Мемуары двоечника Ширвиндт Михаил

«Современник»

Ни одно нормальное советское учреждение не хотело брать на работу меня — хулигана и «диссидента»… На горизонте уже замаячила новая статья — «тунеядство». Спасла сердобольная Галина Борисовна Волчек и взяла меня в театр «Современник»!

Конечно же, не артистом, а всего лишь монтировщиком декораций, но в тех непростых обстоятельствах этот поступок можно было расценить как подвиг.

Я был счастлив! Во-первых, это означало, что заканчивается «домашний арест» (с момента снятия флага меня практически не выпускали из дома), а во-вторых, — театр! И не просто, а ТОТ САМЫЙ «СОВРЕМЕННИК»! Мечта!

«Прописался» я в команде монтировщиков очень быстро и органично. Я вообще легко приспосабливаюсь в любом обществе — был бы человек хороший. А тут ребята попались отличные, да еще с «правильным» юмором, поэтому контакт состоялся.

Правда, работа оказалась «адовая»! Монтировочный цех «Современника» начал использовать передовые системы труда «хозрасчет» и «бригадный подряд», что означало: вкалывай как лошадь, но и получай по полной! Вся бригада состояла из восьми человек. Мы пахали с раннего утра до позднего вечера. К примеру, такой же объем работы в Театре им. Вахтангова выполняли двадцать рабочих!

Когда в редкие перерывы мы заходили в нашу комнату отдыха, то все ребята валились на стулья, кресла, диван и мгновенно засыпали глубоким сном, неважно на пять или на двадцать минут, но намертво. Я же просто сидел на табуретке и ждал окончания перерыва. Однажды Серега Крылов (бригадир нашей команды) буркнул, зевая:

— Спи давай! Чего сидишь?

— Нет, — говорю, — я так не умею.

— Ну-ну, — кивнул он и захрапел…

Прошло дней пять, и я переплюнул их всех вместе взятых! Я научился спать сидя, стоя, неважно, с открытыми или закрытыми глазами — главное, спать! Я спал, даже неся какую-нибудь доску — на ходу. Эта повышенная сонливость объяснялась тем, что, еще не «остыв» от бурной студенческой жизни, поздними вечерами после работы я присоединялся к веселым загулам бывших однокурсников и наутро, проспав часа три, как зомби, трясся в трамвае по направлению к Чистым прудам, но в течение дня, нахватавшись урывочных снов, я вновь обретал бодрость и вновь уносился в бурную юность! Зарплата у меня, монтировщика низшего звена, была роскошная — 75 рублей! На фоне нерегулярной сорокарублевой стипендии — целое состояние! И тем не менее первое же получение аванса в окошке кассы повергло меня в шок! Я стоял в очереди за самим Олегом Табаковым. Он расписался в ведомости и получил что-то около двухсот рублей. Потом к окошку наклонился я, нашел свою фамилию, не глядя поставил подпись и получил 180 рублей!!!

— Извините, — честно признался я, — тут у вас ошибка! Это не моя зарплата.

— Это не зарплата. Это аванс, — сказала кассирша.

— Как это? — опешил я. — У меня 75 рублей.

Ну, 75 — ставка, 180 — аванс, а зарплата — это сколько заработаешь… Я ничего не понял, но деньги взял и решил: отныне и навсегда только хозрасчет!

И начались рабочие будни. Несмотря на кажущуюся незатейливость профессии монтировщика декораций, все же принадлежность к Мельпомене создавала свой колорит и специфику. Мир театра настолько живой и непредсказуемый, что даже разнорабочий низшего звена, коим я и являлся, может повлиять на ход или драматургию театральных событий.

Начну с самого яркого события, произошедшего целиком и полностью по моей вине, но сначала — небольшой ликбез в сфере терминов и понятий, присущих нашей профессии. Основными орудиями и средствами труда рабочего сцены являются молоток-гвоздодер, гвозди «сотка» (100 мм) и штанкеты. Все щиты, из которых, как правило, состоят декорации, прибиваются при помощи откосов к сцене, а после спектакля гвозди выдергивают и щиты убирают. Если же декорация уж очень массивная, то, помимо откосов, используются штанкеты. Это толстые металлические трубы, которые за счет стальных подвижных тросов крепятся к колосникам (потолку). Если надо поднять какой-нибудь груз (кулису, задник или осветительные приборы), то штанкет опускают вниз до пола, крепят необходимый предмет, потом при помощи пудовых грузов-противовесов уравновешивают конструкцию (по принципу весов) и легко поднимают все это наверх посредством толстого каната. Дело это нехитрое, но опыт и сноровка необходимы и тут.

Я, например, долго не понимал, что за бубнешь раздается с колосников, когда кто-то из коллег опускает штанкет вниз.

— Ололы! Ородожно, оболы! — неслось сверху.

И только получив трубой по голове, я сразу понял, что кричали: «Головы! Осторожно, головы!» — и стал внимательнее поглядывать наверх. Вообще все технические команды отдавались тихо, вполголоса, потому что были уже вбиты в подкорку от постоянного употребления. Так, если монтировщику нужно повернуть круг (сложнейший поворотный механизм любой театральной конструкции: за счет огромных шестеренок гигантский подземный мотор вытворяет разные чудеса со сценой, крутит в разные стороны, поднимает одни сектора, опускает другие и т. д.), он подходил к пульту и, прежде чем повернуть рубильник, тихо произносил:

— Круг пошел.

Это делалось для того, чтобы ты не споткнулся, если несешь щит, находясь одной ногой внутри, другой — снаружи круга. Тогда ты просто сходил с круга.

Раз в квартал проводились профилактические работы с «круговым» механизмом. Тогда мастер вешал на рубильник табличку «Не включать! Работают люди!» и лез в недра подземного мотора, вплетаясь в эту шестереночную круговерть.

И каждый раз на протяжении многих лет кто-нибудь из монтировщиков подходил в эту минуту к рубильнику и привычным тихим голосом говорил:

— Круг пошел.

И тут же из подземелья, где, казалось бы, и громкий крик не услыхать, раздавался нечеловеческий вопль:

— Не-е-е-е-т!

Несчастный мастер понимал, что, скорее всего, его опять разыгрывают эти кретины, ну а если сегодня — нет? Если кто-то случайно убрал табличку?.. Тогда это быстрая, но очень мучительная смерть.

Вот в таких милых шалостях проходили рабочие будни, пока не случилось ЭТО.

Заканчивался воскресный детский спектакль «Принцесса и Дровосек». С точки зрения монтировщика, спектакль очень хороший, легкий. Несколько металлических деревьев, прибитых на откосах, да живописный задник на дальнем штанкете — ерунда.

Отступление № 1

То ли дело «худший» спектакль Валерия Фокина «Не стреляйте в белых лебедей»! Мало того, что вся авансцена представляет собой эдакую «завалинку», построенную из неоцилиндрованного бруса, так еще сама сцена — это пруд, по которому на лодке плавает Олег Табаков! И не просто пруд, а с земляным островом-холмом, с которого он впоследствии НЫРЯЕТ. Мы начинали монтировать этого монстра в ночь накануне и разбирали на следующее утро! Слава богу, в моей биографии было всего два этих спектакля.

С этого земляного холма О. Табаков нырял в омут

В другой постановке Валерия Владимировича Фокина «Провинциальные анекдоты» герои напиваются до такой степени, что пол уходит у них из-под ног. Этот эффектный прием вызывал бурю аплодисментов, а достигался тем, что мы ввосьмером раскачивали гигантский станок-качели, на котором была построена вся декорация!

И несмотря на то, что это были действительно выдающиеся спектакли, я все же обращаюсь к будущим гениям режиссуры: прежде чем «раскачивать лодку», подумайте о маленьких несчастных монтировщиках, которые, срывая мозоли на своих заскорузлых руках, прибивают к замученной расщепленной сцене брус за брусом только для того, чтобы отодрать все это обратно через пару часов — и все это в угоду жалким людишкам, рукопле… (автор, обливаясь слезами, прерывает свое повествование).

Так вот, «Принцесса и Дровосек». Воскресенье, день. Вечером намечается большая институтская тусовка, и я, набравшись наглости, предлагаю коллегам сделку: я один разбираю дневной спектакль, а они меня отпускают со спектакля вечернего.

Я говорил, что ребята были замечательные. Видя мои моляще-горящие глаза, они нехотя согласились и продолжили прерванный сон, а я, перепрыгивая через три ступеньки, помчался на колосники. Первым делом надо было опустить штанкет с красочным задником. Я уже собрался отвязать канат от перил и потянуть противовесы вверх, как увидел, что внизу у сцены висит другой неопознанный штанкет.

— Не беда, — подумал я. — Сейчас мы его поднимем, — и бодро отвязал узел…

Отступление № 2

В это время Галина Борисовна Волчек выпускала спектакль «Генрих Четвертый».

Художник придумал потрясающе эффектную декорацию: в самом начале действа герои стоят перед громадным, во всю высоту сцены, живописным полотном, и вдруг это полотно начинает на них падать, и оказывается, что это не холст, а стена, из-под которой они в последний момент едва успевают спрыгнуть в зал.

Дальше — больше. Эта стена превращается то в замок, то в гигантский трон и т. д. Все эти превращения достигались посредством сложнейшей системы шарниров и тросиков, которыми мы управляли, как заправские кукловоды. Премьера должна была состояться через несколько дней, а пока вся эта красота мирно висела на штанкете № 20. Мой же опущенный штанкет имел № 19.

…Вот я отвязываю узел, и канат с грузами начинает с безумным ускорением нестись вверх. Я прыгаю, вцепляюсь в канат. Он как пушинку бросает меня к потолку (метра на три), о который я ударяюсь головой и падаю вниз на колосники. Я снова вскакиваю, хватаю летящий с бешеной скоростью канат, взлетаю, бьюсь о балку, падаю, вскакиваю…

Отступление № 3

Впоследствии выяснилось, что на этом злополучном штанкете висели софиты (световые приборы) общим весом около полутора тонн. Когда закончился спектакль, осветители опустили штанкет, привязав канат с грузом к перилам, сняли приборы и ушли, не убрав противовесы (грубейшее нарушение трудовой дисциплины). А теперь представьте себе: на одной чаше весов — цыпленок, а на другой закреплен мешок картошки; крепеж резко убирают… и цыпленок улетает к солнцу.

Я не зря привел в пример птичку. Все мои действия с противоположной стороны колосников наблюдал мой начальник Серега Крылов. Он, опытный специалист, знал, как остановить необузданного монстра (надо было попытаться перетянуть другой веревкой канат через перила, а не прыгать за ним на крышу), но помочь мне он был не в силах (для этого надо было обежать весь театр), и он просто смотрел. Смотрел, как я взлетаю, тюкаюсь головкой о потолок, снова взлетаю и снова тюк…

Вот такими нечеловеческими усилиями я заслужил прозвище Чижик.

Но все клички и шутки были потом, а пока я летал и падал… и, поднявшись в очередной раз, я понял, что уже не в силах что-нибудь изменить, и с ужасом наблюдал, как неуправляемая труба, раскачиваясь из стороны в сторону, несется ввысь.

Дальше все происходило, как в замедленной съемке. Мой штанкет, качнувшись в очередной раз, влетел в висящую рядом декорацию «Генриха Четвертого», прорезал всю конструкцию, как нож масло, и с адским грохотом врезался в крышу. Замерев на мгновение, освободившийся от пут штанкет полетел вниз, добивая и без того смертельно раненного «Генриха Четвертого». Потом он долго прыгал по сцене, трамбуя деревья из «Принцессы и Дровосека», и наконец замер, скатившись в зрительный зал. Тем временем сверху из-под крыши, как листья, не спеша, долго летели лоскутки былой красоты.

Если бы все это происходило во время спектакля, то зрители задних рядов увидели бы одно из самых авангардных сценических действий в своей жизни, зрители рядов передних понаблюдали бы только начало представления, прежде чем их убила бы выкатившаяся в зал труба.

Но вернемся к Чижику. Потрясенный увиденным, на негнущихся ногах я спустился по лестнице в нашу комнату и осипшим голосом произнес:

— Все!

В. Гафт — Генрих IV

Крики ужаса были мне ответом. Разбуженные ребята увидели страшную картину. В дверях стоит человек весь в крови: лицо, одежда, руки… причем с рук кровь обильно льется на пол! (Оказывается, пытаясь затормозить канат, я содрал с рук всю кожу, но даже этого не заметил, а лицо измазал кровью, вытирая испарину.) В общем, мое появление получилось эффектным, и в возникшей паузе я тихо произнес:

— Нет больше спектакля «Генрих Четвертый».

Я уже говорил, что мои коллеги-монтировщики были ребята замечательные. Так вот, сказать «замечательные» — это ничего не сказать. Когда поздно вечером я вернулся из больницы в театр с руками, перебинтованными и напоминавшими теперь боксерские перчатки, вся моя команда работала на сцене. Они разложили на полу ошметки декорации и пытались все это как-то собрать, связать, склеить. И у них получилось! К тяжелейшей и без того работе прибавились две бессонные ночи — и спектакль был спасен! И ни одного упрека в мой адрес! Я же все это время сидел на стуле посреди сцены и травил разные байки — и это было единственное, чем я мог помочь своим героическим товарищам.

Светлячки

Особенной «любовью» артистов всех театров мира пользуются детские утренние спектакли. И никто в этой нелюбви не повинен — ни авторы, ни режиссеры, ни тем более дети. Каждый ребенок имеет право на своего «Карлсона», «Буратино» или «Белоснежку», и смотреть он их желает в воскресенье или во время каникул… И особенно он желает их смотреть утром 1 января. Тут уж и родители приобщаются к тяжелой мрачности эльфов, кузнечиков, гномов и прочих исполнителей сказочных ролей. Представьте себе: новогоднее утро, спектакль начинается в 10:00. Артисту надо приехать в театр как минимум за час, переодеться, загримироваться и после третьего звонка в изящном танце с веселой песенкой выскочить на сцену! Представили? А? То-то!

Вам, сидящему с Петенькой в шестом ряду, тоже смотреть тошно на всю эту шумную камарилью. А каково им, пляшущим комарам, когда каждый удар бубна набатом отзывается и без того в гудящей головке несчастного насекомого!

Словом, «искусство требует жертв». Чего только не сделаешь ради заливистого смеха маленького зрителя! Или «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Иногда, правда, случаются досадные недоразумения, как в спектакле «Белоснежка и семь гномов»…

Дело в том, что мы, взрослые, легко переключаемся из мира реального в мир фантазий: прицепила Мария Ивановна на голову белые ушки на новогоднем корпоративе, и мы сразу понимаем, что это больше не главбух, а Зайка-побегайка — а дети так не могут! Детям подавай правду! Вот все деятели искусства и стараются угодить этому не терпящему компромиссов зрителю. Иногда это не требует особых усилий: надел «кошачий костюм», нарисовал нос и усы, влез в сапоги и… ну, словом, понятно… А вот, как быть с гномами? Главная отличительная черта этих существ — они маленькие! И все дети мира это знают.

И вот представьте: сидят в зале детишки, ерзают в нетерпении, предвкушая сказку… гаснет свет, звучит музыка, открывается занавес… и на сцене стоят семь здоровых мужиков, от которых до пятого ряда тянет легким перегаром, и осипшими голосами кричат:

— Здравствуйте, дети! Мы гномы!

Ну и конечно, у некоторых зрителей не выдерживают нервы. Кто-то начинает плакать, кто-то пытается убежать, а одного мальчика, опрометчиво оказавшегося в первом ряду, в зоне наиболее мощного выхлопа, вырывает прямо на ноги четвертому гному.

Белоснежка и Большие гномы

Одним словом, тупик. Проблема была не только в «несвежести» некоторых артистов (это случалось крайне редко), а в том, что гномы не могут быть БОЛЬШИЕ — и все!

И тогда в творческих муках возникло прекрасное решение: открывается занавес, на сцене стоят все те же мужики; дети молчат, не понимая, кто эти люди; тогда из группы выходит наиболее гномообразный Авангард Леонтьев и говорит:

— Здравствуйте, дети! Не пугайтесь (неплохое начало спектакля)! Мы — гномы, — гробовая тишина в зале, что уже неплохо. — Нас зовут Понедельник, Вторник, Среда… (и так далее). А Четверг — такой изобретатель! Он изобрел, что мы стали большими… но в душе мы остались теми же милыми маленькими гномами, — вздох облегчения, и спектакль начинается.

В дальнейшем изобретательность Четверга не раз выручала гномов в трудных ситуациях. Иногда в роковые новогодние утренники случалось, что не все гномы находили в себе силы доползти до сцены, и тогда вечно бодрый Авангард добавлял:

— А еще Четверг придумал, что Среда сегодня будет и Пятницей, а Суббота станет также Понедельником!

Вот какой был этот чудесный Четверг!

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел во время самого обычного воскресного спектакля. Все гномы были в сборе, трезвые, все шло по плану: злая мачеха приказала егерю отвести Белоснежку в лес и там убить; Белоснежка (ее прекрасно играла Людмила Крылова, мама моего друга Антона Табакова) стала упрашивать егеря пощадить ее, потому что, если она погибнет, то никто не польет ромашку, и та засохнет; егерь пожалел и отпустил Белоснежку… И вот она остается одна ночью в лесу, уже где-то воют волки… но тут неожиданно появляются светлячки…

Ненадолго отвлечемся от захватывающих событий этой драмы и поговорим о происходящем с технической точки зрения. Мы, работники сцены, как бойцы невидимого фронта делаем все, чтобы обмануть вас, дорогие зрители, чтобы вы и особенно ваши дети поверили в реальность происходящего — и зачастую нам это удается. Зачастую, но не тогда.

Итак, устройство светлячков. Представьте себе обычный кухонный противень, в котором гвоздем пробито штук двадцать дырок. С той стороны, которую вы не видите, прикреплена обычная лампа-переноска. От нее до розетки тянется длинный провод — и все. В момент, когда испуганная Белоснежка в лесу слышит волчий вой, лампа включается, и осветитель Валерий в полной темноте медленно пересекает сцену, на заднем плане, покачивая противень. У вас, сидящих в зале, создается впечатление, что это маленькие светящие точки кружатся среди веток деревьев.

— Кто вы? Кто вы? — восклицает испуганная Белоснежка, и тут начинает звучать мелодия в ускоренном темпе, и «ускоренными» голосами эти дырочки как бы поют:

И счастливая девушка убегает за кулисы за «светлячками».

И все бы ничего, но в тот злосчастный день на магнитофоне оборвалась пленка с песенкой, то есть она начала звучать: «Трям-трям-трям…» — и оборвалась. Ничего страшного, всякое бывало, ну, отмотал бы звукорежиссер пленку, и все бы заиграло снова… но нет!

Валера-осветитель, тот самый, который из года в год таскал, раскачивая, противень со «светлячками» из одной кулисы в другую, оказывается, жил яркой художественной жизнью! Он неформально относился к своим обязанностям, он вжился в образ «светлячков», он ТВОРИЛ!

То, что прекратилась музыка, Валерий не знал. Он шел в самой глубине сцены, а колонки, понятное дело, были направлены в зал. И в гробовой тишине все — и актеры, и зрители — услышали его проникновенный монолог. На вопрос Белоснежки: «Кто это? Кто вы?» — он заговорил, как, оказывается, делал всегда, уверенный, что за музыкой его монолог никто не слышит:

— Не ссы, Белоснежка, — начал он. — Это мы, светлячки. Мы просто маленькие, и нас не видно ни… (пусть будет «фига»). Поэтому не бзди, иди за мной (а как же светлячки?), и я тя отсюда выведу, ты только не ссы!

Обычно зрители не замечают сценических накладок, не слышат актерских оговорок: срабатывает принцип «этого не может быть, потому что не может быть никогда».

Но тут! Понятное дело, что Белоснежка, рыдая, уползала со сцены, но в зале заржали отцы! Это был абсолютный триумф Валерия!

Слава богу, что детишки уже настолько погрузились в перипетии сказочного сюжета, что не обратили никакого внимания на странные речи волшебных огоньков!

Была в спектакле «Принцесса и Дровосек» такая сцена. Пан Магиаш (Рогволд Суховерко) — добрый, но достаточно бессмысленный волшебник — вызывает лягушиный дождь, так как ничего путного он сотворить не может. Гигантские поролоновые жабы падают с неба к огромному восторгу зрителей. Вы уже взрослые и понимаете, что чудес не бывает: лягушек сбрасывают монтировщики с верхних колосников. Я сам никогда этого чуда не наблюдал, так как в этот момент всегда спал в люке у авансцены.

Принцесса и Дровосек

Короб с люком посередине пристраивался к сцене для двух целей: чтобы Принц (Петя Олев) смог провалиться в преисподнюю и чтобы ссыпать туда лягушек перед антрактом (плох тот ребенок, который не захочет прихватить на память одну-две жабы). Я же должен был открыть люк перед Петиным падением и закрыть его на крючок после сбрасывания лягушек. Работа не пыльная, а даже очень мягкая. Я выкладывал себе роскошное поролоновое ложе с мягкими лягушачьими подушками и тихонько похрапывал до конца спектакля. Но не все коту масленица. На одном из спектаклей стражник, пятясь, случайно наступил на крышку люка — крючок оторвался, крышка упала мне на голову, стражник полетел за ней вслед, короб от таких перегрузок выкатился в зрительный зал, а вслед за ним в зал выкатились стражник, жабы и я. Представьте теперь мое состояние, учитывая, что за пять секунд до этого мы с жабами тихо спали и никого не трогали. Ничего не соображая, я вскочил на ноги, размахивая молотком (молоток всегда под рукой у монтировщика), и обнаружил себя в середине зрительного зала, полного перепуганных детей, да и взрослых. Я, не долго думая, перепрыгнул через стражника (как выяснилось потом, он сломал ногу), бросился на сцену, расталкивая сказочных героев, и шмыгнул домой — в кулису. Так состоялся мой актерский дебют в «Современнике».

Но это лишь прелюдия к истории, которую я хочу вам поведать.

В репертуаре театра был один довольно злободневный, но скучноватый и ужасно долгий спектакль на производственную тему «Обратная связь». Действие происходит в кабинете парторга предприятия. Там собралось все руководство и несколько рабочих завода, которые отказываются брать премию. Мотивируют они это тем, что надо больше платить за бригадный подряд (именно то, что давало возможность нам, монтировщикам, получать огромные деньги), вместо того, чтобы выдавать изредка премию. Руководству, естественно, это не нравится: им надо отчитаться в выданной премии. Разворачивается острая трехчасовая дискуссия. И вот ближе к концу спектакля, когда устали уже все: и актеры, и зрители — происходит следующее…

Нет! Хочу, чтобы вы догадались сами. Утром в тот же день шел уже хорошо вам известный спектакль «Принцесса и Дровосек»… Теперь вспомните, что я рассказывал про пана Магиаша. Вспомнили? Поняли? Ну! Лягушиный дождь. А?

В общем, во время дождя одна лягушка зацепилась за осветительный прибор и не упала утром… Зато, прогревшись на прожекторе вечером, отцепилась и плавно спланировала на стол парторга (Олег Табаков) в самый разгар дискуссии. Немая сцена! А потом все — и рабочие, и начальники — бросились кто завязывать шнурок, кто поднять карандаш, а кто и просто вон из кабинета! Представьте себе, социально реалистический спектакль, все очень достоверно и подробно и вдруг — огромная ЖАБА!

Единственный, кто сохранил самообладание, был Табаков. Под всхлипывания рыдающих под столом артистов он невозмутимо взял жабу за лапу и швырнул ее под стол со словами:

— Ну вот, дозаседались! Уже жабы стали мерещиться!

И никто из зрителей не обвинил актера в надуманности этого сценического приема! Вот какой актер Олег Табаков!

Целый год я проработал монтировщиком декораций в «Современнике» и считаю это время наиболее продуктивным: кроме того, что я научился носить тяжести и забивать гвозди с одного удара, я получил редкую возможность наблюдать гениальную игру великих актеров и учиться у них.

А еще я познакомился и даже подружился с Костей Райкиным, и благодаря этой дружбе спустя несколько лет я стал артистом Ленинградского театра миниатюр под управлением А. И. Райкина.

Москонцерт

Из театра я ушел в надежде на восстановление в институте, но вопреки всем посулам и обещаниям в Щукинском меня не восстановили: слишком ярким оказался шлейф «знаменосца». Пришлось снова искать работу: тунеядцам не место в СССР!

Хлебнув творчества в «Современнике», подумать о другой, не художественной профессии я уже не мог, поэтому устроился в Москонцерт радистом. Вообще-то, профессия называется звукорежиссер, но то для людей, обученных этому весьма непростому ремеслу. В моем же случае и радист звучало сильно завышенной классификацией.

Придя в технический отдел на собеседование, как было велено, к 9:00 утра, я проторчал в коридоре до 16:00, пока ко мне не вышел какой-то дядька и не спросил:

— В микрофонах, усилителях разбираешься?

— Нет, — честно признался я.

— Хорошо, пошли, — сказал он и повел меня на склад. Там дядька собрал груду ящиков и приборов, велел расписаться в получении и стал проводить инструктаж.

— Это усилитель, сюда втыкаешь вот это, потом вот это… и это, а это выводишь на ревербератор. Это гнезда для микрофонов, это — для колонок. Штекера колонок раздолбанные — приматывай изоляцией. Магнитофон включай плоскогубцами, они в кофре с проводами и стойками. Реверберацией не увлекайся, они этого не любят (хотел бы я знать, что такое увлекаться реверберацией) — в общем, техника несложная, разберешься, — подытожил дядька.

Я молчал.

— Все понял?

— Ну, так… — промямлил я, понимая, что для первого занятия — уже что-то… Месяц, другой, и я начну выговаривать названия всех этих штуковин.

— Ну и ладненько. Ты вещи взял?

— Какие вещи?

— У тебя ж поезд через два часа!

— Куда поезд? Зачем? — Я ничего не понимал.

— Тебе что, не сказали? — впервые взглянул на меня дядька.

— Нет.

— Ты едешь в Сочи на месяц с Шуровым и Рыкуниным.

— ???

— Чего стоишь? Беги в отдел кадров, оформляйся. Домой за вещами, и через час чтоб был здесь — грузиться.

Не буду утомлять вас подробностями моего панического состояния, но в итоге ровно через два часа я сидел в купе поезда Москва — Сочи, заваленный ящиками, кофрами и стойками.

Дело было в октябре, курортный сезон затухал, поэтому в купе, где нам с ящиками полагалось два места, больше никого не было. И я всю дорогу собирал и разбирал, подключал и отключал, втыкал и вытыкал — и все это втемную, без электричества.

Удивительное дело, но на следующий день в Сочи, когда меня с вокзала привезли в концертный зал и сказали: «Давай побыстрей, через двадцать минут начинаем», — я «спокойно» подсоединил все приборы, как в купе, воткнул в розетку, ожидая взрыва… но все заработало, и концерт состоялся!

Знали бы артисты и зрители, чем они рисковали, они бы по-другому посмотрели на взмокшего юношу, трясущимися руками подкручивающего басы на панели усилителя. А так на него (на меня) никто просто не обратил внимания, и это было высшем признанием моего мастерства!

Ну а теперь, собственно, о концерте. Это было нечто невообразимое! Если на меня никто не взглянул, то я сидел с вытаращенными глазами и не верил им (глазам).

Незадолго до того я в который раз посмотрел «Необыкновенный концерт» в театре кукол с гениальным Гердтом-конферансье. Если вы вдруг не видели этого чуда, то поясню — это спектакль-пародия на самое что ни на есть «махровое» эстрадное представление, где куклы замечательно изображают все жанры и все шаблоны этого действа… Так вот, «мой» концерт был пародией на пародию!

Представление было пропитано таким нафталином, игралось, говорилось, пелось, шутилось настолько формально и неестественно, что я стал побаиваться зрительской расправы… но когда раздались крики «Браво!» и гром аплодисментов — я опешил еще больше.

За годы закулисной жизни во мне, как оказалось, сформировался некоторый вкус. Сам того не зная, я научился отличать чистое искусство от не менее чистой халтуры. Крутя ручки настройки, я вдруг понял, что папа, Андрей, дядя Зяма — настоящие, большие актеры, и уже за одно это осознание я благодарен тому концерту.

Александр Шуров и Николай Рыкунин, известные в свое время сатирики-куплетисты, находились тогда на излете славы и поэтому выступали в межсезонье по санаториям и домам отдыха. Они же и сформировали эстрадный коллектив на эту «гастроль».

Первое, разогревочное, отделение состояло из полного набора санаторных потребностей: классическая музыка, романс, юмореска-скетч, фокусы, автор-шутник, песня-пародия. Во втором отделении царили Шуров и Рыкунин. Вел все это великолепие конферансье. С него и начнем.

Он был велик! И ростом, и носом, и голосом. Звали его Вадим Реутов. За годы эстрадных скитаний он выработал ювелирный набор интонаций, жестов и приемов, заставляющих наивную публику рукоплескать каждой сомнительной репризе. Попробую в эпистолярной форме изобразить вам один из анекдотов Реутова.

Низким, глубоким, эстрадно-протяжным голосом он начинал:

— Встречаются два человека: Лысый и Рыжий… (на слове «Лысый» он поглаживал микрофон, на слове «Рыжий» прикасался к своей роскошной шевелюре). «Что, бог волос не дал?» — спрашивает Рыжий (опускает «Лысый» микрофон и долго, снисходительно на него смотрит). Лысый отвечает (микрофон взлетает и триумфально вперивается в «Рыжего»): «Давал рыжие — не взял!»

Быстрый поклон и глухое урчание в микрофон:

— Э-э-э-э-э.

И все. Это «Э-э-э» добивало раненых. Шквал аплодисментов цинично обманутых зрителей, и невозмутимый конферансье объявляет следующий номер.

За музыку отвечал милейший, добрейший, круглейший Борис Мандрус. Он был аккомпаниатором от бога. Под него пели все советские исполнители «живых» песен: от Шульженко и до Миронова… Поговаривают, что и Шаляпин не раз сталкивался с маленьким Борей-пианистом.

У нас он работал и сольно: давал классику в массы и аккомпанировал романсам Эльмиры Жерздевой — той самой, которая исполнила арию принцессы в мультфильме «Бременские музыканты». Дама она была солидная, крупная. Я ее побаивался, ведь ей, как никому, нужен правильно настроенный микрофон, и, естественно, как и предупреждали, я переборщил с реверберацией.

Ревербератор — это прибор, добавляющий голосу насыщенность и глубину. Еще он создает небольшое эхо… И вот с этим эхом я и переборщил!

Произошло это на третьем концерте. На первых двух я даже не подключал этот жуткий прибор, а тут вроде бы освоился, обнаглел и… врубил!

Вышел Реутов, как водится, хлестко пошутил и объявил что-то типа:

— А сейчас… Неслыханное достояние… Великий голос России… Неподражаемая и неповторимая… Эльмира Жерздева исполнит романс «Бубенцы». Слова: Александр Кусиков, музыка: Владимир Бакалейников (я не шучу).

Под гром аплодисментов на сцене появляются Борис Мандрус и Эльмира Жерздева, и начинается романс:

Припев:

Вот на припеве я и крутанул ручку! Мне как натуре творческой показалось, что далекий звон бубенцов должен доноситься с небольшим эхом… а получилось — с большим.

Когда мадам пропела: «Слышу звон бубенцов издалека…» — и собралась переходить к разбегу тройки, мое эхо покатилось по залу с нарастающей силой! Мандрус уже играл вторую строфу, а по рядам неслось: «Издалека-издалека-издалека…» С испугу я повернул регулятор обратно, но перепутал эхо с микрофоном и полностью убрал звук. Мандрус играет, Жерздева как рыба открывает рот про искристый снег, а у меня по-прежнему звучит: «Издалека-издалека…» — в общем, был скандал.

Следующим номером нашей программы был иллюзионист.

Он демонстрировал набор традиционных фокусов: летающие карты, шарик во рту, бесконечная лента в нагрудном кармане, волшебная трость и прочие незамысловатые трюки. Трогательно было другое: все фокусы сопровождались поэтическими комментариями. Вероятно, бюджет не позволял пригласить профессионального рифмоплета, и артист сам сочинял все «нетленки», совершенно не заботясь о размере и рифме. Выглядело это примерно так:

— Сейчас я шар засуну в рот,

Но он туда не попадет (засовывает, но во рту его не оказывается).

Ну, а теперь наоборот.

Во рту любой его найдет (и действительно, мы «находим» шар именно во рту у фокусника).

Самым страшным во всех смыслах для меня был номер с летающей палкой. Факир брал в руки трость, «незаметно» отворачивался от зрителей, надевал на руки две петли из очень толстой лески, выходил на авансцену и начинал декламировать:

(с этими словами он запускал палку на леске).

продолжал он, раскручивая трость на тросе…

Я был в ужасе! Мне казалось, что сейчас нас начнут бить. Почему нас? Потому что я сидел со своими приборами прямо перед сценой — на пути разъяренной толпы зрителей.

Однако каждый раз обходилось без мордобоя. К моему великому удивлению, люди не замечали этот канат, который для меня становился толще и толще с каждым разом.

В конце выступления следовал трюк, который я, хоть убей, не мог разгадать. Фокусник доставал из кармана портсигар, открывал его, брал папиросу и начинал свою шарманку:

С этими словами он лез в карман и… ничего не доставал. Однако подносил руку с воображаемым коробком спичек к микрофону, тряс пустой рукой… и раздавался характерный звук (настоящий коробок был спрятан под рукавом рубашки). Потом он вновь открывал портсигар (ключевой момент!), стучал по его внутренностям папиросой, вставлял ее в рот, чиркал воображаемой спичкой, подносил ее к папиросе и, произнеся:

делал затяжку… и папироса раскуривалась!

Я этого не понимал! Даже если предположить, что у него в портсигаре горит огонек, все равно без затяжки папиросу не разжечь (курильщики понимают, о чем я говорю). И это незнание меня выматывало. Я и так и сяк подкатывал к факиру, заискивал перед ним, говорил комплименты — нет. Не раскалывался — и все тут! Однажды мы возвращались после концерта на автобусе, и вдруг фокусник говорит мне:

— Я в гостиницу не поеду сегодня, ты, пожалуйста, возьми мой чемоданчик к себе, а завтра утром я его заберу.

— !!!

А теперь представьте, с какой скоростью я несся по коридорам отеля! Дрожащими руками я раскрыл заветный саквояж, оттягивая момент истины, поиграл в другие фокусы… и, наконец, взял в руки портсигар. Все оказалось точно так, как я и предполагал. С одной стороны, прижатые резинкой, лежат несколько папирос, а с другой — пальчиковая батарейка проводки и нить накаливания. Нажимая папиросой на эту нить, ты замыкаешь контакт, и она разогревается докрасна. Все понятно… но как раскурить?! Может быть, табак пропитан каким-нибудь специальным веществом, которое разгорается через паузу? В общем, чего я только не делал: я стучал, я прижимал, я просто раскуривал папиросу, как от зажигалки — тщетно! И хотя факир не был пьян, фокус не удался!

Посрамленный, наутро я вернул чемоданчик маэстро и с этого момента кардинально поменял к нему свое отношение: и трос превратился в невидимую нить, да и стихи оказались не такими уж плохими, потому что «поэт в России больше, чем поэт»… он еще и фокусник!

Далее выступали молодые талантливые ребята Галя Коньшина и Юра Непомнящий. Они играли эстрадные миниатюры-скетчи и, в сущности, были единственной моей отдушиной на этих гастролях. Впоследствии мы долго поддерживали отношения, и я даже что-то для них написал. Потом этот дуэт-семья распался, и спустя несколько лет Галя засияла всеми красками своего пародийного таланта в программе «Большая разница».

Потом на эстраду выходил юморист Борис Брайнин и долго добивал зрителей курортно-санаторным юмором типа такого:

(Смех, переходящий в аплодисменты.)

— Весной они поженились и прожили в мире и согласии до глубокой осени.

(Просто смех.)

— Иных уж нет, а тех долечат.

(Пауза… смех… аплодисменты.)

(Хохот, повизгивание, бурные аплодисменты.)

И наконец:

(Смех, переходящий в визг, овация.)

Антракт.

Второе отделение начиналось мощно. К микрофону выходил Вадим Реутов и как бы по-свойски начинал:

И понеслось!.. Это был острый сатирический памфлет минут на десять, восхваляющий советскую молодежь, которая в Братске строит, на Амуре сеет, и слегка подтрунивающий над некоторыми потешными старичками, которые «бегом, вприпрыжку мчатся на свидание, узнав сперва, что ветра нет» (это все, что мне запомнилось из этой поэмы, и, увы, найти ее концы на просторах Интернета мне тоже не удалось).

Когда памфлет-поэма заканчивалась, Реутов профессионально добивался аплодисментов, и после того, как запрограммированный гул стихал, добавлял:

— Мне вдвойне приятны ваши овации, не только как исполнителю, но и как автору того, что вы только что услышали!

И вновь его фирменное:

— Э-э-э-э.

Зритель в экстазе!

Ну и, наконец, гвоздь программы — дуэт Шуров и Рыкунин!

Они были очень популярны в 50–60-е годы двадцатого века, о них стали потихоньку забывать в 70-е, в 80-е жанр сатирического куплета полностью исчез с горизонта советской эстрады, и только неутомимые Шуров с Рыкуниным трепетно несли затухающий огонек песенной сатиры по санаториям и домам отдыха.

Программа их была выверена до миллиметра: несколько куплетов, длинный монолог Рыкунина и еще куплеты. Монолог этот меня убивал. Он был настолько «импровизационным», настолько легким: актер как бы задумывался, чтобы подобрать нужное слово, делал «случайные» паузы, в которые, естественно, возникали аплодисменты… И при этом вся импровизация повторялась из раза в раз с такой точностью, вплоть до вздоха, до почесывания уха, что у меня зубы сводило от этой ежедневной пытки. Хотя нет, вру — не зубы. Я, изнывая от тоски ожидания очередной хлесткой репризы, как-то поймал себя на том, что сижу с губами, растянутыми в улыбке! И это притом, что я мечтал залить уши воском, чтобы всей этой искрометности не слышать! И тогда я понял, Николай Рыкунин — великий артист! Он постиг физиологию смеха. Он заставлял людей смеяться, а улыбки — приклеиваться, независимо от желания и настроения потерпевшего.

Куплеты же являли собой переделанные популярные песни и пелись дуэтом под аккомпанемент Александра Шурова. Например, на мотив шлягера Анны Герман «Одн раз в год сады цветут» исполнялись куплеты про хулигана, поселившегося в доме и угрожавшего этот дом поджечь. И вот Рыкунин пел:

Неплохо, да? Или такой острый куплетыш:

Хотите еще? Вижу, что хотите. Вот совсем злободневная, прям как вчера написанная:

Заканчивалась каждая песенка, как правило, легким вымогательством аплодисментов. Например, такой финал, спетый поочередно — через строчку: