Половина желтого солнца Адичи Чимаманда

Те часы ожидания Оденигбо изгладились у Оланны из памяти, осталось лишь ощущение слепоты. Ей знаком был страх потерять Малышку, Кайнене или Угву, она смутно предчувствовала будущие утраты, но мысль о смерти Оденигбо не посещала ее никогда. Никогда. Без него она не представляла жизни. Когда он возвратился далеко за полночь, в облепленных грязью башмаках, Оланна поняла, что прежним он уже не станет. Он попросил Угву принести стакан воды и сказал ей очень спокойно: «Меня то и дело разворачивали, и я спрятал машину и пошел пешком. Кончилось тем, что какой-то биафрийский офицер пригрозил, если я не поверну назад, пристрелить меня и избавить вандалов от хлопот».

Оланна прижалась к нему и зарыдала. Радость, что он жив, была отравлена отчуждением.

– Я не пропаду, нкем, – заверил Оденигбо. Однако он больше не ездил с агитаторами по деревням, зато каждый вечер стал наведываться в бар «Танзания», а домой возвращался молчаливый, с плотно сжатыми губами. А когда все-таки говорил, то сокрушался о своих неизданных научных трудах, оставшихся в Нсукке, – их было почти достаточно для профессорского звания, а теперь неизвестно, что сделали с ними вандалы. Оланна понимала глубину его скорби – ведь ему не дано узнать, как погибла Матушка, – но не ощущала себя сопричастной его горю. И может статься, это ее вина. Не хватило у нее внутренней силы, чтобы добиться права скорбеть вместе с ним.

Приехал Океома выразить соболезнования.

– Я узнал, что у вас случилось, – сказал он, когда Оланна отворила дверь. Обнимая его, глядя на неровный, воспаленный шрам, тянувшийся от подбородка к шее, она думала, как все-таки быстро разносятся вести о смерти.

– Мы так и не поговорили с ним по-настоящему, – пожаловалась Оланна. – Он несет всякий вздор.

– Оденигбо всегда боялся выдать свою слабость. Не суди его строго, – успел шепнуть Океома, прежде чем вышел Оденигбо. Они обнялись, похлопали друг друга по спине. Океома заглянул ему в глаза: – Ндо. Соболезную.

– Никак не ожидала она такой смерти, – заговорил Оденигбо. – Мама так и не поняла, что идет настоящая война и жизнь ее в опасности.

– Что было, того не вернешь, – проговорил Океома. – Мужайся.

В комнате повисло хмурое молчание.

– Джулиус принес молодого пальмового вина, – сказал Оденигбо. – Сейчас его везде разбавляют водой, но это отличное.

– Успею попробовать вино. Где тот виски «Уайт Хоре», что вы приберегаете для особых случаев?

– Почти допили.

– Значит, я допью, – сказал Океома.

Оденигбо принес бутылку, и они сели в гостиной, где тихонько работало радио и витал запах супа, что варил Угву.

– Наш командир хлещет его как воду. – Океома тряхнул бутылку, проверяя, сколько осталось.

– Как он тебе, ваш командир, белый наемник? – поинтересовался Оденигбо.

Океома, метнув виноватый взгляд на Оланну, отвечал:

– Опрокидывает девиц прямо на улице, на виду у солдат, не выпуская из рук мешка с деньгами. – Он отхлебнул из горлышка, поморщился. – Мы бы запросто отвоевали Энугу, если бы он нас слушал, но он мнит, что знает нашу страну лучше нас. Начал конфисковывать машины с гуманитарной помощью. А на той неделе грозился Его Превосходительству уйти, если ему не заплатят. – Океома снова хлебнул из бутылки. – Два дня назад я вышел в штатском, так на дороге меня остановил ополченец и назвал дезертиром. Я ему пригрозил: еще раз услышу – узнаешь, чем коммандос отличаются от обычных солдат! Я ушел, а он смеялся мне вдогонку. Представляете? В прежние времена никто бы не посмел потешаться над коммандос. Надо срочно что-то менять, иначе потеряем престиж.

– Зачем платить белым, чтобы сражались за нас? – Оденигбо откинулся в кресле. – Среди нас немало истинных бойцов, готовых отдать жизнь за Биафру.

Оланна встала.

– Давайте поедим, – предложила она. – Ты уж прости, Океома, что суп у нас без мяса.

– «Прости, что суп без мяса», – передразнил Океома. – Я ведь не в мясную лавку пришел.

Угву расставил тарелки с гарри.

– Океома, сними, пожалуйста, гранату, раз уж мы за столом, – попросила Оланна.

Океома отстегнул с пояса гранату и положил в угол.

Сначала ели молча, лепили из гарри шарики, макали в суп.

– Откуда у тебя шрам? – спросила Оланна.

– Пустяки. – Океома тронул бугристый шрам. – С виду страшный, а на самом деле ерунда.

– Тебе надо вступить в Лигу биафрийских писателей. Будешь ездить за границу, рассказывать о нашей борьбе.

Не дослушав, Океома возразил:

– Я солдат.

– Ты все еще пишешь?

Океома снова покачал головой.

– Ну хотя бы одно стихотворение для нас у тебя есть в запасе? – Оланна сама уловила мольбу в своем голосе.

Океома проглотил шарик гарри, кадык его дрогнул.

– Нет.

После обеда Оденигбо ушел в спальню. Океома, прикончив виски, пил бокал за бокалом пальмовое вино, пока не уснул на стуле в гостиной. Дышал он тяжело, что-то бормотал во сне и пару раз взмахивал руками, будто отбиваясь от невидимых противников. Оланна потрясла его за плечо:

– Пойдем в комнату, ляжешь на кровать.

Океома открыл покрасневшие, испуганные глаза.

– Я не сплю. – И подавил зевок. – А стихи у меня в запасе все-таки есть:

– Оденигбо сказал бы: «Голос поколения!» – улыбнулась Оланна.

– А ты что скажешь?

– Голос мужчины.

Океома сконфузился, и Оланна вспомнила, как Оденигбо посмеивался, говоря, что Океома тайно влюблен в нее. Стихи были о ней, и Океома этого не скрывал. Они сидели молча, пока глаза его не стали слипаться. Оланна смотрела на Океому, гадая, что ему снится. Океома все еще спал, что-то бормоча во сне, когда пришел профессор Ачара.

– A-а, ваш друг-коммандо здесь, – сказал он. – Позовите, пожалуйста, Оденигбо. Выйдем на веранду.

Сели на скамью. Профессор Ачара, глядя в пол, сжимал и разжимал кулаки.

– У меня плохие новости, – выдавил он.

Страх сдавил грудь Оланны: что-то случилось с Кайнене, и профессору поручили ей сообщить. Пусть бы он ушел сию минуту, ни слова не говоря.

– В чем дело? – резко спросил Оденигбо.

– Я пытался уговорить домовладельца. Я сделал все, что в моих силах. Но он отказался. Просит вас съехать через две недели.

– Боюсь, я не совсем понял, – сказал Оденигбо.

Но Оланна была уверена, что он все прекрасно понял. Их просят освободить дом, потому что хозяин нашел других жильцов, готовых платить вдвое, а то и втрое больше.

– Мне очень жаль, Оденигбо. Вообще-то он человек здравый, да только время сейчас безумное.

Оденигбо вздохнул.

– Я помогу вам подыскать другое жилье, – сказал профессор Ачара.

Им удалось найти комнату – по нынешним временам, когда Умуахию заполонили беженцы, роскошь. В доме с длинным коридором было девять комнат, двери выходили на узенькую веранду. Кухня располагалась в одном конце, ванная – в другом, рядом с банановой рощицей. Их комната была ближе к ванной. В первый раз увидев ее, Оланна не могла поверить, что ей предстоит жить здесь с Оденигбо, Малышкой и Угву, есть, одеваться, заниматься любовью – и все в одной комнате. Оденигбо взялся отгородить угол для сна занавеской, и позже, глянув на провисшую веревку, привязанную к вбитым в стену гвоздям, Оланна вспомнила комнату дяди Мбези и тети Ифеки в Кано и расплакалась.

– Мы скоро найдем что-нибудь поприличней, – утешал ее Оденигбо, а Оланна молча кивнула, не признавшись, что плачет не только из-за комнаты.

Через стенку жила тетушка Оджи. Лицо у нее было суровое, а от немигающего взгляда Оланне во время их первого разговора сделалось не по себе.

– Добро пожаловать, нно, – сказала тетушка Оджи. – Ваш муж дома?

– На работе.

– Я хотела его повидать прежде всех остальных, поговорить насчет моих детей.

– Насчет детей?

– Домовладелец называл его «доктор».

– Ах, нет, он не врач. Он доктор наук.

Тетушка Оджи сверлила Оланну холодным, непонимающим взглядом.

– Он доктор-ученый. Больных не лечит.

– Вон что. У всех моих детей астма. С начала войны трое умерли. А трое остались.

– Сочувствую вашему горю, ндо, – сказала Оланна.

Тетушка Оджи, пожав плечами, сообщила Оланне, что все соседи – воры со стажем. Оставишь на кухне канистру керосина – найдешь ее пустой. Забудешь в ванной мыло – убежит. Развесишь без присмотра одежду – улетит с веревки.

– Будьте начеку, – наставляла Оланну тетушка Оджи. – И запирайте дверь на ключ, даже когда выходите в туалет.

Оланна поблагодарила ее, жалея, что Оденигбо – доктор наук, а не врач. Благодарила она и других соседей, заходивших познакомиться и посудачить. Здесь было как в муравейнике – через стенку от Оджи жила семья из шестнадцати человек. Пол в ванной был склизким от грязи, смывавшейся с десятков тел, а в туалете стояла вонь. Влажными вечерами, когда острее чувствовались запахи, Оланна мечтала о вентиляторе, об электричестве. В их прежнем доме, в другой части города, электричество отключали в восемь вечера, здесь же, в отдаленном районе, его не было вовсе. Оланна купила самодельные масляные светильники из консервных банок. Когда Угву их зажигал, Малышка с визгом отскакивала от открытого огня. Глядя на нее, Оланна благодарила судьбу, что Малышка восприняла очередной переезд, очередную перемену в жизни как должное, что она день-деньской играет с новой подружкой Аданной, с криком «В убежище!» бросается в банановые заросли, смеясь, прячется от воображаемых самолетов. Правда, Оланна боялась, что Малышка переймет у новой подружки местный говор, или подцепит какую-нибудь заразу от волдырей на руках у Аданны, или нахватается блох от ее шелудивого пса Бинго.

Когда Оланна и Угву в первый раз стряпали на кухне, зашла мать Аданны – Аданна-старшая – и протянула эмалированную миску:

– Отлейте, пожалуйста, чуточку супа.

– Нам самим не хватает, – покачала головой Оланна, но, вспомнив единственное платье Аданны, сшитое из продуктового мешка, с буквами «МУ» на спине («КА» ушло в шов), все-таки плеснула в миску немного жидкого супа. На другой день Аданна-старшая попросила «чуточку гарри», и Оланна дала полстакана. На третий день она опять попросила у Оланны супу.

– Нечего ее подкармливать! – гаркнула тетушка Оджи. – Она у всех новых жильцов выпрашивает! Шла бы лучше растить маниоку, кормила бы семью да оставила людей в покое! Она же местная, а не беженка вроде нас! Как она смеет клянчить у беженки еду? —

Присвистнув, тетушка Оджи продолжила толочь в ступке финики. Оланна загляделась на ее решительное лицо.

– А кто уничтожил все наши запасы? – парировала мать Аданны. – Разве не вы, беженцы?

– Заткни свою гнилую пасть!

И Аданна-старшая послушалась – поняла, что ей не под силу тягаться с Оджи, которая никогда не лезла за словом в карман.

По вечерам, когда тетушка Оджи ругалась с мужем, ее слышал весь двор. «Баран кастрированный! Называешь себя мужчиной, а сам из армии сбежал! Только попробуй еще хоть раз сказать, что ранен в бою! Еще хоть раз откроешь свой гнилой рот – кликну солдат и покажу, где ты хоронишься!»

Без ругани тетушки Оджи невозможно было представить двор. Как и без молитв пастора Амброза, расхаживавшего взад-вперед, и без звуков пианино в комнате рядом с кухней. Оланна была потрясена, в первый раз услышав печальные звуки дивной красоты, музыку столь совершенную, что замирали даже качавшиеся на ветру банановые деревья.

– Это Элис, – объяснила тетушка Оджи. – Она приехала, когда взяли Энугу. Вначале вообще ни с кем не разговаривала, а теперь хотя бы здоровается. Она живет в комнате одна. Никогда не выходит во двор и никогда не стряпает. Никто не знает, что она ест. Когда мы в прошлый раз прочесывали буш, она с нами не пошла – это, мол, ниже ее достоинства. Все соседи искали, не прячутся ли в буше вандалы, а она носа не высунула из дома. Кое-кто из соседок даже грозился заявить на нее ополченцам.

Музыка все лилась из окна – наверное, Бетховен, но Оланна не была уверена. Оденигбо узнал бы. Потом зазвучало что-то быстрое, яростно-настойчивое, набиравшее высоту, – и вдруг музыка оборвалась. Вышла Элис. Хрупкая, миниатюрная. Оланна при взгляде на нее почувствовала себя неуклюжим переростком. В светлой, почти прозрачной коже и тонких пальчиках Элис было что-то детское.

– Добрый вечер, – поздоровалась Оланна. – Меня зовут Оланна. Мы ваши новые соседи.

– Добро пожаловать. Я видела вашу дочку. – Рукопожатие Элис оказалось вялым, словно она берегла себя, не позволяла себе резких движений.

– Вы чудесно играете.

– Что вы, я слабо играю. – Элис покачала головой. – Откуда вы?

– Из университета Нсукки. А вы?

Элис помедлила с ответом.

– Из Энугу.

– У нас там были друзья. Есть у вас знакомые в Нигерийской школе искусств?

– Ой, туалет свободен!

Элис развернулась и торопливо ушла, удивив Оланну своим бегством. Затем она снова скрылась у себя в комнате, и оттуда послышалась музыка, медленная, протяжная.

Оланна часто думала об Элис, о ее хрупком изяществе, о небывалой мощи ее игры. Когда она, собрав во дворе Малышку, Аданну и других ребятишек, читала им вслух, то надеялась, что выйдет Элис и присоединится к ней. Она гадала, любит ли Элис хайлайф, мечтала поговорить с ней о музыке, об искусстве, о политике. Но

Элис почти не покидала своей комнаты, выходила только в туалет, а на стук Оланны не отзывалась.

Однажды они встретились на рынке. Едва рассвело, воздух был напоен росой, и Оланна блуждала в лесной прохладе, под сенью зеленой листвы, обходя толстые корни. Она долго торговалась за маниоку с розовой кожицей – когда-то Оланна считала ее ядовитой, до того ярко-розовыми были клубни, но миссис Муокелу заверила, что их можно есть. В кронах деревьев кричали птицы, изредка в воздухе кружились одинокие листья. Оланна остановилась у прилавка с обветренными, сероватыми кусочками сырой курятины, мечтая схватить их и броситься наутек. Если купить курицу, больше ни на что денег не останется, и Оланна купила четыре улитки среднего размера. Улитки помельче, в витых раковинах, лежавшие горками в корзинах, стоили дешевле, но Оланна не могла представить, что их едят, она всегда воспринимала их как игрушки для деревенской детворы. Перед самым уходом Оланна заметила Элис.

– Здравствуйте, Элис.

– Доброе утро, – отозвалась та.

Оланна хотела было обнять ее по-соседски, но Элис чопорно протянула руку.

– Нигде не могу найти соли, нет ее и в помине, – пожаловалась Элис. – А у тех, кто втянул нас в эту войну, соли хоть отбавляй.

Оланна удивилась ее наивности: разумеется, соли здесь не найдешь. В шерстяном платье с поясом Элис выглядела изящной, подтянутой – такому платью место в витрине лондонского магазина. Посмотреть со стороны – и не скажешь, что это биафрийка, пришедшая на рассвете на лесной рынок.

– Говорят, нигерийцы без остановки бомбят Ули и вот уже неделю ни один самолет с продуктами не может сесть, – сказала Элис.

– Да, я слышала, – отозвалась Оланна. – Вы уже домой?

Элис устремила пристальный взгляд в сторону, в густую лесную чащу.

– Попозже.

– Я могу подождать, пойдем вместе.

– Это ни к чему. До скорого!

Элис повернулась и пошла в сторону прилавков грациозной, но манерной походкой, словно ее ввели в заблуждение, что так ходят настоящие леди. Оланна постояла, глядя ей вслед и гадая, что скрывается за ее внешностью. По дороге домой она завернула в центр помощи, посмотреть, не привезли ли продуктов, – вдруг какому-нибудь самолету все-таки удалось приземлиться? Двор был пуст. Драный плакат на стене здания за запертыми воротами когда-то гласил: «ВСЦ, Всемирный Совет Церквей». Теперь надпись была жирно перечеркнута углем, а ниже нацарапано: «ВСЦ, Все Съела Церковь».

Подходя к молотилке, Оланна увидела, как из дома у дороги выбежала женщина вдогонку за двумя солдатами, тащившими под руки рослого паренька. «Возьмите лучше меня! – кричала женщина. – Берите! Мало вам одного Абучи?»

Оланна отступила в сторону, а дома пришла в ярость, застав Угву у ворот за беседой со стариками-сосе-дями.

– Поди-ка сюда. Ты что, спятил? Я же просила тебя не выходить!

Угву взял у нее из рук корзину и промямлил:

– Простите, мэм.

– Где Малышка?

– В комнате Аданны.

– Дай мне ключ.

– Хозяин дома, мэм.

Оланна глянула на часы, хоть в этом и не было нужды. Оденигбо никогда не возвращался с работы так рано. Он сидел на кровати сгорбившись, неподвижно, только плечи поднимались и опускались.

– Что случилось? – Оланна бросилась к нему.

– Ничего.

– Ну, перестань…

Нет, ей не хотелось, чтобы он перестал. Пусть плачет и плачет, пока не выплачет боль, пока слезы не смоют скорбь, что его гнетет. Оланна обняла его, и мало-помалу он расслабился, приник к ней и зарыдал в голос. Каждый всхлип напоминал Оланне Малышку. Оденигбо плакал, как его дочь.

– Я слишком мало делал для мамы, – выдохнул он.

– Ничего, – прошептала Оланна. Она тоже жалела, что не очень-то старалась поладить с его матерью, избрала легкий путь обиды и отчуждения. Жаль, что уже ничего не исправишь.

– Мы никогда по-настоящему не помним о смерти. Мы жили бы совсем иначе, если б помнили, что все умрем. Все мы умрем.

Оланна кивнула: плечи Оденигбо поникли.

– А может, в этом и есть суть жизни? В отрицании смерти?

Оланна крепче прижала его к себе.

– Я подумываю об армии, нкем, – продолжал Оденигбо. – Пожалуй, мне надо вступить в новую бригаду Его Превосходительства.

Оланна долго не отвечала, борясь с желанием вцепиться ему в бороду, выдрать клок с мясом.

– Если уж ты решил покончить с собой, Оденигбо, найди лучше веревку покрепче и дерево потолще.

Не глядя на него, Оланна встала и включила погромче радио, наполнив комнату звуками песни «Битлз».

– Надо построить бункер, – сказал Оденигбо и пошел к дверям. – Здесь необходим бункер.

Его пустые, стеклянные глаза, поникшие плечи тревожили Оланну, но если он рвется что-то сделать, пусть лучше строит бункер, чем уходит в армию.

У ворот дома Оденигбо что-то обсуждал с дядюшкой Оджи и еще несколькими мужчинами.

– Видите банановые заросли? – спрашивал дядюшка Оджи. – Все бомбежки мы в них пережидали – и ничего. Не нужен нам бункер. В банановой роще ни пули, ни бомбы не страшны.

Взгляд Оденигбо был холоден, как и его ответ:

– Что может дезертир смыслить в бункерах?

Оденигбо принялся вместе с Угву размечать площадку за домом и рыть яму. Вскоре подоспела на помощь молодежь, а к закату взялись за работу и старики, в их числе и дядюшка Оджи. Оланна следила за их работой, гадая про себя, что думают они об Оденигбо. Все вокруг смеялись и отпускали шуточки, кроме него. Он говорил только о деле. Его потная майка прилипла к телу, и Оланна впервые заметила, как он исхудал.

В ту ночь они лежали щека к щеке. Оденигбо умолчал о том, что вынудило его сегодня остаться дома и оплакивать мать. Что бы это ни было, Оланна надеялась, что теперь ему станет хоть чуточку легче. Она поцеловала его в шею, в ухо – в те ночи, когда Угву спал на веранде, такие поцелуи неизменно заставляли Оденигбо льнуть к ней. Но на этот раз он отвел ее руку со словами, которых она прежде от него не слышала: «Я устал, нкем». От него пахло несвежим потом, и Оланну пронзила тоска по «Олд Спайс», оставшемуся в Нсукке.

Даже блестящая операция под Абаганой не порадовала Оденигбо. В прежние времена они бы праздновали ее, как его личное достижение, а теперь, услышав объявление по радио, он лишь сказал: «Отлично, отлично» – и безучастно глядел на танцующих соседей.

– Оланна танцует, как белые! – засмеялась тетушка Оджи. – Разучилась крутить задом!

В первый раз за все время Оланна увидела, как она смеется. Мужчины вновь и вновь пересказывали, как все было, – одни говорили, что бойцы Биафры устроили засаду и подожгли колонну из ста машин, другие – что на самом деле уничтожена не сотня, а тысяча броневиков и грузовиков, – но все сходились на том, что если бы колонна достигла цели, это означало бы конец Биафры. На веранде во всю мочь орали приемники. Сообщение передавали снова и снова, и каждый раз многие из соседей повторяли вслед за диктором: «Спасти Биафру для свободного мира – вот задача, которую необходимо выполнить!» Эти слова знала наизусть даже Малышка. Из всех жильцов не вышла во двор одна Элис. Оланне оставалось только гадать, чем та занята.

– Элис гордячка, каких свет не видывал, – ворчала тетушка Оджи. – Вот вы – совсем другое дело. Всем известно, что вы дочь Большого Человека. Но вы к людям относитесь по-людски. Что она о себе мнит?

– Может, она спит?

– Да уж, спит! Лазутчица она, эта Элис. По лицу видно. Она работает на врага.

– С каких это пор у людей на лбу написано, что они лазутчики? – усмехнулась Оланна.

Тетушка Оджи пожала плечами, не считая нужным уверять Оланну в том, что и так ясно.

Спустя несколько часов, когда веселье во дворе поутихло, приехал шофер профессора Эзеки. Протянув Оланне записку, он открыл багажник и достал две коробки. Угву, подхватив их, поспешил в дом.

– Спасибо, – поблагодарила Оланна. – Привет хозяину.

– Да, мэм. – Шофер застыл возле машины.

– Что-нибудь еще?

– Пожалуйста, мэм, проверьте, все ли на месте, а я подожду.

На одной стороне листка каракулями профессора Эзеки был нацарапан список всех его подарков. На обратной стороне приписка: «Проверьте, пожалуйста, не стянул ли чего шофер». Оланна зашла в дом пересчитать банки сухого молока, чая, печенья, молочного коктейля, сардин, пакетики сахара, соли – и ахнула при виде туалетной бумаги. Больше не придется Малышке подтираться старыми газетами. Оланна набросала несколько слов восторга и благодарности и отдала шоферу; даже если Эзека хотел покрасоваться, это нисколько не омрачило ее радости. А Угву радовался еще сильнее, чем она.

– Прямо как в Нсукке, мэм! – ликовал он. – Одни сардины чего стоят!

– Отсыпь, пожалуйста, в мешочек немного соли. Четверть этой пачки.

– Мэм! Для кого? – Во взгляде Угву мелькнуло подозрение.

– Для Элис. И не рассказывай соседям, что нам привезли. Будут расспрашивать – скажи, старый друг передал хозяину книги.

– Да, мэм.

Провожаемая недовольным взглядом Угву, Оланна понесла мешочек Элис. На ее стук не ответили. Оланна уже собралась уходить, когда Элис открыла дверь.

– Друг передал нам продукты. – Оланна протянула мешочек соли.

– Ой! Куда мне столько? – сказала Элис, протягивая руку за солью. – Спасибо. Ах, спасибо большое!

– Мы с ним давно не виделись. И вот пожалуйста, сюрприз!

– Вы и обо мне побеспокоились. Не стоило, право. – Элис прижимала мешочек к груди. Глаза ее были обведены темными кругами, под прозрачной кожей просвечивали вены.

Но вечером, когда Элис вышла на веранду и уселась рядом с Оланной на полу, вытянув ноги с крохотными ступнями, она казалась свежее, здоровее. Лицо было слегка припудрено, от нее пахло знакомым кремом для тела. Аданна-старшая, проходя мимо, удивилась: «Надо же, Элис, в первый раз вижу тебя на веранде», и легкая улыбка тронула губы Элис. Возле банановых зарослей молился пастор Амброз. Его алое одеяние с длинными рукавами пламенело в закатных лучах. «О великий Иегова, порази вандалов священным огнем! О великий Иегова, сражайся за нас!»

– Бог сражается за Нигерию, – неожиданно произнесла Элис. – Бог всегда с теми, кто лучше вооружен.

– Бог на нашей стороне! – Оланна сама удивилась собственной резкости. – Думаю, Бог с теми, на чьей стороне правда, – добавила она уже спокойнее.

Элис отогнала москита.

– Амброз прикинулся пастором, чтобы избежать армии.

– Верно. – Оланна улыбнулась. – Знаете ту диковинную церковь на Огуироуд в Энугу? Он с виду похож на тамошних священников.

– Я на самом деле не из Энугу. – Элис поджала к груди колени. – Я из Асабы. Закончила там педагогический колледж и уехала в Лагос, устроилась на работу перед войной. Познакомилась с полковником, и через несколько месяцев он позвал меня замуж, скрыв, что женат, а жена его за границей. Я забеременела. Он все не ехал в Асабу просить моей руки у родителей. А я верила его сказкам, что он занят, что ему тяжело из-за того, что творится в стране. Когда стали убивать офицеров-игбо, он сбежал, и я вместе с ним приехала в Энугу. Там у меня родился малыш. Мы жили вместе в Энугу, но перед самой войной вернулась его жена, и он меня бросил. Вскоре умер мой малыш. Потом захватили Энугу. И вот я здесь.

– Какой ужас. Мне очень жаль.

– Я дурочка. Верила его небылицам.

– Полно себя ругать.

– Вы счастливица. У вас муж, дочка. Не знаю, как вам все удается – и семья на вас держится, и детей учите. Жаль, что я не такая, как вы.

Оланне была приятна похвала Элис.

– Что вы, я такая же, как все, ничего особенного, – смущенно отозвалась она.

Отец Амброз разошелся не на шутку: «Дьявол, я тебя пристрелю! Сатана, я тебя разбомблю!»

– Как вы эвакуировались из Нсукки? – спросила Элис. – Много потеряли?

– Всё. Мы уезжали в спешке.

– Как и я из Энугу. Не знаю, почему от нас всегда скрывают правду, не дают подготовиться. Люди из Министерства информации разъезжали по городу в фургоне с громкоговорителем и объявляли, что все спокойно, а стрельба – это учения наших войск. Если бы они сказали правду, многие из нас были бы лучше готовы, не остались бы ни с чем.

– Но пианино-то вы привезли. – Оланне не понравилось, как Элис говорила «они», словно сама она по другую сторону.

– Это единственное, что я привезла из Энугу. Он… этот… передал мне денег и прислал за мной фургон в тот день, когда Энугу взяли. Нечистая совесть заставила. Потом я узнала от шофера, что сам он с женой уехал на родину за несколько недель до того. Вы подумайте!

– Вы знаете, где он сейчас?

– Не знаю и знать не хочу. Если встречу его, убью собственными руками. – Элис протянула почти детские ручки. В первый раз она перешла на игбо, и говор выдавал в ней уроженку Асабы. – Страшно подумать, сколько я из-за него вытерпела! Бросила работу в Лагосе, без конца врала родным, перессорилась с друзьями, которые твердили, что он меня водит за нос. – Элис нагнулась, подняла что-то с песка. – И ведь ничего не мог.

– Что?

– Вскарабкается на меня, чуть поблеет козлом – и готово дело. – Элис подняла палец: – С такой-то фитюлькой! А потом расплывался в улыбке, и неважно, поняла ли я хотя бы, когда он начал и кончил. Мужчины все одинаковы, что с них взять?

– Нет, не все. Мой муж свое дело знает, и у него далеко не фитюлька.

Обе засмеялись, и Оланна почувствовала, что их связывает общее женское знание, непристойное и прекрасное.

Оланна ждала, когда вернется Оденигбо, ей не терпелось рассказать, что она подружилась с Элис. Она мечтала, что он придет домой и с силой прижмет ее к себе, как давно уже не прижимал. Но когда Оденигбо вернулся из бара «Танзания», в руке он сжимал ружье.

– Gini bu ife a?[89] – всполошилась Оланна, глядя на длинную почерневшую двустволку, которую он положил на кровать.

– Дали в директорате. Старое. Но на всякий случай сгодится.

– Не нужно мне в доме ружье.

– Идет война. У всех ружья. – Оденигбо снял брюки, повязал вокруг пояса покрывало и стал расстегивать рубашку.

– Я говорила с Элис.

– С какой еще Элис?

– С соседкой, которая играет на пианино.

– A-а, с этой. – Оденигбо смотрел на занавеску, отгораживавшую спальный угол.

– Вид у тебя усталый, – сказала Оланна. А про себя подумала: не усталый, а грустный. Если б ему найти достойное занятие, дело по душе, не осталось бы времени грустить.