Гимн Лейбовицу Миллер-младший Уолтер
– Извините. Боюсь, он хотел вас оскорбить. Мне не стоит объяснять его слова – ведь тогда может показаться, что я с ним согласен.
– Вовсе нет. Расскажите, мне интересно.
Аббат взглянул на статую святого Лейбовица, стоявшую в углу комнаты.
– У Поэта глаз – дежурная шутка. Когда он хочет принять решение, или что-то обдумать, или обсудить вопрос, он вставляет глаз. И вынимает его, если видит что-то неприятное или если притворяется дурачком. Братья прозвали глаз «совестью Поэта», и он решил им подыграть – читал лекции и устраивал демонстрации опытов, посвященные съемной совести. Поэт притворялся, что им овладела какая-то бешеная страсть – обычно что-то банальное, например тяга к бутылке вина. С глазом в глазнице он поглаживал бутылку, облизывал губы, тяжело дышал, стонал, затем отдергивал руку. Потом желание накатывало на него снова. Поэт хватал бутылку, наливал вино в чашку – чуть-чуть, на донышко – и торжествующе на него смотрел. Затем начинала сопротивляться совесть, и он бросал чашку в стену. Вскоре он снова плотоядно разглядывал бутылку и истекал слюной, но каким-то образом противостоял искушению… – Аббат невольно усмехнулся. – Ужасное зрелище. Наконец, утомившись, Поэт вынимал свой стеклянный глаз, внезапно расслаблялся, брал бутылку, обводил всех взглядом и смеялся. «Я все равно это сделаю», – говорил он. А когда все ожидали, что он выпьет вино, с ангельской улыбкой выливал всю бутылку себе на голову. Вот в чем преимущество съемной совести, изволите ли видеть.
– И он считает, что мне глаз нужен больше, чем ему?
Дом Пауло пожал плечами:
– Что скажешь – Поэт-братец!
Ученый фыркнул, покатал стеклянную сферу по столу большим пальцем и вдруг рассмеялся:
– Недурно!.. По-моему, я знаю, кому он больше всех нужен. Пожалуй, я все-таки оставлю его себе. – Он подбросил глаз, поймал и вопросительно посмотрел на аббата.
Пауло снова пожал плечами.
Тон Таддео бросил глаз в кошель.
– Кстати, я хотел вам сказать: моя работа почти закончена. Через несколько дней мы уедем.
– Разве стычки на Равнинах вас не беспокоят?
Тон Таддео нахмурился:
– Мы разобьем лагерь на холме примерно в неделе пути к востоку отсюда. Там нас встретит группа… э-э… наш эскорт.
– Я очень надеюсь, – сказал аббат, наслаждаясь возможностью подпустить шпильку, – что ваша группа сопровождающих не изменила своих политических взглядов с тех пор, как вы с ней расстались. В наше время все труднее отличить врагов от союзников.
Тон покраснел:
– Особенно если они из Тексарканы?
– Я этого не говорил.
– Давайте начистоту, святой отец. Я не могу выступить против монарха, который позволяет мне работать, – что бы я ни думал о его методах и о его политике. Ради блага коллегии я делаю вид, что поддерживаю его – или, по крайней мере, не замечаю. Расширение владений, скорее всего, принесет пользу коллегии. А если коллегия будет процветать, то человечество сможет извлечь пользу из нашей работы.
– Те, кто останутся в живых…
– Да, но это верно в любом случае.
– Нет, нет. Двенадцать веков назад пользы не извлекли даже те, кто выжил. Неужели мы снова должны выбрать этот путь?
Тон Таддео пожал плечами.
– А что я могу сделать? – раздраженно спросил он. – Правит ведь Ханнеган, а не я.
– Вы обещаете восстановить власть человека над природой. Но кто будет управлять использованием природных сил? С какой целью? Как вы будете его сдерживать? Пока еще не поздно принять такие решения. Но если вы не сделаете этого сейчас, скоро за вас это сделают другие. Человечество извлечет пользу, говорите вы. С чьего дозволения? С дозволения монарха, который ставит на письмах крест вместо подписи? Или вы в самом деле полагаете, что вашу коллегию оставят в покое после того, как он узнает, какую ценность вы представляете?
Дом Пауло не надеялся убедить собеседника, но с тяжелым сердцем заметил, что тон слушает его усердно и спокойно. С терпением человека, который давным-давно все для себя решил.
– То есть вы предлагаете нам немного подождать, – сказал ученый. – Распустить коллегию или перебраться в пустыню и каким-то образом – и неизвестно на чьи деньги – долгим и трудным способом воскресить экспериментальную и теоретическую науку. Молча. По-вашему, мы должны приберечь все до того дня, когда человечество станет добрым, чистым и мудрым.
– Я не это имел в виду…
– Вы не это имели в виду, но ваши слова означают именно это: спрячьте науку, не пытайтесь ее применять, ничего не делайте до тех пор, пока люди не станут святыми… Ну так знайте – ничего не выйдет. Вы занимались этим в аббатстве на протяжении многих поколений.
– Мы ничего не утаивали.
– Не утаивали, но сидели на знаниях тихо-тихо. Никто не знал, что они здесь, и вы никак их не использовали.
В глазах старого священника вспыхнула ярость.
– Думаю, вам пора познакомиться с нашим основателем, – зарычал он, указывая на деревянную фигуру в углу. – Он был ученый вроде вас – до того, как мир сошел с ума, – и ему пришлось искать убежище. Он основал этот орден, чтобы спасти остатки документов ушедшей цивилизации. Спасти от чего и для чего? Посмотрите, где он стоит – растопку видите? А книги? Вот как мало мир нуждался в вашей науке в то время – и еще в течение многих веков. Поэтому он умер за нас. Когда его облили мазутом, он, как гласит легенда, попросил налить ему чашку. Они подумали, что он принял мазут за воду, и со смехом подали. Он благословил его – кто-то утверждает, что при этом превратив мазут в вино, – и сказал: «Hic est enim calix Sanguinis Mei»[80]. И выпил. А затем они повесили святого и сожгли. Мне прочитать вам список наших мучеников? Перечислить все битвы, в которых мы защищали эти документы, всех монахов, которые ослепли, переписывая их? А вы говорите, что мы ничего с ними не сделали, что мы их скрывали.
– Не намеренно, – ответил ученый, – однако факт остается фактом. А теперь вы и меня хотите уподобить себе. Святой отец, если вы решите приберечь мудрость до тех пор, пока мир не станет мудрым, то мир никогда ее не получит.
– Я вижу, что мы в корне расходимся во мнениях! – угрюмо заметил аббат. – Служить прежде всего Богу или прежде всего Ханнегану – вам выбирать.
– Значит, выбора у меня нет, – ответил тон. – Или предложите потрудиться на церквь?.. – В его голосе отчетливо звучала усмешка.
22
Была октава после Дня Всех Святых. Готовясь к отъезду, тон и его люди разбирали в подвале свои записи. Понаблюдать за этим собралось небольшое число монахов, и, по мере того как приближалось время отъезда, дружелюбные настроения возобладали. Над головой сияла и трещала дуговая лампа, наполняя древнюю библиотеку резким голубовато-белым светом, пока послушники устало крутили динамо-машину. Неопытность послушника на стремянке, который регулировал зазор в лампе, приводила к тому, что свет периодически мигал. Его опытный предшественник в данный момент лежал в лазарете с влажной повязкой на глазах.
Тон Таддео отвечал на вопросы о своей работе менее сдержанно, чем обычно, – похоже, его уже не очень беспокоили такие противоречивые темы, как рефракция света или устремления тона Эссера Шона.
– Если гипотеза не бессмысленна, – говорил он, – то ее можно проверить в ходе наблюдения. Я составил гипотезу с помощью новых – а точнее, очень древних – математических формул, на которые наткнулся, изучая ваши Реликвии. Гипотеза, как мне кажется, предлагает более простое объяснение оптических феноменов, но, если честно, сначала я не мог придумать способа ее проверки. Мне помог ваш брат Корноэр. – Он с улыбкой кивнул на изобретателя и показал набросок устройства.
– Что это? – Монахи с недоумением разглядывали рисунок.
– Ну… это стопка стеклянных пластин. Солнечный луч, падающий на нее под этим углом, будет частично отражен, а частично пропущен. Отраженный свет станет поляризованным. Теперь мы так поправляем стопку, чтобы луч пошел через данный объект – идея брата Корноэра – и попал на вторую стопку стеклянных пластин. Вторая стопка установлена под прямым углом, чтобы отразить почти весь поляризованный свет и почти совсем его не пропустить. Глядя через стекло, мы едва видим свет. Все это уже опробовано, проверено. Но если моя гипотеза верна, то, замкнув этот переключатель на индукторной катушке брата Корноэра, мы должны увидеть, что свет станет ярче. Если же этого не произойдет… – он пожал плечами, – тогда мы отбросим гипотезу.
– Или отбросим катушку, – скромно предложил брат Корноэр. – Я не уверен, что она создаст достаточно мощное поле.
– А я уверен. Ты интуитивно чувствуешь такие вещи. Мне гораздо легче создать абстрактную теорию, чем изобрести метод для ее проверки. А у тебя удивительный дар представлять все в виде винтов, проводов и линз, пока я обдумываю абстрактные символы.
– Зато мне в голову не приходят абстракции, тон Таддео.
– Мы бы с тобой сработались, брат. Я очень хочу, чтобы ты присоединился к нам в коллегии – хотя бы ненадолго. Как думаешь, аббат отпустит тебя?
– Я не смею выдвигать предположений на этот счет, – пробурчал изобретатель, внезапно ощутив себя не в своей тарелке.
Тон Таддео повернулся к остальным:
– Я слышал про «отпуск» братьев. Правда ли, что некоторые члены вашей общины временно работают где-то еще?
– Лишь немногие, тон Таддео, – ответил молодой священник. – Раньше орден поставлял секретарей, писцов и клерков монархам и епископам. Но это было во времена невзгод и бедности. Братья, работавшие «по отпуску», порой спасали нас от голодной смерти. Однако теперь в этом необходимости нет, и поэтому так бывает редко. Да, несколько братьев учатся в Новом Риме…
– Вот! – воскликнул тон с внезапно вспыхнувшим энтузиазмом. – Обучение в коллегии! Я говорил с аббатом, и…
– Да? – спросил молодой священник.
– Хотя мы не сошлись во мнениях по некоторым вопросам, я его понимаю. Надеюсь, обмен учащимися поможет наладить отношения. Конечно, мы выделим вам стипендию, и я уверен, что аббат сможет извлечь из этого пользу.
Брат Корноэр наклонил голову, но ничего не сказал.
– Ну же! – Ученый рассмеялся. – Или предложение тебя не радует, брат?
– Конечно, это лестно. Однако подобные вопросы решаю не я.
– Понимаю. Но мне и в голову не придет обсуждать данную идею с аббатом, если она тебе не по душе.
Брат Корноэр помедлил.
– Мое призвание – религия, – сказал он наконец, – то есть жизнь, проведенная в молитвах. Мы считаем нашу работу тоже своего рода молитвой. А это… – он указал на динамо-машину, – мне кажется, это скорее игра. Тем не менее, если дом Пауло меня отправит…
– …То ты с неохотой подчинишься, – кисло закончил ученый. – Уверен, я сумею убедить коллегию отправлять вашему аббату по крайней мере сотню золотых ханнеганов за каждый проведенный у нас год. Я… – Он умолк, вглядываясь в лица собравшихся. – Извините, я что-то не так сказал?
Спускаясь по лестнице, аббат остановился на полпути и посмотрел на несколько повернувшихся к нему ничего не выражающих лиц. Тон Таддео заметил аббата и дружелюбно кивнул:
– Мы как раз говорили о вас, святой отец. Если вы слышали, о чем речь, то, возможно, мне следует объяснить…
Дом Пауло покачал головой:
– В этом нет необходимости.
– Но я бы хотел обсудить…
– А можно позже? Я спешу.
– Разумеется, – ответил ученый.
– Я скоро вернусь.
Аббат снова поднялся по лестнице. В дворе его ждал отец Голт.
– Они уже слышали, господин? – мрачно спросил настоятель.
– Я не спрашивал, но уверен, что нет, – ответил дом Пауло. – Они там просто болтают о каких-то глупостях. О том, чтобы взять брата К. с собой в Тексаркану.
– Значит, точно не слышали.
– Да. Где он?
– В гостевом домике. Бредит. С ним врач.
– Сколько братьев знает, что он здесь?
– Человека четыре. Мы как раз служили мессу, когда он вошел в ворота.
– Передай этим четырем, чтобы молчали. Затем иди в подвал к нашим гостям. Будь с ними любезен, но ничего об этом не говори.
– Разве мы не должны им сообщить?
– Должны, разумеется. Только пусть сначала подготовятся к отъезду. Ты же знаешь: это их не остановит. Так что расскажем им в последнюю минуту, чтобы свести к минимуму конфуз. Та вещь с тобой?
– Нет, я оставил ее в гостевом домике, вместе с его бумагами.
– Я навещу его. А ты предупреди братьев и ступай к нашим гостям.
– Да, господин.
Аббат пошел к гостевому домику и у входа в комнату беженца столкнулся с братом-фармацевтом.
– Он выживет, брат?
– Не могу знать, господин. Дурное обращение, голод, воздействие стихий, лихорадка… Если Богу будет угодно…
– Я могу с ним поговорить?
– Ему это не повредит. Но он бредит.
Аббат вошел в комнату и тихо закрыл за собой дверь.
– Брат Кларет?
– Не надо, – простонал человек, лежавший на постели. – Ради Бога, не надо… Я рассказал все, что знаю. Я предал его. Оставьте меня… в покое.
Дом Пауло с жалостью посмотрел на секретаря покойного Марка Аполлона, бросил взгляд на его руки. Там, где когда-то были ногти, теперь гноились раны.
Аббат содрогнулся и отошел к столику, стоявшему у кровати. В небольшой стопке бумаг и личных вещей он быстро отыскал напечатанный документ, который беглец принес с собой с востока.
«ХАННЕГАН, Милостью Божией Монарх Тексарканы, Император Ларедо, Защитник веры, Доктор юриспруденций, Кланов кочевников Вождь и Верховный вакеро Равнин – привет ВСЕМ ЕПИСКОПАМ, СВЯЩЕННИКАМ И ПРЕЛАТАМ Церкви в пределах наших законных владений. БЕРЕГИТЕСЬ, ибо это ЗАКОН, а именно:
(1) Поскольку иноземный правитель, некий Бенедикт XXII, епископ Нового Рима с намерением установить незаконно власть над клиром этой страны попытался сначала поместить Церковь Тексарканы под интердикт, а затем – приостановить действие интердикта, тем самым внеся великое смятение в души верующих и вызвав небрежение делами духовными, Мы, единственный законный правитель над Церковью в этом государстве, действуя в согласии с советом епископов и духовенства, сим объявляем Нашим верным подданным о том, что вышеупомянутый епископ Бенедикт XXII – еретик, стяжатель, убийца, содомит и атеист, недостойный одобрения Святой Церкви на землях Нашего королевства, империи или протектората. Тот, кто служит ему, не служит Нам.
(2) Поэтому да будет известно, что и указ об интердикте, и указ, приостанавливающий его, сим ОТМЕНЯЮТСЯ, АННУЛИРУЮТСЯ, ОБЪЯВЛЯЮТСЯ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМИ И НЕ ИМЕЮЩИМИ ЗНАЧЕНИЯ, поскольку изначально были незаконными…
Далее эдикт предписывал провести лицензирование тексарканского духовенства, объявлял преступлением совершение таинств лицами без лицензии и ставил условием для получения лицензии клятву верности правителю. Документ завершали знак Ханнегана, а также подписи нескольких «епископов», имена которых аббату ничего не говорили.
Дом Пауло бросил бумагу на стол и сел рядом с кроватью. Беглец тяжело дышал, глядя в потолок.
– Брат Кларет? – позвал он негромко. – Брат…
Глаза ученого горели; он испытывал праведный восторг специалиста, который вторгается в область компетенции другого специалиста ради искоренения путаницы.
– Не буду спорить, – сказал он, отвечая на вопрос послушника. – Я действительно нашел здесь один источник, который, по-моему, заинтересует тона Махо. Конечно, я не историк…
– Тон Махо? Тот, который… э-э… пытается править Книгу Бытия? – сухо спросил отец Голт.
– Да… – Ученый умолк и удивленно взглянул на Голта.
– Ничего, – усмехнулся священник. – Многим из нас кажется, что Книга Бытия – в той или иной степени аллегория. Что вы нашли?
– Один до-Потопный фрагмент, в котором, насколько я понимаю, выдвигается весьма революционная концепция. Если я правильно его интерпретировал, то человек был создан лишь незадолго до гибели последней цивилизации.
– Что-о-о? Тогда откуда взялась цивилизация?
– Ее создали не люди, а предыдущая раса, вымершая во время Огненного Потопа.
– Но ведь Святое Писание повествует о событиях, произошедших за тысячи лет до Потопа!
Тон Таддео многозначительно промолчал.
– Вы считаете, – сказал Голт, внезапно испугавшись, – что мы – не потомки Адама? Что мы не связаны с человечеством?
– Подождите! Я всего лишь выдвигаю предположение о том, что раса, жившая до Потопа, которая называла себя «людьми», незадолго до своей гибели создала «по своему образу и подобию» живых существ, предков нынешних людей – в качестве расы рабов.
– Даже если вы полностью отвергаете Книгу Откровений, то никакой здравый смысл не оправдает подобное усложнение!
По лестнице спускался аббат; он тихо остановился на нижней площадке, пораженно прислушиваясь к разговору.
– Да, так может показаться, – возразил тон Таддео, – если не принимать во внимание, как многое это объяснило бы. Вам известны легенды об эпохе Упрощения. Все они обретают новый смысл, если рассматривать Упрощение, как мятеж искусственно созданной расы рабов против своих создателей – на что намекают обрывочные свидетельства. Это также объяснило бы, почему в наши дни человечество настолько уступает древним, почему наши предки стали варварами, когда исчезли их хозяева, почему…
– Боже, помилуй этот дом! – вскричал дом Пауло, сойдя с лестницы. – Пощади нас, Господи, ибо не ведаем, что творим.
– Я знал, что этим кончится, – пробормотал ученый.
Старый священник надвигался на гостя, как воплощенная Немезида.
– Значит, мы всего лишь твари и порождение тварей, господин философ? Созданные богами, меньшими, чем Бог, и потому не идеальные – не по своей вине, конечно?
– Это всего лишь догадка, но она многое бы объяснила, – холодно ответил тон, не желая отступать.
– И многое бы оправдала, верно? Восстав против своих создателей, люди, без сомнения, справедливо убили тиранов, бесконечно злых сынов Адама.
– Я не говорил…
– Покажите мне это удивительное свидетельство, господин философ!
Тон Таддео торопливо порылся в своих записях. Свет мигал – послушники у ворота напрягали все силы, чтобы услышать разговор. Небольшая группа монахов-зрителей пребывала в состоянии шока, пока появление неистового аббата не рассеяло оцепенение и испуг. Монахи перешептывались; кто-то даже посмел хихикнуть.
– Вот, – объявил тон Таддео, передавая несколько страниц дому Пауло.
Аббат бросил на него яростный взгляд и принялся читать. Повисло тягостное молчание.
– Полагаю, вы нашли это в разделе незасекреченных документов? – спросил Пауло через несколько секунд.
– Да, но…
Аббат продолжил чтение.
– Мне, пожалуй, нужно укладывать вещи, – пробормотал тон Таддео. Монахи беспокойно переминались с ноги на ногу, мечтая незаметно ускользнуть. Корноэр о чем-то раздумывал в одиночестве.
Через несколько минут дом Пауло внезапно сунул записи Голту.
– Lege![81] – грубо скомандовал он.
– Но что…
– Похоже, это фрагмент пьесы или диалога. Я уже видел его. Он про каких-то людей, которые создали искусственных людей-рабов. А рабы восстали против своих господ. Если бы тон Таддео прочитал достопочтенного Боэдулла, то знал бы, что автор классифицирует этот текст как «скорее всего, сказка или аллегория». Впрочем, зачем тону оценка достопочтенного Боэдулла, если он может вынести свою собственную.
– Но какого рода…
– Lege!
Голт с бумагами отошел в сторону. Пауло вновь повернулся к ученому и заговорил – вежливо, назидательно, решительно:
– По образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил…
– Я всего лишь излагал догадки, – ответил тон Таддео. – Свобода делать предположения необходима…
– И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его. И…
– …для развития науки. Если ограничить человека слепой верой и навязать ему иррациональные догмы…
– …заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла…
– …то в мире неминуемо воцарится то самое невежество, против которого якобы борется…
– …не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь.
– …ваш орден. Мы ни за что не одолели бы голод, болезни и рождение уродов, и даже за двенадцать веков…
– И сказал змей жене: знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло.
– …мир ни на йоту не изменился бы к лучшему, если бы каждая новая мысль подвергалась осуждению…
– Он никогда не был лучше и никогда не станет лучше. Он будет только беднее или богаче, печальнее, но не мудрее – до самого последнего дня.
Ученый беспомощно пожал плечами:
– Видите? Я знал, что вы оскорбитесь… А, какая разница! У вас все равно своя версия.
– Эта «версия», господин философ, повествует не о создании человека, а об искушении, которое привело к грехопадению. Не заметили? «И сказал змей»…
– Свобода строить гипотезы жизненно необходима…
– Никто не пытается вас ее лишить. И никто не оскорблен. Но использовать интеллект для удовлетворения своей гордыни и тщеславия, для ухода от ответственности – значит, есть плоды того же дерева.
– Вы ставите под сомнение мои мотивы? – спросил тон, помрачнев.
– Иногда я сомневаюсь в своих собственных. Я ни в чем вас не обвиняю, однако спросите себя: почему вы с восторгом строите такие дикие домыслы на столь шаткой основе? Зачем хотите дискредитировать прошлое, даже дегуманизировать предыдущую цивилизацию? Для того чтобы не учиться на ее ошибках? Или же вам ненавистна мысль о том, что вы идете чужим путем, заново открываете уже открытое? Так важно чувствовать себя «творцом»?
Тон прошипел проклятие.
– Этим документам следует находиться в руках сведущих людей… О, какая ирония!
Лампа затрещала и погасла. Дело было не в механической поломке: послушники перестали вращать ворот.
– Принесите свечи, – велел аббат.
Свечи принесли.
– Слезай, – сказал дом Пауло послушнику, сидевшему на стремянке. – И забирай с собой эту штуку. Брат Корноэр? Брат Кор…
– Господин, он только что пошел на склад.
– Ну так позовите его. – Дом Пауло снова повернулся к ученому и протянул ему бумагу, найденную у брата Кларета. – Читайте, сэр философ, – если разглядите текст в свете свечей!
– Эдикт Ханнегана?
– Читайте и радуйтесь своей драгоценной свободе.
В подвал вернулся брат Корноэр с тяжелым распятием, которое сняли с арки, чтобы освободить место для лампы.
– Откуда ты узнал, что оно понадобится? – спросил дом Пауло.
– Просто решил, что уже пора, господин. – Монах пожал плечами.
Старик забрался на стремянку и повесил распятие на железный крюк; в пламени свечей оно отсвечивало золотом. Обернувшись, аббат обратился к своим монахам:
– Пусть в этом алькове читают ad Lumina Christi![82]
Когда он спустился, тон Таддео укладывал последние бумаги в ящик для дальнейшей сортировки. Ученый настороженно взглянул на аббата, но ничего не сказал.
– Вы прочли эдикт?
Тон кивнул.
– Если по невероятному стечению обстоятельств вам захочется попросить политического убежища…
Ученый покачал головой.
– Тогда не могли бы вы пояснить свои слова относительно передачи наших документов сведущим людям?
Тон Таддео опустил взгляд:
– Это было сказано в запале, святой отец. Я беру свои слова назад.
– Однако по сути вы не спорите. Вы с самого начала намеревались так сделать.
Тон молчал.
– Тогда я не стану обращаться к вам с просьбой заступиться за нас, когда офицеры сообщат вашему кузену, какой прекрасной крепостью могло бы стать это аббатство. Но ради его же блага передайте ему, что когда алтарям или Реликвиям грозила опасность, наши предшественники без колебаний защищали их с оружием в руках. – Аббат помолчал. – Вы уезжаете сегодня или завтра?
– Думаю, лучше сегодня, – негромко ответил тон Таддео.
– Я прикажу подготовить для вас провизию. – Аббат помедлил и негромко добавил: – Когда вернетесь, все же передайте сообщение вашим коллегам.
– Разумеется. Вы уже написали его?
– Нет. Просто скажите, что мы примем любого, кто хочет здесь работать – несмотря на тусклое освещение. Особенно тона Махо. И тона Эссера Шона с его шестью ингредиентами. Вероятно, люди должны какое-то время посмотреть на ошибку, повертеть ее в руках – прежде чем научатся отличать ее от истины. Главное, чтобы они не набрасывались на нее, словно голодные, только потому, что у ошибки более приятный вкус. Еще передайте им, сын мой, что непременно настанет время, когда искать убежище придется не только священникам, но и философам. И пусть они тогда знают, что наши стены крепки.
Аббат кивком отпустил послушников, а затем заковылял вверх по лестнице, чтобы побыть в одиночестве в своем кабинете. Ярость снова скрутила внутренности, и он знал, что его ждет пытка.
Nunc dimittis servum tuum, Domine… Quia viderunt oculi mei salutare…[83]
«Может, на этот раз открутятся начисто», – подумал дом Пауло почти с надеждой. Ему хотелось вызвать отца Голта и исповедаться, но он решил, что лучше дождаться отъезда гостей.
Вскоре его мучения прервал стук в дверь.
– Зайдите позже.
– Боюсь, что позже меня здесь уже не будет, – донесся приглушенный голос из коридора.
– А, тон Таддео… Прошу.
Дом Пауло выпрямился и взял боль под контроль – не прогоняя ее, а управляя ею, словно непослушным слугой.
Ученый вошел в кабинет и положил на стол аббата папку с бумагами.
– Я подумал, что следует оставить их вам, – сказал он.
– Что тут?
– Схемы ваших укреплений. Те, которые составили мои офицеры. Советую немедленно их сжечь.
– Почему вы это сделали? – ахнул дом Пауло. – После нашего разговора в подвале…
– Поймите меня правильно, – прервал тон Таддео. – Я бы вернул их в любом случае. Для меня это вопрос чести – не дать им воспользоваться вашим гостеприимством с тем, чтобы… для… не важно. Если бы я отдал их раньше, у офицеров было бы достаточно времени и возможностей подготовить еще один комплект.
Аббат медленно встал и протянул руку ученому.
Тон Таддео помедлил.
Читать бесплатно другие книги:
