бойниц. Вооружившись увеличительным стеклом, я искал внутри минотавра, и, в конце концов, нашел. Это было чудище из чудищ, больше бизон, чем бык. Простершись всей своей человеческой тушей на земле, он лежал, охваченный сном. Что, интересно, ему снилось? Или кто?
Тем вечером я специально прошел мимо Каса Колорады. Железные ворота были заперты, а некоторые из их прутьев – погнуты. То, что некогда было садом, теперь сплошь заросло сорняками. Берега неглубокого рва справа были все истоптаны.
Оставалось сделать еще один шаг, но я день за днем откладывал его – не потому что считал напрасной тратой времени, а потому что он приближал меня к неизбежному, к самому последнему из шагов.
Наконец, не питая никаких особых надежд, я отправился в Глев. Плотник Мариани оказался крепким, румяным итальянцем, простым и сердечным – и уже довольно преклонных лет. Одного взгляда на него оказалось довольно, чтобы выкинуть из головы все военные хитрости, которые я заготовил прошлой ночью. Я просто протянул ему свою карточку, которую он торжественно зачитал по складам, почтительно запнувшись на «кандидате наук». Я честно сказал, что интересуюсь мебелью, которую он изготовил для дома в Турдере, который некогда принадлежал моему дядюшке. Он начал рассказывать и рассказывал долго. Даже не стану пытаться перевести на понятный язык этот поток слов и жестов… Среди прочего он сообщил мне, что почитает главной своей обязанностью удовлетворять любые требования клиента, сколь бы дикими они ни казались, а потому выполнил всю работу буквально, по-заказанному. Порывшись в ящиках секретера, он продемонстрировал мне несколько документов, в которых я ни черта не понял; все были подписаны неуловимым Преториусом. (Не иначе как Мариани принял меня за адвоката.) Прощаясь, он сказал, что даже за все золото мира ноги его больше не будет в Турдере, не говоря уже о том чертовом доме. Нет, добавил он, конечно, клиент – это дело святое, но, по его скромному мнению, это сеньор Преториус совсем рехнутый. После этого он немедленно умолк, видимо, в раскаянии, и мне больше не удалось вытянуть из него ни слова. Я, в принципе, на что-то подобное и рассчитывал, но одно дело рассчитывать, и совсем другое – глядеть, как оно действительно происходит. Раз за разом я говорил себе, что совершенно не стремлюсь разгадать эту загадку и что вообще-то единственная настоящая загадка здесь – время, безупречное стечение прошлого, настоящего и будущего, «всегда» и «никогда». Впрочем, подобные размышления все равно ни к чему не вели: просиживая вечера напролет за Шопенгауэром[49] и Ройсом,[50] я потом каждую ночь все равно отправлялся кружить по грязным дорогам вокруг Каса Колорады. Иногда на втором этаже мне виделся проблеск очень белого света; иной раз я, кажется, слышал стон. Вот так я и развлекался вплоть до девятнадцатого января.
Это был один из тех характерных для Буэнос-Айреса дней, когда человек чувствует, что лето его не просто изводит и оскорбляет, но прямо-таки сживает со свету. Где-то в одиннадцать вечера разразилась гроза. Сначала с юга налетел ветер, потом водопадом обрушился дождь. Я заметался в поисках хотя бы дерева. Во внезапной молнийной вспышке я обнаружил себя в двух шагах от железной ограды. Не знаю, из страха ли, из надежды, но я попробовал ворота. Неожиданно для меня они отворились. Я бросился к крыльцу, подгоняемый бурей. Земля и небо хором грозили мне. Дверь в дом оказалась тоже открытой. Дождевой шквал хлестнул меня по лицу, и я вошел.
Плитка пола была почти вся выломана, так что я ступил в заросли травы. Тошнотворный сладкий запах заполнял дом. Справа или слева, уже не помню где, я споткнулся о каменный скат и быстро стал подниматься. Наверху я почти безотчетно повернул электрический выключатель.
Столовая и библиотека из моих воспоминаний ныне, когда стену между ними снесли, представляли собой одну огромную голую комнату, в которой всей мебели стояло предмета два, не больше. Описывать их я не стану и пытаться, так как не вполне уверен (невзирая на жестокий белый свет), что вообще их увидел. Разрешите, я объяснюсь. Чтобы увидеть что-то – действительно увидеть, – мы должны это понимать. Кресло подразумевает восседающее в нем человеческое тело со всеми его суставами и конечностями; ножницы – сам акт разрезания. Что сказать о настольной лампе или об автомобиле? Дикарь не понимает миссионерской библии; пассажир не видит на корабле того же такелажа, что матросы. Если бы мы по-настоящему видели мир, возможно, мы бы начали его понимать. Ни одна из бессмысленных форм, что подарила мне та ночь, не соответствовала человеческому телу и, если уж на то пошло, вообще не подлежала никакому разумному использованию. Зато любая вызывала отвращение и ужас. В одном углу я обнаружил лестницу, которая вела на верхний этаж. Промежутки между железными перекладинами, которых было не более десяти, оказались пространные и нерегулярные. Впрочем, сам факт лестницы, неоспоримо говорящей о наличии рук и ног, был понятен и даже принес мне некоторое облегчение. Я выключил свет и какое-то время прождал в темноте. Ни единый звук не нарушал тишину, однако все эти непонятные вещи вокруг все-таки сильно выбили меня из колеи. Наконец, я принял решение.
Оказавшись наверху, я дрожащей рукой повернул выключатель во второй раз. Там, на нижнем этаже, это были еще только цветочки кошмара – ягодки начались здесь. Предметов мебели было то ли слишком много, то ли совсем мало, но связанных между собой. Припоминаю что-то вроде длинного операционного стола, очень высокого и в форме буквы «U», с круглыми впадинами на каждом конце. Я еще подумал, что это, должно быть, кровать того, кто тут живет, косвенно свидетельствующая об его анатомии, как тень – об анатомии зверя или бога. Откуда-то из Лукана[51] мне на язык прыгнуло слово «амфисбена», определенно намекавшее на то, что суждено было вскоре узреть моим глазам, но отнюдь его не исчерпывавшее. Вспомнил я, конечно, и зеркала, поставленные под углом друг к другу…
Кто же обитал здесь? Чего ему понадобилось на этой планете, не менее враждебной ему, чем этот чужак – нам? Из каких сокрытых пространств астрономии или времени, из каких древних и уже неисчислимых ныне сумерек явился он в этот южноамериканский пригород и в эту, такую обычную среди прочих ночь? Я чувствовал, что легкомысленно вторгаюсь в царство хаоса.
Дождь снаружи прекратился. Я поглядел на часы и с удивлением отметил, что уже два пополуночи. Оставив свет включенным, я осторожно стал спускаться вниз. В том, чтобы слезть по этой лестнице, не было ничего невозможного – главное, слезть, пока жилец дома не вернулся. Думаю, дверей он не запер, просто потому что ему было нечем.
Я как раз нащупывал ногой предпоследнюю перекладину, когда не то услышал, не то ощутил, как нечто медленное, гнетущее и двойное поднимается по скату на первом этаже. Любопытство во мне превозмогло ужас, и глаз я не закрыл.
Рэндалл Гаррет. Безвременный ужас
Прошло уже больше тридцати лет с тех пор, как я повстречался с тем ужасом в загробном храме, но помню его до сих пор, так же ясно, как если бы это случилось всего час назад – и эмоции так же свежи. В те дни, за двадцать лет до рубежа веков, парусные корабли все еще царили в большей части водных пространств этой планеты; теперь уже движимые паром суда за считанные дни покрывают расстояния, на которые прежде уходили месяцы. Все это больше не имеет для меня никакого значения. Я больше не выезжал за границу – с тех самых пор, как вернулся из того вояжа по южным морям, едва живой от лихорадки и делирия, более тридцати лет тому назад.
Полагаю, еще до скончания этого нового века наши исследователи докажут как неоспоримый научный факт то, что я и так уже почитаю за истину. Какие тайны кроются в руинах мегалитических городов, погребенных под зыбучими песками на трех разных континентах Земли? Кто их создал – просто ли наши доисторические предки? Или же они куда старше, чем мы дерзаем предполагать, – произведения некой изначальной расы, с этой ли планеты родом или с другой, из дальней космической дали? Второе звучит дико, фантастично, даже, возможно… безумно, но я верю, что это правда и что, быть может, мой рассказ послужит ко благу тем пытливым умам, кто уже эту правду подозревает. Задолго до того, как наши предки открыли способы использования огня – и даже до того, как вообще развились выше животного облика и разума, на планете этой безраздельно царствовали создания невероятной силы и зловредного интеллекта.
Я всегда был личностью праздной и время свое тратил на исторические исследования, на чтение книг по философии – как натуральной, так и метафизической – и написание статей (которые сам считал весьма учеными) для разных умных журналов. В молодости я был поавантюрнее – много путешествовал, и не только для того, чтобы пользоваться сокровищами величайших университетов мира. Нет, я занимался полевыми исследованиями в разных укромных уголках мира, куда из ученого люда мало кто добирается. Я тогда был совершенно бесстрашный: ни гнилая вонь тропических джунглей, ни засушливый зной суровых пустынь, ни стужа полярных областей меня не пугали. Вплоть до лета того года, когда мне стукнуло двадцать шесть.
Я стоял на палубе «Белой луны», что везла меня домой через южные моря после нескольких месяцев, потраченных на изучение древних руин на одном из островов покрупнее. (Древность этих руин измеряется в лучшем случае веками – к нынешнему моему рассказу они отношения не имеют.) За время, проведенное на корабле, я успел сдружиться с капитаном Борком – повелителем нашего трехмачтовика. Он был коренастый, грубоватый, но добродушный малый, великолепный морской офицер и, к тому же, весьма начитанный в областях, довольно далеко отстоящих от судоходства. Будучи самоучкой, он, тем не менее, вел себя как человек благородного происхождения – такое в те дни среди моряков встречалось нечасто. Лет ему было на дюжину больше, чем мне, но это не помешало нам провести немало часов этого утомительного и однообразного путешествия за обсуждением самых разнообразных тем и предметов, и, рискну заметить, я от него за это время узнал не меньше, чем он от меня. Думаю, мы успели стать хорошими друзьями.
Как-то вечером, помнится, мы засиделись допоздна у него в каюте, беседуя о демонологии.
– Я сам не особо суеверен, сэр, – сказал он мне, – но случаются в море вещи, скажу я вам, каких ни за что не встретишь на земле. И которых я не сумел бы объяснить, даже если бы попытался.
– И вы, капитан, приписываете эти явления бестелесным духам? – осведомился я. – Конечно же, нет.
В слабом свете масляной лампы, покачивавшейся под потолком, лицо его приняло торжественное выражение.
– Наверное, не духам, сэр. Нет, не совсем духам. Чему-то… другому.
Меня это заинтересовало. Я знал, что человек он честный и если уж чего скажет, это будет в точности то, с чем он и вправду столкнулся.
– Чему же тогда, если не духам? – спросил я.
Он задумчиво встал и пошел поглядеть в иллюминатор.
– На самом деле не знаю, – медленно проговорил он своим низким, рокочущим голосом, уставясь в безлунное ночное море. Потом он перевел взгляд на меня, но выражение лица осталось прежним.
– На самом деле не знаю, – повторил он. – Может быть, демонам, может быть, духам, а может, чему-то еще, но это не то чувство, что охватывает вас на кладбище, если вы понимаете, о чем я. Оно какое-то совсем другое. Будто бы есть что-то эдакое вон там…
И он показал вниз – через палубу, через трюм, дальше, в ужасные морские глубины, совсем далеко внизу. Я ничего на это не сказал.
– Вон там, далеко-далеко, – продолжал он торжественно, – есть что-то старое, очень старое, но живое. Куда старше, чем мы способны понять. Возникшее задолго до самой зари времен. Оно там… и оно ждет.
Меня вдруг охватило отвращение – не к капитану, нет, но к морю вообще. Я понял, что и сам тоже ощущал этот безымянный страх, хоть даже о том и не подозревал.
Однако падать жертвой этого странного чувства я совершенно точно не собирался.
– Ну-ну, капитан, – произнес я самым приятным тоном, – все это игра вашего воображения. Что за разум может обитать на самом дне моря?
Долгое мгновение он смотрел на меня, затем выражение его широкого лица изменилось, окрасившись натужной веселостью.
– Ох, сэр, да вы, конечно, правы. Все мы в море мрачнеем. Боюсь, я слишком долго не видал земли. Надо бы задать себе хороший отдых на берегу – точно, так я и сделаю! Встану на якорь на месяц, уж тогда-то все эти глупости из башки повыветрятся. Не желаете ли еще стаканчик, сэр?
Стаканчик я желал, и к тому времени, как оказался, наконец, в собственной каюте, успел почти совсем позабыть этот странный разговор. Улегшись на койку, я моментально заснул.
Пробудил меня надсадный вой ветра в снастях. Корабль тяжко валился из стороны в сторону: очевидно, на нас накинулся шторм. Сверху, с палубы, я слышал крики капитана и старпома. Не очень помню, о чем шла речь, так как не вполне знаком с морской терминологией: но другие члены команды определенно что-то орали им в ответ.
Темень царила непроглядная, а так как стояло лето и мы находились в Южном полушарии, это означало, что еще совсем рано. Я не имел ни малейшего представления, который нынче час, но знал, что спал недолго. Выбравшись из койки, я устремился наверх.
Описать этот шторм мне нелегко даже сейчас. Море ворочалось, будто живая тварь, однако ветер дул совсем несильно. Он все время менялся: то шел с одной стороны, то вдруг с другой, но по-настоящему к штормовой отметке даже не приближался. «Белая луна» виляла под его порывами туда и сюда, будто мы попали в какой-то чудовищный водоворот, регулярно менявший направление вращения. Над самой головой небо было чистое. Звезды ярко сияли по всем направлениям, кроме западного, где кляксой пучилась единственная огромная черная туча.
– Уходите вниз, сэр, уходите вниз! – услышал я крик капитана. – На палубе вы будете только мешать! Идите вниз!
Сказав себе, что я, в конце концов, не моряк, а он полновластный хозяин корабля, я послушно отправился в каюту пережидать эту странную, жуткую бурю. Не знаю, сколько она длилась, потому что в тот день так и не рассвело. Туча с запада растеклась по всему небосклону, словно тяжелый дым, почти затмив солнце, и когда море улеглось до ласковых барашков, небо все еще оставалось густо-серым. Вскоре кто-то забарабанил мне в дверь.
– Капитан желает видеть вас на палубе, сэр, – сообщил снаружи хриплый матросский голос.
Я отправился вслед за его обладателем на верхнюю палубу, где капитан Борк стоял, опершись на поручни правого борта и вперив взор в обнимавшую нас со всех сторон серость.
– Капитан, что случилось? – осведомился я.
– Понюхайте воздух, сэр, – сказал он, не глядя на меня.
И я сам уже обратил внимание на вонь, насыщавшую обычно такой свежий воздух. Это был тошнотворный запах гниющей морской плоти в сочетании с едкой горечью жженой серы. Прежде чем я успел раскрыть рот, чтобы ответить, капитан продолжал:
– Я один раз чуял такое много лет назад. А вам, сэр, случалось? – Он посмотрел на меня.
– Да, один раз, – ответил я. – И не совсем такое – скорее похожее. Это было рядом с вулканом. И тухлой рыбой тогда не пахло.
Читать бесплатно другие книги:
