Город Брежнев Идиатуллин Шамиль

А ей хоть бы хны.

– А вот я считаю, что зря вы не доверяете нашим славным литейщикам, – сказала Марина Михайловна совсем как на собрании. – С другой стороны… Да куда денутся, помогут, эти-то.

Саня не выдержал и с недоумением спросил:

– Марина Михайловна, я не понял, какие эти-то? Мы на самом деле никого с чугунолитейки не знаем, а у меня отец вообще на агрегатном…

– Ты, Корягин, не знаешь, а другие знают. Вафин, например. Да, Артур?

Я нахмурился – решил, что она намекает на батька, а это был бы совсем дурдом на выезде: ну где батек, а где самодеятельность, это как гвоздь с картошкой сравнивать. А Марина Михайловна продолжила:

– И более того, уже опыт совместной подготовки всяких номеров имеется, если я правильно помню. Так?

– Обаце, – прошептал я, расцветая. – Вы про Витальтолича, что ли? Он шеф и, это, согласен?

Вот тут Марина Михайловна захохотала, и Саня, глядя на нее и на меня, тоже, хотя явно ни фига не понимал.

По пути из кабинета я объяснял про Витальтолича, а Саня задавал горячие вопросы и пытался каяться насчет своих предъяв, а я отмахивался. В общем, на алгебру мы вошли почти приятелями, и полкласса смотрело на нас распахнув рты.

Надо запомнить, кстати, что лишь половина одноклассников следит за событиями вокруг и придает им значение. Ну или не скрывает этого. Танька, с которой я сидел теперь постоянно, не скрывала и явно хотела меня выспросить – пока ее не вызвали разбирать уравнение, а вернулась она уже не в расспросном настроении.

Мы договорились с Саней пересечься в конце недели. Он упорно звал меня в «Ташкент», обещал познакомить с правильными пацанами. Я с ухмылкой сказал, что лучше бы с девками и необязательно правильными, Саня, не ухмыляясь, ответил, что это само собой. Я, если честно, потому и приперся, как только Саня позвонил.

Ну и все равно Витальтолич, по словам Марины Михайловны, обещал дойти до школы к вечеру, не раньше восьми, и до этого времени я был свободнее Пятачка – не из «Ташкента» который, а из мультика.

Из школы пришел, пообедал, не за уроки же садиться, в самом деле, перед выходным. Вот и побежал, когда Саня позвонил и предложил: «А давай сейчас, суббота же, многие подтянутся». Еще мечтал по дороге, придумывал всякое: «многие» – значит, девки тоже.

Только девок в «Ташкенте» не было, ни сейчас, ни, видимо, на постоянной основе. Иногда, видать, заруливали с кем-то из пацанов – ну а мне что с этого? Но предъявлять Сане я не собирался. Во всяком случае, сразу. Вот еще раз позовет – поинтересуюсь.

Я и без того, как это говорится, попал под его влияние. Я так не считал, конечно, – но на этой неделе, пока морозы не ударили, сходил в парикмахерскую и за двадцать копеек постригся налысо. Не совсем под ноль, все-таки полсантиметра попросил оставить. Толстая парикмахерша с высоченной прической встрепала мне волосы, будто родная тетушка, со вздохом сказала: «Эх, мальчишки, не дорожите вы сокровищами своими», – но дальше жужжала машинкой молча.

Последний раз такие короткие волосы были у меня классе во втором, но тогда челка оставалась, а сейчас и ее не было. Ощущения оказались прикольными, башка кололась, а шапка то сползала, то застревала на щетинке, будто на кактус надевалась. И лоб слегка мерз. Впрочем, новые ощущения отвлекали лишь в первый вечер, а потом то ли забылись, то ли отпали. Даже морда без лохматой рамки сверху перестала казаться широченной, как у прибалтийского артиста в кино про капстрану.

Я хотел для кучи сбрить пушок над губой, темный и довольно гадостный. Но решил немножко подождать. Говорят, чем позже начнешь бриться, тем меньше мучиться потом. Да и насмотрелся я на десятиклассников, неровно заросших щетиной пополам с прыщами. Зрелище куда хуже моего пушка, так что потерплю пока.

А куртку я сам твердо решил поменять – особенно после того, как попробовал телягу в деле. Саня дал померить свою и по моей просьбе пару раз пробил в плечо и грудь – почти с полной дури. Больно было, конечно, но не так, как сквозь куртку.

– Вот такое носить надо, – поучительно заявил Саня, принимая телягу обратно, и уточнил в ответ на мою ухмылку: – Или западло?

– С какой это радости? Просто – где я ее возьму-то? – сказал я и подумал: скажет «купи» – в морду дам. Я был в паре хозяйственных, там теляги давно кончились, и завоз обещали только к Новому году.

Саня ловко избежал неизвестной ему угрозы:

– У меня есть, могу дать. Батя пока рыбалил, штук пять таких завел, разных размеров – ну, разъелся же, в одну перестанет влезать, другую покупает. А сейчас они ему все равно без надобности, мамка сказала, не пустит его, пока он сердце не вылечит.

– А что с сердцем-то? – спросил я озабоченно.

Саня покрутил рукой – мол, сложно все – и добавил:

– Там у парочки как раз твой размер примерно. Только старые подтяжки сам найди, чтобы прищепку сюда вот присобачить, у наших все кончились, а штука удобная. И вообще, и чтобы наших отличать.

– Так я еще не ваш вроде.

– Это ты так думаешь, – сказал Саня серьезно.

Сроду не думал, чей я. Я свой. То есть немножко мамкин-батьков, немножко сорокшестовский, немножко школьный, но это все детали. К тому же ни в комплексе, ни в школе отдельной конторы нет, а примкнуть к кому-то постороннему я всегда успею, что бы Саня ни говорил.

А он на удивление много говорил – и про жизнь вообще, и про то, что штаны надо пошить, таких не продают, но драп в магазине «Ткани» еще свободно лежит, и в ателье уже лекала готовые, пятнадцать рублей цена вопроса. То есть можешь не торопиться, но по нынешним временам ходить в куртофане и обыкновенных штанах, тем более в джинсах, пусть не фирменных, и западло, и опасно. Да и порвутся обычные, тем более джинсы, махом, а широкие драповые – самое то, и хватит надолго. Как будто я и впрямь подписывался на то, чтобы меня в их планах хватило надолго, для чего бы то ни было.

Сам Саня, между прочим, в мои планы вписываться не спешил. То есть не мои, а те, что Марина Михайловна обозначила, – но тем не менее. Саня наотрез отказался идти к Витальтоличу. То ли стеснялся незнакомого дядьки и участия в самодеятельности, то ли опасался, что Витальтолич все-таки знает, как мы с Саней обидели Марину Михайловну, и весь этот цирк с нашим участием в ноябрьском концерте – часть хитроумной мести.

Я, грешным делом, и сам так думал.

С другой стороны, если не верить Марине Михайловне и тем более Витальтоличу, кому верить-то вообще? Никому, получается. А если получается, что верить вообще никому нельзя, то как жить-то вообще? Никак, получается. А я хотел жить. Почему-то. По привычке, наверное, и потому что ничего другого не умел.

В школе горела чуть ли не половина окон, и техничка тетя Вика даже не взглянула, когда я бодро протопал мимо, одетый и без второй обуви. Впрочем, я тщательно оттер полусапоги в чугунной ванне у входа – насколько разглядел в отсветах, конечно, школьный двор-то никто специально иллюминировать не собирался.

Марина Михайловна предлагала мне встретиться с Витальтоличем в актовом зале, но я уперся намертво: не хватало еще, чтобы все видели наши творческие муки, особенно если в итоге не получится ничего. Ржать будут до самого выпускного. Марина Михайловна сперва встречала мои отбрыкивания ехидными комментариями про нежных застенчивых восьмиклассников, но вчера чуть поменяла формулировку на «нежных застенчивых комсомольцев» и сказала, что бог нам, страусенкам стеснительным, судья, посижу до вечера, раз такое дело.

Она и впрямь сидела у себя в кабинете, проверяла заполненные разными пастами карточки – видимо, контрольные старшеклассников. Поздоровалась в ответ – у нас сегодня немецкого не было – и попросила подождать немножко, Виталий вот-вот подъедет. Я устроился за привычной задней партой, прямо в куртке, и только успел запихнуть шапку в ящик для портфелей, как в дверь стукнули и заглянул Витальтолич.

– Заходи давай, – скомандовала Марина Михайловна, прижав наманикюренным пальцем последнюю проверенную строчку. – Вон тебя Артур ждет, изнемогает уже. Мне буквально пять минут…

Я до последнего малость очковал, что Витальтолич все-таки знает про мои вопли на Марину Михайловну и относится ко мне, как к… Как я заслужил, в общем. Не знал он, похоже, ничего. То есть не рассказывала ему Марина Михайловна такие вещи, хотя они явно общались, мягко говоря, регулярно. Он и сейчас с порога шагнул поцеловать Марину Михайловну, а она не глядя отпихнула его кулачком и махнула в мою сторону. С другой стороны, если знал, то и пусть решил бы наказать, на кулаки поставить или даже в пачу выписать разок, – я принял бы с облегчением. Заслужил ведь, а после наказания совсем очистился бы, будем считать. Пока считать так трудно.

Еще я боялся, что Витальтолич просто пошлет – и меня, и Марину Михайловну. Он в лагере-то не особо радовался, когда его в концерты впрягали, хотя был вожатым, на гитаре играл, пел и так далее. А теперь вон совсем солидный, аккуратный, с причесочкой, в костюме, хоть и не при галстуке, и со взрослым таким серым пальто на локте. Просто начальник комсомольско-молодежной бригады из тележурнала. Правда, они там бодренькие и румяные, а Витальтолич вымотанный, темный под глазами, и пахнет у него изо рта чуть-чуть не только куревом, но и голодным животом.

Отказываться Витальтолич не стал. Но и предлагать не торопился. Сперва, когда мы поздоровались, велел мне снять куртку, потом полушепотом выспрашивал, как сам, как вокруг да как родители, – хотя про батька, скорее, я должен был спрашивать, Витальтолич его чаще видел. Я не спрашивал, конечно, а примерно так же односложно отвечал.

Тут Марина Михайловна с треском припечатала к столу ручку, которой исправляла ошибки, и сказала:

– Так, товарищи шептуны. С вашего позволенья, я вас покину. Виталий Анатольевич, не забудьте запереть и ключ мне занести, хорошо?

– Э, а ты… – начал Виталий Анатольевич, тут же поправившись: – Марина Михайловна, вы куда и почему?

– Ну что я мешать буду. У вас дела, у меня нет, все, удачи, долго не сидите.

Подхватила карточки и ушла. Одежда, видимо, ждала ее в учительской.

Я, честно говоря, обрадовался – все-таки при Марине Михайловне придумывать, тем более, не дай бог, репетировать было бы тяжко. Она слишком быстрая, веселая и с подколами постоянно. Мы из-за этого нервничаем.

Виталий Анатольевич, похоже, нервничал не только из-за этого. Он отвел взгляд от закрытой двери и неуверенно сказал:

– Ну что тут… Какие идеи вообще?

Идея была ровно одна, я крутил ее в голове третий день и выложил немедленно:

– Может, что-нибудь спортивное? Каратэ там или вон с нунчаками можно, у Сани возьмем, у него классные, из ножек табуреток, я сам хотел такие сделать…

– Чтобы мне предъявили как бы запрещенное преподавание?

– А мы скажем, что самбо. Боевое.

– С нунчаками.

– Ну, – сказал я и на миг задумался. – Можно как раз против нунчаков – наше советское самбо сильнее. Или как в этом, в «Похищении „Савойи“», – «Нож ничто против каратэ».

– Это кто такое сказал?

– Ну… В «Советском экране» картинка была, кадр из кино, и подпись такая. Фильм-то паршивый, но подпись…

– Дурная подпись. Каратэ-то каратэ, но от ножа бежать надо. Увидел – беги, вот и все.

Я представил себе, как выхожу на сцену с ножом, навстречу Витальтолич, который немедленно разворачивается и чешет прочь, и на заднике возникают красивые слова «Вот и все». Я прыснул и тут же обиделся: за свое предложение, за Витальтолича и за каратэ. Поэтому начал спорить:

– Это если обычный человек. А если обученный…

– И если обученный, и если необученный, и если сам с ножом. Вот если ты в танке или хотя бы с пистолетом…

Он замолчал, махнул рукой, явно теряя интерес к теме, но все-таки продолжил:

– Ну вот тогда еще можно что-то, а голыми руками-ногами – смерть.

– Ну почему? – почти взвыл я.

Вместо ответа он не спеша развернулся ко мне и ткнул пальцами подмышку, потом в грудь. Я от растерянности даже отодвинуться не попробовал.

– Ты убит, – сказал Витальтолич.

– Э, так нечестно!.. – запротестовал я, но развить мысль не успел.

Он скомандовал:

– Подъем. Пошли к доске, бери ручку. Шустрей, раз-два. Ты думаешь, как ножом бьют? Покажи.

Я картинно, поводя острием, выставил перед собой ручку, оставленную Мариной Михайловной, – примерно как на кадре в «Советском экране» и вообще во всех фильмах и дворовых играх.

– У-у, – сказал Витальтолич. – Райкин, всех зарежу, кровь пущу. Такой-то нож впрямь ничто против каратэ. Но даже на такой напороться как бы запросто. Только, Артур, на самом деле… Дай-ка ручку.

Я не решился сказать: «А отберите». Витальтолич взял ручку так, чтобы из кулака торчало с полпальца, и предложил:

– Ну-ка, изобрази, как отражать собираешься.

– Да я не умею.

– Ну как умеешь.

– Да вы сильнее.

– Я же не драться… И вообще, буду как бы маленький такой человечек, честно. Давай. Я как бы нападаю. Готов?

Я кивнул, готовясь отбить удар в сердце. Но Витальтолич не стал ни делать выпад, ни выставлять ручку перед собой. Он потоптался, сделал шаг влево, вправо, сказал: «А, кстати…», обнял меня за плечи, прижав голову к своей груди и несколько раз очень быстро ткнул ручкой в живот и в бок. Больно ткнул.

Я зашипел, отпрыгнул и посмотрел на него с изумлением. Задрал пиджак с рубашкой и с таким же изумлением рассмотрел глубоко вдавленные точки, кожа вокруг которых быстро краснела.

– Ножом больнее, – объяснил Витальтолич. – Ты убит, кстати. Или покалечен на всю жизнь. Еще попробуешь?

Я злобно кивнул, готовясь бить в ответ уже на полном серьезе; мы попробовали, и я, кажется, разок попал в плечо, но вскользь, а отлетел еще быстрее, с шипением растирая тазобедренный сустав.

– Аорта, печень пополам, – прокомментировал Витальтолич. – Полторы секунды – со всем твоим или моим каратэ. И ни хрена не сделаешь. Ни-хре-на. – Он аккуратно положил ручку на стол и добавил: – А нож, как правило, и не видно, его только дебилы показывают. Его и таскают только дебилы, но это как бы другой вопрос.

– Почему?

– Потому что, если у тебя нож, ты в тюрьме одной ногой. От милиции не отмажешься, найдут – запинают сразу, а потом посадят. Я знаю как бы.

– Пацаны говорили, можно с чеком из магазина носить и в смазке еще, ну как купили только что.

– Ага, и по ладошке мерить, доходит до сердца или нет. Сказки это, Артур. Нож есть нож, даже если, это, с мизинчик. Сердце, конечно. А если в горло? А если в глаз?

Я молчал – отчасти потому, что обдумывал информацию, отчасти от неожиданности – как-то иначе я себе представлял подготовку номера к ноябрьскому концерту. Хотя откровенность Витальтолича была какой-то… Приятной, что ли. Раньше он со мной вот так, как с равным, не разговаривал. Впрямь я вырос, что ли.

– Нож есть нож, – сказал он веско. – У меня дружка, ну, одноклассника, так вот поймали, с перочинным, на самом деле перочинным, мелким таким, в хозтоварах продается. Полтора года дали, так и не вышел толком. Вышел – снова сел, и понеслась.

– Из-за перочинного ножа? – спросил я с ужасом.

– И другие моменты были как бы, но конкретно срок пошел из-за ножика, ага. Ну, милиция, одно слово.

Мы помолчали, а потом я не выдержал и снова поблагодарил за спасение из ментовки, а Витальтолич оборвал меня совсем свирепо и предложил думать про концерт.

Мы сели теперь уже за соседние парты и уставились в вытертую доску – в пустоту, в общем.

– Спортивное, думаете, совсем никакое не годится? – спросил я отчаянно.

– Ну… Не Первое мая же. Тут надо что-нибудь, не знаю, чтобы революция, «Аврора», Ленин совсем молодой. Или как бы верность заветам отцов и ратный подвиг.

Меня осенило.

– О! Виталий Анатольевич, а давайте что-нибудь, что вы в лагере пели! Про армию!

– Нет, – сказал Витальтолич скучно, а я сперва и не заметил – как скучно, – меня несло:

– Или про Афган, а? Такого никогда не было, а? Вот эту, «Вот и все, простучал автомат твои минуты и твои…».

– Нет, – повторил Витальтолич еще скучнее.

Я будто споткнулся на лету. На лету же попробовал продолжить:

– Ну вы же нам пели тогда.

Витальтолич смотрел на костяшки пальцев, прижатых к парте. Костяшки были с вечными мозолистыми шишками, гладкими и бурыми, а вокруг под белой кожей, совсем растворившей летний густой загар, вздулись вены, толстые, почти как пальцы. Ну, не почти, но вполовину точно. А у меня вены тоненькие и шишаки на костяшках помельче. К тому же бледные и лохматые, потому что я их обдираю от волнения постоянно. Витальтолич вот явно не обдирает. Я вообще думал, что он никогда не волнуется. Вот до этих самых пор и думал.

Он кашлянул и хрипловато подтвердил, не отрывая глаз от пальцев:

– Я пел. Я классе в пятом, что ли, пел на утреннике в честь Седьмого ноября, точно. Про коричневую пуговку.

Я подумал и робко уточнил:

– Это про дверной звонок, что ли?

Витальтолич наконец улыбнулся, изогнул шею, с интересом рассмотрел меня и сказал нормальным голосом:

– Да нет, скорее про стук. Дикие люди выросли. Ты не прикалываешься, правда не слышал никогда?

Я правда не слышал и настолько обнаглел от облегчения по поводу того, что Витальтолич больше вроде не психует, а эту тему поддерживает с удовольствием, что потребовал рассказать и даже напеть. И он послушался, елки зеленые.

Песня оказалась не про звонок, а про шпиона, которого поймали благодаря деревенскому пионеру Алешке, нашедшему пуговицу с иностранной надписью.

– Не годится, – признал я со вздохом. – Музыка крестовская, слова вообще…

– В смысле, крестовская?

– Ну, колхозная, в смысле, хор Гостелерадио, солист Дима Голов, – пояснил я и с умильной рожей покачал головой раз-раз влево, раз-раз вправо, как пионерчик в телевизоре.

Витальтолич ухмыльнулся, но чего-то не отставал:

– А крестовская-то почему? Колхозники разве с крестами ходят?

– Да фиг его знает, всю жизнь деревенских так…

– А чем деревенские плохи? Они как бы кормят всех.

– Вот пусть и кормят, а не шарахаются тут.

Витальтолич сказал, разглядывая меня и продолжая ухмыляться:

– А я деревенский как бы. Ну, почти.

Я смутился, но быстро нашелся:

– Так батек мой тоже, и мало ли кто еще, полгорода, считай. Главное ведь – не откуда ты, можно и в городе родиться, а все равно быть деревня деревней. А, понял. Крест – это от крестьян, видимо. Там без разницы, с крестами, без, это ж и так видно: идет такой кудрявенький, волосы вот досюда, усики, одет как чушпан – ну крест, Фидаиль такой.

– Крест Фидаиль? – уточнил Витальтолич, как будто не веря.

– Ну да. Здесь Фидаиль, а в Москве где-нибудь или там, я не знаю, в Свердловске, Алешка как раз, блин. Митюшка или Николка.

– Мне один умный человек объяснял разницу между деревенскими и городскими драками, – сообщил Витальтолич как-то мечтательно. – В городе все чужие, а в деревне все свои. И чужих в деревне убивают. А в городе нет – если все как бы чужие, всех ведь не убьешь. И вообще, деревенские – это люди, которые заботятся о тебе, как о своем ребенке, выращивают, кормят, дружат, играют. А потом отрубают голову и съедают. Ты, Артур, это как бы имей в виду.

Я поморгал и сказал:

– Ой, да ладно. Подавятся. А, и про песню-то: пуговку, блин, он с иностранскими буквами нашел. Сейчас за это пол-Брежнева арестовать можно – у одних «Суперрайфл», у других «Вранглер» или «Монтана», у третьих рубашка румынская. Я уж молчу про шпионов.

– Почему? – спросил Витальтолич с явным интересом.

Я пожал плечами. Это в старых книжках шпионы шарились на каждом углу и пытались сломать каждый трактор. Сейчас, судя по фильмам и книжкам, шпионы в основном пытались завербовать наших дипломатов или туристов в капстранах, а в СССР если и совались, то не дальше Москвы или пограничных городов. При этом совершенно непонятно было, с какой целью, – иногда казалось, что чисто из спортивного интереса. Главное – перейти границу самым выпендрежным способом, а потом смущать бдительных советских граждан белогвардейским акцентом.

Витальтолич выслушал эти соображения и напомнил:

– Ты же сам рассказывал про документы у райисполкома. Ну помнишь, убить Андропова к Седьмому ноября и так далее.

Я попытался понять, не шутит ли он. Про документы Шорик, наверное, все-таки наврал – я, честно говоря, несколько раз тревожно задумывался о его рассказе и так и не понял, есть ли поводы для тревоги.

– Вы же смеялись, – напомнил уже я. – Сказали, что туфта это все.

Витальтолич посмотрел на дверь, потом на меня, будто мучительно соображая, стоит ли говорить. Вздохнул и все-таки сказал:

– Может, и не туфта как бы.