Мемуары двоечника Ширвиндт Михаил
Через день пришел… И начался экзамен!
Помимо физички (я забыл сказать, что она была еще и завучем) в классе присутствовали инспекторы РОНО: для контроля. Волновались даже отличники, что уж говорить обо мне. Я вытянул билет…
Чтобы вы получили представление или просто вспомнили, как они выглядели, я покажу вам произвольно взятый билет для выпускного экзамена:
«Билет № 3
1. Первый закон Ньютона. Инерциальные системы отсчета. Взаимодействие тел. Сила. Масса. Второй закон Ньютона. Третий закон Ньютона.
2. Экспериментальное задание по теме «Оптика»: наблюдение изменения энергии отраженного и преломленного световых пучков.
3. Текст по разделу «Молекулярная физика», содержащий описание использования законов МКТ и термодинамики в технике. Задания на понимание основных принципов, лежащих в основе работы описанного устройства.
И задача.
Условие:
Расстояние между двумя городами почтовый голубь пролетает при отсутствии ветра за t = 60 мин, а при встречном ветре за время t2 = 75 мин.
За какое время t1 голубь преодолеет это расстояние при попутном ветре?»
Казалось бы, очень элегантная задача, хотя способ почтовой связи наводит на мысль, что сочинял ее чуть ли не сам Гей. Но самое милое в этой простенькой задачке — решение:
«При попутном ветре, очевидно, относительно Земли, скорость голубя равна сумме скорости ветра и скорости голубя в отсутствие ветра 1, а расстояние S между городами будет равно:
S = (1+ )t1. (1).
При встречном ветре это же расстояние S птица преодолеет с относительной скоростью, равной разности скоростей голубя и ветра, и, соответственно,
S = (1— )t2. (2).
В отсутствие ветра расстояние между городами голубь пролетит за время t = S/1. (3). (Конечно, (3) можно было записать в том же виде, как и два предыдущих соотношения, т. е. S = 1t.)».
Задача физически решена: мы имеем три уравнения с тремя неизвестными, остается только их решить. Решать можно, что называется, в любом порядке.
Приравняв (1) и (2), т. е. исключив расстояние S, мы свяжем скорости и 1:
(1+ )t1 = (1— )t2.
Раскрываем скобки, вновь группируя, получаем:
1t1+ t1 — 1t2+ t2 = 0, или (t1+ t2) = 1(t2— t1).
Откуда
= 1(t2— t1)/(t1+ t2). (4).
Далее можно подставить (4) в (2):
S = (1— 1(t2— t1)/(t1+ t2))t2 = 12t1t2/(t1+ t2). (5).
Осталось подставить (5) в (3) и выразить искомое t1:
t = 2t1t2/(t1+ t2).
Отсюда окончательно: t1= t2t/(2t2— t). (6).
Вычисляем: t1 = 75 мин * 60 мин /(2*75 мин — 60 мин) = 50 мин.
Ответ: 50 мин.
Вспомнили? Ужаснулись? Вот-вот!
В общем, я с подобным билетом сажусь готовиться, роюсь в шпаргалках, перешептываюсь с соседями… как вдруг открывается дверь и входит Мильграм.
Никто этому не удивился: директор проверяет, как идет экзамен. Он поговорил с тетками из РОНО и стал прохаживаться вдоль проходов. Потом неожиданно для всех подсел ко мне и сурово спросил:
— Готов?
— Ну, это… да, наверное… Вот тут еще задача… — замямлил я.
— Отвечай!
Немая сцена!
— Вам? — выдохнул я.
— Да.
— Нет-нет! — засуетилась физичка. — Он будет сдавать мне!
— Я же сказал, что сам приму экзамен у Ширвиндта! — «стальным» голосом произнес Мильграм.
— Но вы не можете!.. Нет!.. Я! — верещала физичка.
— Отвечай! — повторил Леонид Исидорович, уже не глядя на нее.
Представители РОНО ничего не понимали.
И я начал Сначала сбивчиво, боясь, что спугнут, потом все более уверенно, вспоминая опыт папиных проверок уроков, тем более что терминов я нахватался у Славы Исаевны — в общем, тараторил, не закрывая рта. Мильграм сидел с умным серьезным лицом, не понимая ни слова из моей тарабарщины (в школе он преподавал историю), и все больше напоминал мне моего папу. Потом я показал ему перерисованную со шпаргалки задачу про какие-то диоптрии, линзы и фокусы и выдохнул:
— Все.
Мильграм растерянно посмотрел на меня и спросил:
— И что?
Понимая, что страшное уже позади, в предвкушении триумфа я, набравшись наглости, скромно проговорил:
— По-моему, «пять».
Это хамство даже заставило его улыбнуться. Он, разглядывая мою оптическую задачу, снял массивные очки, повертел ими и спросил:
— Сколько здесь диоптрий?
— 75, — наобум выпалил я.
— Три, — сказал он.
— Что «три»?
— Три диоптрии, и ты получаешь тройку.
Я решил не гневить судьбу и, тихо шелестя крыльями, вылетел из класса!
А теперь вспомните «Паша, потерпи». Теперь вы понимаете, почему Мильграм Леонид Исидорович — народный учитель СССР, почетный гражданин города Москвы и почему Гимназия № 45 носит его имя?!
Котельники
Высотка на Котельнической набережной считалась и продолжает считаться домом элитным.
Там жили и генералы, и ученые, и деятели культуры: Галина Уланова, Михаил Жаров, Василий Аксенов, Евгений Евтушенко, Фаина Раневская, Клара Лучко…
Знаменитости жили, как правило, в центральной, высотной, части дома, а мы, «бойцы невидимого фронта», в крыле, выходящем на Москву-реку. Наша семья там оказалась случайно, по обмену, а вообще этот корпус проходил по ведомству КГБ, и селили туда действующих и бывших сотрудников этих органов. (Хотя, как вы знаете, «бывших» там не бывает.) Над нами, например, жил и живет замечательный Феликс Дзержинский — артист оригинального жанра и внук Феликса Эдмундовича.
Еще я помню соседа Григория. Кем он там работал, я не знаю, но однажды он застукал меня, когда я «угнал» из гаража папину машину, чтобы покатать подружек по двору. Я дал Грише три рубля, чтобы он меня не сдал папе, он пообещал и… сдал! Настоящий чекист!
А какой у нас был гараж! Прямо напротив подъезда! Небывалая роскошь!
Достался нам он благодаря Евгению Евтушенко. Они с папой долгие годы стояли в очереди на машино-место, которое освобождалось только по «убытию» предыдущего владельца. И вот это печальное событие произошло — все шансы у Евтушенко… и он пишет стихотворение «Тараканы в высотном доме». Это памфлет-аллегория, где наш дом берется за модель общества. Поет ли Зыкина, играет ли Богословский (наши соседи) — из всех щелей прут «тараканы» или паразиты общества, которые мешают нам жить. Отчасти это был намек на наше «ведомственное крыло», но явно речь не шла о насекомых Blattella germanica (рыжих прусаках), которых в доме водилось немерено. Именно прямая ассоциация оскорбила руководство высотки, и бедный Евтушенко получил категорический отказ на право комфортно парковаться!
И вот так, одержав победу в тараканьих бегах, мой папа триумфально въехал в гараж на своей 21-й «Волге»! Въехал и поселился! Оказалось, что там, в вечно прохладном сыром полумраке, пахнущем бензином, маслом и прочими крепкими напитками, — собиралось общество! Академики, генералы, артисты, спортсмены, автомеханики, мясники и прочая интеллигенция по вечерам сервировали капот чьей-нибудь машины, разложив на газете лучок, колбаску, консервы (оттуда, видимо, у моего папы патологическая любовь к шпротам), и неспешно, иногда до ночи, обсуждали способы ремонта текущей прокладки тормозного суппорта при помощи презерватива или обострившийся конфликт с «красными кхмерами» в Кампучии.
Классическая сервировка
Шпроты и прочая снедь покупались тут же, в знаменитом гастрономе. Он был огромный, мраморный и с длинными очередями… но при наличии гаражных связей любой деликатес выносился через черный ход.
Помню любимое развлечение нашей дворовой команды: мы гурьбой заходили в мясной отдел, я подходил к продавщице и спрашивал:
— У вас мозги есть?
— Нету! — отмахивалась та.
— А говяжьи?!
И, умирая со смеху, мы удирали под ее вопли!
Рассказывая о гаражах и их двуногих обитателях, нельзя не вспомнить о четырехколесных железных конях, тех самых, которые «пришли на смену крестьянской лошадке».
Первой «стальной лошадью» в нашей семье стала «Победа» ГАЗ М-20. Вообще-то она напоминала, скорее, старую ржавую клячу… Доставшись папе уже в очень зрелом возрасте, «Победа» верой и правдой прослужила нам еще лет пятнадцать!
Я ее очень любил. Я с ней (вернее в ней) рос. Только я молодел, а она старела. Старела, ржавела, подгнивала и не заводилась. Тронуть зимой этот «сугроб» с места было делом практически невыполнимым. Благо, напротив подъезда на Скатертном располагался Комитет по делам физической культуры и спорта. И вот одним из «дел» этого комитета, вернее, спортсменов, которые всегда толпились у входа, было впрячься в нелегкую «Победу» и дотолкать ее до Мерзляковского переулка (там она, по договоренности с папой, заводилась).
Вообще, в отличие от зарубежных аналогов, у отечественных автомобилей была душа.
Они капризничали, надуманно ломались, злорадно ржавели или вдруг вытаскивали себя (вместе с тобой) из непроходимого болота. Все зависело от их настроения. Поэтому над машинами тряслись, с ними заигрывали, иногда, правда, ссорились, но главное — относились как к живому организму. То ли дело унылая иномарка… Сел и поехал — и все! И никакой лирики.
Нашу старушку «Победу» особенно невзлюбил инспектор ГАИ Селидренников. Он сидел в «стакане» у Никитских Ворот и чуть завидит папу, выезжающего из переулка, — ну свистеть и палкой размахивать:
— Сымай номер, Ширвинг! — кричал он. — Не смей этой рухлядью позорить красавицу Москву!
Но, как мы знаем, от ненависти до любви один шаг. И этот шаг, ко всеобщему изумлению, проделал инспектор Селидренников. Он купил нашу «Победу»!!! (А еще говорят, победу не купишь… Как миленькую!)
Папа рассказывает, что, когда сделка состоялась и Селидренников направился уже к своей красавице, я неожиданно сорвался с места, обогнал инспектора, запрыгнул в машину и поцеловал «Победин» руль.
А потом была «Волга» ГАЗ-21. Она уже еле ползала, когда мы ее приобрели, а за пару лет эксплуатации рассыпалась окончательно. Решено было ее немедленно продавать (если вдруг кто позарится). Подвязали отваливающиеся детали веревочками, подмазали, подкачали и повезли эту «цыганскую лошадь» на рынок в Южный порт.
И — о чудо! — своим черным блеском она приглянулась самому ценному покупателю — таджику-хлопководу!
Да, дорогой читатель, в те времена жители среднеазиатских республик — хлеборобы, бахчеводы и хлопководы — царили на вторичных авторынках. Продать машину этим ребятам считалось пределом мечтаний. Денег у них куры не клевали (да, собственно говоря, вообще никто не клевал их деньги), и платили они не скупясь.
Вот на такого бая мы и наткнулись. Не веря своему счастью, оформили все документы, получили деньги и долго махали им вслед руками (не столько от умиления, сколько: кыш, кыш! Уезжайте!)
А через месяц пришло письмо из Таджикистана. Мы подумали — всё! Будьте вы прокляты! Шайтан вас покарает! И так далее… Но нет!
Письмо было написано со всей восточной учтивостью: «О, досточтимый друг! О, алмаз души! О, Александрака!..» А далее на пяти страницах шло описание нелегкого путешествия на этой солнцеподобной машине!
О том, как пересекали СССР, как попали в разлив реки, как вынуждены были «пустить машину по пескам», а потом преодолеть горный ледяной перевал… И ни разу (!) — ни на суше, ни в разливе, ни во льдах, ни в изнуряющей жаре (черная машина, без кондиционера) — эта красавица их не подвела!
Нижние бюсты
И еще много лет родственники этого благословенного бая привозили нам с оказией дыни и арбузы (подозреваю, что возили они их на нашей «Волге»).
Кстати, по странной семейной традиции, мой первый автомобиль, который я получил в приданое, тоже был полной развалюхой. «Жигули» ВАЗ-2103 с третьим двигателем (!) — знатоки оценят. Это было единственное положительное качество машины. Все остальное отгнивало и отваливалось на глазах. Я целыми днями под ней лежал, чего-то подвязывал, укреплял, но тщетно. Когда-то она была белого цвета, но время взяло свое, и на висках (в смысле, на крыльях) стали проступать желтые ржавые пятна. И я каждое утро, прежде чем сесть за руль, покрывал ее бока белой краской из баллончика… прямо по грязи, чтобы лучше держалась. Но это все мелочи по сравнению с той радостью, которую доставило мне обладание этой машиной. Про приключения и катаклизмы, связанные с моей «трешкой», можно написать отдельную книгу… скажу лишь, что, когда пришло время ее продавать, я приехал все в тот же Южный порт и поставил машину в комиссионку. И там мне выдали крайне неприятную квитанцию-описание продаваемого агрегата. Моя машинка разбиралась по пунктам, один страшнее другого.
Подмашинная жизнь
Кузов — отсутствие лакокрасочного покрытия, ржавчина, вмятины.
Днище — сквозные отверстия, повреждения.
Ходовая часть — люфты, отсутствие некоторых элементов.
Резина — протектор полностью стерт, вздутия на шинах… и т. д.
Но самым отвратительным было резюме. В последней графе «Общее состояние автомобиля» стояло унизительное «УТИЛЬ»!
Она, несчастная, простояла на комиссии около полугода, несколько раз уценивалась, и, наконец, была за гроши продана какому-то любителю антиквариата.
Дальше с автомобилями в семье становилось все лучше и лучше… но те первые выстраданные душевные неходячки навсегда останутся в нашей семейной летописи.
Давайте все же поднимемся домой, а то мы все по гаражам и подсобкам шастаем…
Квартира наша была, по сегодняшним меркам, более чем скромная: две комнаты, небольшая кухня и БАЛКОН!
Балкон образовывает коричневый гранитный фартук, который идет по всему дому и заканчивается на нашем третьем этаже. И вот все третьеэтажники нарезали этот фартук, как колбасу, разделились цветочными ящиками, и получились огромные, увитые виноградом, лоджии-террасы с видом на реку.
На балконе я рос: играл в хоккей, учился кататься на мопеде (!), летом в жару обливался из шланга. На балконе гуляли и гуляют родительские собаки… И главное, там устраивались застолья!
Если папа оказывался летом на свой день рождения в Москве, то на балконе собиралось человек тридцать! Пили, ели, пели… Было всегда шумно и весело!
Однажды во время такой гулянки часа в два ночи открывается дверь на маленьком балкончике этажом выше… «Все, сейчас будет скандал», — решили все. Но нет, на балкон вышел Андрей Миронов и стал оттуда произносить тост! Попробовали бы вы не открыть дверь, если вам в два часа ночи позвонит Андрей Миронов!
Кстати, о том, что Андрей — знаменитый артист, я долго не подозревал: ну, Андрей и Андрей, папин друг, родной человек… И только после «Бриллиантовой руки» меня торкнуло: «Ничесе!» Вау!
Одноклассники спрашивали:
— А ты его живьем видел?
— Да, — небрежно бросал я.
— А трогал? — это уже апофеоз сопричастности. — Сколько раз?! — они не верили.
Я настолько поехал умом от свалившейся на МЕНЯ славы Андрея, что однажды купил в киоске открытку с его портретом и попросил автограф (первый и последний раз в жизни)! Андрей написал прямо на лице на снимке: «Дорогой Миша, твой папа тоже хороший актер» (эта открытка очень долго у меня жила, но все-таки кто-то ее стащил).
Во время Московской Олимпиады-80 на балконе было очередное застолье, как вдруг звонок в дверь — и вбегают в трусах (разделись в лифте) Эльдар Рязанов, Григорий Горин и Андрей Миронов с олимпийским факелом! Прежде чем сесть за стол, они долго еще бегали по квартире и по балкону — выполняли норматив.
В другой раз Захаров, Миронов и Горин придумали очень остроумную шутку: они нашли на ближайшей помойке чугунную батарею весом под центнер и, умирая со смеху, приволокли ее к нам. Папа открыл дверь, увидел корчащееся от веса и от смеха трио и сказал:
— Смешно… А теперь тащите ее обратно.
При отсутствии куража они ее волокли вниз минут сорок!
Вообще, кураж нечасто покидал эту компашку. Редкие посиделки заканчивались простым выпиванием. Самая ненавистная для всех жен фраза Марка Захарова звучала обычно под утро в прихожей, когда все одевались на выход:
— Глупо было бы расставаться, — произносил он, и неугомонные друзья мчались дальше в праздник!
Например, поиграть в «догонялки» на автомобилях! Преследовать, прятаться в подворотнях, выскакивать наперерез! Все очень радовались, и только Захаров играл в свою игру: он на ходу перелезал из машины в машину через окно!
Как-то «заканчивали вечер» в лесу около аэропорта Шереметьево. Разложили костер и танцевали вокруг него. Над головами все время пролетали самолеты. Марк Захаров очень боялся, что они примут костер за посадочный огонь, поэтому бегал, размахивая курткой, и кричал самолетам:
— Кыш! Кыш!
Широко жили!
На рассвете богема заваливалась спать, и только моя мама к девяти утра ехала на Вернадского в «Моспроект» на работу!
Выжить в таком режиме советскому архитектору, попавшему в безумный театральный вертеп, было нереально, и тогда мама построила себе гнездо. В мастерской стояло около пятнадцати чертежных кульманов, и вот за одним из них мама разместила раскладушку. Обеденный перерыв длился почему-то 23 минуты, но этого времени хватало, чтобы заснуть глубоким сном и проснуться выспавшейся. При этом вся мастерская очень трепетно оберегала мамин сон: все обедали шепотом, а когда заходил начальник и громко спрашивал:
— Где Наталья Николаевна? — все шикали на него и шептали:
— Тихо. Она спит.
Два самых знаменитых сегодня архитектора Александр Бродский и Илья Уткин, а тогда стажеры Саша и Илюша, нарисовали «автопортрет» мастерской, где центром композиции является моя мама, спящая под чертежной доской!
Поработав и отдохнув, мама мчалась домой приготовить, убрать, покормить, проверить, уложить и ждать приговора: «Будь в напряжении!» или «Сервируй!»
Андрей Миронов был профессиональным меломаном. Аппаратура, которая стояла у него дома, и сейчас бы вызвала восторг у ценителей настоящего звука. Колонки в полстены, какие-то усилители, сабвуферы и… музыка! Джаз, блюз, соул… Фрэнк Синатра, Перри Комо, Дин Мартин, Пегги Ли, Луи Армстронг, Элла Фицджеральд… Я от него заразился той эпохой, и эта музыка, пожалуй, единственное, что я слушаю долгие годы. Сейчас все это послушать можно где угодно, начиная с телефона и кончая душевой кабиной… а тогда! Тогда у меня не было ничего! Если мои «мидовские» одноклассники ходили с портативными кассетными магнитофонами (!), то у нас дома было трехпрограммное радио да на даче патефон (тот самый, под который флиртовали родители).
Мое нытье не помогало…
— Вот будешь хорошо учиться, тогда…
То есть никогда! И я подбил Андрея, а он уговорил родителей, и мне купили стереопроигрыватель!
Правда, начальная цена для стереосистемы «Вега» была 220 рублей, а хорошие модели стоили вообще «космос». Но для меня умудрились найти прибор за 100 рублей! Akords-stereo рижского производства.
И все равно он играл музыку! Андрей подарил мне несколько пластинок, а чтобы я не переживал за технику, то надписи Akords на колонках он заклеил полосками белого пластыря, на которых написал «SONY» и «GRUNDIG» — и звук стал почище.
Фрифлэт
Конечно же, самое счастливое время было, когда родители куда-нибудь уезжали на несколько дней, и я уже взрослый, лет 15–16, оставался один с Бабой Раей!
Ну, собственно, один я находился минут сорок. Этого времени хватало друзьям-подругам, чтобы примчаться ко мне на фрифлэт[3] и начать тусоваться!
Бабка принимала участие во всех наших застольях. Выпивала, говорила тосты, рассказывала разные байки… И все мои ее обожали! Она была в доску своя… Настолько, что мои подружки то и дело уединялись с Бабой в ее комнате и, рыдая, делились своими переживаниями и проблемами! (Потому что у ВСЕХ девушек ВСЕГДА переживания и проблемы… до старости).
А вот когда между бабушкой и внуком согласья нет, то история с фрифлэтом может закончиться трагически…
Родители моего товарища Жени уехали на месяц в санаторий и оставили Женю дома одного. Ну, не совсем одного. Еще в квартире жили-были бабушка, попугай и пальма. Понятно, что за свободу надо платить… и Женя смиренно принял все условия, выдвинутые родителями. По сравнению с перспективой веселого безумства, которое сулила «свободная квартира», наставления родителей казались смехотворными: Женя должен был кормить бабушку, заботиться о любимом мамином попугае, поливать папину пальму и перед приездом родителей покрыть пол лаком. На все на это были оставлены деньги… И началось! Праздник длился круглосуточно! Деньги текли рекой. Постепенно кормление бабушки стало серьезным обременением для каникулярного бюджета. Тогда кто-то вспомнил статью в журнале, где говорилось, что человек может прожить, съедая одно яйцо в день. Попробовали на бабушке — получилось. Жила, как ни в чем не бывало. Первой сломалась пальма — не в смысле перелома ствола, а просто не выдержала этой жизни. Оказалось, что бычки от сигарет, остатки портвейна, а то и чего поестественнее она не восприняла как полезные удобрения и тихо засохла. Обкуренный попугай крепко держался на жердочке, подмигивая нам мутным глазом. Наконец наступил час Х… Настало время крыть пол матом. Я хотел сказать — лаком… Ну, матовым лаком. Ничего не поделаешь — на то мы и друзья, чтобы не бросать товарищей в беде. Бабушку отправили к родственникам, надели марлевые повязки и дружно покрыли пол чем надо, после чего покинули объект, чтобы дать лаку высохнуть.
Два дня выпивали где-то еще и, наконец, пришли посмотреть, хорошо ли лак «схватился». Вошли и… О ужас! Попугай! Мы про него забыли! Сначала нам даже показалось, что обошлось. Попугай сидел на своем месте… но молчал и глазами не моргал. Он остекленел, в прямом смысле этого слова. Надышавшись ядовитых испарений, он сам превратился в лаковую миниатюру. Бедная птичка! Конечно, мы все расстроились, но больше всех переживал Женя:
— Завтра приедут родители, и что я им скажу?! — стонал он.
Сердобольные друзья выскребли последние деньги, сгоняли за портвейном и стали Женю утешать. Все шло неплохо: Женя совсем «расслабился», но тут со стороны входной двери донесся характерный звук — звук ключа, поворачивающегося в замочной скважине. Дверь открылась и… Немая сцена… В квартиру вошли загорелые и отдохнувшие родители: они вернулись из отпуска на день раньше. Мы тут же повскакивали с мест, Женя тоже как мог повскакал… и, хлопая глазами, мобилизовав остатки разума, произнес:
— Ма, па… сохом похом — убило папуя, — и заплакал.
В отличие от родителей мы все поняли. Женя пытался произнести следующее: «Мама и папа, пока сох пол, попугай скончался». Реакции родителей мы не дождались — малодушно сбежали!
А вот история хоть тоже про пьянство, но со счастливым концом…
Однажды жарким летом, когда родителей в городе не было, ко мне уже в ночи пришел мой друг Аркадий.
С ним я познакомился на даче. Мне тогда было полтора года, ему — год. Я чем-то заболел, плакал, поднялась температура… Паника! Кто-то из дачных сказал, что в нашем поселке живет знаменитый педиатр профессор Цимблер, и меня, ревущего, потащили к нему. Профессор, к счастью, оказался на месте и, осмотрев меня, спросил:
— Он у вас в песке не сидел?
— Да, на пляже играл в куличики.
— Ну, вот он в пипку себе песочек и насыпал.
Пипку помыли, и я сразу выздоровел!
Оглянувшись по сторонам, я увидел неприятно попискивающий кулек, из которого торчали красные ручки и ножки, и не придал этому значения… Тем более что подошла его мама Ира, взяла кулек, сказала:
— Аркашулечка! — и унесла.
Мог ли я тогда предположить, что этот кулек станет моим дружком на всю жизнь и, как достойный внук великого педиатра, будет всю жизнь попискивать про свои болезни!
И вот Аркаша пришел ко мне на балкон!
Мы сервировали стол всякими прекрасными закусками, у нас в хрустальный штоф была перелита водка, мы сидели в халатах, слушая музыку, льющуюся из Akords-stereo, периодически вставали и обливались из шланга холодной водой (была жуткая жара)… и выпивали… и вели долгие разговоры — и так до утра… а потом…
Ранний, чуть видный рассвет, Сердце шестнадцати лет. Сада дремотная мглаЛиповым цветом тепла. Тих и таинственен дом С крайним заветным окном. Штора в окне, а за ней Солнце вселенной моей.
(Иван Бунин)
…А потом на пятом этаже распахнулось окно!
Оно распахнулось со звуком вылетающей пробки от шампанского… как будто некие волшебные пары, переполняющие пространство, нашли выход наружу!
И появилось ЛИЦО!
Оно было совершенно в своем чувстве! Оно являло драму! Оно изображало трагедию!
Оно смотрело на рассвет, на реку, на город… но ничего не видело! Ему было плохо! Его боль была настолько остра, что мы стали ощущать покалывания, сидя в креслах двумя этажами ниже!
Это было одно из самых мощных, самых красивых похмелий, которые мне довелось видеть в жизни! И вовсе не пробка шампанского распахнула створки окна, а выхлоп чудовищного перегара чуть не разрушил наш дом! Лицо пыталось напиться утренним воздухом, судорожно дышало, но ТАКОЕ воздухом не вылечить, и оно это понимало!
Наконец оно наклонилось в нашу сторону, приоткрыло глаза и… увидело мираж!
Накрытый стол, где на восходящем солнышке поблескивают пупырчатые малосолы, истекает утренними водами квашеная… и в запотевшем хрустале слепит глаза ОНА!
ОНО окаменело! ОНО смотрело на НЕЕ! Нас ОНО не видело!
Мы тоже сидели, потрясенные увиденным! Наконец, поняв, что больше не могу созерцать эту муку, я приподнял штоф и жестом показал на свободный стул.
Помните в мультфильмах про Тома и Джери, когда кот куда-то очень торопится, начинает бежать… его ноги уже очень далеко, а голова все еще маячит в проеме?
Тоже произошло и здесь… Лицо еще смотрело в окно, а у двери уже раздавался звонок!
Пока тело соединяется с ногами, скажу вам, кому все это принадлежало.
Если собрать все органы тела и чувств воедино, то получится Толя, гаражный слесарь-алкоголик, которого знает весь дв…
Все! Прерываюсь, вот он уже весь мается под дверью!
Взойдя на балкон, Анатолий замер. Мираж начинал приобретать оттенки реальности, ОН по-прежнему смотрел на НЕЕ. Вероятно, и лицо ЕГО так долго оставалось в окне, чтобы ни на секунду не потерять ЕЕ из виду.
Предложенный стул он проигнорировал, просто стоял и смотрел. Я налил полный хрустальный стакан из запотевшего штофа и протянул ему.
Опустим описание мук, трясущихся рук и пытки, глотка попытки… Напишу просто: Толя выпил.
Постояв с минуту, Анатолий, наконец, открыл глаза! Он увидел солнце, небо, реку… с удивлением обнаружил нас с Аркадием… и сел. Второй стакан полностью примирил его с действительностью и даже больше… Толя заговорил.
Своей первой и, впрочем, единственной фразой он с лихвой отблагодарил нас за гостеприимство. Он попытался выразить все эмоции и чувства, которые раздирали эти, может быть, самые яркие мгновения его жизни… И вот что изрек Анатолий:
— Я евреев не люблю! — пауза (собирается с мыслями). — Из евреев я люблю трех… Твоего отца… Леонида Осипыча Утесова и… МОГИЛУ Бернеса!
За такое можно было бы опохмелять Анатолия всю жизнь!
«Щука»
Блистательно окончив школу с аттестатом 3,3, я стал готовиться к поступлению в театральный институт. Других идей ни у меня, ни у родителей не было. По русской линии я бы попробовал замахнуться на архитектурный, но если я еще мог с грехом пополам выучиь стишок, то прямую линию не мог провести даже по линейке: оставались «бугорки» от пальцев, которыми я линейку прижимал.
Поступал я, естественно, по блату и ничуть этого не стыжусь и не стесняюсь. Почему-то всегда считалось, что если твои родители сажали злаковые, то ты — наследственный хлебороб, если плавили руду, то ты — из династии сталеваров, а вот если предки были врачи или актеры, то это значит — блатные «сыночки».
Сейчас ректоры главных театральных вузов — мои друзья и однокашники, и если вдруг моя внучка придет поступать в Школу-студию МХАТ, то мне не надо будет предупреждать об этом друга и по совместительству ректора Игоря Золотовицкого. Если же дело будет совсем плохо и внучка Элла не сможет даже прочесть басню, то Игорь позвонит мне и скажет:
— Старичок, не надо, — и я пойму.
Это, конечно же, абсолютно гипотетический пример, потому что Элла прочтет замечательно и с большим успехом окончит МХАТ! (Игорь, ты это читаешь?)
А если серьезно, то цена ошибки в выборе актерской профессии очень высокая. Мальчик поступит по блату в институт, потом по блату попадет в столичный театр, и даже роль ему могут дать по блату… И все! Если ты с ролью не справился — хана! Падаешь больно, с большой высоты и навсегда!
Поэтому, если вам позвонит Золотовицкий и скажет (см. выше), то умоляю вас, прислушайтесь!
М. М. Козаков
Когда я поступал в «Щуку» (Театральное училище имени Б. В. Щукина), Игорь Золотовицкий мне помочь никак не мог: он переходил в 9-й класс Ташкентской средней школы, а до поступления в «Щуку» Жени Князева (теперешнего ректора) оставалось три года. Поэтому пришлось все делать самому… папе.
Меня натаскивал на басню-стихи-прозу сам Дмитрий Николаевич Журавлев, чтец от Бога!
Со мной занимался Михаил Козаков! Однажды он открыл какой-то том и сказал:
— На вот, выучи это стихотворение.
— Хорошо, — кивнул я, засовывая книгу в сумку.
— Зачем ты забираешь книгу?
— Чтобы учить дома.
— Как дома?! Сейчас учи!
— Не, я не смогу. Так никто не сможет.