Половина желтого солнца Адичи Чимаманда

30

Ричард отодвинулся в салоне «пежо» подальше от двух журналистов-американцев, прижался к самой дверце. Надо было сесть рядом с шофером, а ординарца усадить с ними сзади. Но откуда ему было знать, что от обоих так скверно пахнет – и от Чарлза-толстяка в приплюснутой шляпе, и от рыжего Чарлза с жиденькой бородкой.

– Два журналиста приехали в Биафру, один со Среднего Запада, другой из Нью-Йорка, и обоих зовут Чарлз. Вот так совпадение! – засмеялся толстяк, когда оба представились. – И обоих мамы зовут Чаком!

Сколько они прождали рейса в Лиссабоне, Ричард не запомнил, а в Сан-Томе ожидание самолета на Биафру с гуманитарной помощью растянулось на семнадцать часов. Обоим журналистам не мешало бы помыться. А когда толстяк, сидевший рядом с Ричардом, заговорил о своей первой командировке в Биафру в начале войны, Ричард подумал, что и почистить зубы ему не повредило бы.

– Я летел на нормальном самолете, и приземлились мы в аэропорту Порт-Харкорта, – рассказывал толстяк. – А в этот раз сидел на полу в самолете без огней, а рядом – двадцать тонн сухого молока. Летели ниже некуда, из окна было видно, как палят нигерийские зенитки. Я от страха едва не обделался. – Его широкое добродушное лицо расплылось в улыбке.

Рыжему совсем не было смешно.

– Точно неизвестно, нигерийские ли это зенитки. Может, и биафрийские.

– Да ну! – Толстяк бросил взгляд на Ричарда, но тот сделал каменное лицо. – Разумеется, огонь вели нигерийцы.

– Биафрийцы перевозят в самолетах продукты вперемешку с оружием. – Рыжий повернулся к Ричарду: – Правда ведь?

Ричарду он не нравился. Не нравились водянисто-зеленые глаза, лицо в конопушках. Когда Ричард, встретив их в аэропорту, вручил им пропуска и сказал, что будет их гидом и правительство Биафры приветствует их, его насторожила презрительная насмешка на лице рыжего. Казалось, тот ехидничал: это вы-то представляете Биафру?

– Наши самолеты с гуманитарной помощью перевозят только продукты, – сказал Ричард.

– Само собой, – кивнул рыжий. – Исключительно продукты.

Толстяк, перегнувшись через Ричарда, выглянул в открытое окно.

– Надо же, люди гуляют, ездят на машинах. И не подумаешь, что идет война.

– Это до первой воздушной тревоги. – Ричард отвернулся, стараясь не дышать.

– Можно посмотреть, где биафрийские солдаты застрелили итальянца-нефтяника? – спросил рыжий. – Мы писали об этом для «Трибюн», но я бы хотел осветить подробнее.

– Не получится, – отрезал Ричард.

Рыжий сверлил его взглядом.

– Ладно. Как насчет новых подробностей?

Ричард вздохнул. Словно жгучий перец на рану – биафрийцы гибнут тысячами, а рыжему нужны подробности об одном убитом белом. Ричард решил, что напишет об этом: правило западной журналистики – один убитый белый равен сотне мертвых черных.

– Ничего нового, – сказал он. – Эта территория теперь занята.

На посту Ричард заговорил с девушкой из народного ополчения на игбо. Та придирчиво изучила их пропуска, обещающе улыбнулась, и Ричард улыбнулся в ответ; высокая, стройная, плоскогрудая, она чем-то напомнила ему Кайнене.

– А она была бы не против, – хмыкнул толстяк. – Говорят, здесь полно бесплатного секса. Но от здешних девиц можно подцепить какую-то болячку… Болезнь Бонни? Так что, ребята, осторожней, чтоб не привезти домой подарочек.

Теперь и толстяк с его самоуверенностью раздражал Ричарда.

– Лагерем беженцев, куда мы с вами сейчас едем, заведует моя жена.

– Правда? И давно она здесь?

– Она биафрийка.

Рыжий, до этого смотревший в окно, развернулся к Ричарду:

– В колледже у меня был друг-англичанин, ему нравились цветные девушки.

Явно смущенный, толстяк поспешно спросил:

– Вы ведь хорошо говорите на игбо?

Ричард кивнул. Он собирался показать им фотографии Кайнене и оплетенного сосуда, но теперь передумал.

– Буду очень рад с ней познакомиться, – сказал толстяк.

– Она уехала. Пытается выхлопотать побольше продовольствия для лагеря.

Ричард первым выбрался из машины и увидел, что их поджидают два переводчика – вот досада. Идиомы, тонкости и диалекты игбо в самом деле ускользали от него, но директорат уж слишком торопился присылать переводчиков. Беженцы уставились на приезжих белых с рассеянным любопытством. Истощенный человек с кинжалом за поясом расхаживал по двору и разговаривал сам с собой. Пахло гнилью. Мальчишки жарили на костре крыс.

– Бог ты мой! – Толстяк, стянув шляпу, вытаращился на них.

– Черномазые жрут все без разбору, – процедил рыжий.

– Что вы сказали? – ледяным тоном обратился к нему Ричард.

Тот сделал вид, что не услышал, и вслед за одним из переводчиков поспешил к компании, игравшей в шашки.

Толстяк сказал:

– Знаете, что в Сан-Томе на складах пылятся и кишат тараканами продукты, потому что невозможно их сюда доставить?

– Да. – Ричард запнулся. – Можно вам дать пару писем? В Лондон, для родителей жены.

– Без проблем. Как только выберусь отсюда, брошу их в почтовый ящик. – Толстяк достал из рюкзака большую плитку шоколада, развернул, откусил пару раз. – Это ведь такая мелочь, я бы с удовольствием помог чем-нибудь посущественней.

Он подошел к детям, дал им конфет, сделал пару снимков, а ребята столпились вокруг, загалдели, выпрашивая еще конфет. Он сказал о ком-то: «Чудная улыбка!» Когда он отошел, пацаны вернулись к своим крысам.

Примчался рыжий, фотоаппарат у него на шее раскачивался при каждом шаге.

– Хочу посмотреть на настоящих биафрийцев, – сказал он. – Вы поглядите на этих. Два года не ели по-человечески, а еще рассуждают о правом деле, о Биафре, об Оджукву.

– Вы перед каждым интервью заранее решаете, чему верить, а чему нет? – ровным тоном поинтересовался Ричард.

– Я хочу поехать в другой лагерь беженцев.

– Хорошо, поедем.

Другой лагерь беженцев, ближе к центру города, в здании бывшего муниципалитета, был меньше и не так вонял. На крыльце однорукая женщина что-то рассказывала кучке людей. Присев на ступеньку рядом с рассказчицей, рыжий завел с ней разговор через переводчика.

– Вы голодаете?

– Конечно, все мы голодаем.

– Вы знаете причину войны?

– Да, вандалы-хауса хотели нас всех перебить, но Бог не спал.

– Вы хотите, чтобы война кончилась?

– Да, Биафра вот-вот победит.

– А если не победит, что тогда?

Женщина сплюнула на землю, посмотрела сначала на переводчика, потом на рыжего долгим сочувственным взглядом. Поднялась и ушла в корпус.

– Чудеса, – подивился рыжий. – Пропаганда в Биафре налажена на славу!

Ричард знавал таких, как этот Чарлз. Вашингтонских информаторов президента Никсона, лондонских членов комитета премьера Вильсона, приезжавших с твердыми белковыми таблетками и еще более твердыми убеждениями: нигерийцы не бомбят мирных жителей, слухи о голоде раздуты, на войне как на войне.

– Пропаганда здесь ни при чем, – возразил Ричард. – Чем больше бомбят мирных жителей, тем сильнее сопротивление.

– Цитируете Радио Биафра? – спросил рыжий.

Ричард не ответил.

– Они едят что попало, – покачал головой толстяк. – Каждый паршивенький листик для них теперь овощ.

– Если бы Оджукву хотел положить конец голоду, он согласился бы на продуктовый коридор. Дети не должны питаться грызунами, – сказал рыжий.

Толстяк щелкал фотоаппаратом.

– Не так все просто, – возразил он. – О безопасности тоже нельзя забывать. Он же войну ведет, черт ее дери!

– Оджукву придется сдаться. Нигерии осталось лишь чуть поднажать. Биафра уже не отвоюет всю захваченную территорию, – сказал рыжий. – И что теперь Биафре делать с нефтью, если потерян порт?

– Мы и сейчас добываем нефть на месторождениях в Эгбеме, – сказал Ричард, не потрудившись объяснить, где это. – Сырую нефть переправляем на нефтеперегонные заводы по ночам, в танкерах без огней, чтобы не увидели бомбардировщики.

– Вы все время говорите «мы», – заметил рыжий.

– Да, я все время говорю «мы». Вы раньше бывали в Африке?

– Нет, в первый раз. А что?

– Просто любопытно.

– Думаете, я новичок в джунглях? Я три года работал корреспондентом в Азии, – улыбнулся рыжий.

Толстяк, пошарив в рюкзаке, выудил бутылку бренди и протянул Ричарду:

– Купил в Сан-Томе, да так и не довелось попробовать. Отличная штука.

Ричард взял бутылку.

Перед отъездом в Ули, на самолет, они пообедали в гостинице тушеным цыпленком с рисом. Ричарду думать было противно, что правительство Биафры оплатило рыжему обед. Машины то подъезжали к зданию аэровокзала, то отъезжали, впереди чернела взлетно-посадочная полоса. Их встретил начальник аэропорта в тесном костюме защитного цвета, пожал им руки и сказал:

– С минуты на минуту ждем самолет.

– Смехота: и в этой дыре блюдут протокол, – ухмыльнулся рыжий. – Когда я сюда прилетел, мне печать в паспорте поставили и спросили, есть ли вещи, подлежащие таможенному сбору.

Громкий взрыв сотряс воздух. Начальник аэропорта крикнул: «За мной!» – и они бросились за ним в недостроенный аэровокзал. Легли на пол. Жалюзи на окнах дребезжали, земля тряслась. Взрывы сменились редкими пулеметными очередями, и начальник аэропорта встал, отряхнулся.

– Все в порядке. Пошли.

– Вы в уме? – взвизгнул рыжий.

– Раз начали стрелять, значит, бомбы кончились, бояться уже нечего, – бросил на ходу начальник аэропорта.

На взлетной полосе грузовик вываливал гравий в воронки от бомб. Вспыхнули посадочные огни – и вновь тьма; в иссиня-черном мраке у Ричарда закружилась голова. Вновь зажглись огни и опять погасли. Снова зажглись и погасли. Шел на посадку самолет, слышно было, как он приземлился и покатил по полосе.

– Приземлился? – спросил толстяк.

– Да, – ответил Ричард.

Снова мигнули огни. Едва успели сесть три самолета, к ним уже подъехали грузовики с потушенными фарами. Рабочие вытаскивали из самолетов мешки. Огни вспыхивали и гасли. Кричали пилоты: «Живей, лежебоки! Сгружайте! Шевелись, черт подери!» Слышался американский, бурский, ирландский говор.

– Вот уроды, могли бы быть и повежливей, – возмутился толстяк. – Им бешеные деньги платят за каждый рейс.

– Они жизнью рискуют, – возразил рыжий.

– Грузчики, черт возьми, тоже.

– Бывало, люди здесь натыкались в темноте на работающие пропеллеры, – невозмутимо сообщил Ричард, сам не зная зачем, возможно, чтобы сбить с рыжего спесь.

– И что с ними было? – спросил толстяк.

– Догадайтесь.

Из темноты показалась машина; ехала она медленно, фары не горели. Машина остановилась неподалеку, открылись и закрылись двери, и вскоре подошли пятеро истощенных детей и монахиня в сине-белой рясе. Ричард поздоровался:

– Добрый вечер. Ke ka I me?[94]

Монахиня улыбнулась:

– Вы тот самый белый человек, который говорит на игбо. Вы пишете замечательные статьи о нашем правом деле! Молодчина!

– В Габон летите?

Монахиня ответила утвердительно и усадила детей на бревна. В тусклом свете было видно, что у малышей гноятся глаза. На руках монахиня держала самого младшего – сморщенную куколку с ножками-спичками и раздутым животом. Ричард так и не понял, мальчик это или девочка, и это неожиданно привело его в такую ярость, что он даже не ответил на вопрос рыжего: «Как мы узнаем, что пора на самолет?»

Одна из девочек хотела подняться, но упала и осталась лежать ничком, не шевелясь. Монахиня, посадив на землю малыша, подняла упавшую девочку. «Сидите тут. Кто попробует уйти, того отшлепаю», – сказала она остальным и поспешила прочь.

Толстяк спросил:

– Девочка что, уснула?

Ричард снова промолчал.

– Чертова американская политика, – буркнул толстяк.

– Политика как политика, – возразил рыжий.

– Власть означает ответственность. Ваше правительство знает, что люди умирают! – повысил голос Ричард.

– Конечно, наше правительство знает, что люди умирают, – отозвался рыжий. – Умирают в Судане, в Палестине, во Вьетнаме. Умирают везде. – Он сел на землю. – Месяц назад из Вьетнама привезли тело моего младшего брата.

Ричард с толстяком промолчали. В наступившей тишине даже крики пилотов и шум разгрузки звучали приглушенно. Позже, когда рыжего и толстяка в спешке отвезли на взлетную полосу, втолкнули в самолет и тот поднялся при мигающих огнях, Ричарду пришло в голову название для книги: «Мир молчал, когда мы умирали». Он напишет ее после войны – историю трудной победы Биафры, приговор остальному миру.

Вернувшись в Орлу, Ричард рассказал Кайнене о журналистах, о том, как противен был ему рыжий и в то же время как жаль его, как одиноко ему было с ними рядом и как придумалось название книги.

Кайнене подняла брови:

– Мы? Мир молчал, когда МЫ умирали?

– Я непременно отмечу, что нигерийские бомбы тщательно избегали граждан с британскими паспортами, – съязвил Ричард.

Кайнене засмеялась. Последнее время она смеялась часто. Смеялась, рассказывая о том, как оставшийся без матери малыш продолжал бороться за жизнь, рассказывая о молоденькой девушке, в которую влюбился Инатими, о том, как пели женщины по вечерам. Смеялась она и в то утро, когда Ричард наконец-то встретился с Оланной. «Устал придумывать командировки», – со смехом сказала Кайнене.

Ричард всматривался в лицо Кайнене, ища хотя бы намек на отчуждение, тень злобы, хоть что-нибудь. Но ничего не находил. Сам он тоже, против ожидания, не чувствовал неловкости, стыда, груза воспоминаний, снова встретившись при ней с Оланной.

7. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Вместо эпилога он написал стихотворение, подражание стихам Океомы. Называется оно:

МОЛЧАЛ ЛИ ТЫ, КОГДА МЫ УМИРАЛИ?

• Ты видел снимки в шестьдесят восьмом —
• Детей, чьи волосы рыжели, выгорали,
• И превращались в жалкие пучки,
• И как сухие листья облетали?

• Представь себе ручонки-зубочистки
• И животы – надутые мячи.
• То был квашиоркор – страшнее слово
• Едва ль найдется, сколько ни ищи.

• Нужды нет представлять – ведь были снимки
• В журнале «Лайф», на глянцевых страницах.
• Ты видел? Мимоходом пожалел
• И отвернулся, чтоб обнять девицу?

• Бледнела кожа, будто жидкий чай,
• Под ней синели вены паутиной.
• Смеялись ребятишки, а фотограф
• Нащелкал снимков и ушел, один.

31

Оланна увидела четверых оборванных солдат, тащивших на плечах труп. От ужаса у нее закружилась голова. Оланна застыла, уверенная, что несут Угву, и лишь когда солдаты быстро, молча прошли мимо, она поняла, что для Угву он слишком высок. Пятки его, все в трещинах, были облеплены слоем сухой грязи: он сражался босиком. Оланна, глядя вслед удалявшимся солдатам, силилась побороть дурноту, унять недоброе предчувствие, вот уже много дней туманившее ум.

Потом она рассказала Кайнене, как боялась за Угву, как ей казалось, что за каждым углом поджидает беда. Кайнене обняла ее и успокоила: Маду поручил всюду искать Угву. Но когда Малышка спросила: «Угву сегодня вернется, мама Ола?» – Оланне подумалось, что и у Малышки тоже дурное предчувствие. Потом тетушка Оджи передала чью-то посылку, и Оланне пришло в голову, что там весточка об Угву. Трясущимися руками она взяла завернутую в коричневую бумагу коробку, потрепанную, прошедшую через множество рук, – и узнала почерк Мухаммеда, изящный, с красивыми росчерками. Посылка была на ее имя. Внутри оказались носовые платки, тонкое белье, несколько кусочков мыла «Люкс», шоколад. Можно было только удивляться, как эти сокровища дошли нетронутыми, пусть даже через Красный Крест. Письмо Мухаммеда было написано три месяца назад, но до сих пор хранило слабый мускусный аромат.

Я отправил тебе столько писем, но не знаю, какие из них дошли. Моя сестра Хадиза в июне вышла замуж. Я все время о тебе думаю. Я стал намного лучше играть в поло. У меня все хорошо, и не сомневаюсь, что у вас с Оденигбо тоже. Очень прошу, постарайся ответить.

Оланна повертела в руке шоколад, глянула на надпись «Сделано в Швейцарии». И швырнула плитку через комнату. Письмо Мухаммеда оскорбило ее, настолько не вязалось оно с ее жизнью. Впрочем, откуда ему знать, что у них в доме нет ни крупинки соли, что Оденигбо каждый день пьет кай-кай, что Угву забрали в армию, а она продала свой парик? Откуда ему знать? И все-таки Оланну разозлило, что Мухаммед верен своим прежним привычкам, верен настолько, что спокойно пишет об игре в поло.

Постучала тетушка Оджи. Оланна медленно сосчитала про себя до десяти, отворила дверь и протянула ей кусочек мыла.

– Спасибо. – Тетушка Оджи схватила мыло, поднесла к носу, понюхала. – Но посылка-то была немаленькая.

Больше вы ничем со мной не поделитесь? Разве консервов не прислали? Или вы их бережете для своей подружки-диверсантки Элис?

– Ну-ка, верните мне мыло, – возмутилась Оланна. – Отдам матери Аданны, она умеет быть благодарной.

Тетушка Оджи приподняла блузку и сунула мыло в дырявый лифчик.

– Я тоже благодарна.

С улицы донеслись крики, и Оланна с Оджи выбежали во двор. Отряд ополченцев с мачете в руках гнал двух женщин. Те с плачем ковыляли по дороге; одежда их была изодрана, глаза красны от слез. «Чем мы виноваты? Мы не диверсантки! Мы беженки из Ндони, мы ни в чем не виноваты!»

Пастор Амброз выскочил на дорогу с молитвой:

– Господи, изничтожь диверсантов, что указывают путь врагу! Спали их священным огнем!

Выбежали соседи, и вслед женщинам полетели камни, плевки и насмешки.

– Повесить бы им шины на шею да сжечь! – заорала тетушка Оджи. – Сжечь всех диверсантов до единого!

Складывая письмо, Оланна вспомнила дряблые животы женщин в дырявых тряпках и промолчала.

– С этой Элис надо держать ухо востро, – в который раз предупредила тетушка Оджи.

– Да оставьте вы Элис в покое. Никакая она не диверсантка.

– Она из тех, кто уводит чужих мужей. Каждый раз, когда вы уезжаете в Орлу, она сидит на крылечке с вашим мужем. Даже если она не диверсантка, все равно женщина непорядочная. Поосторожнее с ней.

Оланна растерялась. Оденигбо не говорил, что в ее отсутствие проводит время с Элис. При Оланне он вообще ни разу и словом не обменялся с соседкой.

Тетушка Оджи, наблюдая за ней, повторила:

– Поосторожнее с ней. Даже если она не диверсантка, все равно женщина непорядочная.

Оланна растерялась. Она уверила себя, что больше Оденигбо не прикоснется к другой женщине; к тому же тетушка Оджи таит злобу на Элис. Но сама неожиданность слов матушки Оджи не давала ей покоя.

– Ладно, буду осторожнее. – Оланна заставила себя улыбнуться.

Тетушка Оджи будто хотела прибавить что-то еще, но передумала и напустилась на сына:

– Ступай отсюда вон! Совсем сдурел? Ewu awusa![95]Знаешь ведь, что сейчас начнешь кашлять!

Чуть позже Оланна, взяв кусок мыла, постучалась к Элис условным стуком: три коротких быстрых удара. Глаза у Элис были заспанные, под ними – темные круги.

– Вернулась? – сказала она. – Как там сестра?

– Отлично.

– Видела тех несчастных женщин, над которыми издеваются и зовут диверсантками? – Не дожидаясь ответа, Элис продолжала: – Вчера так же издевались над беженцем из Огоджи. А за что? Нельзя бить людей за то лишь, что Нигерия бьет нас. Взять, к примеру, меня: я уже два года не ела как следует. И сахара в рот не брала. И воды холодной не пила. Откуда у меня силы помогать врагу?

Элис всплеснула тоненькими ручками, и то, что Оланна всегда считала хрупкостью и утонченностью, вдруг показалось надменным самолюбованием, эгоизмом высшей пробы. Послушать Элис, так война коснулась лишь ее одной.

Оланна протянула мыло:

– Мне прислали несколько кусочков.

– Ах! Значит, и я буду среди тех, кто в Биафре моется мылом «Люкс». Спасибо.

Улыбка преобразила лицо Элис, глаза засияли, и Оланна задумалась, находит ли Оденигбо ее хорошенькой. Она смотрела на миниатюрную женщину с золотистой кожей и тонкой талией – все, что прежде ее восхищало, теперь таило угрозу.

– Ну, пойду готовить Малышке обед. – Оланна попрощалась.

В тот вечер она пошла и к миссис Муокелу с кусочком мыла.

– Кого я вижу! Вы ли это? Давно не виделись! – воскликнула миссис Муокелу. На ее блузе, прямо на лице Его Превосходительства, зияла прореха.

– Прекрасно выглядите, – соврала Оланна.

Миссис Муокелу осунулась, и худоба была ей не к лицу, она вся поникла, словно не могла больше нести себя прямо. Даже волоски на руках и те поникли.

– А вы, как всегда, цветете. – Миссис Муокелу обняла Оланну.

Зная, что миссис Муокелу не притронется ни к чему нигерийскому, Оланна сказала, протягивая мыло:

– Мама прислала из Англии.

– Храни вас Господь. Ваш муж и Малышка, как у них дела?

– Все хорошо.

– А Угву?

– Его забрали в армию.

– Все-таки забрали?! Но все будет хорошо. Он обязательно вернется. Кто-то ведь должен воевать за правое дело.

Миссис Муокелу молча теребила половинку желтого солнца на шее.

– Кто-то пустил слух, что Умуахия в опасности. – Миссис Муокелу заглянула Оланне в глаза.

– Да, я тоже слышала.

– Но Умуахия выстоит. Нечего срываться с места.

Оланна пожала плечами, гадая, почему миссис Муокелу так упорно смотрит на нее.

– Говорят, те, у кого есть машины, запасаются бензином. – Миссис Муокелу по-прежнему сверлила ее взглядом. – Им приходится быть очень осторожными, очень, а то спросят: если вы не диверсанты – откуда знали, что Умуахия падет?

Оланна поняла, что миссис Муокелу предупреждает ее, велит готовиться.

– Да, надо быть осторожными, – кивнула она.

Оланна знала: Биафра победит, иначе и быть не может, но то, что даже миссис Муокелу считает падение столицы неизбежным, удручало ее. Оланна обняла миссис Муокелу на прощанье с гнетущим чувством, что видит ее в последний раз. По дороге домой она впервые всерьез задумалась о том, что Умуахия может пасть. Значит, победы ждать дольше, Биафре придется тяжелее, зато они переедут в Орлу к Кайнене и будут жить там до конца войны.

Оланна остановилась у автозаправки возле больницы и ничуть не удивилась, увидев таблички с надписью мелом: «Бензина нет». Биафрийский бензин перестали продавать с тех пор, как поползли слухи о падении Умуахии, чтобы никто не пустился в бегство. Вечером Оланна сказала Оденигбо:

– Надо запастись бензином на черном рынке. Случись что – нашего бензина не хватит.

Оденигбо вяло кивнул, что-то буркнув о Чудо-Джулиусе. Оденигбо только что вернулся из бара и лежал на кровати, слушая радио. За занавеской спала на матрасе Малышка.

– Что ты сказал? – переспросила Оланна.

– У нас нет сейчас денег на бензин. Он стоит фунт за галлон.

– Тебе на прошлой неделе дали зарплату. Надо, чтобы машина была на ходу.

– Я попросил Чудо-Джулиуса обменять чек. Он пока не принес деньги.

Оланна сразу поняла, что он лжет. Чудо-Джулиус постоянно менял им чеки и всегда приносил Оденигбо деньги в тот же день или через день.

– Как же мы купим бензин?

Оденигбо не ответил.

Оланна, не глянув на него, вышла на улицу. Луна скрылась за тучей, и даже здесь, в темном дворе, Оланна чуяла тяжелый запах дешевого местного джина, который шлейфом тянулся за Оденигбо. В Нсукке спиртное – золотистый, изысканный бренди – обостряло его ум, очищало мысли, придавало уверенности, так что он, сидя в гостиной, говорил без умолку, и все не отрываясь слушали. Здесь же пьянство погружало его в безмолвие, заставляло уходить в себя и смотреть на мир воспаленными глазами, а Оланну приводило в ярость.

Оланна обменяла остатки британских фунтов и купила бензин у спекулянта, который завел ее в сырой покосившийся сарай, где на засыпанном опилками полу кишели жирные опарыши, и осторожно отлил бензин из своей металлической канистры в канистру Оланны. Оланна отнесла ее домой в мешке из-под кукурузной муки и едва успела сунуть в багажник «опеля», как подъехал армейский джип. Из машины вышла Кайнене, за ней солдат в шлеме, и сердце Оланны упало: что-то случилось с Угву. Что-то случилось с Угву. Солнце припекало, кружилась голова, Оланна искала глазами Малышку, но не нашла. Приблизившись, Кайнене взяла ее за плечи и сказала: «Ejiima т, крепись. Угву погиб». Оланна не нуждалась в словах, она все поняла по той силе, с которой худые пальцы Кайнене стиснули ей плечи.

– Нет. – Она мотнула головой. Все вокруг казалось ненастоящим, как перед пробуждением.

– Маду прислал вестового с письмом. Угву служил в батальоне саперов. На прошлой неделе во время операции они понесли большие потери. Вернулись немногие, и Угву среди них не было. Тело не нашли, но точно так же не нашли и тела других. – Кайнене вздохнула: – Всех разорвало на куски.

Оланна все мотала головой и ждала пробуждения.

– Поехали со мной, Оланна. Бери Чиамаку и едем к нам в Орлу.

Кайнене обнимала ее, Малышка что-то говорила, и все вокруг было подернуто дымкой, пока Оланна, подняв глаза, не увидела небо. Синее, чистое. Значит, это не сон – небо ей никогда не снится. Оланна повернулась и зашагала по дороге. Войдя в бар «Танзания», отдернула грязную занавеску у входа и смахнула со стола

Оденигбо стакан; светлая жидкость разлилась по цементному полу.

– Выпил достаточно? – спросила Оланна тихо. – Ugwu anwugo. Слышал? Угву погиб.

Оденигбо поднялся и уставился на нее из-под набрякших век.

– Можешь продолжать. Давай, пей дальше, не останавливайся! Угву погиб.

Подошла хозяйка бара, воскликнула: «Ах, соболезную, ндо» – и попыталась обнять, но Оланна оттолкнула ее.