Декамерон шпионов. Записки сладострастника Любимов Михаил
Перед отъездом совершил прощальную прогулку по Парижу, покрутился на les Halles, заскочил в Сан-Еусташский кафедрал; он частенько бывал там раньше, любил слушать орган, который и сейчас грустно пел ему: «Адье, адье, адье!» Торжественно, словно сам Ротшильд, вошел в отель «Крийон», где в свое время жили участники Парижской мирной конференции, там за сумасшедшую цену отведал рюмку «Реми Мартин», затем, как идиот-турист, прошелся вдоль Сены рядом с букинистами, посидел в скверике, грустно смотря на туфель философа Монтеня, традиционно бросил франк в реку и удалился домой. Через два дня отбыли поездом в Москву…
Перед каждой командировкой в советскую столицу на Жерара налетали страхи: господи, не могли найти другого, более опытного сотрудника, чаще выезжавшего из Парижа, не избалованного комфортом! Ночами ему грезилась беспощадная наружка, ходившая за иностранцами бампер в бампер, а если надо, нагло прокалывающая колеса. О, этот КГБ! И «ласточку» впихнут в номер, не успеешь очухаться, а она уже прыгает у тебя на груди! И скрытая камера сделает жуткий фильм!
О, этот КГБ! И венерической болезнью специально заразят, а потом начнут шантажировать и затягивать в свою нору! Или нанесут радиоактивную пыль на подошвы, проверяйся хоть целый день, за тобой даже тени нет, а на самом деле все схвачено, и сыщики попивают водочку, любуясь его рандеву с Кузнецовым.
Снилось метро, где он постоянно путался (русский осваивал туго, жалел, что не использовал в свое время бывшую жену), на улицах и переулках без всяких указателей он чувствовал себя, как заблудший путник в глухом лесу, с ужасом ожидающий беспросветной мглы, зубовного скрежета диких зверей и особенно прохладно-скользких касаний змей, любивших тихо подползти и ткнуться головкой в ладонь…
— Может, мне поговорить с американцами или с англичанами? Перенять опыт у них? Не раскрывая, естественно, агента, — спросил он однажды шефа.
— И вы туда же! То же самое долдонит мне и министр! Мол, у нас нет опыта и так далее. Франция — великая страна, и мы как-нибудь обойдемся без советов из-за океана, а особенно от соседей-лавочников из Альбиона, которых не удалось проучить Наполеону!
Подготовка к ответственному заданию изрядно измотала Жерара, и он даже похудел на пять кило. В издательстве «Прогресс», где он иногда показывался, на него смотрели косо, явно, как на шпика, — это угнетало: если уж у сограждан он вызывает подозрение, то что говорить о традиционно подозрительных русских, видевших в любом иностранце опасного врага?
Наконец, настал страшный день, и Жерар вылетел на проведение операции с ценным агентом. Как только стопы французского разведчика коснулись столицы, на него налетела паранойя: везде чудилась слежка, смотрели из-за каждого куста, из-под земли и из космоса, отражались от стеклянных витрин, от фонарей и мокрого асфальта. Он дергался, иногда рывком входил в подъезд, мчался, задыхаясь, вверх и замирал, слушая, хлопнет ли дверь внизу. Наконец, он пересел за руль автомашины, но это только все усложнило: города он совершенно не знал, сбивался с маршрута и однажды по ошибке доехал аж до Клина, думая, что направляется к Красной площади.
Перед днем явки он не мог заснуть, несмотря на успокоительное. С утра выпил много кофе, все внутренности горели и дрожали, но чувствовал он себя героем. Выехал на машине, проверился, бросил ее у метро и проехал несколько остановок, затем сел в троллейбус и сменил его на автобус. Роковая встреча должна была состояться недалеко от входа в Измайловский парк, неожиданно там оказались толпы народа: власти разрешили свободную торговлю, и все вокруг было облеплено художниками с полотнами, кустарями и скульпторами — не продохнуть! К счастью, Кузнецов сориентировался, отошел метров на сто в сторону и оттуда помахал Жерару рукой — тот только содрогнулся: а что если за ним пришла наружка?
— Вы не знаете, как мне проехать в Сокольники? — начал Жерар словами пароля.
— Да ты что? Спятил? — удивился Кузнецов, обнял Камбона и трижды расцеловал. — Я уже и забыл, какой у пароля отзыв… Можешь меня пощупать, если не веришь, что это я. Кстати, место ты подобрал для встречи отвратительное, я сюда добирался целый час… — он улыбался в своем синем элегантном пальто и с непокрытой головой, словно на дворе стояла не русская, а парижская зима. Будто место подбирают для большего комфорта! Будто пароль не обычная необходимость! Разгильдяйство агента не укладывалось ни в какие рамки, особенно когда он заявил, что притащил на встречу целый чемодан секретных документов и оставил все в машине, черт побери! А если в нее залезет наружка или просто ворюга?! А ведь в Париже строго договорились не парковать машину рядом с местом встречи, это же в любом учебнике записано. Да и марку машины выбрал словно специально для иностранного агента: «шевроле»! Хоть и подержанный, но привлекает внимание. Зачем это? Тут Кузнецов запросто втолкнул его в машину — это уже совсем нонсенс, любая милицейская проверка — и каюк! Как можно объяснить присутствие французского гражданина в автомобиле сотрудника КГБ?
— Садись, я соскучился даже по запаху Парижа, как там дела? Поедем в хорошее место и выпьем по случаю встречи!
Они мчались по Москве на бешеной скорости, Виктор был беспечен и оживлен, словно они гарцевали на лошадях по Булонскому лесу, раскланиваясь со знакомыми кавалерами и дамами. Чемодан с секретными документами, горевший идефикс в голове Жерара, болтался в багажнике. Вдруг их остановил милиционер — душа Жерара ушла в пятки — хотел оштрафовать за превышение скорости, но Виктор помахал у его носа своим кагэбэшным удостоверением и преспокойно продолжил путь. Почти рядом со зданием Лубянки Кузнецов затормозил и запарковался.
Жерар снова облился потом: а вдруг его верный агент все время вел двойную игру и сейчас пригласит его на допрос к следователю, затем международный скандал, суд над шпионом без дипломатического иммунитета, застенки далекой сибирской тюрьмы, где уголовники разыгрывают иностранцев в карты…
Да и ресторан Кузнецов выбрал самый центральный, переполненный иностранцами и агентами КГБ (в списке Жерара он фигурировал как полностью запрещенный для оперативных мероприятий): шикарный «Савой». Камбон от страха потерял дар речи, но повиновался, вылез из машины, слабо указал на багажник, Кузнецов лишь махнул рукой в ответ: ерунда! В «Савое» Виктора встретили как родного. Еще бы! Там он не раз встречался со своей агентурой, его прекрасно знали как сотрудника КГБ, ценили за веселый нрав и хорошие чаевые. Логика Кузнецова покоилась на том, что лучший способ конспирации — это отсутствие конспирации. Может быть, самое надежное — это быть самим собой, ну кто станет докапываться, с кем именно пришел поужинать известный кагэбист? Кому придет в голову, что он сам агент иностранной разведки? Разве агент лезет на рожон и на публику?
Официант даже не предлагал меню, а тут же подал ужин а-ля Кузнецов: хотя там и не было изысков французской кухни, но стол ломился от русских яств. Виктор, естественно, упился, и хотя Жерар хитрил и уклонялся, ему не удалось вырваться из цепких объятий Бахуса, осознал он это лишь когда исчезла нервозность. И неописуемая сцена (о если бы увидел шеф!): Виктор с гитарой на сцене, рядом пьяный Жерар, гремел щедро одаренный оркестр, оба друга с надрывом пели: «Белая гвардия, белая стая…», вдохновленный зал радостно рукоплескал, и раздавались крики «браво»! Как в хорошем парижском театре, только с другим ударением, даже профессиональные стукачи подходили потом к столику с рюмками, жали обоим руки и пили за здоровье. Кому-то из них Жерар представился, к счастью, умолчал, какую службу представляет. Вечер закончился суматошной, нетрезвой ездой по Москве в поисках местожительства Жерара, тот совершенно забыл, в какой гостинице живет, и лишь заплетающимся языком объяснял ее общий вид.
Проснулся Жерар с тяжелой головой и с ужасом обнаружил рядом чемодан с секретными документами, который, как он с трудом припомнил, самолично втащил в гостиницу «Космос» Кузнецов, сказав, что тут ксерокопии и возвращать их не надо. Что делать? К счастью, у Камбона был предусмотрен контакт с французской резидентурой для отправки документов дипломатической почтой, он выдал условный звонок по телефону, это означало срочную встречу в городе.
Увидев чемодан (с ним Камбон, страдая от похмелья, добирался до явки на такси), второй секретарь французского посольства поднял брови так высоко, что они чуть не умчались далеко за тучи. Затем они возвратились обратно, и дипломат вылил на Жерара помои (словесные) и заявил, что немедленно сообщит о вопиющем нарушении конспирации в Париж, забрал чемодан (дотрагивался, словно до мины) и уехал, даже не попрощавшись с мужественным разведчиком.
Вернувшись в Париж, Жерар доложил шефу о всех перипетиях в Москве, сгладил многие углы и умолчал о страшном вечере в «Савое» (позорная деталь: объяснение на невнятном языке с прислуживавшим в туалете стариком, которого он приглашал в Париж, а тот помогал ему облегчить желудок, за что получил чаевые в размере пятидесяти франков), шеф смотрел на него с интересом, задумчиво мерцая совиными глазами.
— Вы должны заставить его тщательно соблюдать конспирацию!
Как будто Жерар этого не знал! Как будто он не проштудировал все учебники!
— Как я могу заставить его, как?! — в отчаянии вопрошал Жерар. — Вы не знаете этого сумасшедшего!
— Но вы же его так провалите! А документы, которые он нам дает, просто бесценны. Даже американцы оторопели, когда я им кое-что сообщил.
— Я попытаюсь сделать все, что могу! — сказал Жерар. — Если не удастся, я прошу найти мне замену. Возможно, вам лично будет интересно поработать с агентом… — Это, конечно, был удар ниже пояса, но шеф его проглотил и принял невозмутимый вид.
Если бы французы знали, как бесшабашно работал Кузнецов в штаб-квартире разведки в Ясенево, то и шеф, и Жерар Камбон наверняка лишились бы сна: он запирался на ключ у себя в кабинете и целыми ворохами фотографировал документы. Иногда в дверь стучали сослуживцы, иногда звонил телефон, это его совершенно не беспокоило, он все объяснял делами.
Жизнь была прекрасна, и у него закрутился бурный роман с секретаршей отдела Валей. Началось все случайно, он снимал копии после работы, она тоже задержалась, постучала к нему в кабинет и попросила подвезти до метро. Весна за окном томно приглашала к себе, зазывно пели на деревьях ясеневские птички, разгоряченное солнце расставалось с днем, медленно скрываясь за лесом, который окружал здание разведки со всех сторон. Валя улыбалась в своем розовом костюмчике, подаренным ей от всего отдела ко дню рождения. Страстное соитие произошло прямо на столе среди секретных документов, на которые секретарша не обратила никакого внимания. Оказалась, что она уже давно по уши влюблена в Кузнецова и намерена любить его до гробовой доски. Валя оказалась бесшабашно-темпераментной дамой, внезапность события подлила масла в огонь и, если бы не боязнь ночного обхода, любовники остались бы в кабинете до зари.
На очередную явку с агентом Жерар вылетел через месяц, получив инструкции вести оперативную работу в самых жестких рамках, не идти на поводу у беспечного Кузнецова и выдать ему хороший куш в рублях, не забыв сообщить о размере сумм, капавших на его счет в парижском банке. Рандеву снова было в Измайлово, правда, уже внутри парка, решили не уступать разгильдяю, настоять на своем. Они медленно шагали по аллее, на пути встречались редкие старички и старушки, нагуливавшие и без того розовые щечки. Камбон заметно нервничал, но старался говорить основательно и торжественно.
— Ваши материалы получили самую высокую оценку, и по нашему представлению вы награждены орденом Почетного легиона. Кроме того, если вы пожелаете принять французское гражданство, с нашей стороны не будет никаких препятствий. Кроме счета в парижском банке на ваше имя приобретен особняк, где вы сможете жить в случае поселения во Франции, — и Жерар протянул фотографию как вещественное доказательство доброй воли французского правительства.
Увидев фотографию, Кузнецов, весьма прохладно слушавший монолог Камбона и больше созерцавший игры белочек на березах, заметно оживился.
— Какой прекрасный особняк! Скажи, а я могу меблировать его за ваш счет? Обставить чиппендейльской мебелью. Боже, как я хочу в Париж! Ах, черт побери! Поехали отсюда в «Савой», помнишь, как чудесно мы в прошлый раз там погуляли?
Камбон в ужасе замахал руками, словно ему предлагали прыгнуть в пропасть, стал убеждать, что это опасно и что он вообще не может ничего есть из-за язвы. Не преминул он и указать, что приезжать на своем «шевроле» к месту встречи — это безумие, да и деньги следует тратить осторожно…
— Да иди ты к черту! — вдруг взорвался Кузнецов. — Только еще не хватало, чтобы французские охламоны учили работать ветерана разведки! Так ты едешь в «Савой»?!
— Нет! — твердо сказал Жерар и даже легко топнул ногой, подкрепляя тем самым свою неумолимую позицию.
— В таком случае я прекращаю работать с вами! — Кузнецов повернулся и пошел в другую сторону. Ошеломленный Жерар застыл на аллее, в голове мелькнуло страшное: агент исчезает навсегда, не оставляя никаких концов, и он, несчастный Жерар Камбон, докладывает об этом беспрецедентном и из ряда вон выходящем событии шефу, а тот молчит, крутя пальцами шариковую ручку. И он побежал, побежал быстро, словно по дорожке стадиона, он сам не ожидал от себя такой прыти, тем более что в жизни не занимался ни одним видом спорта.
— Куда ты, Виктор? Остановись! — он схватил Кузнецова за рукав и неожиданно упал. Это развеселило капризного агента, он помог Жерару подняться и даже отряхнул его одежду.
— Хорошо, поедем не в «Савой», а в «Метрополь»! — сказал Кузнецов, делая вид, что пошел на уступку, хотя Жерар прекрасно знал: отели находились почти рядом и публика в них не различалась.
В «Метрополе» все повторилось, правда, к счастью, в тот день оркестр не играл, и потому дуэта, как в прошлый раз, не состоялось. Жерар всеми силами удерживался от разгульного пьянства, но это было сложно: Кузнецов обижался, орал на весь зал, что француз его не уважает, предлагал пить на брудершафт, сцепив в локтях руки, а Жерар то отпивал полрюмки, то незаметно выпускал водку в бокал с оранжадом… И все равно он надрался, хотя и не так страшно, как в «Савое». Единственное, чего удалось добиться Жерару, — это уговорить Кузнецова не везти его прямо в отель «Украина» (там он остановился, разочаровавшись в «Космосе»), а высадить рядом с метро «Бауманская». Далее, покачиваясь и помахивая кузнецовским портфелем с секретными документами, он прошелся по переулкам, надеясь обнаружить за собой «хвост». Бдительный Жерар не видел, что за ним с интересом наблюдает из машины наряд милиции, решавший, забирать ли его в вытрезвитель или оставить в покое. Но стражам порядка было лень связываться с пьяным, а тут появилось такси, и Жерар благополучно добрался на нем до гостиницы…
Валя оказалась прелестным цветком, и Виктор не на шутку втюрился. Чаще встречались вечерами на рабочем столе, заваленном материалами, от сознания риска у Кузнецова утраивались силы, он захлебывался от счастья и еще больше любил ее. Иногда после трудового дня выезжали на природу, иногда на хлипкую речушку Битца по боком или в лесозону для отдыха трудящихся, там иногда они баловались шашлыками.
Однажды после жаркого дня, посадив Валю в «шевроле», он выехал из Ясенево и по Успенскому шоссе добрался до заветной полянки рядом с Москва-рекой, где и был разбит пикник, багажник выполнял роль передвижной кухни, наполненной напитками и деликатесами. Ужин начался великолепно, выпивали и закусывали, объяснялись в любви, выкупались, полюбовались речкой, по которой иногда проносились катера, охранявшие госдачи, — зачастую они гоняли дикарей, бултыхавшихся в заповедных водах, снова выпили, и разгоряченный коньяком Виктор потащил свою возлюбленную в кусты. Но нашла коса на камень — не понять загадку женской души! — уже давно в тихом омуте Вали бродило неугасимое желание оформить отношения в законный брак, и эмоции вышли из-под контроля.
— Не хочу, — сказано было твердо.
— Это еще почему? — удивился Кузнецов, не ожидавший такого удара.
И тут вдруг покорная Валя превратилась в грубый фонтан красноречия:
— Ты свою жену по кустам таскай! Хорошо устроился! Я видела на днях твою уродку, строит из себя интеллигентку…
— Это ты о Динке?! Ах ты, блядь! — жену он любил как составную часть собственного эго, как свою офицерско-казачью честь. В глазах потемнело, и он, не раздумывая, огрел ее бутылкой шампанского по голове. Валя истошно закричала и лишилась чувств. Кровь брызнула ему на костюм. Он медленно протер глаза, глядя на разбитую голову, лежавшую на клеенчатой скатерти, с нее стекала кровь на траву, на пустые бутылки, на кусты, он смотрел и не знал, что делать. Тряхнул головой, не веря своим глазам, выпил стакан водки, аккуратно зацепил итальянским раскладным ножом шпротину. Кошмар. Ерунда. Сейчас мертвая оживет и скажет, что она притворялась. Что произошло? Как это случилось? Что делать? Валя лежала в кровавой луже, уткнувшись головой в клеенку. И вдруг он увидел перед собой пожилого дачника в соломенной шляпе и с суковатой палкой, с корзинкой грибов в руке, явно случайно забредшего на поляну.
— Ты убил ее, убил! — кричал человек растерянно, и в ушах только звенело: «Убиииил!»
Голова словно выключилась, стала мутной, словно наполнилась кровью, он схватил нож, вскочил и ударил старика прямо в сердце, тот покачнулся, начал оседать, но Виктор бережно, словно дорогое существо, придержал его и нанес еще два удара. Страх уже давил, уже закручивал, уже нес его с места преступления: машина, Успенское, полная скорость, все дальше и дальше, кольцевая, не заметил красный светофор, вот и дом, запарковался. Привычная, уютная квартира, Дина в переднике, ожидавшая к ужину, счастливая семья.
— Что с тобой? — ахнула она, впуская его и в ужасе глядя на окровавленные лицо.
Виктор прошел в свой красного дерева кабинет, разделся догола, вышел в столовую, тоже красного дерева и сплошь увешанную репродукциями импрессионистов, и протянул обрызганный кровью костюм перепуганной жене. Красный, невозможно красный, фатально красный цвет!
— Сожги все это!
Дина суетливо сунула одежду в пакет, но он остановил ее.
— Разорви на куски и сожги в уборной! — сердце у Дины сжалось, стало жалко импортный унитаз — ведь с таким трудом приобретали по блату.
Виктор залез в ванну и долго плескался там и пыхтел, затем переоделся в новый костюм, внимательно изучил себя в зеркале, и остался доволен собственным видом.
— Что бы ни случилось, Витя, я всегда буду любить тебя! — Дина, плача, прильнула к нему.
— Все обойдется, Динка, я же везучий!
Что обойдется? Он поехал в церковь, где шла служба, там помолился у икон, поцеловал руку батюшке, но долго оставаться в толпе не было сил, его тянуло назад, туда, где два тела — что с ними? А вдруг ничего, и хохочут оба: «Разыграли!» (навязчивая мысль). Снова сел в «шевроле» и стал просто крутить по московским улицам, хотел успокоиться, но руль уже жил по своим законам, совершенно неожиданно машина вырвалась на Успенское шоссе, хотел уехать, развернуться, но тянуло, завораживало, ехал и ехал, пока не остановился недалеко от поляны. Уже стемнело, он осторожно двинулся туда, увидел фигуры милиционеров и окаменел: двое несли носилки с телом, прикрытым простыней, только тогда он увидел на дороге скорую помощь. И вдруг он чихнул. Зажал рот, но снова чихнул.
— Эй, кто там? — молодой парнишка-милиционер уже прытко бежал в его сторону, он дернулся, побежал, ломая кусты, услышал сзади предупредительный выстрел, вокруг кричали, словно его преследовала целая стая, вдруг зацепился за торчавший корень и рухнул на землю.
Навалились трое, скрутили руки.
— Это он! — Валя раскрыла глаза. О, как он обрадовался, что не убил ее!
Суд был коротким и закрытым (власти пеклись о престиже сотрудников органов, не дай бог, если народ прослышит, что они тоже…) за убийство мужчины он получил пятнадцать лет, не так уж и много — учли состояние аффекта, заслуги перед Родиной, да и Валя не стала заваливать и показала, что все произошло чисто случайно, бросал, мол, бутылку, но попал в голову.
Посадили его в общую камеру, набитую прожженными урками. Его холеная внешность и правильный выговор вызвали в камере хохот, почти сразу же к нему начали приставать, всячески унижали, он попытался отбиться, но драться не умел. Ночью его насиловали всей камерой, изгалялись друг перед другом, веселились до упаду. Нет, он не умер, но стал по-другому двигаться и говорить, словно уже его и не было, а какой-то механический человечек исполнял его функции, выносил парашу, подметал, а большей частью неподвижно сидел, уставясь в одну точку.
Напрасно Жерар Камбон выходил на запасные встречи и явки, напрасно посылал условные вызовы — агент исчез, и этому не было никаких объяснений. В Париже царила паника: заболел? срочно уехал? испугался и решил прекратить работать?
— Мы должны его найти! Снова выезжайте в Москву, попробуйте позвонить ему домой, узнать у жены, вы же знакомы с нею.
И снова Москва, и вечный страх, что тебя выследят и схватят, и мокрые от волнения руки, сжимавшие трубку телефона-автомата.
— Могу я поговорить с Виктором? — Жерар не представлялся.
— Его нет дома… — осторожно ответила Дина.
— А когда он будет?
— Он в командировке. А кто это говорит? — она узнала голос Жерара по акценту.
— Его знакомый, — и он испуганно положил трубку.
Дина жила в постоянном страхе за судьбу мужа, свидания с ним были редкими и оставляли у нее жуткие впечатления. Иногда она звонила бывшим коллегам мужа, те высказывали свое сочувствие, говорили осторожно, витиевато — дело Кузнецова и так черным пятном легло на всю разведку. А вдруг помогут? Дина не верила в вину мужа, ей казалось, что он пал жертвой странной, таинственной интриги, а тут еще звонок Жерара, не пожелавшего представиться. Сняла трубку и связалась с бывшим покровителем Александром Александровичем, уже вершившим французские дела в должности начальника отдела.
— Александр Александрович, здравствуйте! Это жена Кузнецова. Сейчас один человек интересовался Виктором, явно с иностранным акцентом.
— Кто такой?
— Он не сказал, — Дина решила не высказывать своих подозрений. — Как там Виктор? Я хотела поехать во Владимир, но мне не дают свидания.
— Пока потерпи. Мы будем давить, чтобы ему срезали срок.
— Спасибо…
Шеф многозначительно посмотрел на своего заместителя Извекова, дымящего «Голуазом». Информация Дины не представляла ничего нового: телефон прослушивался, и Извеков только что завершил установку Жерара Дюкса, который оказался Жераром Камбоном, известной разработкой Кузнецова. Почему этот француз регулярно наезжает в Москву под чужой фамилией? Чем объяснить его поиски Кузнецова? Подозрение накладывалось на подозрение, заодно Извеков припомнил, что Кузнецов вывез из Парижа хорошую мебель и картины. А «шевроле»? Откуда такие деньги? Шефа эти доводы в восторг не привели.
— У меня тоже мебель из Парижа, значит, я — французский агент?
Возможно, подумал Извеков, мечтавший занять место шефа, кто знает, если всю историю раскрутить, то может выползти на свет такая правда, что Александр Александрович загремит в провинцию за развал работы с кадрами.
Извеков стал муссировать это дело к неудовольствию начальника отдела, кому приятно, если в родную нору залез чужак? Самое ужасное, что в таких делах сложно давать отбой: сразу возникает подозрение — почему? Шефу пришлось, скрепя сердце, идти в фарватере у сверхбдительного заместителя. Решили провести встречу и поговорить по душам, выехали во Владимир.
Он стоял перед ними, мертвенно-бледный, равнодушный ко всему на свете, выжатый-перевыжатый лимон, ничего общего с жизнелюбом, которого они знали. Допрос повел Александр Александрович: вкрадчиво, нежно, с улыбкой, с участием, с желанием помочь, спасти из тюрьмы — известные приемчики, к ним еще легкая провокация, мол, арестовали Камбона, который признался во всем… Впрочем, старались напрасно, Кузнецов не стал запираться, с ходу выложил все детали, рассказывал безучастно, словно о другом человеке. Признался в работе на французскую разведку, а что еще надо?
Военный трибунал, измена родине, вышка. Было неинтересно слушать судью с генеральскими погонами, в голове крутилась улочка с виноградниками на Монмартре, по которой он шел с Константином Щербицким, светило солнце, и тот рассказывал ему о виноградниках в Крыму, из которых он отстреливался от наступавших красных. Да что Крым, если существует Париж — дегустации в музее вина, прогулки по улочкам Латинского квартала, где девушки улыбаются в упор, попыхивая сигарками…
Увели, перевезли, спустили на лифте, он шел по коридору в сопровождении трех конвойных, указали на дверь, он открыл ее и сразу же получил пулю в затылок.
Все закончилось, душа отлетела, и в небе звучало:
- Белая гвардия, белая стая,
- Белое воинство, белая кость…
- Влажные плиты травой порастают.
- Русские буквы. Французский погост…
День шестой
Со мной творилось черт знает что, словно я тяжело заболел. Хорошо, Джованни, когда знаешь о причине недуга, но настроен оптимистически, как англичанин Самуэль Пипс, считавший, что от любой болезни можно избавиться, подержав лапу зайца, а от зубной боли помогают зубы мертвеца, при этом желательно вырвать их зубами прямо изо рта трупа. Роза есть Роза есть Роза. Но она не пришла.
Казалось, что я никогда в жизни не испытывал такого сильного вожделения, никогда. Пытался погасить его мыслями о «Голгофе», но — о позор! что сказал бы Учитель? — Роза полностью заслонила это главное в моей жизни дело. Боже, как я ее желал! Никогда раньше я не думал, что секс может овладеть мною столь безраздельно, впрочем, если поразмыслить о том, что совокуплений на одну секунду бытия приходится в сотни раз больше, чем рождений и смертей, то становится ясно, что наши классики серьезно преуменьшили этот фактор, увлекшись с головой политэкономией.
Но зато ты, фривольный флорентинец, задолго до них показал сумасшествие страсти — как тут не вспомнить верную супругу из твоей новеллы, которая, забыв о трупе мужа в соседней комнате, бесстыдно отдается его другу. Роза есть Роза есть Роза. Я так и не сомкнул глаз, все ждал и ждал…
Уже забрезжил рассвет, я вынул из косметички флакончик с надписью «Flower of Sakkara», этот дикий цветок растет в оазисе Фюон, помочил палец в масле, тут же по каюте разлился непередаваемо тонкий запах. Я даже запустил во флакон кончик языка, запахло так одуряюще, что я решил не чистить зубы. В десять я уже поднимался по лестнице купеческого особняка у городской площади.
— Я допросил директрису продуктового магазина, любовницу Гремицкого, — отрапортовал утром Батов. — Ничего компрометирующего о нем она не сообщила. Добрый человек, легко тратит деньги. В последние годы пристрастился к зарубежному туризму, имеет кредитную карточку «Мост-банка». Машина, в которой видели с ним твоего Гуся, объявлена вместе с ними во всероссийский розыск. Нам остается только спокойно ждать.
— Ты поздно вчера уехал с корабля?
— А я и не ездил. Ты уехал один… (Неужели я спятил? Ведь точно помню, как мы сидели рядом, пока я не ушел в каюту).
— А Роза туда приезжала?
Он сделал каменное лицо.
— Она весь вечер была дома. Если хочешь, позвони… Кстати, Роза пришла поздно. Сейчас она дома, можешь ей позвонить.
Сказал и деликатно вышел из кабинета. Умница.
— Роза? — голос мой стал хриплым, не голос, а свистящий шепот, так говорят после тяжелого перепоя из кабины ресторанного клозета, когда швейцар стучит в дверцу и нагло заявляет, что там не принято сидеть больше часа. — Роза, я ждал вас весь вечер. Может быть, сегодня вы удостоите нас своим вниманием? (Заметь, Джованни, как трудно я перехожу на «ты» с женщинами).
— Хорошо, — сказала она просто. — К семи я буду на «Ленине».
И ни слова о косметичке, словно ничего она не заметила. Роза есть Роза есть Роза…
Время тянулось, как тяжелая вечность.
Беседуя с Батовым, я пытался найти общее между ним и сестрой, мое правило — изучать всю генерацию (и дегенерацию). Сколько раз я счастливо открывал характер объекта разработки, внимательно рассмотрев череп и полистав биографии его предков, вдумываясь в их недуги и отклонения! Небезынтересны были для меня взгляды и поведение Павла, сестра и брат вышли из-под одного и того же пера, и ключик разгадки Розы вполне мог таиться и в братце (о, как я был прав!).
В прошлом мой приятель был человек исключительно советский, пел дифирамбы Леониду Стабильному, в беседах со мной он так расхваливал и Михаила Рулевого, и Бориса Властолюбивого, и все нынешнее правительство, что я невольно подумал: а вдруг ему известно, что за спиной этих фигур действую я со своей «Голгофой»? Слова дурного о нынешних лидерах невозможно было вымолвить. На каждый тезис у него имелся антитезис.
Михаил все развалил и ничего не создал? — А как иначе было возможно преодолеть яростное сопротивление им же руководимой партии?
Борис жизнь отдаст ради власти и ляжет на рельсы, только если остановятся поезда? — А разве все остальные не такие?
Гайдар отпустил цены и всех обчистил? — Иного входа в рынок быть не может, а обчистил он малый процент, ибо народ у нас всегда жил с голой задницей.
Остановилось производство? — Туда ему и дорога! Оно военизировано на 70 %, не жрать же это оружие? Не превратить же его в рыбу или мясо?
Закрыли шахты? — И чудесно! Они нерентабельны, все страны их закрывают!
Война в Чечне? — Правильно сделали, что начали и вовремя закончили. Время от времени пускать кровь идет на пользу народу, он интуитивно ее жаждет, это разряжает; одновременно получают боевую закалку войска, которые давно разучились воевать вместе со своими разжиревшими генералами.
Не платят пенсии? — Очень разумно, у нас и так треть населения пенсионеры, нация от этого страдает, необходим естественный отбор.
Погорели на финансовых пирамидах? — Хороший урок и для дураков, и для умных, только осознав свою глупость, обретаешь мудрость.
Не платят зарплату? — Это закаляет нацию, заставляет ее искать и дерзать, менять профессии, а не протирать всю жизнь штаны на мизерной зарплате.
Народ обеднел? — Ерунда! Рестораны забиты, хотя их число увеличилось в сотни раз. Люди сдают квартиры и дачи, на эти деньги отдыхают на Ривьере, вся Россия застроена современными коттеджами.
Небывалое классовое расслоение? — Единственное средство динамичного развития общества: кучка сильных тянет за собой воз со слабосильными лентяями, постепенно впрягая их в свою колесницу.
Взятки? — Конечно, плохо, но неизбежно на этапе первоначального накопления капитала, все цивилизованные страны прошли через это! А разве в Италии, Корее или Японии не сидят видные мужи за взятки?
Нищие и бомжи? — Раньше было не меньше, выползли на свет, как тараканы, чем быстрее помрут, тем лучше для здоровой части общества.
Расширение НАТО? — Ну и что? Они на нас не нападут, и вообще, к счастью, мы уже не великая держава. Голландцы не лезут в великие державы, зато хорошо живут, и вообще лучше НАТО, чем тоталитаризм. Кстати, НАТО ни с кем не воевало и Восточную Европу не захватывало.
По Батову, дикий капитализм принес счастье народу, впервые раскрыл ему глаза на себя и окружающие страны, чему способствовало открытие границ. Если раньше у советского человека, по сути дела, не было стимула для труда, то теперь, когда он видит особняки с джакузи, радостные морды «новых русских» и даже проституток, забивших нарядами богатейших западных леди, этот стимул появился и, словно гвоздь в заднице, подвигает граждан на новые свершения. Откуда такая необычная любовь к нашим реформам? Может быть, он чокнутый? Ведь даже само правительство отзывалось о своих деяниях критически.
— Но разве Борис Властолюбивый не запятнал себя кровью в октябре 1993-го или в чеченской войне? — спросил я.
— «Государь, если он желает удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в жестокости. Учинив несколько расправ, он проявит больше милосердия, чем те, кто по избытку его, потворствуют беспорядку», — процитировал он Макиавелли.
Чуешь русскую закваску, почтенный Джованни? Тебя бы в наши края, и не на баллату, а на российский пляс, когда не продохнуть! Иосиф Грозный — тоже молодчага, хотя по сравнению с ним все кровожадные Медичи годятся для детского сада. Почему нас всегда так волнуют полководцы, загубившие миллионы, или сатрапы, пролившие море крови? Цезарь, Ганнибал, Иван Грозный, Наполеон, Гитлер, Сталин? Отнюдь не Данте или Пушкин, Верди или Чайковский? Или Бенвенуто Челлини, серебряных дел мастер, или ты, наконец, блестящий мессер Джованни Боккаччо? Неужели так порочны, так испорчены наши души? Или все проще: человек одинаково может творить и зло, и добро, негодяй и убийца — обожать детей, разводить кроликов, плакать на концертах Шопена, жертвовать на строительство храмов и писать лирические стихи. С другой стороны, борец за свободу и отсидевший в тюрьмах демократ вполне может быть идиотом, которого нельзя допускать к государственному рулю, гнидой, жмотом, распутником, гомиком, казнокрадом и полным невеждой.
В своем время мы много рассуждали на эту тему с Юрием Владимировичем, спорили даже о том, во что одеваться нашим реформаторам. Невольно на ум приходили большевики: Владимир Неистовый — в кепочке, его друг Яша Свердлов — в кожанке, Иосиф Грозный — во френче, с трубкой во рту и в сапогах, его соратники: шляпа и пенсне — интеллигентный Молотов, толстовка со шнуром вместо пояса — крестьянствующий дедушка Калинин, гимнастерка и наган на боку — маршал Ворошилов, соломенная шляпа и узорная рубашка — кукурузник Никита Беспокойный. ЮВ волновало: брать ли все это на вооружение или сохранить стиль Леонида Стабильного, когда все в костюмах, при галстуках и фетровых шляпах, лишь Суслов в кепочке? До конца он это не решил, а ныне разнообразие уступило место тоскливому однообразию, у всех короткие стрижки, большинство вместо элегантных макинтошей носит курточки, ходит с открытой головой и обожает спортивные кроссовки.
Но все это семечки по сравнению с Розой. Она явилась ровно в семь, хотя я уже приготовился к многочасовым мукам ожидания, два раза стукнула в дверь своими костяшками (я тут же вспомнил об Анку!), вошла прямо в мои трепещущие объятия, обдала меня жарким дыханием, перемешанным с ароматом лотоса, сняла лифчик, и прямо у моего рта задрожали напряженные соски. Светло рыжий пушок попал мне в ноздрю, и я нелепо чихнул, обрызгав все вокруг.
— Возьми в косметичке «Пять секретов» и натри мне грудь! В этом масле эссенции жасмина, мимозы, нарцисса, фиалки, гелиотропа, сирени и многих других цветов…
Я достал пузырек, задыхаясь от волнения. Коснувшись груди, я стал осторожно, словно боясь измять ее, то бишь, грудь, втирать масло. Объект моих усилий медленно наливался соками и становился упругим, как футбольный мяч. Именно в тот момент я вспомнил знаменитый мяч, который мы гоняли всем правительством с показом по ТВ в первые месяцы после августовской эйфории. В наше время это стало традицией, и наше правительство во главе с ВВ постоянно радует зрителей своей спортивной формой.
Я втирал и втирал, соски набухли, и казалось, что они лопнут и божественный нектар зальет мне глаза. Уверен, что в Италии вряд ли встретишь такую грудь, от подушковых, висячих окороков флорентийских мадонн меня тянет в сплин. Не случайно Дали подрисовывал подобным мордоворотам усы. Я задыхался от сладости ощущения, от дурманящих ароматов масла, я целовал ее и двумя руками втирал ей масло в спину и бедра. Роза есть Роза есть Роза.
— Подожди, натри себя…
Я схватил другой пузырек и налил немного в ладонь.
— Нет, нет, не этот… Возьми «Секреты Нила», там зеленый горошек, апельсин, лилия, гвоздика, черный нарцисс и золотая вода.
— Что это за золотая вода?
— Потом узнаешь! — и нетерпеливой рукой она вырвала из косметички флакончик и вылила все на меня.
Как ни странно, Джованни, к этому моменту мы оба уже были полностью обнажены и напоминали неприличную картину великого художника Томаса Роуландсона. Она натирала меня быстро и бесстыдно, не обходя ни одной части тела, от этих ласк, сначала медлительных, затем переходящих на бешеный галоп, когда каждая клетка превращается в один горящий факел… Нет слов, Джованни, мы сплелись в одно существо! Единый, горячий, скользкий, восхитительно вибрировавший организм. Из экстаза меня вывел стук в дверь, это была, конечно, Марфуша, теперь я уже понимал, что ей руководит не служебное рвение, а элементарная бабская ревность.
— Все собрались в салоне и ожидают вас! — отрапортовала она через дверь.
Черт бы их всех побрал!
Пришлось натянуть кальсоны, впопыхах оторвав пуговичку. Распалился я невероятно, и все от этого масла, даже белье намокло и прилипло к телу.
— Вы пойдете со мной? (Заметь, Джованни, что, несмотря на апогей страсти, я не перешел на «ты»).
— С огромным удовольствием, я теперь никуда от ТЕБЯ не уйду! — ответила она.
Моя компания встретила Розу с настороженным безразличием, хотя я уверен, всем было дико интересно, что за даму я приволок на корабль. Был вечер Совы, она вырядилась в закрытое бархатное платье, словно чтица-декламатор на эстраде, и казалась еще значительней и отвратительней, чем обычно.
Новелла о глупой Даше и безумном Крисе, о непредсказуемости любви и о шпионах, которым это неведомо
Одни умны, как Софья Ковалевская, красивы до безумия, как Лиз Тейлор, а никакой любви в помине, торричеллиева пустота. А дурам везет. Ну что в ней, в простой уборщице чекистского клуба на Дзержинского? Вытянул брательник из деревни, сам пробился в ЧК еще в двадцатом, трудился хозяйственником, но все же вытянул и папашу — бедняка и пьянчугу, и ее, Дашку Смирнову. Мать не успел — умерла. Поселил всех в полуподвальной двухкомнатной квартире у Чистых прудов, устроил на работу в достойный клуб. Чего еще желать? Не писаной павой была, но и не уродиной: двадцать семь лет, образование — сельская школа, мускулистая, широкоплечая, с оттопыренной и аппетитной, бедра что надо, короткая стрижка по последней комсомольской моде, такие на парадах ходили.
А везло. Вот и в этот раз впервые в жизни пошла в театр, и не в какой-нибудь замухрышистый, а в Большой, получила билет в подарок от профсоюза к 8 Марта, Международному дню женщин. Заняла у знакомой, дочки расстрелянного купца, панбархатное платье с оголенной спиной и белую камею, выглядела как барыня, даже неловко было. Очень нервничала, боялась опростоволоситься, пристроилась за полной дамой, и делала все, что она: покрутилась у зеркала, сходила в туалет, купила программку, вышла в фойе рассматривать фото актеров. Сидела в ложе, стеснялась. И угораздило Криса Барни войти именно в ту ложу, войти и тут же обомлеть от широких плеч, от белой шейки, оголенной стрижкой, от прижатых нежных ушек. Он неосторожно загремел стулом, она оглянулась — еще и большие серые глаза. Улыбнулись приветливо друг другу, а тут поднялся занавес, давали «Евгения Онегина».
«Паду ли я, стрелой пронзенный?» — пел Козловский, высоко подняв брови и встряхивая длинной волнистой шевелюрой. Опера давно сразила сердце англичанина. Коллекционировал пластинки, не пропускал случая, чтобы пойти в Большой или в Ковент-гарден, боготворил Чайковского и Мусоргского. В свое время, когда учился в музыкальной школе, сам мечтал стать композитором или, на худой конец, дирижером, однако жизнь решила по-своему: служба в королевском воздушном флоте, а потом — суровый бизнес. Больше смотрел на ее спину, а не на сцену, впитывал сумасшедшие флюиды, во всяком случае так ему казалось. В антракте пошел вслед за прекрасной дамой в буфет, она купила шоколадную конфету и цикориевый кофе, скромно присела за столик. Он немного помучился: пристойно ли джентльмену бухаться на стул рядом? Впрочем, русские садятся где попало, было бы только место. Купил стакан воды, сел рядом и представился.
— Кристофер Барни.
— Даша. Вы латыш? — спросила наобум, видимо, потому что недавно в клубе разговорилась с бывшим латышским стрелком, он тоже говорил с акцентом.
— Нет, я англичанин.
Даша приятно улыбнулась, хотя толком ничего об Англии не слышала, кроме того, что там правят кровососы-капиталисты, впрочем, они эксплуатировали трудящихся вроде Даши во всем мире, и это было очень плохо. В тонкостях она не разбиралась, газеты не читала, по радио любила слушать частушки, они напоминали о хороводах в родной деревне, многие парни из-за нее теряли головы, Вася-гармонист, ныне московский босс, до сих пор наведывался в клуб.
— Я здесь по делам, — сказал Крис, не зная, о чем говорить на своем ужасном русском. — Вы никогда не были в Лондоне?
Она улыбнулось — забавный парень, в темном костюме с галстуком-бабочкой, словно артист. Была ли в Лондоне? Ну и ну! Спросил бы лучше, была ли на Северном полюсе. И снова мило улыбнулась. Барни взбодрился и повел умную беседу.
— Ковент-гарден — это хорошо!
— Да, да… — улыбалась она.
— Вивальди, Гайдн, Моцарт… хорошо!
— Конечно! — улыбалась она, ничего не понимая.
— Венская опера, Фигаро…
— О да!
— Поехать в оперу в Вену? — это был хитрый заход.
— Конечно!
Многие прекраснополые умеют создать иллюзию полного понимания (даже Пушкину внушили его возлюбленные, что разбираются в поэзии), поэтому у Криса сложилось самое высокое мнение о ее интеллектуальных способностях. Более того, он был счастлив, что наконец-то нашел родственную душу, обожавшую оперу, ну, а о сложностях выезда советских граждан за кордон, в ту же самую Вену, он вообще ничего не знал и знать не хотел. Политикой Крис абсолютно не интересовался — мало ли какое общественное устройство пожелает создать у себя тот или иной народ? Феодализм, вольный город, большевизм? Все это мелочи, если фирма занимается закупками древесины, продукт этот совершенно не изменился со времен первых наездов английских купцов во владения Ивана III.
После спектакля Крис пригласил новую знакомую в «Метрополь», угостил ее черной икрой и шампанским, но кофе предложил выпить у него дома. Ресторан потряс Дашу, еще больше понравился ей «шевроле» Криса. Приглашение на квартиру было принято, ибо Даша за свое достоинство не опасалась, и однажды на танцах в клубе даже врезала одному пьяному чину, который посмел слишком откровенно ухаживать. Дома на улице Горького Крис поставил пластинку с аргентинскими танго, пригласил Дашу и на третьем танго попытался поцеловать ее в шею. Однако наглый демарш она отвергла с места в карьер, хотя Крис ей пришелся по вкусу, держала грудь на почтительном расстоянии и вообще дала понять, что она не из тех, кто в первый же вечер уступает атакам мужчины. И это понравилось Крису, он проникся еще большим уважением к Даше, поинтересовался местом работы, получил ответ: в райсовете Дзержинского района, никакого обмана, клубное начальство рекомендовало именно такую легенду. Вечер закончился в лучших светских традициях: после кофе Крис благородно довез Дашу до дома, поцеловал на прощание руку и пригласил на «Лебединое озеро».
Далее сценарий повторился: Большой, «Метрополь», улица Горького, аргентинское танго с той разницей, что второй визит позволял некоторый интим, Даша это предполагала, сходила в баню, надела чистое белье. В предвкушаемые любовные события она так хорошо вжилась, что уже во время танца почувствовала, что влюблена, от шампанского чуть-чуть кружилась голова, и ноздри щекотал горьковатый запах заграничного лосьона, исходивший от холеных щек партнера.
— Я люблю вас! — сказал он.
— И я тоже, — ответила она, совсем не удивляясь своим словам.
Они прошли в спальню, она аккуратно сняла с себя платье, повесила на спинку стула, стараясь не помять, и залезла под одеяло в трусиках и бюстгальтере.
— Вам не нужно в ванную? — спросил он, появившись в клетчатом шотландском халате.
— А что? — испугалась Даша, решив, что от нее плохо пахнет.
— Если нужно, она прямо и налево.
— Не нужно, я сегодня в бане была, — радостно сообщила Даша.
Совершили грех, и совсем неплохо… И пошло-поехало. Сначала встречались раз в неделю, потом чаще, несколько раз англичанин на своем «шевроле» заезжал за Дашей домой. В полуподвал его, естественно, не допускали, но соседи заприметили иномарку, и тут же стукнули в органы. О Барни там знали немного, фирма никого не интересовала, а его самого считали чокнутым и совершенно непригодным к оперативному использованию. Но дело на него, естественно, завели как на потенциально опасного иностранца, в конце концов, даже полный дурак способен уйти в подполье и помогать интервентам в случае их попытки в очередной раз задавить молодую республику.
Ребята в секретно-политическом отделе НКВД совсем недавно пришли из провинции, веселые рабоче-крестьянские парни заменили пущенные в расход опытные кадры, продавшиеся троцкистско-бухаринским шпионам. Настроены были по-боевому, готовились хоть завтра врезать и Керзону, и Чемберлену, гордились победами Красной армии и потому к проигравшим интервентам и всем их соплеменникам относились снисходительно. Барни дали кличку «Дундук». Но мнение о нем радикально изменилось, когда провели установку Даши и к ужасу своему обнаружили, что работает она прямо в сердце системы — в клубе НКВД. Конечно, вольнонаемная и уборщица, но ведь вертится среди чекистов — носителей секретов.
Тонко копал «Дундук», в традициях вероломной и хитроумной английской разведки, считавшейся исчадием ада. Ведь именно англичашки, начиная с Великого Октября, были закоперщиками всего самого гнусного и мерзопакостного против освободившегося от кандалов капитала народа. Шпионы Брюс Локкарт и Сидней Рейли прямо участвовали в заговорах против Кремля, Уинстон Черчилль субсидировал белых, дружил с террористом Борисом Савинковым и вдохновлял интервенцию. А разве не английские агенты расстреляли 26 бакинских комиссаров? А что сказать о печально знаменитом ультиматуме лорда Керзона, требовавшего прекратить религиозные преследования? И это советы из страны, где тысячами убивали католиков и отрубили голову Марии Стюарт!
Вот вам и «Дундук»! На самом деле тонкий и хитрый змий, таких, как он, давить надо. Вспоминали процесс над шестью англичанами предприятия «Метро-Виккерс», все сознались в шпионаже, правда, оказавшись на родине, тут же свои слова дезавуировали.
Дело на Дарью Смирнову завели молодые сотрудники НКВД Игорь Бровман и Николай Привалов. После установки личности поняли, что за всей внешней незначительностью этой, казалось бы, бытовой истории стояли крупные интересы «Интеллидженс Сервис» и разработка может вылиться в процесс, не уступающий по масштабам оному над «Метро-Виккерс». Собственно, поняли не сами, а после посещения начальника отдела Левинского, старого и еще не отстрелянного чекиста, работавшего в свое время под крылом Железного Феликса. Осознание значительности всего дела заставило обоих спуститься в обеденный перерыв по Кузнецкому к киоску и выпить по кружке пива с воблой. Стоял жуткий мороз, и толстомордая продавщица подливала пиво из разогретого чайника. Вернулись бодро в кабинет, румянощекие и подтянутые. Бровман тут же связался с начальником клуба, представился и попросил организовать встречу с сотрудницей клуба Смирновой.
Дарья долго ломала голову по поводу столь высокого приглашения, но потом справедливо решила, что, поскольку она работает честно и добросовестно, то начальство намерено предложить ей более престижную работу. Откровенно говоря, она уже давно метила в буфет клуба, конечно, мешала малограмотность, но не боги горшки обжигают, не книги же там писать, а считать! Это Даша делала быстро и точно, ибо в деревне в свое время работала в сельпо. Приодевшись в белую блузку с черной юбкой, она двинулась в клуб, где принимал ее Бровман, напустивший на себя весьма строгий, но любезный вид. Встал из-за стола, пожал ей руку и предложил сесть, отметив про себя, что фигуру у объекта разработки жизнь еще не разнесла, как у большинства деревенских баб. Беседовал значительно, глядел, не мигая, прямо в глаза Даше, подражая несгибаемому сыщику Нику Картеру, однако Дарья не обратила внимания на все эти уловки, но сделала вывод, что с Бровманом следует держать ухо востро.
— Дарья Петровна, наш разговор касается не вашей работы. Как вам известно, международная обстановка сейчас сложная. Процессы над троцкистско-бухаринскими бандитами показали, что английская, немецкая и другие иностранные разведки всеми силами пытаются свергнуть наш рабоче-крестьянский строй. Вы понимаете, что я имею в виду?
— Конечно, — ответила Даша, хотя абсолютно ничего не поняла, фамилий вождей, кроме товарищей Ленина и Сталина, она не знала, а насчет каких-то процессов над преступниками… слышала, конечно, вот и в деревне у них Ванька Спичка по пьянке угнал трактор и утопил в речке.
— Очень хорошо, — заметил Бровман, тонко уловив, что говорит с каменной стеной. — А вы знаете кого-нибудь из иностранцев?
— Знаю, — сказала Даша, предчувствуя недоброе.
— Кого же?
— Криса. Англичанин он. По-русски говорит плохо.
— Он интересовался вашей работой?
— А я ему правды не говорила. Я ему насчет райисполкома.
— Правильно! — одобрил Бровман. — Ну, а подозрительные вопросы он задавал?
Даша тяжело задумалась, а Бровман почувствовал себя глупо: что эта дуреха знает о государственных секретах?
— Может, спрашивал вас о сослуживцах? — уточнил он.
— Нет, — односложно отвечала Даша, явно не страдающая многословием. Впрочем, она честно рассказала, что ходила в «Метрополь», посещала квартиру, правда, об отношениях с Крисом умолчала, но не из опасения кары органов, просто стеснялась. Конечно, самое простое — уволить Дашу из клуба, предотвратив возможное преступление, но как тогда разрабатывать «Дундука»? Увольнять — оперативная ошибка, способная похерить все дело, поэтому Бровман предложил Даше внимательно следить за действиями Барни и информировать его лично обо всех подозрительных моментах.
— Подозрительных? — не поняла Даша.
— Ну, если он будет расспрашивать о характере вашей работы (опять сказал глупость), о том, кто ходит в клуб… мало ли что? — пояснил Бровман. — Мы тоже можем попросить вас узнать о нем кое-что… Уточнить, чем он занимается, с кем дружит. Вы ведь вы прекрасно знаете, что почти все иностранцы — это шпионы (опять глупость, просто глупость на глупости!)
— Шпионы? — испугалась Даша.
— Да! — и для наглядной убедительности Бровман показал ей карикатуру в газете «Правда», где была нарисована отвратительная крыса с вытянутым носом, жадно вынюхивающая кусок сала в мышеловке. — Так что будете нас информировать.
Даша не возражала, Бровман продиктовал ей расписку о сотрудничестве с органами и о неразглашении этой страшной тайны, писала она долго и коряво, тяжело дыша и наморщив лоб. Бровман напомнил ей, что, даже если ее станут пытать, уста ее должны быть немы — это святой долг каждого советского человека. Дал ей и псевдоним «Дуня», считая, что он лежит недалеко от «Дундука», и порадовался своему остроумию.
Как ни смешно, но после этого дурацкого разговора Бровман вернулся к себе в дом 2 по улице Дзержинского совершенно измочаленный, будто допрашивал ночи напролет упорствующего предателя. С юмором рассказал Коле Привалову о «Дуне» и приступил к оформлению бумаг на «Дуню»: по существовавшим правилам, заведение агентурного дела санкционировал сам начальник отдела. Заполнил все анкеты и бланки, докладывать решил на свежую голову.
Было уже десять часов вечера, но все сотрудники оставались на местах вместе с малым начальством, последнее ориентировалось на наркома, а нарком — на товарища Сталина, трудившегося по ночам на благо народа и всего прогрессивного человечества. В кабинет заскочила уборщица Маша, прошлась по мебели тряпкой, меча кокетливые взгляды в Бровмана, с которым месяц назад почти до четырех утра гужевалась на кожаном диване. Дело случилось во время воскресного дежурства, чекистский боевой состав отсутствовал, риск сводился до минимума, и Бровман позволил себе от души. Но больше — никогда! И «Дуня» — уборщица, и Маша — уборщица. Знак судьбы? Случайность? Но Бровман усердно посещал лекции товарища Емельяна Ярославского и знал, что Бога и других сил, не предусмотренных марксизмом, на свете не существует. Но все равно… почему именно уборщицы, а не, скажем, актрисы? Он засмеялся и пошел в туалет. По дороге открыл дверь своего кореша следователя Михаила Тарнавского, дабы посоветоваться с ним по поводу чересчур явной кокетливости Маши (не стукнет ли она о случившемся по начальству или в партком? Ведь совсем недавно безликая секретарша Зина таким образом обженила своего патрона!), но тут же закрыл дверь. Тишайший Михаил, на вид и мухи не убивший, лупцевал по физиономии пузатого, наголо обритого человека, привязанного к стулу ремнями, кровь стекала из разбитого носа на грудь. Призадумался, вернувшись в кабинет еще раз просмотрел все материалы, почитал Ника Картера до трех, затем уехал домой на дежурной машине.
В десять утра явился на доклад к шефу, дабы поставить на делах его высочайшую подпись, но получил от ворот поворот: маловато материалов, где данные о здоровье, отзывы соседей по квартире, каково политическое лицо «Дуни»? Как относится к генеральной линии партии? Не состояли ли родственники в буржуазных и мелкобуржуазных партиях?
На сбор информации потребовалась еще одна неделя и помощь агентов-дворников по месту жительства Даши. Здоровье оказалось нормальным, соседи жаловались, что иногда ссорится с братом, к тому же по воскресеньям ходит в церковь, естественно, из-за своей дремучести. На политическое лицо чекист решил не тратить времени, и написал, что «Дуня» линию партии поддерживает. А тут еще подоспела сенсационная информация: Даша уже целый год состояла в официальном браке со скромным служащим юридической конторы Василием Малько, старше ее на двадцать лет, с университетским образованием. Правда, супруги не жили вместе, ибо Малько ютился у своих родителей, а его проживанию у Даши сопротивлялись отец и брат. В общем, не лучший моральный облик, о котором клубное начальство и не подозревало.
Казалось бы, простейшее дело, а закручивалось крайне неприятно и ничего хорошего не сулило… Дело «Дундука» выглядело гораздо перспективнее: из богатой семьи (отец — владелец завода оставил наследство), шотландец, значит, настроен против английского владычества, за плечами Имперский колледж, открывающий двери в лучшие фирмы, служба в авиации. Аполитичен, живет в имении недалеко от Глазго. Дополнительная информация: добряк, верит всем на слово, порядочный, отзывчивый, не рвач и человек меры (читать все это Бровману было даже противно, бывают же на земле такие капиталисты!). Что ж, просто идеал в разрываемом противоречиями буржуазном обществе, где, как писал великий Чарльз Диккенс, «устрицы шагают под ручку с нищетой». Странный, воистину странный англичанин, в любом случае — находка для органов: с честными и добрыми людьми приятно сотрудничать, хотя некоторые идеалисты не понимают, что повсюду идет ожесточенная подковерная борьба и люди гибнут за металл. И влюбился, дурак!
Даша платила англичанину взаимностью и однажды после конспиративной встречи с Бровманом во время прогулки по Тверскому бульвару сообщила:
— Ты знаешь, Крис, меня вызывали… интересовались тобой и просили за тобой присматривать.
— Кто вызывал?
— НКВД, — ответила она.
— Это кто? — заинтересовался Крис.
— Ну, вроде милиции…
— А что они хотят?
— Они считают, что ты… английский шпион, — она вспомнила большую крысу с вытянутым носом.
Тут Барни все понял и удивился.
Читать бесплатно другие книги:
