Неразгаданное сердце Картленд Барбара

Глава 11

Замок совсем опустел. Прошло всего шесть дней, как герцог уехал на север, в Йоркшир, с гробом Маркуса Рилла, но для Вирджинии прошла целая жизнь. Она не видела его с того самого момента, когда он подошел к ней в лесу, и она усилием воли не позволила себе упасть в обморок, а осталась в седле.

Казалось, им нечего сказать; они просто смотрели друг другу в глаза и знали, что прошли через ад. Вирджиния дрожала, по ее лицу неудержимо катились слезы. Затем герцог резко произнес:

— Возвращайся в замок. Ей с трудом удалось обрести голос.

— Куда… ты… едешь?

— За подмогой, — ответил он. — Никто не должен знать, что мы были здесь вместе. Я не допущу, чтобы тебя допрашивали. Скажешь на конюшне, что устала, и я уехал на равнину один.

Он сел на коня и отъехал, даже не закончив фразу; и хотя внешне он сохранял полнейшее самообладание, Вирджиния поняла но мертвенной бледности его лица и по напряженному голосу, что он находится в состоянии глубокого шока. Ей ничего не оставалось, как подчиниться его приказу. И только когда ей удалось вполне беспечным голосом переговорить с грумами и добраться до убежища своей спальни, она осознала весь ужас случившегося. Стоя перед зеркалом, она почувствовала, что ей невероятно холодно.

Но радость от того, что герцог наконец освободился от грозящей ему опасности, постепенно сгладила потрясение от гибели Маркуса Рилла. Несколько часов спустя в замке узнали, что он мертв. Мисс Маршбанкс сообщила Вирджинии, что тело доставят в Йоркшир, где живет его мать, и герцог будет сопровождающим. Теперь, лишенная своих привычных дел и обязанностей, мисс Маршбанкс совершенно расклеилась. Несмотря на все протесты с ее стороны, Вирджиния настояла, чтобы послали за доктором, который прописал ей покой и постельный режим. Но он не прописал никакого лекарства от разбитого сердца, а ведь вся жизнь мисс Маршбанкс была сосредоточена на герцогине, и теперь ей не для чего было жить.

Много времени провела Вирджиния у постели мисс Маршбанкс, и та рассказывала девушке о давно минувших днях, когда она впервые оказалась в замке. Она рассказывала о великолепных балах, на которых герцогиня была прекрасней всех. Она рассказывала о званых обедах, на которых герцогиня блистала красотой и умом. Она рассказывала о том, как в замок приезжала королевская чета погостить, поохотиться или пообедать; о том, какие приготовления осуществлялись к их приезду и каких гостей приглашали для встречи с ними. Слушая эти рассказы, Вирджиния как бы погружалась в анналы истории; иногда ей даже хотелось записать эти воспоминания, она была уверена, что в будущем они могут послужить историческим документом. Но об одном мисс Маршбанкс никогда не упоминала. Вирджиния так и не услышала о тайных поручениях, с которыми герцогиня посылала мисс Маршбанкс в деревню, и почему герцогиня велела ей забирать некоторые письма у почтальона до того, как он доставит их в замок. Все это держалось в секрете, и хотя Вирджиния упрекала себя в излишнем любопытстве, она не могла не ломать голову над этими необъяснимыми поступками.

Дни тянулись бесконечно. Утром Вирджиния отправлялась верхом на прогулку, днем проводила час-другой с мисс Маршбанкс. После второго завтрака, когда мисс Маршбанкс отдыхала, Вирджиния обычно бродила по комнатам, стараясь хоть что-то узнать о тех сокровищах, которые заполняли замок.

Раскинувшись на четырех акрах, замок являл собой живой памятник прошлому, и Вирджиния постепенно начала понимать, как много означает в жизни такое достояние. Оно никогда не может принадлежать одному человеку — только семье, каждому последующему поколению, и из-за его огромной ценности те, кому оно доверено, должны постараться передать его еще более приумноженным и ценным.

Как-то раз вернувшись из сада позже обычного, Вирджиния, к своему сожалению, отметила, что опоздала на чай к мисс Маршбанкс. Она знала, что чайный поднос относят к ней в комнату ровно в половине пятого, сейчас было гораздо позже пяти. Время пробежало незаметно, потому что она бродила в уголке с лекарственными травами, впервые посаженными в елизаветинские времена, и пыталась найти с помощью старинной книги рецептов, обнаруженной ею в кладовой, какие именно травы используют от разных болезней. Это было увлекательное занятие, но сейчас она укоряла себя, что следовало бы не нарушать заведенного порядка, и поспешила к лестнице, намереваясь бегом подняться к мисс Маршбанкс.

— Простите, мисс, — услышала она за спиной, а когда обернулась, увидела Маттьюза.

— Да, Маттьюз? — спросила она.

— Вам записка, мисс, от его светлости. Он протянул ей серебряный поднос, и Вирджиния почувствовала, как ее сердце вдруг взволнованно забилось.

— Его светлость вернулся? — спросила она. Она заставила себя говорить спокойно.

— Да, мисс! Его светлость прибыл почти полчаса тому назад, — ответил Маттьюз. — Его уже ждал управляющий. Кажется, они ушли вместе.

— Спасибо, Маттьюз, — промолвила Вирджиния, чувствуя, что у нее перехватило дыхание.

Она поднялась в свою комнату и не стала распечатывать письмо, пока плотно не прикрыла за собой дверь. Потом она секунду рассматривала свое имя, написанное твердым, прямым почерком, и открыла конверт неловкими пальцами, для которых такая простая задача почему-то оказалась неимоверно трудной. Записка была очень короткой.

«Моя дорогая!

Пообедаешь со мной в восемь часов? Тебя будет ждать экипаж в 7.45. Ты знаешь, что больше всего на свете мне хочется одного — снова увидеть тебя.

Себастьян».

Вирджиния отметила, что герцог подписал записку, начав ее с обращения, и поняла, что в их отношениях произошло что-то новое. Она отложила послание и отправилась к мисс Маршбанкс. И хотя Вирджиния понимала, что это нехорошо с ее стороны, она тем не менее обрадовалась, когда мисс Маршбанкс, сославшись на усталость, не захотела на этот раз поболтать. Она также была рада тому обстоятельству, хотя и не призналась даже самой себе, что мисс Маршбанкс была больна, и ей не придется поэтому объяснять, где она проведет сегодняшний вечер.

Одевалась Вирджиния очень долго. Ей хотелось выглядеть как можно лучше. И когда, наконец, она взглянула на себя в зеркало, то поняла, что ей это удалось. Она привезла из Америки одно платье. «На всякий случай, — как сказала тетя Элла Мэй, — если вдруг тебя пригласят на танцевальный вечер!» Вирджиния понимала, что такой случай маловероятен, и все же она не смогла победить искушения и купила одно действительно очаровательное бальное платье. И сегодня она наденет его!

Платье было золотое, очень приглушенного тона, почти как ее волосы, с расшитой золотом юбкой, которая сверкала и переливалась от малейшего движения. Маленькие рукавчики с буфами были сшиты из мягкого, блестящего тюля. Тонкую талию охватывал широкий пояс с золотыми блестками, а подол юбки, переходившей сзади в небольшой шлейф, был украшен оборочками.

Вирджиния долго расчесывала волосы, пока они не стали блестящими, а затем просто уложила их как обычно. Она даже почти пожалела, что у нее нет бриллиантового ожерелья, которое она могла бы сегодня надеть, не понимая, что ее глаза сияют ярче всех драгоценностей. Как бы там ни было, она бы покривила душой, если бы не признала, взглянув на себя в последний раз в зеркало, что выглядит просто прелестно.

Она вся светилась восторженным волнением — как будто сейчас поднимется занавес и начнется чудесное, увлекательнейшее представление. Ее охватило то же радостное предчувствие. Одеваясь, она не переставала думать, где они будут обедать. Ей показалось странным, что герцог захотел вывезти ее куда-то. Неужели они отправятся на званый обед, где будут другие гости? От этой мысли настроение у нее сразу упало; но потом она решила: какая разница, куда они поедут, если они будут вместе, если она снова его увидит?

Всю последнюю неделю она думала, что так больше продолжаться не может. Пора возвращаться в Америку. Мисс Маршбанкс договорилась пожить у своих родственников, как только выздоровеет, а это означало, что Вирджиния не сможет больше оставаться в замке одна с герцогом. Хотя с точки зрения ее социального положения она ничего из себя не представляла, но то, что молодая особа ее возраста живет в доме у знатного, к тому же женатого мужчины и постоянно с ним общается, безусловно, вызовет скандал.

Помимо всего прочего, она сама себе говорила, что пора уезжать, да и вещи ее уже были сложены в сундуки, с которыми она приехала из Америки. Теперь, бросив взгляд в их сторону, она подумала, что, может быть, сегодня вечером ей придется снова все распаковать. Затем решительно повернулась и пошла вниз.

Вечер был очень теплым, безветренным, и хотя ей не нужна была накидка, она захватила длинный блестящий шарф. Наверное, не придется набрасывать его на плечи, подумала она, экипаж, скорее всего, будет закрытым. Маттьюз и три лакея ждали ее в холле. Старик выглядел очень внушительно, но ей показалось, лица лакеев говорили о том, что сейчас происходит какая-то неуместная церемония. Она ступила на крыльцо и в первую секунду не поверила своим глазам, а затем не смогла удержать восторженного возгласа. Внизу перед лестницей ее ждала маленькая карета, как будто рассчитанная на ребенка. Это и в самом деле была миниатюрная виктория7, но такая крошечная, что только один человек мог сидеть лицом к лошадям и один — спиной к ним. Карета была украшена цветами — розы, гвоздики, левкои источали тонкий аромат, а везли эту игрушечную повозку три маленьких шотландских пони — коричневые с белыми пятнами. Возле каждой лошади стоял грум в напудренном парике и остроконечной шапочке, одетый в бело-синюю ливрею, какие носили все слуги в доме герцога. Пони мотали головами, отчего позвякивали их серебряные уздечки и развевались красно-белые страусовые перья на лбу.

— О, какое чудо! — восхищенно воскликнула Вирджиния.

— Карету не используют уже много лет, мисс, — почтительно заметил Маттьюз, стоявший чуть позади Вирджинии. — Ее сделали для старшей дочери ее величества королевы Виктории. Принцесса, тогда еще ребенок, гостила как-то в замке. На моей памяти каретой пользовались всего два или три раза с тех пор.

— Она — само совершенство! — не успокаивалась Вирджиния.

Маттьюз подал ей руку, и Вирджиния, сев в карету, удобно расположилась на заднем сиденье благодаря своей миниатюрности. Любой более высокий человек смотрелся бы смешно в таком экипаже, а Вирджиния, когда карета тронулась с места, почувствовала себя Золушкой. «Я еду в волшебной карете, — подумала она, — на встречу с принцем».

Ей было любопытно, куда они направляются, и когда экипаж свернул с главной дороги на тропинку, заросшую травой, она сразу догадалась, что они едут на озеро к храму, построенному, по словам герцога, тем же самым предком, который воздвиг «Сердце королевы» для любимой женщины.

Закат сиял во всем своем блеске. На востоке небо было светлым и прозрачным. Когда Вирджиния садилась в карету, еще не было видно ни малейших признаков темноты. Они обогнули озеро и выехали к маленькому китайскому мостику, какие рисуют на фарфоровых тарелках с синим узором. Она никогда его раньше не видела; мостик был перекинут через озеро прямо к острову. Вирджиния медленно пошла по нему, хотя на самом деле ей хотелось пуститься бегом. На другом конце находилась дверь в греческий храм, который Вирджиния так часто разглядывала издали. Дверь ей открыл лакей. Она вошла и тихо ахнула.

В первый момент она заметила, что оказалась в круглой комнате с голубыми шторами и куполом вместо потолка. А потом она уже ничего не видела, кроме цветов — цветы в гирляндах украшали стены, огромные букеты лилий стояли возле голубых штор, а через распахнутые на террасу двери виднелось бесконечное море цветов.

Окинув все это одним взглядом, Вирджиния обратила взор на единственного человека, который, стоя на террасе, рассматривал озеро. Его силуэт темнел на фоне горящего заката, и когда он пошел ей навстречу, казалось, он шагнул прямо из огня.

— Вирджиния!

Стоило ему только произнести ее имя, как она почувствовала, как будто он высказал все, что было в их сердцах, а потом он поднес ее руки к своим губам, и она ощутила теплоту и жадную неутолимость его прикосновения.

— Позволь мне взглянуть на тебя!

Так и не выпустив ее рук из своих, он развел их широко в стороны и отступил назад, чтобы хорошенько разглядеть ее.

— Ты — словно солнечный лучик! — сказал он. — Нет, звезда, упавшая с неба. Звезда, которая будет указывать мне путь, вдохновлять меня и помогать мне. Ведь правда, Вирджиния, ты — моя звезда?

— Ты… вернулся, — ничего другого она сказать не могла, так как это было для нее самым главным.

— Я вернулся. К тебе, — тихо промолвил он. — Пойдем, обед уже ждет нас.

Он взял ее за руку и повел на террасу. Это был просто большой балкон, примостившийся на самом краю острова, скрытый от замка деревьями и кустарником, но открывающий великолепный вид на озеро, где вдалеке виднелся мостик, а за ним — ручей, проложивший свой извилистый путь среди зелени парка. На террасе был накрыт стол на двоих, украшенный орхидеями и плющом. Вся балюстрада была в цветах, главным образом в лилиях, что очень понравилось Вирджинии, так как от них исходил сладкий экзотический аромат.

— Ты скучала по мне? — спросил герцог. Взглянув на его лицо, освещенное лучами заходящего солнца, Вирджиния поняла — что-то произошло. Он изменился. Прочь исчезли циничные напряженные черточки, которые порой так ее пугали. Прочь исчезла молчаливая сдержанность и впечатление, будто он постоянно борется неизвестно с чем. Впервые за то время, что она знала его, он выглядел молодым и беззаботным, и она поняла, что не ошиблась, решив, что произошло нечто, способное полностью изменить их отношения. От смущения она не смела взглянуть ему в глаза.

— Мне кажется, ты напрашиваешься на комплименты, — произнесла она в ответ на его вопрос.

— Неужели ты флиртуешь со мной, Вирджиния? — спросил он и улыбнулся самым краешком губ, — Раньше такого никогда не было.

Вирджиния рассмеялась.

— Просто не представлялась возможность, — призналась она. — Мы все время должны были участвовать в серьезных, даже страшных событиях.

— Но сейчас все драконы побеждены, — сказал он. — И вовсе не святым Георгом — ему не удастся поставить это себе в заслугу — а его принцессой. Моя счастливая звезда! Знаешь, Вирджиния, если бы не ты, я был бы уже мертв!

Вирджиния даже вздрогнула.

— Давай не будем говорить об этом, — попросила она. — Не сегодня. Забудем все, что случилось. Представим, что мы не прошли через все те ужасы. Их никогда не было. Вместо этого подумаем, что мы просто два человека, которые встретились, два человека, которые… нравятся друг другу… немного.

— Которые любят друг друга, Вирджиния! — поправил ее герцог. — Давай смотреть правде в лицо. Я люблю тебя и больше не боюсь заявить об этом. Я люблю тебя, Вирджиния!

В его голосе было столько страсти, что она ощутила трепет во всем теле.

Он подвел ее к столу. Лакеи принесли тонкие, экзотические блюда, наливали вино в хрустальные бокалы. Но Вирджиния не замечала, что она ела и пила. Она только знала, что время бежит слишком быстро. Когда стемнело, Вирджиния взглянула на озеро и увидела, что вдоль всего берега мерцают огоньки. Их зажгли невидимые руки, и они же подтолкнули их, пуская вплавь по неподвижной водной глади — маленькие кораблики в виде цветов, посредине которых светились мигающим огнем свечи.

— Как красиво! И как только ты придумал такую красоту? — воскликнула Вирджиния.

Они поднялись из-за стола, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Когда они вернулись обратно, стол исчез, а вместе с ним и слуги. Остался только мягкий, удобный диван в подушечках, на котором она могла сидеть рядом с герцогом и любоваться озером. Он сел рядом и взял ее руку в свою.

— Ты счастлива? — спросил он. — Твои глаза сияют ярче, чем все свечи на озере.

— Ты же знаешь, я счастлива, — ответила Вирджиния, — Не только потому, что ты устроил все это для меня, но и потому, что мы вместе. Пусть я покажусь тебе глупой, но когда ты уехал, мне показалось, что мы никогда больше не увидимся. Даже сейчас мне не верится, что тебя не подстерегает опасность за каждым темным углом, или что мне не нужно больше волноваться за каждый твой шаг, за каждый проглоченный тобой кусок.

— Ты действительно испытываешь ко мне такие чувства? — спросил герцог.

— Если бы я флиртовала с тобой, — ответила Вирджиния, — я бы так не говорила. Но… да — именно это я чувствую!

— Дорогая моя, как мне рассказать, что значат для меня твои слова? — промолвил герцог. — Я хочу, чтобы ты знала об одном. Всю свою жизнь я хотел встретить ту, которая полюбила бы меня ради меня самого — не потому, что я герцог, не потому, что я богат, знатен, могуществен, а просто полюбила бы во мне мужчину.

Он замолчал на секунду и отвернулся. Вирджиния поняла, что воспоминания о прошлом больно ранят его.

— Когда я был еще очень молод, — тихо продолжал герцог, — я полюбил одну красивую девушку и думал, что она любит меня так же, как я ее. Она уверяла меня в этом. Говорила, что для нее ничего не имеет значения, кроме меня самого. Мы обручились и должны были вскоре пожениться, когда однажды, совершенно случайно, я узнал, что она любит другого человека, очень небогатого. Но она не согласилась разделить с ним судьбу, потому что хотела получить все, что я мог дать ей, будучи сыном своего отца.

У Вирджинии вырвался сочувственный возглас. Пальцы герцога сомкнулись на ее руке.

— Теперь все кажется глупым, — произнес он, — когда вспоминаешь, как я страдал тогда. Молодые часто очень ранимы. После такого урока я повзрослел за одну ночь, но к тому же стал очень циничным во всех вопросах, касающихся женщин. У меня было много романов, Вирджиния, и я не буду скрывать этого. Если женщины были готовы подарить мне свою благосклонность, то было бы против человеческой природы отвергать их. Но всегда в глубине сознания у меня оставалось сомнение: а были бы они такими благодушными, не будь я такой важной особой. Эта мысль отравила всю мою жизнь. Я всегда искал кого-то, кто полюбил бы меня, кому бы ничего не нужно было от союза со мной — ничего, кроме любви.

— Наверное, мы все стремимся к одному и тому же, — мягко заметила Вирджиния.

— А ты, Вирджиния, чего ты хотела? — спросил герцог.

— Каждая женщина хочет, чтобы ее любили, — не спеша проговорила Вирджиния. — Но больше всего она хочет чувствовать, что является главным в жизни мужчины. Она хочет быть первой. Она хочет быть самым важным для него.

Она посмотрела ему в глаза, а он вдруг непоследовательно произнес:

— Никогда раньше не видел, чтобы у женщины так менялось лицо. Когда ты серьезна, твои глаза как бы темнеют, а когда ты весела и смеешься, они загораются огоньками. Милая моя, как ты прекрасна, и как ты непохожа на всех, кого я когда либо знал.

— Зачем ты мне это говоришь? — спросила Вирджиния.

— Наверное, отчасти потому, что ты американка, — ответил герцог. — Тебя не связывают условности, кастовость, светские нормы поведения. Но все это не имеет ни малейшего значения. Важно то, что ты есть на самом деле. Ты такая искренняя и откровенная. Иногда у тебя даже неженская прямота и честность, и тем не менее, в то же самое время, ты вся — женщина. Скажи мне, Вирджиния, как много мы на самом деле значим друг для друга?

Вирджиния поднялась и прошла к краю террасы.

— Я не могу ответить на этот вопрос, — сказала она, — по крайней мере, о тебе. У нас такие разные жизни.

— Они были разные, — согласился герцог, — но мне кажется, мы перекинули мостик через пролив, когда впервые посмотрели друг другу в глаза. Что еще имеет значение, кроме нас с тобой, Вирджиния?

Она повернулась к нему лицом.

— Только ты сам можешь ответить, — сказала она. Он промолчал, отошел на другой конец террасы, обхватил перила, и она увидела, как косточки на его пальцах побелели.

— Разве одной любви мало? — хриплым голосом спросил он.

— Мне кажется, — проговорила Вирджиния, — это зависит от того, что ты называешь любовью. Он повернулся и неожиданно обнял ее.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Господи! Как сильно я люблю тебя!

Он коснулся губами ее губ, и они слились в поцелуе, когда не существует больше мужчины и женщины, а только одно целое. Вирджиния почувствовала, что все ее тело подчинилось его власти, что мир вокруг них исчез и они остались одни, между небом и землей, два сердца, соединившиеся вместе, которые искали друг друга целую вечность и наконец нашли.

— Я люблю тебя, — пробормотал герцог голосом, полным страсти.

Он целовал ее щеки, глаза и волосы, а потом поцеловал шею, где от волнения и счастья бился пульс. Он целовал ее плечи и белизну чуть выступавшей в декольте груди, и снова губы.

— О, Вирджиния! Вирджиния!

Ей казалось, он зовет ее откуда-то издалека, и она почувствовала, что трепещет от неведомого ей ранее восторга. Она словно музыкальный инструмент отзывалась на каждое его прикосновение. Ей почудилось, словно его губы выпили всю ее душу из тела, и теперь она полностью в его власти.

Как долго они простояли, не разжимая объятий, Вирджиния не представляла, а потом вдруг она ощутила себя свободной.

— Я тебе что-то покажу, — сказал герцог.

Он взял ее за руку и повел с террасы в круглую комнату храма. На всех окнах и дверях были опущены шторы, и, шагнув сквозь них, они оказались в необычном, колдовском месте. Прямо напротив террасы, с которой они пришли, находился альков с отдернутыми занавесками. В нем стояла кровать.

Это была самая удивительная кровать, которую когда-либо видела Вирджиния. Под балдахином, с резными фигурками в виде сотни маленьких розовых, белых и позолоченных купидонов. Купидоны свешивались с потолка — у каждого в крошечной ручке по зажженной свече. Они будто парили в воздухе над огромной кроватью, увенчанной сплетенными сердцами. Все было пронизано ароматом лилий, мягким светом свечей и атмосферой красоты, любви и страсти.

С минуту Вирджиния стояла не шелохнувшись, а потом повернулась и взглянула на герцога. Он больше не касался ее, а стоял немного в стороне, не отводя взгляда от ее лица.

— Я говорил тебе, — очень тихо произнес он, — что здесь был храм любви. Мой предок, который построил его и привез все вещи из Австрии, сделал это для той, которую любил больше жизни. Они были очень счастливы, те любовники из прошлого, очень счастливы, Вирджиния.

Он замолчал, а потом продолжил:

— У крыльца тебя ждет карета. Я не стану умолять тебя, я не стану никоим образом отговаривать тебя от возвращения в замок. Я только повторю, что уже говорил. Я люблю тебя всем сердцем. И не могу предложить тебе ничего, кроме своего сердца. Оно — твое, Вирджиния, делай с ним, что хочешь. Только его я могу положить к твоим ногам.

Наступила тишина. Голос герцога эхом прозвучал в благоуханной комнате. Вирджиния была совершенно неподвижна. Ей показалось, что свечи и те перестали мигать. Все вокруг было в ожидании… ее ответа. Затем, как бы не выдержав напряжения, герцог резко произнес:

— Если ты должна уйти. То уходи скорей, Вирджиния, или я не в силах буду отпустить тебя. Я люблю и боготворю тебя, но я мужчина и жажду владеть тобой. Ты мне нужна! Я весь истосковался по тебе! Я стремлюсь к тебе как ни один мужчина не стремился к женщине…

Его голос затих. Вирджиния увидела выражение его лица и осознала, что он находится почти на грани срыва. Внезапно она поняла, что ей делать. Она не шевельнулась, только сказала, очень, очень тихо:

— Я люблю… в тебе… мужчину, Себастьян! С невнятным, торжествующим возгласом герцог подхватил ее на руки, поднял высоко в воздух и, прижав к сердцу, понес к огромной кровати.

Глава 12

Тетя Элла Мэй месила тесто на кухне своей фермы. Взглянув в окно, она увидела Вирджинию, возвращавшуюся по пыльной дороге. Тетя Элла Мэй вздохнула и принялась месить с удвоенной силой, как бы вымещая свои чувства, потому как она сразу поняла по походке Вирджинии, по ее опущенным плечам и склоненной голове, что почтовый ящик пуст.

С тех пор как Вирджиния вернулась, она дважды в день наведывалась к почтовому ящику на главной дороге, но всегда возвращалась обратно с пустыми руками. Не в состоянии сосредоточиться на приготовлении печенья, тетя Элла Мэй несколько раз бросала взгляды на Вирджинию, пока та подходила к дому, и увидела, что ее племянница повернула от входа и ушла в сад.

Поддавшись внезапному порыву, тетя Элла Мэй бросила кухню и, пройдя через дом, оказалась на широкой деревянной веранде. Вирджиния бродила среди цветов и сама немного была похожа на цветок, когда солнце освещало неяркое золото ее волос.

— Пропади он пропадом! — проворчала себе под нос тетя Элла Мэй. Ей хотелось подойти к Вирджинии, обнять ее и попытаться оградить от всех терзаний и несчастий. Но она с отчаянием сознавала, что ничем не может помочь — ничем, кроме того, что уже сделала.

Когда неделю тому назад Вирджиния вернулась бледная, изнуренная, как будто не спала много ночей, тетя Элла Мэй крепко обняла свою девочку. Но ее любовь, казалось, не в состоянии растопить то, что превратилось в лед. Однако вскоре Вирджиния не выдержала и заговорила.

Она рассказала тете Элле Мэй, как приехала в Англию, полная ненависти к герцогу, как была потрясена первой их встречей, когда герцог разбушевался на ступенях замка. Вирджиния продолжала свой рассказ, и лицо ее оживилось, голос зазвучал низко и страстно, глаза сияли. И задолго до того, как она произнесла: «Я полюбила его», — тетя Элла Мэй уже знала правду. Они засиделись за полночь. Вирджиния все говорила и говорила, как будто вынужденное одиночество скучного морского путешествия было для нее невыносимым. Она рассказала тете Элле Мэй о странном, необъяснимом поведении герцогини, о заговоре против герцога и о том, как она отреагировала на предательство его кузена. Подробно излагая тетушке все, что случилось, она воссоздавала каждую минуту, проведенную в Англии. Когда она рассказывала о том, что, проглотив яд, умер мопс герцогини, а герцог завел ее в будуар и обнял, она замолчала и посидела с минуту в тишине, широко распахнув глаза, как бы заново переживая восторг того мгновения.

— Если ты видела, что он любит тебя, — мягко заметила тетя Элла Мэй, — почему же ты не сказала ему, кто ты есть на самом деле?

— Да, я знала, что он любит меня, — ответила Вирджиния, — но только по-своему. Как любой мужчина мог бы полюбить привлекательную женщину.

Затем она продолжала описывать «Сердце королевы» и, наконец, подошла к тому последнему вечеру. Вечер, когда герцог, молодой, беззаботный, совершенно непохожий на того, каким она видела его раньше, устроил ей обед на террасе маленького храма, воздвигнутого в честь любви; а потом, когда огоньки на озере погасли, он отвел ее в комнату с купидонами, гирляндами цветов и огромной резной кроватью.

Дойдя до этого места, Вирджиния стала рассказывать запинаясь, несвязными предложениями, и тетя Элла Мэй сама досказала про себя все невысказанное — и чудо той минуты, когда герцог молил Вирджинию о любви, и его сомнения, что ей ничего не нужно, кроме любви.

— Карета… меня… ждала, — заикаясь проговорила Вирджиния, — но я… не смогла… уехать.

— Но ты же все-таки уехала… — мягко напомнила тетя Элла Мэй.

— Да, я… уехала, — кивнула Вирджиния. — Уже почти рассвело. Сквозь шторы пробивался слабый свет, и я услышала, что проснулись птицы.

— И так ничего ему не сказала? — спросила тетя.

— Он спал, — ответила Вирджиния. — Свечи давно погасли. Но и в темноте я видела, какой он молодой, счастливый, безмятежный, каким я раньше его никогда не знала. Я выскользнула от него, оделась и вышла из комнаты. Он… так и не услышал, когда я ушла.

— Но как ты могла оставить его? — отказывалась понимать тетя Элла Мэй.

— Я должна была, — сказала Вирджиния. — Я должна была вернуться сюда и… ждать.

— Чего ждать? Я не понимаю, — настаивала на своем тетя Элла Мэй. — Ты его жена. Он любит тебя, и ты любишь его.

— Он не знает, что я его жена, — сказала Вирджиния. — И я не уверена… любит ли он меня так, как я его.

— Что ты хочешь этим сказать? — категоричным тоном задала вопрос тетя Элла Мэй.

Вирджиния поднялась и стала беспокойно ходить по комнате.

— С первого дня, как я оказалась в замке, я слышала, что на свете важно только одно, — сказала она. — Мисс Маршбанкс говорила мне об этом, да и Себастьян тоже, и не один, а несколько раз повторял:

«Нельзя допустить скандала». В этих словах сконцентрирован весь кодекс поведения семьи, их слуг, общества, в котором они живут: скандала быть не должно. Они готовы жертвовать всем ради этого. Они пойдут на пытки, лишения и даже, я думаю, на смерть, лишь бы честь семьи осталась незапятнанной, безупречной. Стоя на террасе в «Сердце королевы», Себастьян сказал: «В нашей семье никогда не было разводов».

— Все же я отказываюсь понимать что-либо, — пожаловалась тетя Элла Мэй.

— Разве ты не видишь? — с жаром воскликнула Вирджиния. — Он любит никому не известную простую американку. Вопрос в том, любит ли он ее настолько, чтобы сделать своей женой.

— Ты хочешь сказать, — проговорила тетя Элла Мэй почти в шоке, — что собираешься склонить его к разводу, чтобы он потом мог жениться на тебе?

Вирджиния вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Ну неужели ты не понимаешь? — спросила она. — Если я поеду к нему сейчас и скажу, кто я такая, то я никогда не смогу поверить, что его любовь столь же глубока, как моя. Я всегда буду думать, что нужна ему не я, а мои деньги! Да, я знаю, что сейчас он любит хорошенькую женщину. Когда мы рядом, мне кажется, что мы с ним одно целое, что были предназначены друг для друга с самого рождения. И тем не менее меня не оставляет одна мысль. Он женился на женщине ради денег. Он был скуп по отношению к матери, хотя в его распоряжении находилось целое состояние. Неужели ты и вправду можешь думать, что он пожертвует несметными миллионами ради женщины, о которой ему в действительности ничего не известно, кроме того, что она воспламеняет и волнует его?

Тетя Элла Мэй тяжело вздохнула.

— Я знаю англичан, — сказала она. — Для них, в отличие от остальных людей в мире, самое главное — честь семьи. Мудро ли ты поступаешь, Вирджиния, когда просишь так много? Почему тебе недостаточно того, что можно считать почти чудом: ты полюбила собственного мужа, а он полюбил тебя?

— Как бы я смогла жить с ним и терзаться днем и ночью мыслью, что единственное, что ему нужно от меня, это мое тело? — ответила Вирджиния. — Я отдалась в его власть охотно. Я подчинилась ему, потому что люблю его и потому что каждый мой нерв отзывается на его слова, прикосновения, я чувствовала, что нужна ему. Но моя любовь гораздо глубже этого, и я не могу примириться с тем, что буду для него на вторых ролях.

Тетя Элла Мэй всплеснула руками.

— Моя дорогая! — запричитала она. — Ты затеяла рискованную игру с сердцем! Ты слишком многого просишь — наверное, даже больше того, чем сама понимаешь. Все, чем сегодня является твой муж, неотъемлемо от общества, которое вырастило и воспитало его. С самого раннего детства в нем зародилось сознание, что он сам — одно звено в длинной цепи Риллов, уходящей далеко в историю. Его учили, что все его предки жертвовали чем-то ради правого дела. Они отправлялись воевать, хотя могли бы отсидеться у себя дома; они заключали браки, чтобы расширить свои владения. Они внимательно следили, чтобы род не угасал и любой, кто нарушал строгие правила, которые они сами установили, считался не только дурным или порочным человеком, но и предателем всего, что для них свято.

— Я все это знаю, — страстно заявила Вирджиния. — Ты думаешь, я не читала об этом на каждой странице их семейного архива? Я видела это по лицам предков Себастьяна, смотрящих на меня с портретов в картинной галерее и на лестнице. Возможно, ты права! Возможно, семья для Себастьяна — самое главное на свете.

Все последующие дни тетя Элла Мэй видела, как глубоко страдает Вирджиния. Она едва прикасалась к пище, и тетя частенько замечала, как ее племянница допоздна бродит по своей комнате или спускается на рассвете вниз, садится в кресло-качалку на веранде и глядит без устали на раскинувшийся за садом и полями лес. Казалось, только в лесу, под прохладными, зелеными ветвями, служившими защитой от полуденного солнца, Вирджиния находила хоть какое-то успокоение, и тетя Элла Мэй догадалась, что лес немного напоминает ей Англию.

А сейчас, глядя, как Вирджиния бродит по саду, тетя Элла Мэй отметила про себя, что она стала еще тоньше с тех пор, как вернулась. Тете уже начал мерещиться тот образ девушки, которая лежала на ферме месяц за месяцем, ни жива, ни мертва, в каком-то призрачном мире, принадлежавшем только ей одной.

— Пропади он пропадом! — снова повторила тетя Элла Мэй и вернулась на кухню. Она взяла в руки скалку и хотела продолжить свое занятие, когда услышала, что по дороге едет повозка с лошадьми. Выглянув в окно, она увидела карету, запряженную двумя лошадьми, которая мчалась во весь опор, поднимая клубы пыли.

Тетя Элла Мэй поспешно сняла фартук и машинально пригладила волосы, губы ее были плотно сжаты, а в глазах появилась настороженность. Потом она пошла к двери и распахнула ее как раз в тот момент, когда из кареты вышел герцог.

Он взглянул на тетю Эллу Мэй как-то неуверенно, будто сомневался, что это она и есть. Затем он улыбнулся и протянул ей руку.

— Мы давно с вами не виделись, — сказал он.

— Как поживаете? — церемонно осведомилась тетя Элла Мэй. — Входите, пожалуйста.

Она провела его через прохладную переднюю в гостиную с бревенчатыми стенами, с большим открытым очагом, где зимой жгли целые бревна, удобными диванами и огромными, в рост человека, креслами.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала тетя Элла Мэй. — Могу ли я предложить вам что-нибудь прохладительное?

— Спасибо, я ничего не хочу, — ответил герцог, — только поговорить с вами.

Он произносил слова почти с нетерпением, как будто не хотел терять время, и тетя Элла Мэй, усаживаясь напротив, внимательно посмотрела на него. «Он поразительно молод, — подумала она, — но чересчур худой и измотанный». У нее создалось впечатление, что перед ней человек, который довел себя до крайнего состояния.

— Думаю, вы удивлены моему появлению, — начал герцог. — Мне бы следовало заранее сообщить о своем приезде, но я уехал из Англии очень поспешно.

— Вы всегда здесь желанный гость, — тихо сказала тетя Элла Мэй.

— Я мог бы приехать и раньше, — продолжал герцог, как бы не слыша ее замечания, — но пришлось сделать остановку в Нью-Йорке, чтобы зайти в банк Чейзов. Они, как вы знаете, являются банкирами… моей жены, — прежде чем произнести последние слова, он помедлил одно мгновение.

— Совершенно верно, — подтвердила тетя Элла Мэй.

— Я хотел лично повидаться с управляющим, — продолжал герцог, — чтобы отдать ему на хранение сумму в четыреста тысяч фунтов — по-вашему, два миллиона долларов.

Наступило молчание. Потом тетя Элла Мэй поинтересовалась:

— Могу я спросить, почему вы посчитали необходимым так поступить?

В первый раз за все время разговора легкая улыбка коснулась губ герцога.

— Я бы и раньше так поступил, но у меня не было возможности, — ответил он. — Позвольте, я объясню. Для этого я здесь.

— Да, конечно, — кивнула тетя Элла Мэй, не сводя с него глаз.

— Из всех, кто окружал меня во время прошлого приезда в Нью-Йорк, — начал герцог, — вы — единственная, кого я ясно помню. Когда все так сразу навалилось — когда моя жена упала без сознания, а позже и миссис Клей слегла от удара, — вы оставались очень спокойной, рассудительной и знали, что нужно предпринять. Поэтому вы мне кажетесь единственным человеком, которому я должен все объяснить.

— Буду рада выслушать вас, — промолвила тетя Элла Мэй.

— Я надеялся, что вы так скажете, и поэтому, если позволите, я начну с самого начала.

Он помолчал немного, как бы подбирая нужные слова, а затем продолжил:

— Мой отец был прекрасным человеком. Его все уважали и восхищались им. Для меня он служил образцом с самых ранних лет. Я любил свою мать; она была красива, а мне она всегда казалась какой-то заколдованной принцессой. Но, подрастая, я стал понимать, что она доставляет много беспокойства моему отцу, и несмотря на свою любовь к ней, он часто сердился на нее.

Герцог бросил взгляд на тетю Эллу Мэй и сказал:

— Безусловно, наш разговор строго конфиденциален. Надеюсь, это не нужно уточнять?

— Нет, конечно, — подтвердила тетя Элла Мэй.

— Кажется, мне было лет четырнадцать-пятнадцать, — продолжал свой рассказ герцог, — когда я понял, что так беспокоило моего отца. Моя мать без конца играла на деньги. Азарт был у нее в крови, она ничего не могла с собой поделать. Она была по-настоящему счастлива только с картами в руках; каждый день она стремилась сделать не меньше десяти ставок на скачках, каждый вечер после обеда у нее загорались глаза, когда появлялся шанс оказаться за карточным столом, или сыграть в рулетку, или принять участие в любой другой азартной игре.

Позже я узнал — сейчас не помню точно, но, кажется, от слуг, — что отец платил ее долги и не однажды, а много раз подряд. При каждом случае она давала клятвенные обещания, что если и будет делать ставки, то чисто символически, но никогда не могла сдержать своего слова, и каждый раз, когда это случалось, он огорчался все больше и больше.

В конце концов два года тому назад мой отец серьезно заболел, и врачи предупредили нас, что любое волнение, потрясение, все, что в состоянии расстроить его каким-то образом, может оказаться для него роковым. Тогда моя мать начала скрывать свои дела. Она любила отца и хотела видеть его счастливым, поэтому никогда не говорила ему, что происходит на самом деле, пока уже не было поздно. Герцог тяжело вздохнул и поднялся. Он говорил очень тихим голосом и, можно было подумать, совершенно равнодушно. Но, глядя на него, тетя Элла Мэй понимала, что такое признание всколыхнуло всю боль, накопившуюся в душе сдержанного человека, вынужденного рассказывать о тех вещах, о которых он предпочел бы умолчать.

— Весной прошлого года моя мать пришла ко мне в отчаянном состоянии, — продолжил свой рассказ герцог. — Она сказала, что у нее очень большие финансовые затруднения и что она не может, не смеет обратиться за помощью к отцу. Она была так удручена, что поначалу я хотел только успокоить ее, уверить, что помогу и нет необходимости беспокоить отца. Но когда я узнал размер ее долга, я пришел в ужас.

Герцог взглянул в лицо тете Элле Мэй, и голос его неожиданно ожесточился:

— Думаю, вы уже догадались, сколько должна была моя мать — полмиллиона фунтов! Как вы знаете, отец тогда был еще жив, а у меня самого было очень мало собственных денег. Я сразу понял, что даже если я продам все, чем владею, то не наберу и малой толики, а к ростовщикам обращаться было бесполезно, они не приняли бы мой залог без гарантий отца.

Герцог прошелся несколько раз по комнате.

— У моей матери нашлось решение. — В голосе его звучал металл. — Так случилось, что она много лет поддерживала отношения с миссис Стивезант Клей, у которой была дочь на выданье. Миссис Клей готова была найти нужную сумму, при условии, что я женюсь на ее дочери.

Герцог подошел к окну и повернулся спиной к тете Элле Мэй.

— Я точно знаю, что вы должны были думать обо мне, — произнес он, — и даже сейчас я вижу, что кажусь вам обыкновенным проходимцем, человеком, который использует женитьбу в корыстных целях. Я и не жду, что вы поймете, но в тот момент мне ничего другого не оставалось делать, если я не хотел рисковать жизнью моего отца.

Я приехал в Америку, ненавидя ту роль, которую должен был сыграть в жалкой драме, и был полон решимости рассказать своей невесте перед свадьбой, почему я претендую на ее руку. Вы знаете, что этому не суждено было сбыться из-за того, что разразился шторм и корабль поздно пристал к берегу в Нью-Йорке. Честно вам скажу, хотя я и презирал себя за этот шаг, я также презирал и ту, которая готова была продать себя таким образом, чтобы получить мой титул. Я думал, между прочим, что мы оба стоим друг друга!

Герцог замолчал и вернулся на свое место напротив тети Эллы Мэй.

— Но потом, — продолжил он, — я увидел бедное несчастное существо и понял, что все произошло не по ее желанию. Стоило мне только раз поговорить с миссис Клей, чтобы разобраться, кто играл ведущую роль во всем спектакле.

Герцог на секунду прикрыл глаза рукой, как бы отстраняясь от воспоминаний о свадьбе, обмороке невесты, пронзительно резких командах миссис Клей и любопытстве зевак.

— Вы одна в той толпе, — сказал через минуту герцог, — оказались разумной, спокойной, не теряющей самообладания. Возможно, я зря злословлю на их счет, но сейчас мне бы хотелось поблагодарить вас, что вы увезли мою жену из того бедлама. Остается только надеяться, что она так же благодарна вам, как и я.

— Это действительно так, — объявила тетя Элла Мэй.

— А теперь, — сказал герцог с видимым усилием, — мы подходим к причине моего приезда. В вашем последнем письме — я захватил его с собой, уезжая из дома, и много раз перечитывал на корабле — вы сообщили мне, что жене гораздо лучше и что врач доволен ее состоянием. Она настолько здорова, что сможет повидаться со мной?