Половина желтого солнца Адичи Чимаманда

29

Угву не верил россказням пастора Амброза, что какие-то люди из заграничного фонда поставили столик в конце Сент-Джонс-роуд и даром раздают прохожим вареные яйца и охлажденную воду в бутылках. Вдобавок он помнил, что со двора опасно выходить, – Оланна не уставала это твердить. Но Угву одолела скука. Жара стояла адская, а вода в глиняном горшке за домом была противная на вкус, отдавала золой. Хотелось чего-нибудь прохладного. А вдруг пастор Амброз говорит правду – чего на свете не бывает! Малышка играла с Аданной; если сбегать туда-обратно, то она и не заметит его отсутствия.

Обогнув церковь Святого Иоанна, Угву заметил в глубине улицы нескольких человек. Они стояли в затылок друг другу, руки за голову, а с ними – двое дюжих солдат, один с винтовкой наперевес. Угву застыл, будто на стену наткнулся. Солдат с винтовкой рванул к нему, на ходу что-то выкрикивая. Угву похолодел. Вдоль дороги тянулись жидкие кусты, не спрячешься, позади – пустая улица, негде укрыться от пули. Он нырнул в церковный двор. У главного входа, на верхней ступеньке, стоял старик-священник в белом. Угву подпрыгнул от радости: солдат не побежит за ним в церковь. Угву дернул дверь, но та оказалась заперта.

– Пустите, святой отец, – взмолился он.

Священник покачал головой:

– Те, что снаружи, кого забирают в солдаты, – тоже дети Божьи.

– Biko, пожалуйста! – Угву рванул дверь.

Солдат ворвался в церковный двор.

– Да пребудет с тобой благословение Божие. – Священник, покачав головой, отступил.

– Стой, стрелять буду! Знаешь, как меня прозвали? «Бац-и-готово»! – Драные брюки были коротки этому верзиле, не доходили до черных ботинок. Сплюнув, он потянул Угву за руку: – За мной, чертов штатский!

Угву поплелся следом. Священник крикнул вдогонку:

– Боже, благослови Биафру!

Не глядя на товарищей по несчастью, Угву встал в строй, тоже руки за голову. Это сон, не иначе сон. Где-то невдалеке лаяла собака. Бац-и-готово рявкнул на одного из новобранцев, взвел курок и пальнул в воздух. Чуть поодаль сбились в кучку несколько женщин, одна из них обращалась к напарнику Бац-и-готово. Вначале она говорила тихо, умоляюще, затем сорвалась на крик, замахала руками:

– Разве не видно, он двух слов связать не может! Он же слабоумный! Куда ему винтовку держать!

Бац-и-готово расставил новобранцев попарно, скрутив каждому руки за спиной, а между ними туго натянул веревку. Напарник Угву рванул веревку, словно пробуя на прочность, – Угву едва устоял на ногах.

– Угву! – раздался крик из толпы женщин. Угву обернулся. На него смотрела полными ужаса глазами миссис Муокелу. Не рискнув подать голос, Угву лишь кивнул. Миссис Муокелу пустилась прочь почти бегом, а Угву глядел ей вслед со смесью разочарования и надежды.

– Шагом марш! – заорал Бац-и-готово. Повернув голову, он заметил в глубине улицы парня и погнался за ним. Второй солдат направил винтовку на новобранцев:

– Кто побежит – стреляю.

Вернулся Бац-и-готово, ведя перед собой очередную жертву.

– Молчать! – рявкнул он, связывая парню руки. – Шагом марш! Наш фургон на соседней улице.

Колонна нестройно двинулась вперед, и тут Угву увидел Оланну. Она бежала перепуганная, в наспех нахлобученном парике. Догнав колонну, она улыбнулась, знаком подозвала Бац-и-готово, и тот приказал новобранцам остановиться. Выслушав Оланну, спиной к строю, он повернулся, разрубил веревку, связывавшую Угву руки, и крикнул напарнику:

– Этот уже служит родине. Мы берем только бездельников.

Хмельная радость вскружила Угву голову. Он потер затекшие запястья. По дороге домой Оланна не сказала ему ни слова, и ее молчаливая ярость угадывалась лишь в той силе, с какой она повернула ключ и распахнула дверь.

– Простите меня, мэм, – со вздохом пробормотал Угву.

– Ты, глупец, не заслужил счастья, что тебе сегодня выпало, – ответила Оланна. – Я отдала солдату последние деньги – все, что было. Теперь сам корми моего ребенка, слышишь?

– Простите меня, мэм, – повторил Угву.

Оланна почти не разговаривала с ним несколько следующих дней. Сама варила Малышке кашу, словно больше не доверяла ему, на его приветствия отвечала кивками. А Угву вставал раньше обычного, чуть свет мчался за водой, до блеска натирал в комнате пол, стараясь вернуть ее дружбу.

Помогли ему жареные ящерицы. Дело было утром, когда Оланна с Малышкой собирались в Орлу навестить Кайнене. Во двор зашла торговка с эмалированным подносом, накрытым газетами; в руке она держала жареную ящерицу на палочке и кричала во все горло, предлагая свой товар.

– Давай купим, мама Ола, пожалуйста, – попросила Малышка.

Оланна, не обращая на нее внимания, продолжала причесываться. Пастор Амброз вышел из своей комнаты и стал торговаться с разносчицей.

– Мамочка Ола, купи, – канючила Малышка.

– От них один вред, – сказала Оланна.

Пастор Амброз вернулся к себе с небольшим газетным свертком.

– Пастор себе купил, – хныкала Малышка.

– А мы не станем покупать.

Малышка залилась слезами. Оланна метнула отчаянный взгляд на Угву, и вдруг оба заулыбались: подумать только, Малышка плачет оттого, что ей не разрешают съесть ящерицу!

– Что едят ящерицы? – спросил Малышку Угву.

– Муравьев.

– Если ты съешь ящерицу, из нее вылезут муравьи, будут ползать у тебя в животе и кусаться, – невозмутимо сказал Угву.

Малышка заморгала. Посмотрела на Угву, словно раздумывая, верить ему или нет, и утерла слезы.

Когда Оланна с Малышкой уехали на неделю в Орлу, Хозяин в первый же день вернулся с работы раньше обычного, не заходя в бар «Танзания»; Угву надеялся, что с их отъездом Хозяин выберется из трясины, в которой увяз после смерти матери. Хозяин слушал на веранде радио. Угву удивился, когда по дороге в ванную к Хозяину подошла Элис. Он ждал, что Хозяин будет держаться с ней холодно, отвечать односложно, и она вернется к себе за пианино. Однако они беседовали вполголоса, и, хотя слов Угву почти не разбирал, он слышал хихиканье Элис. На другой день она сидела с Хозяином на скамейке. Сидела и на третий, допоздна, пока все соседи не разошлись спать. Еще через пару дней, вернувшись с заднего двора, Угву нашел веранду пустой, а дверь в комнату – закрытой наглухо. У него сжалось сердце, от воспоминаний об Амале к горлу подступил ком. Элис была совсем иной. Ее обманчивая детскость настораживала Угву. Она и без всякого колдовского зелья соблазнит Хозяина, одной светлой кожей и беспомощностью. Угву сходил к банановым зарослям и обратно, вернулся к двери и громко постучал. Надо их остановить, помешать им. За дверью послышался шорох. Угву постучал еще и еще.

– Да? – Голос Хозяина звучал приглушенно.

– Это я, сэр. Я хотел спросить, можно взять керосинку, сэр?

Сначала керосинку, потом чашку гарри, последний кусочек ямса, черпак. Он готов был изобразить судороги, припадок, все что угодно, лишь бы помешать Хозяину и этой женщине. Прошло несколько томительных минут, прежде чем Хозяин впустил его. Он был без очков, с опухшими глазами.

– Сэр! – Угву окинул взглядом комнату. Она была пуста. – Что-нибудь случилось, сэр?

– Еще как случилось, жалкий неуч. – Хозяин смотрел в пол, на шлепанцы. Казалось, он ушел в свои мысли. – Профессор Эквенуго ехал с Отделом науки ставить наземные мины, машина налетела на ухаб, и мины взорвались.

– Взорвались?

– Эквенуго взорвался. Погиб. – Хозяин отступил: – Бери, за чем пришел.

Забирая ненужную керосинку, Угву вспомнил длинный ноготь профессора Эквенуго. В ушах звенело: «Взорвался». Взорвался. Профессор Эквенуго, с его историями о ракетах, горючем и бронемашинах, сделанных из ничего, всегда служил ему живым доказательством, что Биафра победит. Разорвало ли его на куски, которые обуглились, как головешки, или можно понять, где что? Или он рассыпался в пыль, словно иссушенный лист? Взорвался.

Хозяин скоро ушел в бар, а Угву переоделся в свои лучшие брюки и поспешил к Эберечи. Он старался не думать о том, как расстроится Оланна, если узнает от матушки Оджи, что он высунул нос из дому, старался не гадать, как встретит его Эберечи – радостно, или холодно, или руганью.

Эберечи сидела на веранде одна, в знакомой узкой юбочке, только прическу она сменила, остригла косички.

– Угву! – Она подскочила от удивления.

– Ты подстриглась?

– А где терпеть найдешь нитки для косичек? Да и покупать не на что.

– Тебе идет.

Эберечи пожала плечами.

– Прости, что раньше не зашел, – сказал Угву. Зря он перестал с ней разговаривать из-за какого-то офицера, которого знать не знал. – Прости меня.

Эберечи протянула руку и слегка ущипнула его за шею. Угву игриво шлепнул ее по руке, а потом сжал ладонь. Рука в руке они сели рядом на крыльце, и Эберечи стала рассказывать, что вместо его Хозяина дом сняли очень плохие люди, что соседские парни прятались под потолком, когда пришли солдаты угонять их в армию, что во время последней бомбежки в их доме пробило стену и в дыру теперь шмыгают крысы.

А Угву сказал, что профессор Эквенуго погиб.

– Помнишь, я тебе про него рассказывал? Из Отдела науки, тот самый, что изобретал всякие чудесные штуки, – напомнил он.

– Помню, – отозвалась Эберечи. – Это который с длинным ногтем.

– Он его состриг…

Угву заплакал, но слез было мало, от них щипало глаза. Эберечи положила руку ему на плечо, и Угву замер, чтобы не стряхнуть ее ненароком. Эберечи изменилась – или он смотрел на нее другими глазами? Теперь он верил в бесценное.

– Говоришь, он состриг свой длинный ноготь? – переспросила Эберечи.

– Да, – подтвердил Угву. Даже к лучшему, что состриг. Угву не вынес бы мысли, что и замечательный ноготь тоже сгорел в огне. – Мне пора, – спохватился Угву. – Пойду, пока не вернулся Хозяин.

– Завтра загляну к тебе, – пообещала Эберечи. – Я знаю короткую дорожку до вашего дома.

Когда Угву вернулся домой, Хозяина еще не было. Тетушка Оджи ругала мужа: «Стыд и срам! Стыд и срам!»; пастор Амброз молился: «Господи, разнеси Британию небесным динамитом!»; где-то плакал ребенок. Понемногу все стихло. Стемнело. Погасли масляные светильники. Угву сел за дверью комнаты и терпеливо ждал, пока не явился Хозяин с виноватой улыбкой и красными глазами.

– Друг мой, – сказал он.

– Здравствуйте, сэр.

Угву поднялся. Хозяин еле стоял на ногах, его кренило влево. Угву подскочил к нему, обнял за плечи, поддержал. Едва переступили порог комнаты, Хозяин согнулся пополам и его вырвало. Хозяин сел на кровать, а Угву притащил воду, тряпку и стал вытирать пол.

– Хозяйке ни слова, – попросил Хозяин.

– Да, сэр.

Эберечи стала заходить часто, и ее улыбка, прикосновения, игривые щипки за шею сделались для Угву изысканным удовольствием. В первый раз они поцеловались днем, когда Малышка спала. Они сидели в комнате на скамье и играли в карты; Эберечи сказала: «Карты на стол!» – и выложила последнюю. Тут-то Угву наклонился к ней и поцеловал ее за ухом, ощутив пыльный привкус. Он стал целовать ее шею, подбородок, губы, положил ей руку на грудь, Эберечи отстранила его. Угву опустил ладонь пониже, ей на живот, поцеловал ее в губы, и рука его скользнула ей под юбку.

– Дай посмотреть, – сказал Угву – быстро, чтобы она не успела возразить. – Я только гляну – и все.

Эберечи встала. Она не удерживала его, когда он задрал ей юбку, приспустил хлопчатобумажные трусы с дырочкой у резинки и стал разглядывать большие, гладкие ягодицы. Угву натянул трусы, одернул юбку. Он любил ее. Он хотел сказать ей, что любит.

– Я пошла. – Эберечи поправила блузку.

– Как твой дружок-офицер?

– Он в другом секторе.

– У вас что-нибудь было?

Эберечи провела губами по тыльной стороне ладони, как будто что-то стерла, и молча пошла к двери.

– Он тебе нравится! – в отчаянии воскликнул Угву.

– Ты мне нравишься больше.

Ну и пусть она до сих пор встречается с офицером. Главное – кто ей нравится больше. Угву схватил Эберечи, притянул к себе, но она высвободилась.

– Пусти, задушишь, – засмеялась она. – Пусти.

– Провожу тебя немножко, – сказал Угву.

– Не надо. Не бросай Малышку одну.

– Я успею вернуться, пока она спит.

Угву хотел взять Эберечи за руку, но не стал, просто пошел с ней совсем рядом, почти касаясь ее. Пройдя совсем немного, он повернул назад. До дома было рукой подать, когда Угву увидел фургон, а рядом – двух солдат с винтовками.

– Эй, ты! Стой!

Угву пустился бегом, но услышал выстрел, такой оглушительный и так близко, что рухнул наземь, ожидая, что вот-вот его пронзит боль, почти наверняка зная, что ранен. Но боли он так и не почувствовал. Когда подбежал солдат, Угву увидел сначала парусиновые туфли, потом, подняв взгляд, – худую фигуру, хмурое лицо. На шее солдата висели четки. Из дула винтовки тянуло пороховым дымом.

– А ну вставай, чертов штатский! Ступай вон к тем!

Угву поднялся, солдат ударил его по затылку, да так, что из глаз полетели искры. С трудом удержавшись на ногах, Угву двинулся туда, где, подняв руки, уже стояли двое: пожилой, за шестьдесят, и подросток лет пятнадцати. Угву промямлил приветствие, поднял руки и встал рядом с пожилым.

– В фургон, – приказал второй солдат. Густая борода закрывала ему пол-лица.

– Если до того дошло, что вы призываете стариков вроде меня, значит, Биафра погибла, – тихо сказал пожилой.

Второй солдат сверкнул на него глазами.

Первый рявкнул:

– Заткни свою вонючую пасть, agadi[91], – и ударил его.

– Хватит! – сказал второй солдат и обратился к старику: – Иди, отец.

– Что? – недоверчиво переспросил тот.

– Gawa, ступай.

Старик двинулся прочь, сперва медленно, нерешительно, потирая ушибленную щеку, потом засеменил быстрее. Угву провожал его взглядом, мечтая догнать, ухватиться за его руку, спастись.

– В машину! – скомандовал первый солдат и с силой втолкнул в фургон подростка и Угву.

Протискиваясь в дальний конец фургона, подросток упал, но тут же поднялся. Сидений не было; старые мешки из пальмового волокна, сыромятные ремни и пустые бутылки валялись на ржавом полу. Угву был поражен, увидев сидевшего на полу маленького мальчика; тот хлебал из грязной пивной бутылки и что-то напевал под нос. Угву учуял резкий дух местного джина. Может, это и не мальчик вовсе, а взрослый карлик?

– Хай-Тек, – представился мальчишка, дохнув алкоголем на Угву.

– А я Угву.

Он оглядел соседа – рубаха с чужого плеча, драные шорты, ботинки, берет. И вправду совсем ребенок, лет тринадцати от силы. Но холодный, наглый взгляд делал его на вид гораздо старше подростка, сидевшего напротив.

– А тебя как? – спросил Хай-Тек подростка.

Мальчишка рыдал. Лицо его показалось Угву знакомым – наверняка один из соседских ребят, бегавших до рассвета к скважине за водой. Угву было жаль его, но в то же время в нем поднималась злоба, потому что слезы пацана подтверждали безнадежность их положения. Их в самом деле забрали в армию. Их в самом деле пошлют необученными на фронт.

– Ты что, не мужчина? – бросил Хай-Тек. – Что ревешь как девчонка?

Мальчишка плакал, уткнувшись лицом в ладони. Усмешка Хай-Тека сменилась издевательским хохотом.

– Гляньте на него, не хочет драться за правое дело!

Угву молчал; от смеха Хай-Тека и запаха джина его замутило.

– Я провожу реконсервировку! – объявил Хай-Тек, переходя на английский.

Угву тянуло поправить: «рекогносцировку». Малолетке не помешало бы взять пару уроков у Оланны.

– У нас батальон саперов, и мы ставим только мощные огбунигве. – Хай-Тек рыгнул и выдержал паузу, будто ожидая восхищения слушателей.

Подросток рыдал; Угву слушал с напускным безразличием. Ему хотелось заслужить уважение Хай-Тека, а единственный способ – ничем не выдать страха, от которого по спине ползали мурашки.

– Я определяю, где находится враг. Подкрадываюсь поближе, залезаю на дерево, узнаю точное местонахождение, а наш командир решает, где начать операцию. – Хай-Тек смотрел на Угву, тот слушал. – В прошлом батальоне я прикидывался сиротой и пробирался в тыл врага. Меня прозвали Хай-Тек, потому что мой первый командир говорил, что я лучше всякого высоко-тех-но-ло-гичного устройства слежения, – старательно выговорил он, явно пытаясь произвести впечатление на Угву.

– Не реконсервировка, а рекогносцировка, – неожиданно для себя поправил Угву.

Хай-Тек вытаращил на него глаза, хохотнул и протянул бутылку, но Угву мотнул головой. Хай-Тек хлебнул еще и стал напевать «Биафра победит», отбивая такт ногой по полу фургона. Подросток все не успокаивался. Первый солдат вел машину, затягиваясь самокруткой и пуская едкий дым, и ехали так долго, что Угву чуть не обмочился.

– Я в туалет хочу! – крикнул он.

Солдат остановил фургон, махнул винтовкой:

– Вылезай. Побежишь – пристрелю.

Когда приехали в учебный лагерь – здание бывшей начальной школы, укрытое для маскировки пальмовыми листьями, – тот же солдат обрил Угву наголо осколком стекла, поцарапав голову до крови. Циновки и матрасы, разложенные в бывших классах, кишели клопами. Заморыши-солдаты – ни обуви, ни формы, ни половины желтого солнца на рукавах – дрались, пинались и дразнили Угву на учениях. После строевых занятий затекали руки. От бега по полосе препятствий ныли икры. От каната волдыри лопались на ладонях. Жидкий суп, что наливали раз в день из железного таза, и пригоршня гарри не утоляли голода. А от небрежной жестокости этого нового мира, где Угву не имел права голоса, в нем сгустился страх.

Под окном класса свила гнездо пара птиц. По утрам их щебет заглушался пронзительным свистком командира, криком «Стройся!» и топотом солдат всех возрастов. Днем, когда жара иссушала волю и жажду действия, солдаты переругивались, играли в карты и обсуждали, сколько вандалов взорвали в прошлые операции. Когда кто-нибудь говорил, что следующая операция уже совсем скоро, страх Угву мешался с радостью – ведь он боец и сражается за Биафру. Жаль, что не в настоящем батальоне, не разит врагов из винтовки. Он вспомнил, как профессор Эквенуго описывал огбунигве: «мощная наземная мина». Звучало великолепно: гордость Биафры, «ведро Оджукву», чудо, наводившее на вандалов такой ужас, что те, по слухам, гнали впереди себя стада скота, чтобы понять, как огбунигве убивает все живое вокруг. Угву вытаращил глаза на первых учениях, увидев перед собой всего-навсего железный ящик с металлоломом.

Угву жалел, что не может рассказать Эберечи о своем разочаровании. И о командире – единственном в батальоне, у кого была настоящая форма, всегда накрахмаленная и отутюженная, и как он все время рявкал по радиосвязи, а когда один подросток пытался сбежать с учений, поколотил его собственноручно, разбил в кровь нос и отправил на гауптвахту. Особенно живо вспоминалась ему Эберечи, когда приходили деревенские женщины с гарри, водянистым супом и очень редко – с рисом, приготовленным на пальмовом масле, почти без приправ. Бывало, женщины помоложе заходили к командиру в штаб и появлялись оттуда с виноватыми улыбками. Часовые у входа, впуская женщин, всегда поднимали шлагбаум, хоть в этом не было нужды – его можно было обойти. Однажды Угву увидел, как со двора уходила девушка, виляя круглой попкой, и чуть не крикнул: «Эберечи!» – хоть и знал, что это не она. Как-то раз, разыскивая клочки бумаги, чтобы записать подробности своей жизни, а потом рассказать Эберечи, в углу за классной доской он наткнулся на книгу «Повесть о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанная им самим». На титульном листе синела печать библиотеки Правительственного колледжа. Угву одолел книгу за два дня и начал снова, смакуя каждое слово, запоминая наизусть отрывки: «Рабы стали бояться дегтя не меньше, чем кнута. Тяжело жилось без кроватей, но еще тяжелее – без времени на сон».

Хай-Тек частенько подсаживался к Угву, когда тот читал. Он то напевал нудным голосом биафрийские песни, то болтал о том о сем. Угву не обращал на него внимания. Но однажды женщины не принесли в лагерь ничего съестного, и солдаты хмуро ворчали день напролет. Ночью Хай-Тек растолкал Угву, протянул банку сардин, и Угву вцепился в нее. Хай-Тек прыснул: «Это нам на двоих». Где он ее раздобыл? Угву диву давался, откуда у Хай-Тека, совсем еще пацана, такая сметливость и хватка. Они спрятались за корпусом и вдвоем умяли рыбу в масле.

– Вандалов кормят на убой! – сказал Хай-Тек. – Когда я однажды пробрался в их лагерь, там женщины варили суп с большущими кусками мяса. И даже наших угощали на Пасху. Тогда неделю боев не было.

– На Пасху не было боев? – переспросил Угву.

Хай-Тек был, казалось, польщен вниманием Угву.

– Ага. Они даже в карты с нашими играли и пили виски. Бывает и такое – устраивают перемирие, чтобы все отдохнули. – Хай-Тек глянул на Угву и хихикнул: – Ну и башка у тебя – умора!

Угву дотронулся до макушки: осколком стекла его обрили неровно, тут и там торчали пучки волос.

– Да уж.

– Это оттого, что брили по сухому, – со знанием дела объяснил Хай-Тек. – Давай я побрею бритвой, с мылом.

Хай-Тек достал кусок зеленого мыла, намылил Угву голову и мастерски побрил лезвием. Позже, когда Хай-Тек шепнул ему: «Операция через два дня», Угву вспомнил обычай бриться наголо в знак траура. Бритье как дань скорби. Угву лежал лицом вверх на тонком матрасе, прислушиваясь к противному храпу со всех сторон. Он заслужил уважение товарищей, до конца выкладываясь на учениях, преодолевая полосу препятствий, лазая по грубому канату, но так ни с кем и не сдружился по-настоящему. Говорил он очень мало. Судьбы товарищей по батальону не интересовали его. Лучше никого не расспрашивать – пусть на душе у каждого лежит свой груз. Он мечтал встать тихонько, выпрыгнуть в окно и бежать под луной до самой Умуахии, до своего двора, и снова увидеть Хозяина и Оланну, обнять Малышку! Но часть его души хотела остаться здесь и бороться за правое дело.

Земля в окопе была мягкая, влажная, как размоченный хлеб. Угву лежал неподвижно. По руке пополз паук, но Угву не стал его смахивать. В кромешной, хоть глаз выколи, тьме он представлял мохнатые паучьи лапки, не привыкшие ощущать вместо прохладной почвы теплую живую плоть. Изредка показывалась луна, тускло высвечивая контуры деревьев впереди. Враг где-то там. Хоть бы чуточку побольше света, как вначале, когда Угву зарывал обунигве. Теперь же сгустился мрак. Шнур холодил руку. Рядом с ним солдат бормотал молитвы, так тихо, словно нашептывал в ухо Угву: «Матерь Божия, молись за нас, грешных, и теперь, и в наш последний час». Когда враги открыли огонь, Угву стряхнул паука и выпрямился. Со всех сторон грохотали орудия, пехота вела ответный огонь, чтобы запугать вандалов, этих грязных пастухов, которые знать не знают, что их поджидают шшал-огбунигве.

Угву вспомнилось, как Эберечи щипала его за шею, как он целовал ее влажный рот. Вандалы открыли минометный огонь. С грохотом разорвался снаряд, засвистели осколки. Невдалеке вспыхнула трава, и впереди, возле островка деревьев, Угву заметил хорька – с выгнутой спиной он походил на гигантскую черепаху. И тут Угву увидел их – темные крадущиеся силуэты, целую орду. Они были в зоне действия его мины. Угву даже не ожидал, что они сами придут к нему в руки, что ему так скоро предстоит взорвать свою огбунигве, и разлетится дождем разящий металл. Аккуратно и решительно он соединил провода – и был поражен небывалой силой взрыва, хоть и ждал его. Съежился на миг в страхе: вдруг ошибся в расчетах, вдруг мимо? И услышал возглас совсем рядом: «Есть!» Крик долго еще отдавался в ушах, пока сидели в окопе, прежде чем выбраться и пойти к трупам врагов.

– Раздевай их! Снимай штаны и рубашки! – крикнул кто-то.

– Только башмаки и винтовки! – раздался другой голос. – Некогда. К ним идет подкрепление! Быстро, быстро!

Угву склонился над худым телом, стащил башмаки и сунул руку в карман. Пальцы наткнулись на орех кола в липкой теплой крови. Лежавший рядом солдат дернулся, когда Угву тронул его, и Угву отпрянул. Умирающий протяжно вздохнул и затих. Угву вздрогнул. Недалеко от него парень потрясал винтовками в обеих руках и кричал.

– Пошли! – Угву обтер окровавленную ладонь о штаны.

После этой операции Угву окрестили Меткий Глаз. Собравшиеся возле штаба солдаты одобрительно хлопали

Угву по спине и шутили: «Вычитал в своей книжке, как это делается?» От успеха у него будто отросли крылья. Все дни перед следующей операцией, когда солдаты играли в карты и пили джин, Угву не ходил, а летал по воздуху.

Лежа на спине, он наблюдал, как Хай-Тек скручивает на двоих косяк. Вообще-то Угву больше нравились сигареты «Марс», от травы ноги становились ватными. Курили в открытую, потому что командир ходил довольный, а новость, что Биафра отбила у вандалов Оверри, преисполнила всех надеждой. Дисциплина стала менее строгой, солдат даже отпустили в бар у скоростной автострады.

– Идти далеко, – заметил кто-то, а Хай-Тек расхохотался:

– Конфискуем чью-нибудь машину!

Смех его напомнил Угву, что Хай-Тек еще ребенок. Ему ведь всего тринадцать. Среди девятерых взрослых мужчин он выглядел нелепо. В тишине шаркали по асфальту резиновые шлепанцы. Двое шли босиком. Подождали немного и, завидев пыльный «фольксваген-жук», встали поперек дороги. Машина остановилась, солдаты застучали по капоту:

– Вылезайте, чертовы штатские!

Мужчина за рулем смотрел сурово, давая понять, что запугать его не так просто. Жена заплакала, начала умолять:

– Пропустите нас, пожалуйста, мы ищем сына! Говорят, его видели в лагере беженцев.

– Машина нужна для боевой операции.

Женщина, сдвинув брови, всматривалась в лицо Хай-Тека. Подумала, наверное, что это может быть ее сын.

– Мы за вас жизнь отдаем, а вы раскатываете в свое удовольствие?

Женщину вытащили из машины. Муж ее вылез сам, встал рядом с автомобилем, зажав в кулаке ключ.

– Так нельзя. Вы не имеете права отбирать машину. У меня пропуск. Я правительственный работник.

Один из солдат ударил его по лицу, он покачнулся, солдат ударил еще раз, и еще, и еще, и он рухнул наземь, выронив ключ.

– Хватит! – крикнул Угву.

Другой солдат пощупал у пострадавшего пульс, убедился, что тот жив. Женщина склонилась над мужем, а солдаты набились в машину и покатили в бар.

Девушка за стойкой сказала, что пива нет.

– Точно? Или прячешь? Боишься, что не заплатим?

– Нет-нет, точно. Пива нет, – настаивала худощавая, с резкими чертами, неулыбчивая официантка.

– Мы разгромили врага! – не унимался солдат. – Пива нам сюда!

– Она же сказала, пива нет, – буркнул Угву. Наглость солдата злила его; это был тот самый, что бросил свою огбунигве и дал стрекача, когда враг был еще далеко. – Пусть принесет кай-кай.

Девушка подала местный джин и металлические стаканчики, и солдаты завели речь о нигерийских офицерах, о том, как после победы Биафры повесят за ноги Данджуму[92]и Говона. Хай-Тек сворачивал самокрутку. Бумага показалась Угву знакомой, он разобрал слово «повесть». Нет, не может быть…

– Что за бумага? – спросил он.

– Твоя книга. Первая страница. – Хай-Тек с ухмылкой протянул Угву косяк.

Угву не взял.

– Ты порвал мою книгу?

– Я вырвал только первую страницу. У меня бумага кончилась.

Угву закипел от гнева. Удар был быстрый, яростный, но Хай-Тек в последний миг увернулся, и Угву лишь слегка задел ему щеку. Угву опять замахнулся, но другие удержали его, оттащили прочь: подумаешь, книга – хлебника еще джина!

– Извини, – промямлил Хай-Тек.

У Угву разболелась голова. До чего же быстро все менялось: он больше не распоряжался своей жизнью – жизнь распоряжалась им. Угву глотал джин и наблюдал за остальными, смотрел, как двигаются губы, изрыгая грязные шуточки, тщеславную похвальбу, солдатские байки. Вскоре и бар, и скамьи вокруг стола – все поплыло перед глазами. Официантка едва успевала менять бутылки: джин, должно быть, делали здесь же, на заднем дворе. Угву вышел на улицу по нужде, а потом прислонился к дереву, глотнул свежего воздуху. Он представил, будто снова сидит в палисаднике в Нсукке, глядя на лимонное дерево, на свою грядку с зеленью, на аккуратно подстриженные Джомо кусты. Из бара неслись громкие крики – наверное, кто-то выиграл какой-нибудь дурацкий спор. Он устал от них от всех, устал воевать. Переступив порог бара, Угву замер. Официантка лежала навзничь на полу, один из солдат держал ее за плечи, покрывало на ней было задрано до пояса, ноги разведены широко-широко. Она всхлипывала: «Не надо – не надо – не надо». Между ног ее двигался Хай-Тек. Двигался резкими толчками, тощий зад казался темнее ног. Солдаты подзадоривали:

– Ну же, Хай-Тек! Выпускай заряд!

Хай-Тек со стоном повалился на девушку. Другой солдат оттащил его прочь и взялся за ширинку, но кто-то остановил его:

– Нет! Теперь очередь Меткого Глаза!

Стоявший в дверях Угву попятился.

– Ujo abiala o![93] Меткий Глаз трусит!

Угву, передернув плечами, шагнул вперед.

– Это я-то трушу? – презрительно бросил он. – Просто не люблю чужие объедки, вот и все.

– Еда еще свежая!

– Меткий Глаз, ты разве не мужчина?

Девушка лежала на полу неподвижно. Угву спустил брюки и сам удивился, что уже готов к действию. Когда он вошел в нее, внутри у нее было сухо и туго. Угву не видел ничего вокруг – ни ее лица, ни державшего ее за плечи солдата; быстрые движения – и разрядка: облегчение и отвращение к себе. Под аплодисменты солдат он застегнул ширинку. Наконец он решился взглянуть на девушку. Та смотрела ему прямо в глаза спокойным, ненавидящим взглядом.

Операции следовали одна за другой. Временами Угву сковывал страх, леденил душу. Угву мысленно пытался отделить разум от тела, когда лежал в окопе, припав к земле, наслаждаясь близостью к ней. Треск пулеметов, крики, запах смерти, взрывы отовсюду – все было где-то далеко. Но когда возвращались в лагерь, голова Угву становилась ясной. Он явственно помнил солдата, стиснувшего обеими руками вспоротый живот, чтобы не выпали кишки, и другого, который прошептал что-то о сыне и затих. И после каждой операции Угву глядел на все как в первый раз. Ежедневная порция гарри казалась чудом. Он снова и снова перечитывал одни и те же страницы книги. Дотрагивался до своей кожи и представлял, как она разлагается после его смерти.

Однажды командирский джип привез в лагерь тощего связанного козла – его реквизировали у местного жителя. Козел жалобно блеял, а вокруг толпились солдаты, радуясь в предвкушении мяса. Двое солдат зарезали козла, разожгли костер, а как только поджарилось накромсанное крупными кусками мясо, командир приказал все отнести в штаб. Он долго глядел в миску, проверяя, все ли на месте: ноги, голова, яйца. Потом из деревни пришли две женщины и их отвели в штаб; много позже, когда они уходили, солдаты швыряли им вслед камни. В ту ночь Угву приснилось, будто командир половину туши отдал солдатам и они съели все без остатка, с костями.