Мемуары двоечника Ширвиндт Михаил
— Да это же так просто! — кричал он, поражаясь моей тупости.
— Не, невозможно, — настаивал я.
Тогда взбешенный Козаков подвел меня к огромному книжному шкафу и сказал:
— Выбирай!
Помню, я выбрал что-то совсем унылое и длинное, какую-нибудь оду Державина, и ткнул в нее пальцем. Он ушел с книгой на кухню, вернулся через 5 (!) минут и прочитал оду без запинки на одном дыхании!
- Да, были люди в наше время,
- Не то, что нынешнее племя:
- Богатыри — не вы!..[4]
… и не мы! В общем, натасканный «богатырями», я ринулся поступать!
Прошел два тура (басня-стихи-проза), был допущен до третьего, решающего, и настала пора подавать документы (только после второго ты становишься абитуриентом). Секретарша учебной части забрала мой аттестат и стала заполнять какую-то ведомость.
— Какой у вас средний бал? — спросила она.
— 3,3, — обреченно признался я. (Средний балл тогда играл важную роль при поступлении. Он добавлялся к сумме оценок за все экзамены, и зачастую одна десятая могла решить твою судьбу.)
Девица занесла ручку, чтобы внести эти цифры в графу…
— Подождите! — неожиданно для себя воскликнул я. — Что вы пишите?!
— 3,3. Вы же сами сказали.
— Но ведь 3,3 округляется! — с надеждой попробовал я.
— ???
— 3,3 округляется до 3,5.
— А, простите, я не знала… Сейчас…
— Стойте!
— Что?!
— Что вы хотите вписать? — Остапа понесло.
— Ну, три с половиной.
— А три с половиной это сколько?
— Сколько?
— Ну… — подталкивал я.
— Четыре? — растерянно спросила девица.
— Конечно! — Я не верил своим ушам, и, что самое удивительное, своему рту.
И замороченная секретарша вписала в экзаменационную ведомость «ЧЕТЫРЕ»!
Вы думаете, я испытал радость? Возликовал? Нет! Мне вдруг стало обидно: за мои выстраданные 3,3, за все школьные мытарства, за физичку, за Мильграма… Каждая четверочка давалась с таким боем, такой кровью… чтобы эта «милая барышня» по простоте душевной… одним росчерком… всю мою жизнь…
Вы думаете, что я попросил ее исправить «мою жизнь» обратно? Нет.
Проскочил я и третий тур (помните? по блату), и начались «взрослые» экзамены! Тут уж 3,3 во всей красе! Тут уж отворяй ворота!
Сначала сочинение.
О, если бы вы, «дарагой четатиль», увидели написанное мной в «оригинале», без подсказок компьютера и без кропотливой работы редактора! Но бог вас миловал! «Вражденная граматнасть»! (Конечно, я немного утрирую катастрофу, да и моя патологически образованная мама требует, чтобы мы с папашей перестали во всех интервью хвастаться своей темнотой… Но, во-первых, вам так смешнее, а во-вторых, из песни слова не выкинешь.) Вот и моя дочь Саша подлила масла в огонь наследственного порока, написав на бумажке адрес своего института.
Накануне мы с другими абитуриентами распределили шпаргалки. Договорились, как будем их передавать, и т. д. Шпаргалки эти были маленькой темненькой фотокопией обычной страницы, и, чтобы разглядеть слова, приходилось подносить «фотокарточку» к самым глазам.
В общем, сели писать во всеоружии! Из предложенных тем моей «шпоре» соответствовала одна: «Ленин в произведениях Маяковского и Горького». И я стал писать, вернее, списывать.
Письмо Саши и вердикт Папы
Сдюжил худо-бедно, и для страховки дал Ляле Бероевой проверить (Ляля была дочкой Бероева и готовилась стать через пару лет мамой Бероева). Ляля нашла каких-то двенадцать жалких ошибок. Дал незнакомому парню — он нашел всего три (неуч!). Когда мы сочинения сдали (сдавали без подписи, чтобы нельзя было определить, где чье), ко мне подошла прекрасная Алла, библиотекарь института (блат), и спросила, с каких слов начинается мой опус. Я ответил. Через два дня результат — «3»! Позже Алла призналась, что шестнадцать ошибок она исправила, но четыре все-таки оставила «для достоверности».
Но «3» — это плохо! Даже с моим четверочным аттестатом этого мало. К тому же рассчитывать на хорошие оценки по истории и литературе я не мог.
В общем, с тяжелым сердцем я взялся за историю… Поняв, что за три дня двадцать столетий не осилить, я впал в отчаяние! И тут позвонил мой товарищ по несчастью Толя Дудник:
— Под диким секретом сказали, что если идешь на двойку, то спросят дополнительным вопросом: «Восстание Болотникова»!
Кто сказал? Кому? По какому секрету? Неважно… Главное, это мой случай!
Забросив тома учебников и энциклопедий, я стал учить «Болотникова»!
К утру я знал про него все! От того, как рос маленький Ванятка, и до трагической кончины, когда Иван Болотников был сослан в Каргополь, ослеплен и утоплен в проруби. Я мог на карте начертить все передвижения его войска, а заодно выучил биографию Василия Шуйского и «смежников» Ивана Болотникова: Пугачева и Разина!
С легким сердцем я вытягивал экзаменационный билет… Отчеканил:
— Билет № 17, — и пошел готовиться.
Какие там вопросы — мне было неважно. Я знал, что «пойду на двойку», и меня спросят про моего родного Ванятку! Тем не менее взглянув в карточку, я лишился дара речи! «Вопрос № 1 — Восстание Болотникова». Такое случается раз в жизни! Все! Дело сделано!
Второй вопрос уже неважен. Да и звучал он как-то странно: «СССР в годы пятилеток». К Болотникову мне готовиться было не надо, и я сосредоточился на пятилетках. И вдруг, как озарение, родилась концепция! Я набросал на бумажке какие-то цифры и пошел отвечать.
Педагог, принимающий экзамен, не был знаком с моей биографией, поэтому смотрел на меня влюбленными глазами, думая, что российское историческое общество теряет в моем лице великого исследователя, и все это ради эфемерной актерской славы! Ах!
А я пел соловьем!
— Московские ратные люди преследовали Ивана Исаевича до деревни Заборья, где верный Лжедмитрию воевода смог снова укрепиться…
— Достаточно, — прошептал педагог. — Прекрасно!
— Подождите! — горячился я. — Давайте я покажу вам на карте!
— Не утруждайте себя, спасибо! Давайте второй вопрос.
Концепция заключалась в том, что «размягченный» Болотниковым педагог проглотит ту тарабарщину, которую я собирался нести, отвечая про пятилетки. И сработало!
Я забросал его цифрами! Выглядело это примерно так:
— Давайте не будем говорить лозунгами и общими фразами, — начал я. — Давайте поговорим языком цифр. Возьмем, например, Тамбовскую губернию. 1918 год: производство обуви на душу населения составляло 0,02 пары. Год 1934 — уже 1,4! А 1959 — 11! Теперь сахарная свекла и Кубань. С 1922 по 1963 производство выросло на 165 %! Фосфаты — Соликамск: за три пятилетки добыча повысилась…
— Достаточно! — воскликнул потрясенный учитель. — Пять!
Пять!!! Я не мог поверить! Вот так, своим умом, я заработал первую пятерку в своей жизни!
Шансы на проходной балл стали повышаться!
Оставалась устная литература… Тут — только шпаргалки!
На экзамен я вошел, шурша килограммами бумажек, рассованных в каждую «щелку» одежды.
Вытянул билет и сел. Первый вопрос: «Базаров — лишний человек». Есть такая шпора!
Вопрос второй — шок! — «Образ Ленина в советской драматургии». Такой темы у меня и близко не было!
Я стал судорожно озираться в поисках спасения. Через стол сидела Ляля Бероева.
— Ленин в драматургии, — зашептал я громко.
— Погоди, — отмахнулась Ляля.
Ну, я погодил и опять к ней…
— Погоди! — уже громче огрызнулась Ляля.
— Да чего годить-то! Мне отвечать идти! — взмолился я.
— Не погоди, а Погодин! — поражаясь моей тупости, прошептала Ляля. — Трилогия о Ленине «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Третья патетическая».
О боги! Я записал названия, но проблему это не решало: о чем эти пьески, идей у меня не было!.. И опять озарение! Сочинение! «Ленин в произведениях Маяковского и Горького»!
И я ринулся на штурм.
Базарова оттарабанил бойко и перешел к Ильичу.
— Конечно же, говоря о Ленине в драматургии, в первую очередь вспоминаешь Погодина! Его «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Третья патетическая» во всей полноте раскрывают многогранный образ вождя. Я же хочу немного отклониться от шаблонного ответа и рассказать вам о спектакле, который я недавно смотрел в Одесском театре. Пьеса основана на произведениях Горького и Маяковского и… — дальше я пересказал свое сочинение (оказывается, списывая, я многое запомнил).
— Пять, — сказала экзаменаторша.
Вторая в жизни! Я поступил!
И началась прекрасная студенческая пора! Со всеми сопутствующими шалостями и приключениями. Как-то незаметно и органично эта веселая пора преобразовалась в «плоховел», с той лишь разницей, что дневников в институте не было, зато был папа, который в «Щуке» преподавал! То есть тот редкий случай, когда родителей вызывать в школу не надо — они вот, уже здесь!
Ширвиндт, Сергеев, Дудник
Но даже наличие «сурового» отца не могло остановить метаний студенческой юности. Я как губка впитывал все новое, все хорошее и плохое, что сопровождало эти метания! Не буду кривить душой, впитывал я по большей части плохое — например, портвейн! Он был крайне плох, но впитывали мы его в промышленных количествах! Мы — это Толя Дудник (сын замечательного эстрадного актера Геннадия Дудника), Саша Сергеев (пасынок Юрия Яковлева) и я (про своего папу я уже, кажется, упоминал), то есть троица «блатных сынков». Иногда к нам примыкал Миша… (не буду называть его настоящую фамилию, так как читателям он известен под псевдонимами Михаил Март и Майкл Утгер). Миша был лет на восемь старше, и его рассказы о шестилетней службе на флоте, работе радистом на Диксоне, водителем молоковоза, инкассатором и художником заставляли нас слушать Мишу, развесив уши. А если добавить сюда его богатейший алкогольный опыт, помноженный на отсутствие у нас денег, то получается: два портвейна «777», две бутылки «Белого крепкого» за 2 рубля 2 копейки, пирожковая «Валдай», три капусты, винегрет, компот (нам нужны были стаканы), много хлеба с горчицей — и домой ты приходил в крайней степени «усталости».
Благо родители уже спали.
Еще один институтский товарищ был юноша тихий, застенчивый, интеллигентный, даже скверных слов не знал: магаданское воспитание. (Я не шучу, Магадан, основанный трудом политзаключенных, по культурному уровню мог дать фору и Москве, и Ленинграду). Несмотря на эти недостатки, мне с ним было интересно, да и он мною не особо тяготился… Звали этого мальчика Сережа Урсуляк. И вот с того первого курса мы не расстаемся: институт, театр, эстрада, кино, телевидение, дружба — всегда вместе. Но об Урсуляке я расскажу отдельно, а пока вернемся к «шалостям».
В основном нарушения носили «типовой» характер: опоздания, прогулы, несдачи зачетов и т. д. Прогуливали обычно «среднестатистические» предметы, которые, на наш взгляд, не содействовали актерскому образованию: история партии, история театра, изобразительное искусство, зарубежная литература… — нами частенько игнорировались. Естественно, в конце семестра нас ждала расплата в виде экзамена и следовавшей за ним переэкзаменовки. Иногда спасали шпаргалки, но чаще бывал провал.
Однажды мы с Дудником договорились писать «шпоры» по истории КПСС в виде уже готовых ответов, то есть как будто ты вытянул билет, сел и набросал тезисы на листочке.
Поделили все пополам — пара бессонных ночей, и готово. На экзамен зашли вместе. Мне достался билет, написанный Толей, ему мой. Легко поменялись и стали «готовиться». Дудник ответил и ушел с четверкой, настал мой черед. Я бойко стал докладывать темы своего 21-го билета, педагог благосклонно кивал… и вдруг говорит:
— Давайте я посмотрю, что вы написали, чтобы не терять время.
Я протягиваю листок, он его бегло проглядывает, переворачивает… а там написано «Билет № 22»!
Экономный Дудник уместил два билета на одном листе! В итоге за два билета я получил два бала!!!
На фоне учебных неурядиц бриллиантами сверкали редкие победы. Зарубежную литературу нам преподавала Ирина Александровна Лилеева (литературовед, специалист по французской литературе, переводчик Бальзака). Творчеству Оноре де Бальзака был посвящен целый семестр, и на первом же занятии Ирина Александровна сказала:
— Бальзак написал только одно произведение — «Человеческую комедию», но если вы на экзамене заявите, что его читали, я сразу без разговоров ставлю «неуд», потому что состоит это произведение из 137 романов, которые вы прочитать не могли! Это я говорю для тех, кто сегодня отсутствует, чтобы потом не было обид.
Надо ли говорить, что мы отсутствовали?
Перед экзаменом я, по требованию родителей, взял «голову в руки» и пошел в библиотеку готовиться. Полкурса уже сидели там, заваленные томами старика Оноре. Библиотекарша сказала, что больше по Бальзаку ничего нет…
— Хотя, впрочем… — и принесла ветхую пожелтевшую брошюрку «Пособие для учителей…» — Вот! Все, что осталось.
Я поплелся изучать пособие… Открыл… Вник… И — нет, такого не бывает!
Брошюра состояла из кратких, строчек на пять-семь, описаний всех романов Бальзака!
…Татьяна Гердт в своей книге описывает случай на отдыхе, когда они отправились по грибы: «А вот Шура Ширвиндт прославился широтой души. Был не очень грибной год, и мы компанией грустновато брели по лесу. Вдруг раздался крик: «Все сюда!» Это кричал Шура, вышедший на полянку, полную подосиновиков. Даже счастливо лишенные чувства зависти люди при сборе грибов жгуче испытывают его к удачливым грибникам. Все обалдели от такого благородства, а Шура справедливо заметил: «Другой бы затаился, ведь правда?»…
Вот и сейчас я поступил генетически щедро, благосклонно взирая на очередь, выстроившуюся к моему столу. В итоге «моя» половина курса получила «хор.» и «отл.».
Зяма, мама и Белый гриб
Мой друг Саша Сергеев носил кличку Пес. (Он чуть что кричал: «Я, как пес — мечусь, кручусь, рою… а вы…! Кричал, кричал… и стал Псом.) Он не участвовал в «библиотечном сговоре» и пришел на экзамен сам по себе. Когда подошла его очередь, сел отвечать и…
— Что вы читали у Бальзака? — спросила Лилеева.
— «Человеческую комедию».
— Очень хорошо, можно вашу зачетку?
Саша дал. Ирина Александровна аккуратно вписала «неуд» и протянула зачетку Псу.
— !!!???
— Саша, если бы вы ходили на мои занятия, то слышали бы, как я предупреждала, что поставлю двойку тому, кто скажет, что читал «Человеческую комедию».
— Почему? — опешил Саша.
— Потому что «Человеческая комедия» — это 137 романов! И вы их все не читали!
— Читал, — тихо сказал Пес.
— Ах, вот оно что! — возликовала Лилеева. — Тогда я приношу свои извинения! Но прежде чем исправить оценку, не могли бы вы поведать мне, о чем идет речь в романе «Силуэт женщины»? Его нет в программе, но если вы читали все… — продолжала издеваться Ирина Александровна.
— Ну, там Растиньяк встречает на балу маркизу де Листомэр. Влюбляется. На следующее утро отправляет ей любовное письмо…
Лилеева пришла в замешательство! Она не понимала, в чем подвох?
— Хорошо, — нервно сказала она. — А «Кузина Бетта»?
— Там Бетта ненавидит свою двоюродную сестру Аделину за ее красоту и всячески ей мстит, — в предвкушении триумфа небрежно произнес Саша.
(Дело в том, дорогой читатель, что Саша действительно прочел всего Бальзака! Это был его любимый писатель и, может быть, даже единственный, кого он читал до того момента.)
— «Мелкие буржуа»? — в агонии шептала Лилеева.
— Этот роман остался незаконченным. Завершал его Шарль Рабу…
Трясущимися руками Ирина Александровна открыла зачетку, зачеркнула «неуд.», крупно вписала «ОТЛ.» и выступила с речью:
— Дорогой Александр! При всех приношу вам свои глубокие извинения и заявляю, что отныне вы можете не сдавать мне экзамены, просто заносите зачетку и получайте «отлично»!
И, конечно же, Пес этим воспользовался! Когда мы в панике толпились у экзаменационного кабинета, он подходил и небрежно спрашивал:
— Что за темы?
— Кафка, Фолкнер, Сартр… — обреченно мычали мы.
— Хм, не читал… Ну да ладно, некогда мне тут с вами, — заходил в кабинет и через минуту возвращался, дуя на свежие чернила, чтобы все увидели его очередное «отл.» в зачетке.
Обедать мы ходили на «старый» Арбат («Нового» еще не было — был Калининский проспект), там можно было найти дешевые кафешки для перекуса. Особенной популярностью пользовались кафе «Мишанька» и «Драчена». Несмотря на слегка фривольное название, в последнем продавался довольно вкусный и дешевый одноименный продукт (драчена — это разновидность омлета, только со сметаной и мукой).
И вот как-то мы с однокурсницами возвращаемся с обеда и заходим по пути в знаменитый арбатский зоомагазин. Просто так, погреться. А там писк и гам: продают цыплят! По 38 копеек штука.
— Ой, какие миленькие! — умилялись мои девушки. — Ой, а давайте купим!
Сказано — сделано. Уговаривать меня не пришлось. Во-первых, у меня на всю жизнь остался комплекс вины перед угодившим под сандальку цыпленком (см. главу «Дача»), а во-вторых, сдача после «Драчены» составила ровно 76 копеек. «Судьба», — понял я и купил двух птичек. (Впоследствии я узнал, что такая «символическая» цена за цыплят обусловлена их большой смертностью, даже у профессионалов в тепличных условиях они мрут как подорванные.).
Принес коробку с птенцами в институт. Все сбежались посмотреть… Поохали, поахали и разошлись. И что дальше? У меня через пять минут начинается пара, а я в буфете с двумя животными! Вдруг я увидел, что в углу стоит старая заброшенная плита. Недолго думая, я посадил птичек в духовку и побежал на занятия.
И цыплята прижились! Шли дни, а они не умирали и чувствовали себя все лучше и лучше! Питались они нашей столовской едой: макаронами, яйцами, творогом — и росли как на дрожжах! Если я брал что-нибудь в буфете, то буфетчица говорила:
— С тебя 43 копейки за сосиску с чаем и 16 за кур: полпорции макарон и яйцо.
И действительно, на цыплят они уже мало походили: серые, голенастые, с намечающимися гребешками — одним словом, подростки. Вылезать из плиты они научились довольно быстро и бегали сначала только по буфету, а потом и по всему институту! Режиссер Гарик Черняховский придумал им довольно странные имена, но, тем не менее, они прижились. Он их назвал Парень и Здесь. Их любили все студенты. С ними смирились педагоги!
Однажды мой папа, нечастый гость института, спускался по лестнице с завкафедрой актерского мастерства Альбертом Григорьевичем Буровым, и тот между делом говорит:
— Твой совсем разболтался! Мало того что прогуливает и все на него жалуются, так еще эти куры!..
— Что еще за куры? — спрашивает папа и видит, как по лестнице навстречу ему несутся (в смысле бегут, а не откладывают яйца) два крепких жилистых петушка! Причем окружающие никак не реагируют на этот нонсенс — куры бегают по лестнице, ну и что?
Парень и Здесь весь день гуляли по буфету (в прямом смысле этого слова), захаживали в аудитории, их видели и на сцене, а вечером куры возвращались к себе в плиту. Жили они, жили и вдруг пропали! Дня три весь институт рыскал по закоулкам в поисках кур, но тщетно — будто в воду канули! И тогда все поняли, как не хватает этих красноглазых ребят, как мало им уделяли внимания, как плохо заботились… Но ничего не поделать… Жизнь продолжается.
И вот, как-то сидим мы на лекции, вдруг распахивается дверь и врывается Татьяна Ивановна Запорожец, профессор и заведующая кафедрой сценической речи, дама довольно тучная.
Извинившись перед педагогом, она говорит:
— Ширвиндт, встань!
Я вскакиваю, еще не понимая, на чем меня поймали, а она начинает кричать:
— Безобразие!.. Как ты смел!!!.. Издевательство над животными!! Позор!.. Что ты молчишь?!
А что я мог сказать? Я стою понурившись.
— Я вынуждена была забрать несчастных птиц! (Ага! Вот оно что!) И я не потерплю! Доколе! Скажи что-нибудь! Что молчишь?
Ситуация была тупиковая, и я сказал единственное, что пришло мне в голову:
— Приятного аппетита!..
Аудитория легла! Больше хороших оценок по сценической речи я не получал.
А потом грянул третий курс! И за нас взялись! Ректором «Щуки» вместо прекрасного Бориса Евгеньевича Захавы был назначен некто Пелисов — чиновник с очень партийным прошлым, который правильно рассудил, что советскому студенту-актеру в первую очередь требуется дисциплина! Чтоб там без этих! Без выкрутасов! А то, ишь!
Показательную порку он решил продемонстрировать на нашем курсе, и 3 сентября из института был отчислен Паша Мухотин… за пропуски занятий! 3 сентября — за пропуски!!!
Через месяц отчислили сразу двоих — Сергея Нагорного и Юриса Лауциньша: они съездили на три дня в Киев на съемки. А вскоре настал и мой черед. Меня отчислили 11 ноября за поступок, не совместимый со званием студента (об этом поступке я расскажу отдельно), а через неделю был отчислен и Пес, уже за другой поступок… Летом Саша собрался ехать к друзьям на юга. Денег, естественно, не было. Он пошел на «толкучку», чтобы продать «фирменную» майку, и был задержан милицией. В участке составили протокол и отпустили. Пес вернулся на «толкучку», продал майку и уехал в Крым. Вот и вся история.
Однако спустя три месяца в институт пришла повестка-квитанция о штрафе в 10 рублей за административное нарушение. Помощница Пелисова была отправлена в исполком для выяснения обстоятельств. Нашли «дело», она все переписала, в том числе и анкету, которую Сашка заполнял. В частности, там был такой пункт: «Занимался ли ты раньше куплей/продажей вещей, если да, то чем?» (Скажите, что бы вы ответили на такой вопрос, даже если бы этим всем занимались? Правильно! Вы бы написали: «Нет».) Пес естественно ответил: «Нет», а помощница исправила на «Мех». Мех! Да за торговлю мехом можно было получить 10 лет строгого режима! Это приравнивалось к торговле золотом и валютой! А тут штраф 10 рублей.
Через час «выписка» лежала на столе у ректора, а еще через час студент Сергеев был отчислен из института!
Юрий Васильевич Яковлев бегал по инстанциям, пытаясь отстоять пасынка. Приходила тетка из исполкома в институт, говорила, что они отменяют даже штраф. Тщетно! Поезд ушел. Восстановили только через год.
В какой-то момент руководство вуза спохватилось: на курсе почти не осталось особей мужского пола! Поэтому, когда обкуренного студента нашего курса обнаружили «загорающим» в коридоре общежития, ему объявили выговор!
У Черного моря
После второго курса института мы с другом Аркашей поехали отдыхать в Коктебель. Это был наш первый самостоятельный и последний беззаботный отдых (гром грянет в ноябре). Родители с большим скрипом отпустили нас одних, с множеством инструкций, как жить и с весьма ограниченным бюджетом, подразумевающим жизнь скудную, но правильную. Поселились мы в «частном секторе» минутах в десяти ходьбы от моря. Каждый сдаваемый дом походил на улей: семей по десять-пятнадцать ютились в каждой комнатке, на каждой терраске и в каждом сарайчике. Нам посулили крышу над головой дней через пять, а пока разрешили пожить на раскладушках в саду… И это было одно из самых прекрасных жилищ в моей жизни! Раскладушки стояли в тени огромной сливы, их разделяла табуретка, на которой лежал томик Гете (Аркадий был, да в сущности и остался, большим интеллектуалом) и бутылка дешевого портвейна, который мы с гетелюбом потягивали. По утрам, когда первые робкие лучи солнышка сквозь зелененькие листочки слегка золотили наши чуть припухшие с похмелья глазки, мы, не открывая их, протягивали руки вверх, на ощупь находили сливу и засовывали ее в рот, жадно впитывая кисловатую нежность. Ах!
Гете, шпроты и портвейн
Стоило это лежбище по 60 копеек с носа, и мы даже расстроились, когда узнали, что «крыша» освободилась. Как выяснилось, расстроились мы не зря: помимо того, что жизнь под крышей стоила в два раза дороже, жилище это оказалось лежащим на боку клозетом, ну, или туалетной кабинкой, куда надо было вползать на четвереньках и куда засунули наши же раскладушки.
Зато в тридцати метрах от нашего дома была столовая, одна из трех во всем регионе. Если вы хотели «правильно» позавтракать, то вам надо было занять очередь часов в шесть утра, и тогда в восемь вы были бы одним из первых посетителей. Если же вы подтягивались, выспавшись, часам к девяти, то завтрак мог плавно перетечь в обед — такой длины была очередь. Она начиналась на соседней улице, огибала довольно большой холм и, приблизившись к зданию, прижималась к вожделенному прилавку раздачи, отделенному от зала железным заборчиком. Попытка протиснуться без очереди была чревата летальным исходом, занять тоже не получалось: для этого надо было бы встать в шесть утра… И Аркаша нашел выход! Вы думаете, под выходом я подразумеваю вход? Нет, именно выход из создавшейся ситуации. Сейчас, по прошествии стольких лет, можно безбоязненно рассказывать о нашем ноу-хау: срок давности уже истек, и посадить нас не смогут.
Итак, суть изобретения была такова. Подходишь к забору, который идет вдоль раздачи, и так быстро и деловито произносишь:
— Передайте, пожалуйста, еще одни сырники.
Дескать, ты, уже подойдя к кассе, обнаружил недостачу одной порции сырников, и очередники протягивают тебе через забор тарелку, даже не подозревая подвоха. Ключевой момент в этой афере — слово «еще». Если сказать: «Передайте, пожалуйста, сметану» — можно вызвать подозрение (а чего это он сметану просит? Уж не…?) и провал, а «еще» — словечко настолько безобидное, что люди с улыбкой протягивали тебе искомый продукт: вот, мол, бедолага — забыл взять кашу.
За несколько подходов мы набирали себе роскошный завтрак, естественно, бесплатный, ведь подойди мы, минуя очередь, к кассе с награбленным, обманутые отдыхающие выместили бы всю злобу к курортному общепиту на нас, и поэтому только из соображений личной безопасности мы ни разу не заплатили за еду.
А еще в Коктебеле был ресторан. Один. «Карадаг». Попасть туда на ужин было нереально: конец очереди терялся в одноименных горах. Но мы с Аркашей попали не на ужин, мы пришли в обед. С трудом найдя столик, мы заказали по супу и заодно подарили официанту пачку сигарет «Marlboro», которую я выклянчил в Москве у Миронова (он даже в те времена умудрялся добывать эти сигареты и курил только их).
Подарок произвел эффект разорвавшейся бомбы. Официант заявил, что когда бы мы ни пришли в ресторан, этот столик всегда будет наш. И началось! Первые пару раз мы пришли сами с девушками, но быстро поняли, что бюджет, выделенный родителями, на такой разгул никак не рассчитан… и мы, по совету друзей, стали сдавать столик в аренду. Вырученные деньги менялись на всяческие недорогие портвейны в соседнем магазине и с теми же друзьями радостно выпивались на пляже. Впоследствии эффект «Marlboro» был использован нами в куда более масштабном предприятии. Скинувшись рублей по десять, мы с ребятами купили в Феодосии пару десятков простых белых маек и баллончики с нитрокраской разных цветов. В нашем коллективе водились и художники, и фарцовщики[5]. Художники изготовили трафарет и снабдили все майки роскошной красочной надписью MARLBORO, а фарцовщики эту «фирму» продавали по 10 рублей за штуку. Качество выпиваемого портвейна заметно повысилось. Когда же мы, получив свою долю, позволили себе вновь воспользоваться своим столиком, то с чувством глубокого удовлетворения увидели, что ресторанный музыкальный ансамбль весь одет в наши майки.
Как и у всех курортно-ресторанных коллективов, репертуар ВИА состоял из полублатных и полуиностранных песен. Первые были представлены шлягерами типа:
- Поспели вишни в саду у дяди Вани,
- У дяди Вани поспели вишни,
- А дядя Ваня с тетей Груней нынче в бане,
- А мы с друзьями погулять как будто вышли…
Вторые считались полуиностранными, так как исполнители не знали слов и исполняли мелодии понаслышке, заменяя слова звуками. Так, однажды я заглянул в «песенник» солиста и увидел запись популярной песни Джо Дассена L’Et Indien. Выглядело это примерно так:
- «Ша-ла-ла, ша-ла-ла-ла-ла-ла-ла,
- Ша-ла-ла-ла-ла, Ла-ла, Ла, Ла-ла-ла-ла…»
и так далее. И именно так — «Ша-ла-ла» — они и пели.
Играли плохо, но громко, кричали пронзительно, но фальшиво — общаться за столом было невозможно, поэтому посетители под это танцевали. Заказать песню «Для Дато из солнечного Магадана» стоило дорого — рублей 10, поэтому, когда во время празднования моего дня рождения солист объявил: «Пятнадцать минут тишины мы посвящаем Михаилу из солнечной Москвы», — все обалдели от такого дорогого подарка. Оказалось, что Аркаша попросил музыкантов так сказать, когда они пойдут на перерыв — естественно, бесплатно. Этот день рождения оказался последним, но самым ярким событием в нашей крымской жизни (после того вечера я лет тридцать не решался вернуться в Коктебель).
Аркадий штурмует кассу
Скрупулезно рассчитанный бюджет позволял пригласить на праздничную вечеринку человек пять-шесть… ну, максимум восемь. Когда же потянулись прослышавшие о халяве вереницы «друзей», мы с Аркашей поняли, что дело плохо. Когда желающих выпить за мое здоровья набралось полресторана, мы поняли: это конец! Аркаша предпринимал попытки уговорить гостей скинуться, кто сколько может, но тщетно:
— Не мелочитесь, ребята! В жизни раз бывает девятнадцать лет!..
И мы сбежали! В разгар веселья, когда все пошли танцевать, мы просто вышли на улицу… и побежали! Бегом примчались в наш лежачий клозет, схватили сумки — и дальше к шоссе. Вскочили в подошедший автобус и поехали куда глаза глядят.
Глаза глядели в Феодосию, где мы и заночевали на автостанции.
Что делать дальше, мы не знали. Отдыхать нам оставалось еще неделю, возвращаться нельзя — тюрьма… И тут мы вспомнили, что одна из коктебельских подружек Рена приглашала нас в гости в Одессу, ескать, у нее там дача прямо на море и все нам будут рады.
Ну, в Одессу так в Одессу — решили мы и стали на перекладных пробиваться в Симферополь в аэропорт. Каким образом мы добыли билеты на самолет, рассказывать не буду, но по одной зарисовке вы сможете представить, какой ад царил в единственном крымском аэропорту в конце августа. Когда мы протиснулись в салон самолета, то поняли, ни о каких местах речь не идет: люди стояли в проходе, держась за багажную полку, как в переполненном троллейбусе. Так и полетели! Чудо, что наш крылатый троллейбус благополучно приземлился в Одессе!
Измученные бессонной ночью, дорогой и жарой, мы все же добрались до Рениной дачи и в 11 часов вечера постучались в калитку.
Теперь представьте себе: Одесса, лето, море, небольшая дачка, огромная семья, последние дни каникул, дети, внуки — яблоку упасть негде, и вдруг заявляются два молодых перца:
— Здравствуйте, нас Рена пригласила у вас пожить!
В общем, выгнали.
Слоняясь очередной бессонной ночью по одесским дворикам, мы поняли, еще одни сутки не выдержим — нужна крыша над головой. В сладких грезах перед глазами маячил уютно лежащий на боку клозет, и мы начали искать гостиницу. Через какое-то время, пробежавшись по нескольким гостиничным адресам, мы пришли к неутешительному выводу: табличка «Мест нет» выбита в граните над стойками всех отельных администраторов.
И вот уже в поисках забора, под который можно лечь и умереть, мы в очередной раз выходим на Дерибасовскую к дверям гостиницы, в которой побывали, наверное, раз пять. Вдруг Аркаша говорит:
— Так, все! Жди меня здесь! — и решительно входит внутрь.
Впоследствии он не мог вспомнить, что там наговорил, но вышел ко мне, держа в руках ключ от ШЕСТИМЕСТНОГО номера!
Нет, вы не подумайте, что это были апартаменты люкс с гостиной, столовой и ванной с джакузи. Это был довольно просторный номер, в котором стояли шесть железных кроватей с тумбочками, а туалет и душ располагались в другом конце гостиничного коридора — в общем, сказка! Мы плюхнулись на пружины этих прекрасных кроватей… и все — проснулись часов через двадцать.
Ох, Одесса…
Свежие и счастливые мы выбежали в город и только теперь увидели красавицу Одессу. Ба! Так это же Дерибасовская! Ого! Так это и есть Потемкинская лестница из «Броненосца Потемкина»! А вот и «Бульвар Французский весь в цвету»!.. И, конечно же, море и знаменитые пляжи, переполненные одесским упитанным колоритом. Расположившись в прибое (на самом пляже места не было вообще, вплоть до того, что маленькие дети играли, сидя на обширных животах пап и мам), мы наблюдали такую сцену. Мальчик лет семи плескался в воде недалеко от нас. Его крупная мама возвышалась прямо над нашими головами и кричала:
— Боря! Якомусказала, выйди з воды!
— А папа сказал, шо пока он купается, пусть и я купаюсь! — верещал Боря.
— Якомусказала, выйди з воды! — не унималась мадам.
— А папа сказал, шо пока он купается, пусть и я купаюсь! — повторял мальчик…
И так раз десять! К полному равнодушию окружающих и к нашему великому восторгу.
Разыгравшийся аппетит напомнил нам сразу о двух проблемах: отсутствии денег и, как все-таки вспомнил потом Аркаша, обещании устроить шикарный благодарственный прием для всех администраторш нашей гостиницы.
Опечаленные, мы проходили мимо какого-то приморского кафе с огромной террасой, отделенной от парка гипсовой балюстрадой. Кафе еще не открылось, и терраса была пуста.
— Стой тут! — прошипел вдруг Аркадий и перепрыгнул через перила. Исчезнув на несколько секунд из поля моего зрения, он вдруг возник надо мной, держа в руках ящик шампанского.
— Скорей! Хватай! — крикнул он и буквально бросил в меня этот ящик. Рефлекторно я в него вцепился, и в тот же момент со стороны кафе раздалось:
— Вон он! Держите его!
Ну, мы и побежали. Причем я бежал с двадцатикилограммовым грузом в руках, но, вероятно, криминальная составляющая этой тяжести добавляла мне ускорения — я уходил от погони, как юный заяц от старого волка.
Итак, начало было положено. Я имею в виду начало грядущего банкета, потому что на преступный путь мы вступили двумя днями раньше в Крыму, сбежав из ресторана.
С появлением шампанского жизнь стала налаживаться, но предстояло добыть какие-то закуски (я говорю «добыть», подразумевая украсть, потому что денег нам едва хватило бы на пару банок кильки в томате по 33 копейки).
И вот, вооружившись большой сумкой, мы вышли на промысел. Банкет был назначен на девять вечера, на часах было восемь.
Пройдя по Дерибасовской пару кварталов, мы обнаружили большой пятиэтажный «питательный комплекс». Там было все: и кулинария, и столовая, и кафе — а на пятом этаже располагался огромный ресторан, столиков на пятьдесят. Вот туда-то, на последний этаж, мы и взошли. Зал был полон. Люди ели, пили, говорили тосты, танцевали. Столы ломились от яств. Дождавшись, когда все участники богатого застолья встали и пошли танцевать, Аркадий подошел к их столу, небрежно, как что-то само собой разумеющиеся, собрал несколько тарелок с закусками и вальяжной походкой направился ко мне, стоящему в дверях с сумкой.
Вышел на «дело»
Когда я все это увидел, у меня от ужаса подкосились коленки. Я крикнул:
— Нет! — и побежал вниз.
Аркадий с тарелками — за мной. Догнал он меня только на улице, сунул в сумку тарелки и злобно сказал:
Читать бесплатно другие книги:
