Мемуары двоечника Ширвиндт Михаил

«Самоцветы»

На следующий же день после возвращения в Москву из Сочи я был приписан к ансамблю «Самоцветы» — и не каким-то там радистом, а самым что ни на есть грузчиком! С моим опытом «реверберации» оказаться за пультом сложнейшей машины, с которой регулировались штук десять микрофонов и все музыкальные инструменты, было глупо даже мечтать, а носить тяжелое я очень хорошо научился в «Современнике».

О вальяжной сочинской жизни пришлось забыть — началась настоящая работа. Мы гастролировали беспрестанно. Дня три в месяц нам давали, чтобы забежать домой и переодеться, и дальше — в путь по многонациональному Советскому Союзу. И очень символично, что главный шлягер «Самоцветов» тех лет был именно «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз».

«Самоцветы»

Аппаратура весом полторы тонны размещалась в больших металлических ящиках-кофрах, плюс — с десяток здоровенных колонок в чехлах. И все это надо было постоянно куда-то тащить, распаковывать, устанавливать, запаковывать, снова тащить. В грузовик, в автобус, в поезд, в самолет… на оленей. Много забавных и не очень моментов связано у меня с этими перемещениями.

Однажды на каком-то сибирском аэродроме в жуткий холод мы закинули наши ящики в небольшой самолет и побежали в здание аэропорта греться. Через некоторое время приходит летчик и говорит, что лететь нельзя — перевес. Мы:

— Как так? У нас концерт вечером! Давайте как-нибудь попробуем?..

— Нет, — говорит. — Самолет обледенел, а жидкого антиобледенителя нет. Не полечу! Хотя, — продолжает он, глядя на нас, грузчиков-радистов, — если вот они лед сколют, можем попробовать.

И вот мы, четыре твердых антиобледенителя, в тридцатиградусный мороз сидим верхом на фюзеляже и скалываем какими-то тяпками и зубилами наледь с самолета. Концерт состоялся.

В другой раз мы должны были сесть в Саранске на проходящий поезд. Естественно, ночью и, конечно же, в -27! Кроме того, никто не знал, на какую платформу придет наш поезд. Поэтому наш грузовик стоял «на всех парах», готовясь, в случае необходимости, перелезть через рельсы. Рядом с нашим стоял еще один грузовик и тоже явно нервничал… Когда же наконец появились огни поезда, прибывавшего на третий путь, обе машины дружно рванули и, подпрыгивая на рельсах (мы грудью пали на наши ящики, чтобы не повредить дорогую технику), устремились к нужной платформе. Но мало въехать на платформу, надо еще найти нужный вагон. Наконец поезд остановился, но вагон проехал чуть дальше, чем мы рассчитывали. Пришлось сдавать назад. Только мы выгрузили в тамбур пару кофров (а это был обычный плацкартный вагон, где нам выделили несколько мест), как поезд тронулся (стоянка была всего пять минут). Тогда я, который в этот момент находился в тамбуре, дернул стоп-кран, поезд с жутким лязгом затормозил, но от грузовика тамбур тем не менее уже отъехал. Пришлось начинать новый маневр на узкой платформе. Когда же кузов и дверь вагона совпали, поезд снова поехал… и опять все сначала: стоп-кран, маневр, один ящик в тамбур и вновь рывок: тамбур отползает.

Помните про второй грузовик, который тоже ждал наш поезд? Когда мы все оказались на платформе, сначала из кабины, а потом и из кузова второй машины высыпались солдаты с собаками и автоматами и под резкие выкрики: «Пошел! На колени! Руки за голову! Голову вниз! Пошел! На колени!..» — стали выпрыгивать заключенные! Они прыгали, падали на колени и замирали, скрестив руки на бритых затылках. На них были надеты тонкие бушлаты, а температура, напомню, — 27… И все то время, что мы осуществляли судорожную погрузку, зэки сидели на коленях, не шевелясь, облаиваемые собаками. Их не грузили из-за непонятной суеты, которую мы устроили, и только после того, как с десятой попытки мы запихнули последнюю колонку в тамбур, теперь уже конвоиры дернули стоп-кран и под присмотром обезумевшего от всего происходящего начальника поезда начали свою погрузку в спецвагон.

Поезд поехал, а мы, привалившись к стене, сидели на полу тамбура, пытаясь отдышаться.

Руки у нас были все в крови — последствия хватания железа на морозе, в крови были и сваленные друг на друга ящики. И вот, минут через пятнадцать мы, собрав последние силы, потащили все наше хозяйство в вагон. Три часа ночи, темно, поезд мчится, отовсюду торчат ноги спящих пассажиров, и мы начинаем с грохотом швырять ящики на свободные полки. Люди, естественно, просыпаются, в полутьме видят каких-то окровавленных мужиков, которые чуть ли не на головы им бросают окровавленные цинковые гробы… И вагон начинает кричать. Сначала визжат женщины, в испуге ревут разбуженные дети… и только мужики, крепкие русские парни, громко перечисляют все обороты прекрасного, ныне запрещенного русского мата — лепота!

Вот в таких условиях приходилось работать. Поэтому, когда руководители ансамбля Юрий Маликов и Владимир Пресняков, пожалев мальчика из интеллигентной семьи, предложили мне посидеть денек в гостинице и «понянчить» их 8–10-летних детей, Диму и Володю, я с радостью согласился. Но, проведя с детишками всего один день, я вдруг страстно возжелал поскалывать с чего-нибудь лед или погрузить десять тонн железных гробов, что и стал делать с большой радостью. Так во мне, не родившись, умер воспитатель.

Ну, а теперь об искусстве (я же все-таки мальчик из интеллигентной семьи). В первые дни я скептически относился к творчеству ансамбля. Нет, не то, что меня раздражал репертуар «Самоцветов» — они как могли прорывались сквозь советскую цензуру и помимо обязательных протокольных песен исполняли очень хорошие, до сих пор популярные шлягеры. Мне казалось, что играть по пять концертов в день с полной отдачей невозможно, что дело попахивает халтурой… но потом втянулся и перестал обращать на это внимание. И только по прошествии многих лет я вдруг все понял — и устыдился. Все эти бесчисленные концерты они играли ВЖИВУЮ! То есть по пять раз в день они, срывая голоса, ПЕЛИ!

Сейчас такое трудно себе представить. Сейчас пришла какая-нибудь «звездулька», дала радисту флешку с фанерой, вышла на сцену такая вся роскошная, пооткрывала рот и ушла.

У звезд с большой буквы «З» все намного сложнее. Звукорежиссер в определенных местах выводит звук на микрофон, и дива своим голосом кричит: «А теперь все вместе!» или «Не вижу ваших рук!», а то и «Привет, Челябинск! Люблю вас!» — и все, и опять фанера. А мы с вами верим:

— Слышь, про нас, про Челябинск сказал!

Но если учесть, что это единственное, что он/она сказал/а, то получается, что не так уж дива и устала за время своего сольника.

В общем, если вам кто-нибудь скажет что-то плохое про ВИА «Самоцветы», пишите мне — я с ними разберусь!

Снова «Щука»

И все же спустя два года мне удалось восстановиться в институте. За годы мытарств я повзрослел и немного остепенился, поэтому никаких ярких нарушений дисциплины не совершал — так как-то учился и учился. А раз нет нарушений и катаклизмов, то и писать нечего. Нам же с вами подавай события и драмы, а не рассказ о том, что в дипломном спектакле «Троил и Крессида» У. Шекспира я играл Ахилла (кстати, блистательно). Нет, это скучно. Давайте, пусть эта глава будет технически-биографическим этапом — переходом к Театру Райкина.

Райкин

Как-то мой «дофлажный» однокурсник Сережа Урсуляк (о нем я говорил выше, скажу еще и ниже) пригласил меня на спектакль Аркадия Райкина, где он тоже участвовал. После института Сергей попал в этот театр по распределению. Я с радостью согласился: до этого момента я никогда не видел Райкина «живьем». И вот прихожу, Сережа меня встречает, проводит за кулисы (круто!), показывает свою гримерку, с кем-то знакомит… но все: третий звонок — пора идти в зал. Я прохожу вдоль сцены, собираюсь уже открыть дверь «выход», как вдруг вижу, на стульчике в углу, ссутулившись, сидит какой-то человек. Я подхожу ближе и тут понимаю, что это вовсе не человек — это АРКАДИЙ РАЙКИН! Я опешил. Звезда из звезд! Кумир из кумиров! Великий Райкин сидит, устало опустив плечи, на стуле, одинокий, в пыльной темноте! Боже, какой же он старый! — с жалостью подумал я и, потрясенный увиденным, вышел в зал.

Все еще под впечатлением от встречи я не заметил, как погас свет, заиграла музыка… но вот открывается занавес и на сцену ВЫБЕГАЕТ Аркадий Райкин! Подтянутый, элегантный, в умопомрачительном костюме… подбегает к микрофону и замирает, глядя в зал с едва заметной полуулыбкой.

А. И. Райкин

Ну, тут, понятное дело, крики, стоны, овация — словом, полный восторг зрителей и меня в их числе. Я уже не мог поверить в увиденное мною пять минут назад за кулисами. На сцене стоял другой человек. На сцене стоял тот самый Райкин, которого любили и боготворили миллионы людей. Тот, каким он должен был выйти на сцену, каким его ждали. На сцене стоял АРТИСТ! И ради этого нашего ощущения он сидел, сгорбившись, на стульчике. Он собирался. Он настраивался. Он готовился к этой встрече. И… он волновался! И вот это отношение к профессии, этот урок актерского мастерства, который, сам того не зная, преподал мне тогда Аркадий Исаакович, навсегда закрепился в моем сознании: нельзя просто так взять и выйти на сцену — сцена этого не прощает.

Увы, сотни современных юмористов выходят на сцену именно «просто так» и несут что-то пошлое и убогое, не видя себя в «кривом зеркале» псевдоискусства, но, впрочем, так и должно быть, их сотни — Райкин один.

Не так давно Кирилл Набутов снимал фильм к столетию Райкина и попросил меня рассказать о моих встречах с Аркадием Исааковичем. Было записано большое интервью, которое я, конечно же, начал с той встречи за кулисами.

С этого все начиналось

И вот по прошествии времени я натыкаюсь в телевизоре на тот самый фильм. Начинаю смотреть… Ага, вот фрагмент со мной… Ну-ка, ну-ка… И вот что я услышал от себя: «Когда я первый раз увидел Аркадия Райкина за кулисами, я подумал: «Боже, какой же он старый!»…

Ждете продолжения? Эффектного разворота? Нет! Это все. Больше в этом фильме я не появился. Спустя пару лет я спросил у Набутова, как такое возможно? На что он мне авторитетно заявил:

— Этого не может быть!

Я добавил этот киноэпизод, чтобы таким образом извиниться перед зрителями того фильма, но, в первую очередь, перед Константином Аркадьевичем Райкиным, который, наверное, был крайне удивлен, услышав этот хамский пассаж из моих уст.

Несмотря на всенародную славу, Аркадий Исаакович был человеком застенчивым и по-детски наивным. Он мог надуться на какого-нибудь артиста, пришедшего в слишком элегантном пиджаке (его страсть к шикарным костюмам была общеизвестна), он влюблялся в нового актера или актрису, давал им ключевые роли в своих спектаклях… а потом вдруг разлюблялся, и актер становился просто членом труппы. Райкину приписывают фразу, которую он в сердцах произнес на собрании коллектива, когда артисты возмущенно стали требовать больше и лучше ролей.

— Вы — взбесившийся гарнир! — якобы выкрикнул он.

Во-первых, не верю, что актеры осмелились что-нибудь потребовать у Райкина, во-вторых, сомневаюсь в такой остроумной, но жесткой формулировке (Аркадий Исаакович был человек мягкий), в-третьих, он всегда давал роли всем без исключения артистам, и, в-четвертых, да, мы все были гарниром! Может быть, кто-то тайно злобствовал по этому поводу, но мы, молодежная часть труппы, с радостной покорностью этот факт принимали. Когда ТАКОЕ основное блюдо, то и гарнир смотрится неплохо!

При всем при этом у «гарнира» была прекрасная возможность для самореализации: когда Аркадий Исаакович болел, а болел он, увы, часто (следствие постоянных конфликтов с партийными и «культурными» чиновниками), так вот в эти дни в репертуаре театра оставался только один спектакль — «Избранное». Он ничем не отличался от других постановок: те же миниатюры, те же шутки, да и артисты те же, всего-то одного и не было. Казалось бы, зритель даже не заметит разницы — подумаешь, один артист… Но он (зритель) замечал! Это никак не проявлялось: публика смеялась, благодарно аплодировала… И все же… Вот это «все же» мне посчастливилось однажды увидеть!

В Ленинградском театре эстрады игралось «Избранное». Аркадий Исаакович только-только восстанавливался после долгой болезни. Он уже появлялся в театре, но спектакли пока еще не играл. И вот начинается второе отделение, открывается занавес… На сцене стоит Райкин.

В моей палитре не хватит красок, чтобы описать реакцию зала. Ведь они же знали, что Райкина не будет, и все равно пришли. Пришли, чтобы ощутить атмосферу, дух гения — ведь это ЕГО театр, ЕГО актеры…

Так тысячи людей идут в Дом на Мойке, где жил Пушкин… и ведь знают, что его уже нет с нами, а все равно идут. Они трепетно пересекают гостиную, столовую, благоговейно заглядывают в спальню… а там стоит живой Пушкин! Ну, в данном случае, Райкин — неизвестно, где будет сильнее реакция. В общем, бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию! Тогда это явление Райкина народу длилось минут десять. Он поднимал руки, он кланялся — но нет, зал стоял и рукоплескал. (Говорят, что однажды на юбилее МХАТа с поздравлением на сцену вышел Аркадий Райкин… И зал, и труппа театра встали. Министр культуры Фурцева, сидевшая в ложе, стала возмущаться. Как же так? Когда вышел на сцену представитель ЦК, артисты слушали его сидя, а вышел Райкин — все встали. Кто велел? В этом и гений Райкина, что никто не велел.).

На самом деле, не только из любви к зрителю Аркадий Исаакович выходил в «Избранном», он еще заряжал свой аккумулятор, подсевший за время болезни. Получив адреналин обожания, прочтя какую-нибудь свежую миниатюру, уже на следующий день Райкин выходил во всем своем великолепии в спектакле «Его величество — театр», и зрители восторженно понимали: да, на сцене появился еще один артист… его имя Аркадий Райкин.

В 1981 году Константин Райкин, настоящий, глубокий драматический артист, неожиданно для всех уходит из «Современника» и идет работать к папе в Ленинградский театр миниатюр. «Как это может быть?! — недоумевали все. — Такой талант, такие серьезные роли, большие перспективы… И вдруг — эстрада, низкий жанр! Зачем?»

И, конечно, все были правы: высоким жанром эстраду в СССР делал один единственный человек — Костин папа, но именно поэтому он и был Аркадием Райкиным, а это значит стать вторым? Тенью отца?.. (так и просится — Гамлета).

Но нет! Костя всех перехитрил. Он задумал свой театр — театр, которого в России еще не было. Музыка, танец, гротеск, положенные на систему Станиславского, с серьезным проживанием образа — это было чистой авантюрой. Хочешь переживаний — иди в Малый, нужны танцы и гротеск — вон за углом Оперетта, а в одном флаконе — ни-ни!

Тогда о существовании знаменитых бродвейских шоу и мюзиклов что-то слышали, но представить себе нечто подобное в наших советских реалиях казалось немыслимым.

А Костя решился. И стал строить свой театр.

Как молоды мы были…

Он набрал небольшую группу молодых ребят, добавил некоторых актеров из папиного театра, и началась работа.

Как вы, вероятно, догадываетесь, я тоже оказался в этой группе. Конечно, знакомство с Костей сыграло в этом какую-то роль, но все же не за здорово живешь отбирались артисты будущего революционного театра. Все показывались в театр на общих основаниях: играли отрывки, читали стихи, пели, танцевали и т. д. С последним вышла небольшая накладка. На просмотре Костя спросил меня:

— Ты случайно не был у Дрознина «поганой овцой»?

— Нет-нет! Что ты! — заторопился я. — Он меня очень хвалил! Говорил, что у меня прекрасная растяжка…

— Ну что ж, — сказал Костя, — это здорово.

Поясняю, Андрей Дрознин был педагогом по сценическому движению в Щукинском училище (из которого мы с Костей оба родом). Он очень ревностно относился к своей дисциплине и если видел, что студент халтурит или ленится, то вешал на него свой фирменный ярлык «поганая овца». Надо ли говорить, что на мне он висел? И, по-моему, не один. Так вот, когда я уже был принят в прославленный коллектив и пришел на… занятие по пластике, первым, кого я увидел, был Андрей Дрознин, приглашенный Костей работать с актерами театра! Мы встретились глазами и оба все поняли… Но надо отдать ему должное, Андрей меня не выдал, а наоборот, дал мне еще один шанс, которым я худо-бедно воспользовался.

Это было прекрасное время. Мы репетировали день и ночь. В основном занимались движением. Костя хотел превратить нас всех во Фредов Астеров и Лайз Минелли, в то же время Михаил Мишин писал сценарий для нашего первого спектакля-ревю «Лица». Декорации делал Олег Шейнцис, музыку писал Георгий Гаранян, а режиссером-постановщиком был Валерий Фокин. Круче команды не придумать!

И в работе, и в наших душах царила атмосфера студийности: мы творили историю и страшно гордились своей причастностью. Температура 39 не являлась основанием для пропуска репетиции. Ах, как было здорово!

Спектакль получился мощным и успешным, но очень тяжелым (в буквальном, физическом, смысле). Помимо драматических сцен, он состоял из бесконечного танца, а если учесть, что Костя заставлял нас проходить все танцевальные номера на полную катушку перед началом каждого спектакля (и этих спектаклей могло быть тридцать в месяц), то можете представить, насколько выжатыми лимонами мы стали. Когда мы пытались достучаться до жестокого сердца Константина Райкина, дескать, нельзя дважды в день ставить мировой рекорд! — он лаконично отвечал:

— Можно, — и мы обреченно продолжали лезть из кожи вон.

Нет, никаких обид и злости к Косте мы не питали. Он не был ни самодуром, ни Карабасом-Барабасом. Он просто был такой — до фанатизма требовательно и ответственно относящийся к профессии. Насколько я знаю, таким он и остался. И это его отношение сделало театр «Сатирикон» одним из главных явлений в российском театральном мире.

Ленинградский театр миниатюр был театр ленинградский (простите за вынужденную тавтологию), а это значило, что большую часть времени мы проводили в этом бесконечно любимом мною городе. Правда, уже было принято решение о переводе театра в Москву, причем произошло это после разговора Аркадия Райкина с Леонидом Брежневым. В театральных кулуарах долго ходила легенда об этом разговоре:

«Аркадий Райкин сказал Брежневу, что хочет переехать с театром в Москву, и за пятнадцать минут этот вопрос был решен. Беспрецедентный случай. Было так.

Райкин: Леонид Ильич, прежде нужно договориться с несколькими людьми…

Брежнев: Пожалуйста, давай я прямо сейчас им и позвоню.

И первым позвонил Демичеву, тот был министром культуры:

— Слушай, тут у меня Райкин, он хочет в Москву переезжать. Я — за. Как ты? Тогда я так и пишу: Демичев — за.

Райкин: Надо, наверное, и Гришина предупредить, раз мы переезжаем в Москву.

Брежнев звонит Гришину и произносит буквально то же:

— Вот у меня сейчас Райкин, он хочет в Москву переезжать. Я Демичеву звонил, мы, я и Демичев, — за. Ты как? Понял. Я пишу: Гришин — за. Все в порядке!

Райкин: Леонид Ильич, есть же еще один человек — Романов…

Брежнев тут же звонит по вертушке в Ленинград:

— Это Брежнев говорит. У меня тут Райкин, он в Москву с театром хочет переезжать. Я — за, Гришин с Демичевым — за. Как ты? Понял. Я так и пишу: Романов — за».

Этот Романов (первый секретарь Ленинградского обкома КПСС) был исчадием ада. Среди коммунистических лидеров вообще трудно было найти ангелов — но этот! Он люто ненавидел и травил всех деятелей культуры, которые «не приспосабливались». При Романове были изгнаны из СССР Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Не сложились у него отношения и с Дмитрием Лихачевым. И, конечно же, многими шрамами на сердце Аркадия Исааковича Райкина мы обязаны этому, прости господи, коммунисту.

Так вот, все годы пребывания в Ленинграде мы, московская часть труппы, прожили в гостинице «Октябрьская», что около Московского вокзала. Она стала нашим вторым домом со всеми вытекающими последствиями. Там случались романы, создавались и распадались семьи, и, главное, велось полноценное хозяйство. Все номера были подпольно оснащены плитками, кипятильниками, чайниками и сковородками. Мы варили супы, жарили собранные в Комарово грибы, ну а про чай и кофе я и не говорю. Несмотря на то что пользоваться электроприборами в номерах категорически запрещалось, наши милейшие коридорные дамы (тогда во всех коридорах сидели дежурные) закрывали на это глаза. Вообще, с сотрудниками гостиницы у нас сложились теплые домашние отношения: мы постоянно приглашали их в театр, а они максимально обустраивали наш быт.

Иногда после спектакля я подходил к коридорной Лизе и смотрел на нее жалобными глазами…

— Нет! — говорила она. Я продолжал смотреть… — Ну, хорошо, сейчас гляну, — обреченно вздыхала Лиза и листала списки проживающих. — В 736-й и 811-й живут. Но еще рано, подойди через полчаса.

В 736-й и 811-й жили финны. Вернее, не жили, а лежали. Они приезжали на два дня из Хельсинки, чтобы пить. У них там алкоголь был космически дорогой, а у нас, по их меркам, раздавался даром. Они покупали ящиками водку, забивались в номера, и через двое суток их в бессознательном состоянии грузили в автобусы — ехать домой. Такой вот незатейливый туризм. Больше половины водки при этом оставалось нетронутой, и ее потом списывали и выбрасывали (вы в это верите?). Так вот, средний финн впадал в беспамятство примерно минут через двадцать после того, как входил в номер (они вообще плохо пьют). Лиза страховочно выжидала еще полчаса, заходила в комнату, переступая через разбросанные тут и там финские тушки, брала со стола бутылку водки и несла ее мне. Безвозмездно! (Я на всякий случай изменил имя этого ангела во плоти: вдруг она еще работает в «Октябрьской» и по-прежнему добывает финскую водку бедным актерам-постояльцам.).

А когда я заболел… Нет, об этом подробнее.

10 ноября 1982 года я уезжал после побывки дома в Ленинград. Вечером все начали перезваниваться и спрашивать друг друга:

— Вы ничего не слышали?

— Нет, а вы?

— Да что-то такое говорят…

И так далее в этом духе. В общем, поползли слухи, что умер Брежнев.

Эти слухи мы на «Красной стреле» привезли на следующий день в Ленинград. Никаких объявлений не было, и мы поехали в театр на репетицию. Примерно через час вбежал директор концертного зала и закричал:

— Что вы делаете?! Немедленно прекратите репетицию!

— Почему? — спросил Костя.

— Ну как?! — выразительно обвел нас глазами директор.

— Еще же не объявляли, — невозмутимо отрезал Костя.

— Нет! Немедленно! Нельзя! У меня будут неприятности!

В общем, отменили не только репетиции, но и несколько последующих спектаклей — над страной повис траур.

Казалось бы, выходные — можно расслабиться, потусоваться сквозь печаль и траур. Так нет, придя в гостиницу, я почувствовал небольшой озноб… потом большой — и слег с сильнейшим гриппом. Осень, серость, мгла… то и дело в знак скорби гудят поезда на Московском вокзале, а я валяюсь в бреду с бешеной температурой. Из развлечений у меня на тумбочке лежит «Моби Дик» Германа Мелвилла — книга, которую я долгие годы порывался прочесть и которую теперь ненавижу всеми фибрами души. Тысячестраничный роман, мрачно описывающий страсть капитана Ахава, желающего убить Белого кита, доконал меня окончательно. Когда пришел вызванный мною врач и увидел меня трясущегося в лихорадке, он удивленно спросил:

— А вы-то чего?

Оказывается, целыми днями он бегал к умирающим старушкам, которые не смогли перенести смерть Генерального секретаря, а тут молодой бугай — и туда же!

Коллеги от меня отвернулись: никто не хотел заполучить грипп. Позванивали, справлялись о здоровье, интересовались, не нужно ли чего, и, получив отрицательный ответ, облегченно вешали трубку. Вы спросите, а как же я жил, что ел-пил в эту печальную неделю? Вот! Что называется, спасибо за вопрос! Уборщицы и коридорные ангелы заботились обо мне. Они не только ходили в магазин за хлебом, кефиром и лекарствами — они приносили мне из дома бульоны и варенье! Они не боялись заразиться — они спасали мне жизнь! (Ну, это я так, для пущего эффекта.)

В редкие минуты просветления я швырял в угол Ахава и брел с надеждой к телевизору, прощелкивал круг переключателем каналов (никаких пультов тогда не было и в помине) и натыкался то на Бетховена, то на Шопена, то на балет, то еще на какие-нибудь траурные радости. В отчаянии я подбирал «Дика» и падал обратно в койку. И так пять дней!

Однажды днем в разгар хандры позвонил Костя Райкин:

— Как дела? Что делаешь?

— Да ничего, лежу.

— «Полосатый рейс» не смотришь?

— Что???!!! — выкрикнул я и, бросив трубку, кинулся к телевизору. Если бы в этот момент меня спросили: «Чего ты хочешь больше всего в жизни: машину? яхту? кругосветное путешествие?» — я бы, не раздумывая, ответил: «Полосатый рейс!!!»

Мой организм, моя душа, измученные болезнью и Шопеном, вопили: «Рейс! Рейс! Полосатый! О, да!»

С этими мыслями, трепеща от вожделения, я подскочил к телевизору и начал щелкать. Где-то на третьем круге в мою душу закрались робкие сомнения: везде все тот же скорбный набор, да и каналов в те времена было всего четыре. Но я продолжал крутить ручку в надежде на чудо. А вдруг он где-то между каналами? А может, надо крутить в другую сторону?

Когда минут через пять я, окончательно отчаявшись, выключил телевизор и обернулся, то увидел в дверях номера счастливые лица своих коллег во главе с Райкиным — это был розыгрыш. И этого я им не прощу никогда в жизни!

Урсуляк

Среди тех, кто пришел поглумиться над несчастным больным артистом, не было только двух человек: Аркадия Райкина и Сергея Урсуляка. Об Аркадии Исааковиче я уже писал, настала пора познакомить вас со вторым героем.

Сережа родился в Петропавловске-Камчатском, в эталонно-интеллигентной семье. Мама Эмилия Сергеевна была школьным учителем, а папа Владимир Константинович — военным, капитаном второго ранга. Он был в моем представлении осколком прошлого, уже не существующего образа русского офицера — офицера с большой буквы. Такие сейчас живут только в произведениях Толстого и Чехова. Или я ошибаюсь? Может быть, и в наши дни образованность, умение связывать слова на родном языке, ну и такие мелочи, как честь и порядочность, являются отличительной чертой наших военных?

В общем, их сыновья Сергей и Денис оказались мальчиками умными, начитанными и талантливыми. И если Денис свой талант использовал правильно — пошел по финансовой части, то Сергей поступил вполне банально — подался в артисты. И вот там-то я его и поймал.

Теперь коротенько вехи нашей совместной творческой жизни. Два с половиной года мы проучились на одном курсе Щукинского училища. Потом меня выгнали, а Сергей окончил институт и попал в Театр Райкина. Спустя два года там же оказался и я. Мы проработали вместе лет восемь, сыграв за это время сотни спектаклей в театре и тысячи концертов на эстраде. Потом мы ушли из «Сатирикона». Урсуляк поступил на Высшие режиссерские курсы, а я увлекся кинопродюсированием. Как-то Сережа спросил меня:

— Про что бы снять курсовой десятиминутный фильм?

— Сними про наши флаги, — предложил я.

— Ну нет, — сказал он, и разговор на этом закончился.

Прошел месяц. Мне звонит Урсуляк и говорит:

— А ведь я буду снимать про твои флаги… И не курсовую, а полнометражный фильм.

М. Ширвиндт, С. Урсуляк

И все закрутилось. Мой товарищ, начинающий продюсер Олег Капанец, решился вложить в не менее начинающего режиссера деньги, а начинающий драматург Гена Островский придумал сценарий, великий Микаэл Таривердиев написал музыку — и фильм получился и завоевал кучу призов на всевозможных фестивалях.

Потом я попродюсировал Сережин фильм «Летние люди» и отполз из кино в телевидение. Там я запустил программу «Дог-шоу «Я и моя собака» и через некоторое время пригласил поработать режиссером на этой программе простаивающего в межфильмье Урсуляка. Впоследствии мы сделали еще несколько телепроектов, а тем временем появлялись прекрасные жены, рождались талантливые дети, и даже наши лабрадоры Чук и Чос были родными братьями.

Сейчас, после «Ликвидации», «Жизни и Судьбы», «Тихого Дона», Сережа настолько знаменит и настолько лауреат Государственной премии, что к нему и на кривой козе не подъедешь. Поэтому приходится подъезжать на самолете, чтобы отдохнуть совместно в Черногории, или из года в год переться на такси к ним с Ликой на Новослободскую — отмечать Новый год.

Концерты

Зарплаты театральных актеров были, есть и будут — маленькие. Увы! Сейчас многие молодые артисты выживают благодаря съемкам в сериалах, а тогда… тогда рассчитывать особо было не на что: сериалов не было, а в кино не звали — оставались концерты. И вот мы с Сережей Урсуляком решили стать эстрадной парой, эдакими Шуровым и Рыкуниным, Тарапунькой и Штепселем, Мироновой и Менакером — только, естественно, намного талантливее и смешнее. Решили — и стали. Только предварительно замучили всех знакомых с подбором репертуара. Мы приставали к моему папе, к Арканову, к Миронову. Подайте Христа ради, клянчили мы, и дожали. Совместными усилиями из чувства сострадания эти трое собрали нам из разных кусочков своих эстрадных опусов номер, который назывался «Лорды» и сыгран нами был, наверное, тысячу раз.

Это пародийный номер, в котором двое начинающих театральных артистов пытаются пробиться на эстраду, пробуя все жанры подряд. Мы и били чечетку, и рассказывали анекдоты, и изображали известных артистов (Урсуляк, на мой взгляд, лучший пародист современности, о чем мало кто знает, потому что Сергей стесняется своего дара) — и все время «проваливались», пока не решили снимать кино, где я, режиссер, пытаюсь научить актера, Сережу, играть роль английского лорда. Все это было очень смешно, и мы по праздникам выступали с «Лордами» в сборных концертах «Москонцерта» по клубам, жэкам и красным уголкам.

Шло время, рос наш опыт и взрослели дети. Денег катастрофически не хватало, и м решили своими силами организовать концертную бригаду с артистами театра «Сатирикон». Выбрали шлягерные миниатюры из спектаклей А. И. Райкина, отрепетировали и, набравшись смелости, позвонили директору Челябинской филармонии (кто-то замолвил за нас словечко). Он оказался тертым калачом, настоящим профессионалом своего дела.

Мы:

— Здравствуйте, вот, мы это… Артисты… Театр Райкина… Хотели бы…

Он:

— Понял. Афиша есть?

Мы:

— Нет. А надо?

Он:

— Хорошо, напечатаю. Как вы называетесь?

Мы:

— Никак… мы это…

Он:

— Так, выбирайте: «Смех, да и только», «Не только смех», «Давайте посмеемся», «С улыбкой о серьезном», «От смешного до великого», хотя последнее вам не подходит. Ну?

Мы:

— Ну, это… «С улыбкой…» давайте.

И все. Восемь лет мы прочесывали просторы бескрайней родины с «Улыбкой о серьезном» и чего только не повидали за это время.

Бригада наша была молодежная и никому не известная, поэтому приходилось брать задором и талантом. Сейчас, конечно, с тем составом получить признание было бы попроще. Афиша могла бы выглядеть так:

Народная артистка России Лика Нифонтова,

Заслуженный артист России Владимир Михайловский,

Заслуженный артист России Владимир Большов,

Заслуженный артист России, единственный российский актер — обладатель приза Каннского кинофестиваля за лучшую мужскую роль Константин Лавроненко,

Лауреат Государственной премии Российской Федерации Сергей Урсуляк и я.

Но, с другой стороны, вряд ли бы у нас сегодняшних хватило сил на бесконечные перелеты, многочасовые тряски в раздолбанных автобусах и на пять выступлений в день в самых неожиданных местах.

Одни из первых наших гастролей проходили в Новосибирске. Сразу с самолета нас повезли на местное телевидение и сняли большой репортаж-анонс о молодых артистах-райкинцах, приехавших порадовать сибиряков своим искрометным юмором. Нас расписывали с таким пафосом и восхищением, что мы сначала растерялись, но довольно быстро «смирились» и как-то даже повысили свою самооценку: «А чего? Мы это! Да, мы такие! Вот!»

Поселились в гостинице, переоделись в нарядное и поехали на первый концерт. Администратор почему-то не приехал, был только автобус с водителем, который знал, что нас надо везти «куда-то туда» и там искать открытую площадку. Ну, мы и поехали. «Где-то там» мы начали кружить по закоулкам и никак не могли найти этот Зеленый театр. Наконец, проезжая через какой-то двор среди хрущевок, мы увидели нашу афишу. Она была наклеена на «раковину» маленькой дворовой эстрадки площадью десять квадратных метров. Перед ней стояли две врытые в землю скамейки на шесть персон — и все! И ни души!

Что делать? Мобильные телефоны еще не изобрели, водитель ничего не знал, ну и мы решили играть (оплата была поконцертной). Правда, наша самооценка упала очень низко… и рухнула в тартарары, когда на сценке мы обнаружили огромную кучу экскрементов. Но делать нечего: деньги не пахнут (так сказал император Веспасиан сыну Титу, вводя налог на общественные уборные в Риме).

В автобусе мы провели совещание, на котором большинством голосов было решено, что на сцену должен выйти я, долго-долго говорить, потом меня сменит Саша Резалин с пародиями, а потом все вместе выйдут и поклонятся. Неплохо, да? То есть все в белом, а мы с Резалиным — в дерьме!

В общем, пожалев наших барышень, я поперся на площадку. Кучу мы закидали листьями, но возникла еще одна небольшая проблема — зрители. Стоять над кучей и разговаривать с пустыми лавками было выше моих сил. Тогда освобожденные от выступления артисты разбежались и через пять минут приволокли сопротивляющуюся старушку, усадили ее на скамейку и облегченно махнули мне рукой, мол, мы все, что могли, сделали — теперь давай ты.

Ну, я и дал. Я рассказал старухе, что мы знаменитые артисты прославленного театра, что нас сегодня показывали по телевизору, что первое ознакомительное выступление мы решили провести в этом милом уютном дворике и что сам Аркадий Райкин мечтал бы присоединиться к этому нашему маленькому триумфу…

Тем временем мимо шли с работы усталые жители хрущевок. Некоторые приостанавливались, чтобы послушать городского сумасшедшего, кое-кто даже присаживался на лавочку. В общем, к появлению пародиста Резалина я организовал в зале биток: пять человек сидели на скамейках и трое с собаками стояли рядом.

Саша прошел блистательно. В какой-то момент, когда он изображал лающую болонку, собаки-зрители сорвались с поводков и бросились на сцену… и только сильный запах нашей кучи спугнул собачек и спас артиста от растерзания.

Потом вышел весь коллектив и поклонился. На этом пытка закончилась, и мы, взбешенные, поехали в гостиницу.

— Ну, только попадись мне! Я тебе такое устрою! — думал я, предвкушая встречу с администратором.

К большому нашему изумлению администратор в ярости встречал нас в холле отеля.

— Как вы могли! Безобразие! Вам это так не пройдет! — верещал он. — Вы сорвали концерт! Тысяча зрителей! Билеты!

— Что?! — заорал я.

— Где вы были?!

— Мы?! Да мы…!!! Это вы!!! — ну и так далее.

Постепенно картина прояснилась. Оказывается, мы не доехали двухсот метров до огромного летнего театра, переполненного зрителями, и вместо него сыграли концерт старухе и трем собакам. После долгих переговоров руководство филармонии все же признало нашу невиновность и деньги за «дерьмовый» концерт мы получили.

Никогда не забуду выступление в сибирском городе Белово. Даже не в самом, а в каком-то райцентре километрах в пятидесяти от города. Зима, мороз градусов 35. Мы приезжаем в клуб, выгружаемся, заходим в зал и понимаем, что в здании не намного теплее, чем на улице. В гримерке температура была не выше 20 градусов мороза. Мы нашли какой-то ржавый таз и прямо в комнате развели в нем костер из старых афиш и портретов членов политбюро (ох, если бы нас застукали!). И все же тепла от горящих коммунистов было недостаточно. О том, чтобы раздеться, надеть костюм и так выйти на сцену, не могло быть и речи!

Мы попробовали отменить концерт и даже заявили местному начальнику, что в таких условиях выступать не будем… но когда я выглянул из-за кулис и увидел зал, переполненный людьми до такой степени, что забиты были все проходы, а многие дамы сидели на коленях у мужчин, я понял: мы обречены.

Мы как могли натянули пиджаки прямо на зимние куртки и в таком виде появились на сцене. Из осветительных приборов в центре зала висела одна единственная лампа с жестяным абажуром — и все. В общем, все было против нас, и мы начали концерт.

Против нас было все, но не все. Я не помню, когда еще мы имели такой успех! Эти несчастные замерзшие люди так хохотали, так аплодировали, что мы совершенно растаяли. Точнее сказать, оттаяли, потому что теплый прием зрителей значительно повысил температуру в зале, и заканчивали выступление мы уже при комфортных -12!

Знаменитый новосибирский Академгородок. Прекрасный мраморный Дворец культуры. В этот день у нас пять концертов, в перерывах мы играем в футбол.

Игру эту мы изобрели сами. Правила следующие. Нужен средней ширины коридор, обычный стул, лучше, если с перекладиной на спинке (стул ставится впритык к стенке, спинкой наружу), и маленький детский мяч (его мы возили с собой). Каждый играет за себя. Задача игрока — ударить по мячу так, чтобы он, отскочив от противоположной стены коридора, попал в «ворота» между ножек стула. Цена такого попадания — 10 копеек. Если же мяч влетит в щель между сиденьем и спинкой — то 20 копеек. Ну, а если удар произведен головой, то очки-деньги удваиваются. Очень азартная и очень компактная игра, в которую можно играть в любом учреждении. Рекомендую.

Правую штанину мы засучивали, чтобы не испачкать концертные брюки, пиджаки снимали, галстуки распускали… и рубились до потери сознания… иногда в прямом смысле этого слова. Так вот, в перерыве между третьим и четвертым концертом мы играем в этот наш «пристенок». Уже прозвучал третий звонок, выходит со сцены звукорежиссер и спрашивает, когда включать начальную фонограмму. Я в раже игры говорю:

— Я дам команду, — и мы продолжаем доигрывать.

И вдруг после очередного удара мяч подпрыгивает очень высоко и начинает скакать перед стулом. Очередь бить Урсуляку. Поняв, что можно сорвать хороший куш, Сергей падает на четвереньки для удара головой, я кричу что есть мочи:

— Давай!

И он со всей силы врезается головой в мраморный пол…

После концерта «на привале»

Нам показалось, что от этого удара весь Дворец культуры слегка содрогнулся. Мы, замерев, с ужасом смотрели на Сережу. В этот момент заиграла музыка на открытие занавеса. Звукорежиссер принял мой истошный крик: «Давай!» — за команду включить фонограмму.

Начало концерта — это наше с Урсуляком десятиминутное выступление, эдакий парный конферанс, где мы рассказываем о театре, шутим и т. д. Занавес открывается, мы уже должны быть на сцене, а Сергей стоит на четвереньках и как-то подозрительно умиротворенно смотрит на ударенную им мраморную плиту.

— Скорей! Побежали! — кричу я, натягивая пиджак. Сережа не шевелится. Тогда я хватаю его в охапку, ребята помогают надеть на него пиджак, и мы, взявшись за руки, выходим на сцену (сам он не шел). Подходим к микрофону, и я начинаю:

— Добрый вечер, дорогие друзья!

Реплика Урсуляка — тишина.

— Сейчас перед вами выступят артисты театра «Сатирикон», — говорю я его текст. — Театр «Сатирикон» — название новое, непривычное (моя реплика).

Сергей молчит и с некоторым удивлением смотрит на зрителей.

— Куда более привычно звучит Ленинградский театр миниатюр или просто Театр Аркадия Райкина, — заканчиваю я, уже не глядя на партнера.

Потом я за двоих шутил, при этом в тех местах, где обычно у нас шли легкие поклоны, Сергей не забывал активно кланяться, но молчал как рыба. В один из таких поклонов я вдруг с ужасом увидел, что мы оба стоим с засученной правой штаниной (в суматохе я забыл их поправить перед выбегом на сцену). При этом у Сережи брюки были закручены на обеих ногах: он тогда отрабатывал удар левой.

Как я выжил тогда — не знаю. Дело не в тексте: все его реплики я, естественно, знал наизусть. Я говорил и представлял, что думают сейчас зрители? Вышли рука об руку два взмыленных парня с закатанными штанами, один стал говорить, а второй молчит и все время кланяется.

Представляя себе эту картину, я готов был лопнуть от смеха, но глубокая гражданская сознательность, чувство долга, высочайший профессионализм и прочая белиберда помогли мне закончить вступительный монодиалог.

Сразу же после вступления, не уходя со сцены, мы с Урсуляком вливались в первую миниатюру, где участвовали остальные артисты (их повизгивание и всхлипывание от смеха я то и дело слышал во время своего монолога).

Артисты-футболисты

Выйдя на сцену, все старались не смотреть друг на друга и особенно на Сережу, который в задумчивости сидел на своем стуле. Оттарабанив свои куски, актеры начинали сосредоточенно разглядывать ногти или мечтательно смотреть куда-то вдаль, но когда Урсуляк не заговорил в положенное ему время… От краха нас спас Володя Большов (он меньше всех «раскалывался» на сцене). Он встал и, не глядя ни на кого, быстро и без выражения отговорил Сережин текст… В общем, как-то выжили.

Сознание к Урсуляку вернулось минут через пятнадцать, мы доиграли концерт… — и все! И никаких последствий!

Помните стишок:

Попытка расколоть мраморный пол Дворца культуры завершилась благополучно, Академгородок и С. В. Урсуляк отделались легким испугом.

Ты находишься там, где твои мысли.

Так позаботься о том, чтоб твои мысли

находились там, где ты хочешь быть.

/Ребе Нахман/

Как-то во время изнурительного двухмесячного концертного турне (костлявая рука голода заставляла нас работать весь летний отпуск) у нас образовалось недельное «окно». Замученные бесконечными переездами и выступлениями, мы решили взять паузу и вздохнуть. Счастливый коллектив разъехался по странам и весям, договорившись встретиться через неделю в украинском городе Умань для продолжения гастролей.