Половина желтого солнца Адичи Чимаманда

– Оставьте меня! – выкрикнула она. – Оставьте!

Ошарашенная хозяйка пятилась назад, Оланна кричала, не сразу заметив, что Кайнене молча удерживает ее за плечи.

Дни потянулись мрачные, пустые. Оденигбо не ходил в бар. Он рано возвращался с работы, купал Малышку, готовил гарри. Однажды он обнял, поцеловал Оланну, но от его прикосновения у нее по коже побежали мурашки, она отстранилась и ушла спать на веранду, на циновку Угву. Слез не было. Оланна заплакала только один раз, когда пошла к Эберечи сказать о смерти Угву и девушка накричала на нее, назвала лгуньей. Оденигбо известил родных Угву о его гибели через трех женщин, ездивших торговать за линию фронта. Он же устроил во дворе отпевание. Соседи вынесли во двор пианино Элис и поставили под бананами. «Вы пойте, а я вам подыграю», – сказала Элис, но едва кто-нибудь запевал, тетушка Оджи начинала хлопать в такт, громко и настойчиво, а следом за ней и все соседи, так что Элис не могла играть. Она безучастно сидела за пианино с Малышкой на коленях.

Начали с быстрых песен, а потом раздался голос Аданны-старшей, печальный, с хрипотцой:

Они еще пели, когда Оденигбо, спотыкаясь, выскочил за ворота, окинув всех подозрительным взглядом, словно не верил словам: «Покойся с миром, да пребудет с тобой благодать». Оланна проводила его глазами. Непонятная злоба душила ее. Не в его силах было уберечь Угву от гибели, но пьянство, беспробудное пьянство делало его невольным соучастником. Оланне было противно с ним разговаривать, спать с ним рядом. Она спала на циновке на веранде, и даже укусы вездесущих москитов служили ей утешением. С Оденигбо она говорила лишь о самом насущном: чем кормить Малышку, что делать, если падет Умуахия.

– Поживем у Кайнене, но недолго, пока не подыщем угол, – сказал Оденигбо, будто у них был выбор. В прежние времена он сказал бы, что Умуахия не падет.

Оланна объяснила Малышке, что Угву отправился на небо.

– Но ведь он скоро вернется, мама Ола? – спросила Малышка.

И Оланна сказала: да. Не для того, чтобы утешить Малышку, а потому что сама до конца не верила в смерть Угву. Она твердила про себя, что Угву жив, – возможно, был на волосок от смерти, но не умер. Мечтала получить о нем весточку. Теперь она мылась прямо во дворе – ванна осклизла от плесени и мочи, – и ей приходилось вставать чуть свет и с ведром воды идти за дом. Однажды утром она уловила движение у самого угла дома: оказалось, за ней следит пастор Амброз. «Пастор Амброз! – крикнула Оланна, и его как ветром сдуло. – Не стыдно вам? Лучше бы молились, чтобы мне принесли весточку об Угву, чем подсматривать, как замужняя женщина моется!»

Оланна пошла к миссис Муокелу в надежде услышать о каком-нибудь видении, означавшем, что Угву цел и невредим, но узнала от соседа, что вся семья миссис Муокелу уехала, никого не предупредив. Оланна стала внимательнее слушать сводки с фронта по Радио Биафра, словно бодрый голос, сообщавший об отступлении врага и победах славной биафрийской армии, мог сообщить ей судьбу Угву. Однажды в субботу во дворе появился человек в испачканном белом кафтане, и Оланна кинулась к нему, решив, что он принес вести об Угву.

– Скажите! – взмолилась она. – Скажите, где Угву!

Незнакомец смешался.

– Я ищу Элис Нджокамма из Асабы.

– Элис? – Оланна прищурилась на незнакомца, будто ожидая, что он передумает. – Элис?

– Да, Элис из Асабы. Я ее родич. Наши семьи живут в соседних домах.

Оланна указала на дверь Элис. Гость подошел, стукнул раз, другой.

– Она дома? – спросил он.

Оланна мрачно кивнула, расстроенная, что он не привез новостей об Угву.

Гость постучал снова и сказал:

– Я из Асабы, из семьи Исиома.

Элис открыла дверь, впустила родственника, но уже через миг выскочила, упала ничком и стала кататься по песку: в лучах заката прилипшие к коже песчинки вспыхивали золотом.

«O gini mere? Что стряслось?» – Соседи обступили Элис.

– Я из Асабы, и сегодня утром до меня дошли вести о нашем городе, – начал гость. Акцент у него был сильнее, чем у Элис, и Оланна с трудом его понимала. – Несколько недель назад враги взяли наш город. Всем жителям велели выходить и говорить: «Единая Нигерия». За это обещали дать риса. И люди послушались. Они вышли из укрытий, сказали «Единая Нигерия», а вандалы всех расстреляли – мужчин, женщин, детей. Всех до единого. – Он помолчал. – Из семьи Нджокамма никого не осталось. Никого.

Элис билась о землю головой и стонала, волосы были полны песка. Вдруг она вскочила и пустилась бежать в сторону дороги. Пастор Амброз догнал ее, привел назад, а Элис вырвалась и снова бросилась на землю – оскалившись, с перекошенным лицом.

– Почему я до сих пор жива? Пусть схватят меня и убьют! Пусть убьют!

Соседи охали и качали головами. Элис каталась по земле, царапая кожу камешками, пока не подошел Оденигбо. Он помог Элис подняться, и, уронив голову на его плечо, она горько заплакала. Оланна наблюдала за ними. Было что-то привычное в изгибе рук Оденигбо. Он обнимал Элис так, словно уже обнимал ее прежде.

Опустошенная, убитая горем, Элис то и дело вскакивала и с криком хваталась за голову. Оденигбо, пристроившись рядом, упрашивал ее выпить воды. Гость из Асабы и Оденигбо переговаривались вполголоса, будто лишь они вдвоем отвечали за Элис, а немного спустя Оденигбо подошел к Оланне, сидевшей на веранде.

– Поможешь уложить ее вещи, нкем? Родич Элис сказал, что живет вместе с земляками из Асабы и они готовы приютить ее на время.

Оланна подняла на него холодный взгляд:

– Нет.

– Что?

– Нет, – повторила Оланна громче. – Нет.

Она встала и ушла в комнату. Не будет она укладывать чужое белье. Оланна не знала, кто собирал вещи Элис – возможно, сам Оденигбо, – но слышала голоса соседей: «Ije oma, в добрый путь», когда Элис с родственником уезжали поздно вечером. Спала Оланна на веранде и видела во сне Оденигбо с Элис в постели в Нсукке, на ее, Оланны, свежем постельном белье. Разбудили ее жгучее подозрение в сердце и грохот снарядов в ушах.

– Враг близко! – крикнул пастор Амброз, первым выбегая со двора с набитым вещмешком.

Поднялась суета: все кричали, собирались, уезжали. Пальба продолжалась, как приступ жестокого, надрывного кашля, а машина никак не заводилась. Оденигбо пробовал раз за разом, вдоль дороги уже потянулись беженцы, взрывы гремели совсем рядом, на Сент-Джонс-роуд. Тетушка Оджи осыпала бранью мужа, мать Аданны умоляла Оланну пустить ее в машину вместе с несколькими детьми.

– Нет, – отрезала Оланна. – Берите детей и уходите, скорее.

Оденигбо снова попытался завести машину, но двигатель взвыл и заглох. Двор почти опустел. Женщина тащила по дороге козу, та упиралась, ее хозяйка, не выдержав, бросила упрямое животное и двинулась дальше. Оденигбо повернул ключ, но машина опять не завелась. Земля под ногами ходила ходуном при каждом взрыве.

Оденигбо вновь и вновь безуспешно поворачивал ключ.

– Бери Малышку, идите пешком. – Оденигбо вытер взмокший лоб. – Я вас нагоню, когда заведется машина.

– Если уж идти, так всем вместе.

Оденигбо снова попытался завести мотор. Оланна оглянулась, дивясь спокойствию Малышки. Она сидела на заднем сиденье рядом со скатанными матрасами и внимательно смотрела на Оденигбо, словно умоляла взглядом и его, и машину.

Оденигбо выбрался наружу, открыл капот. Оланна тоже вышла и выпустила Малышку, прикидывая, что из багажника взять с собой, а что оставить. Двор обезлюдел, поредел и поток беженцев на дороге. Пулеметы строчили совсем рядом. От ужаса у Оланны тряслись руки.

– Пойдем пешком. Никого не осталось во всей Умуахии!

Оденигбо сел за руль, со вздохом повернул ключ, и мотор заработал. Ехали быстро, а на выезде из Умуахии Оланна спросила:

– У тебя что-нибудь было с Элис?

Оденигбо молчал, глядя перед собой.

– Я тебя спрашиваю, Оденигбо.

– Нет! Ничего у нас с ней не было. – Он мельком посмотрел на Оланну и опять стал глядеть на дорогу.

Они ехали молча до самого Орлу, где их встретили Харрисон с Кайнене. Харрисон стал выносить скарб из машины.

Кайнене обняла Оланну, взяла на руки Малышку и повернулась к Оденигбо.

– Занятная бородка, – усмехнулась она. – Подражание Его Превосходительству?

– Я никогда не стремлюсь кому-либо подражать.

– Ах, прости, совсем забыла. Ты ведь у нас единственный и неповторимый.

Голос Кайнене отражал сгустившееся напряжение. Оланна кожей ощущала его влажную тяжесть и когда пришел Ричард и неловко обменялся рукопожатием с Оденигбо, и позже, когда все расселись вокруг стола и принялись за ямс, поданный Харрисоном в эмалированных тарелках.

– Поживем здесь, пока не найдем квартиру. – Оденигбо поднял глаза на Кайнене.

Кайнене повела бровью, крикнула:

– Харрисон! Еще пальмового масла для Чиамаки!

Когда Харрисон, поставив перед Малышкой миску с маслом, ушел, Кайнене сказала:

– На прошлой неделе он нас потчевал жареной крысой – пальчики оближешь! А с каким видом подавал – можно подумать, седло барашка!

Оланна засмеялась. Смеялся и Ричард, но осторожно. Смеялась даже Малышка, будто поняла, о чем речь.

Лишь Оденигбо без улыбки уставился в тарелку. По радио повторяли Ахиарскую декларацию, звучал решительный голос Его Превосходительства:

Биафра не предаст чернокожих. Даже если все против нас, мы будем сражаться из последних сил, и все чернокожие мира смогут с гордостью указать на нашу Республику во всем ее величии, торжество национальной идеи в Африке…

Извинившись, Ричард вышел из-за стола и вернулся с бутылкой бренди.

– Один журналист подарил, – обратился он к Оденигбо. – Американец.

Оденигбо уставился на бутылку.

– Бренди, – неизвестно зачем добавил Ричард.

Он не общался с мужем Оланны несколько лет, с того самого дня, когда Оденигбо заехал к нему во двор и наорал на него. И сегодня после рукопожатия они не обменялись ни словом.

Оденигбо не взял бутылку.

– Как насчет биафрийского хереса? – предложила Кайнене. – Наверняка лучше подойдет для печени стойкого революционера.

Оденигбо посмотрел на нее с кривой усмешкой, словно Кайнене и позабавила, и разозлила его. Потом встал из-за стола:

– Не надо бренди, спасибо. Мне бы выспаться. Завтра меня ждет долгая дорога – директорат переехал в буш.

Оланна проводила его глазами. На Ричарде она ни разу не остановила взгляд.

– Пора спать, Малышка, – сказала она.

– Не хочу, – заупрямилась та и набычилась, глядя в пустую тарелку.

– Марш в постель, – велела Оланна, и Малышка спрыгнула со стула.

В спальне Оденигбо повязывал вокруг пояса покрывало.

– Я как раз собирался уложить Малышку, – сказал он Оланне, но та будто и не слышала. – Спи сладко, Малышка, ka chi fo.

– Спокойной ночи, папочка.

Оланна уложила Малышку, укрыла, поцеловала в лоб и чуть не разрыдалась, вдруг вспомнив об Угву. Он спал бы на циновке в гостиной.

Оденигбо подошел и остановился вплотную к ней. Оланна отступила, не зная, чего он хочет. А он коснулся ее ключицы:

– Кожа да кости…

Оланне стало не по себе от его прикосновения. Она опустила голову – ключицы и вправду торчали, она и не заметила, что так сильно похудела. Не говоря ни слова, Оланна вышла из спальни.

Ричарда в гостиной уже не было, Кайнене сидела за столом одна.

– Решили, значит, искать угол? Мое скромное жилище вам с Оденигбо не по вкусу?

– Кого ты слушаешь? Ничего мы не решили. Если он хочет искать квартиру – пожалуйста, пусть живет там один.

Кайнене свела брови:

– Что у вас случилось?

Оланна покачала головой.

Кайнене обмакнула в пальмовое масло палец, поднесла ко рту.

– Что случилось? – с нажимом повторила она.

– Да так, ничего особенного. – Оланна покосилась на бутылку бренди на столе. – Скорей бы кончилась эта война, тогда он снова станет прежним. Он совсем не тот, что раньше.

– Война идет для всех, и каждый решает для себя, меняться ему или нет.

– Он пьет и пьет кай-кай. Каждый вечер наливается. Только получит зарплату – и деньги мигом улетели. Похоже, он спал с нашей соседкой, Элис из Асабы. Он мне противен. Мне противно с ним рядом.

– Вот и замечательно.

– Замечательно?

– Именно. Твоя любовь к нему слепа и безвольна – ты столько лет им восхищалась, не видя недостатков. Даже не замечала, какое он страшилище!

Легкая улыбка тронула губы Кайнене, и через миг она залилась смехом, а вслед за ней и Оланна. Сестра сказала совсем не то, что ей хотелось услышать, и все-таки от ее слов на душе стало легче.

Утром Кайнене показала Оланне пузатую баночку крема для лица:

– Глянь-ка! Привезли из-за границы. Все мои кремы давным-давно кончились, и я мазалась жутким биафрийским маслом.

Оланна повертела в руках розовую баночку, и они по очереди макали в нее пальцы и втирали в кожу крем не спеша, с удовольствием. Затем поехали в лагерь беженцев. Каждое утро они ездили туда. Начался сезон харматана, ветер носил пыль, и Малышка играла с тощими голопузыми ребятишками. Они собирали кусочки шрапнели, хвастались ими, менялись. Когда Малышка принесла домой два осколка, Оланна накричала на нее, оттаскала за уши и отобрала шрапнель. Ее передергивало при мысли, что Малышка играет со смертоносным металлом, но Кайнене попросила Оланну вернуть девочке осколки, а Малышке дала банку, чтобы хранить шрапнель. Кайнене велела ей учиться у ребят постарше ставить ловушки на ящериц и плести из пальмовых листьев коконы для муравьев-иддо. Кайнене позволила Малышке потрогать кинжал беженца, который расхаживал по лагерю и бормотал: «Пусть, пусть придут вандалы, пусть придут хоть сейчас». А еще Кайнене разрешила Малышке съесть лапку ящерицы.

– Чиамака должна видеть жизнь такой, как есть, эджимам, – говорила Кайнене, намазываясь кремом. – Ты слишком оберегаешь ее от жизни.

– Просто хочу, чтобы с моим ребенком ничего не случилось плохого. – Взяв чуть-чуть крема, Оланна стала втирать его в кожу подушечками пальцев.

– Нас оберегали сверх меры.

– Родители? – спросила Оланна, хотя и так все поняла.

– Да. – Кайнене похлопывала ладонями по лицу. – Вовремя мама сбежала – как она обходилась бы без кремов и прочей ерунды? Только представь нашу маму с бутылкой косточкового пальмового масла!

Оланна засмеялась, но ей больно было смотреть, как Кайнене расходует крем. Если брать так много, надолго не хватит.

– Почему ты всегда так старалась угодить родителям? – спросила Кайнене.

Оланна задумалась, подперев лицо руками.

– Не знаю. Жалела их, наверное.

– Ты всегда жалела тех, кому твоя жалость не нужна.

Оланна промолчала – просто не знала, что сказать. В первый раз Кайнене пожаловалась на нее и родителей. В былые времена Оланна обязательно обсудила бы это с Оденигбо, но теперь они почти перестали разговаривать. Он проторил дорожку в бар по соседству; на прошлой неделе заходил хозяин бара и спрашивал Оденигбо – тот сильно задолжал. Оланна ни слова не сказала Оденигбо о визите владельца бара. Она уже не знала, когда муж ходил на работу, а когда сразу заворачивал в бар. Ей было не до него.

У нее хватало других проблем: месячные скудные, и кровь не алая, а грязно-коричневого цвета; у Малышки выпадают волосы; ученики от голода совсем ничего не запоминают. Оланна старалась развивать их ум (как-никак они – будущее Биафры) и потому каждый день вела уроки под огненным деревом, подальше от смрада лагерных корпусов. Она учила с ними стихи, по строчке в день, а наутро дети все забывали. Они охотились на ящериц. Теперь они ели гарри с водой всего раз в день: поставщики Кайнене не могли больше ездить за гарри в Мбоси, за линию фронта, все дороги были перекрыты. Кайнене объявила кампанию «Вырастим еду сами», и когда она вместе с мужчинами, женщинами и детьми стала рыхлить землю, Оланна только удивлялась про себя, где Кайнене научилась обращаться с мотыгой. Но земля была сухая, от харматана трескались губы и подошвы. В один из дней умерло сразу трое детей, отец Марсель служил по ним мессу без святого причастия. У молоденькой девушки Уренвы стал расти живот, и Кайнене гадала, квашиоркор это или беременность, пока мать не отвесила дочери оплеуху со словами: «Кто? Кто тебя так? Где ты встретила того подлеца?» Докторша больше не приезжала: бензина мало, а умирающих солдат слишком много. Колодец высох. Кайнене много раз ездила в Ахиару, в директорат, чтобы выхлопотать цистерну с водой, но каждый раз привозила лишь неопределенные обещания. Вонь немытых тел и запах разложения из мелких могил на окраине делались все сильнее. Мухи облепляли болячки на телах детей. Всюду кишели клопы, под покрывалами у женщин, вокруг пояса, краснела сыпь – воспаленные следы укусов с запекшейся кровью. Настала пора апельсинов, и Кайнене велела всем есть плоды прямо с веток, хоть от них и был понос, а кожурой натираться, чтобы отбить запах пота.

По вечерам Оланна и Кайнене вместе возвращались пешком домой. Говорили о людях в лагере, о своих школьных годах в Хитгроув, о родителях, об Оденигбо.

– Ты поговорила с ним о той женщине из Асабы? – спросила Кайнене.

– Пока нет.

– Для начала влепи пощечину. Если он посмеет дать тебе сдачи, я брошусь на него с кухонным ножом Харрисона. Оплеуха точно выбьет из него правду.

Оланна, рассмеявшись в ответ, заметила, что шагают они с Кайнене в ногу, одновременно взметая шлепанцами коричневую пыль.

– Дедушка говорил: если хуже некуда, дальше будет только лучше. O dikata njo, o dikwa mma, – сказала Кайнене.

– Помню.

– Скоро в мире все изменится и Нигерия сдастся. Мы победим.

Сестра укрепляла веру Оланны в победу.

Бывали вечера, когда Кайнене подолгу молчала, погружалась в себя. Однажды сказала: «Я почти не замечала Икеджиде», и Оланна молча положила ей руку на плечо. Но чаще Кайнене бывала в хорошем настроении, и они сидели на веранде, болтали, слушали радио и летучих мышей, порхавших вокруг деревьев кешью. Иногда им составлял компанию Ричард, и никогда – Оденигбо.

Однажды вечером полил дождь, хлесткий, с ветром – странный ливень в разгар сухого сезона. Возможно, потому Оденигбо не пошел в бар и в тот вечер, наконец, принял от Ричарда бренди. Перед каждым глотком он вдыхал аромат напитка и по-прежнему не разговаривал с Ричардом. В тот же вечер приехал доктор Нвалу с сообщением: убит Океома. Перед самым его приездом полыхнула молния, грянул гром, и Кайнене засмеялась:

– Как из миномета!

– Давненько нас не бомбили – не к добру это, – заметила Оланна. – Интересно, что они затевают.

– Неужто ядерный удар? – Кайнене вскочила, услышав мотор въехавшей во двор машины. – Кого это принесло на ночь глядя в такой ливень?

Она открыла дверь, и вошел доктор Нвалу, насквозь промокший. Оланне вспомнилось, как в день свадьбы после бомбежки он протянул ей руку и помог встать. С тех пор он похудел, осунулся, казалось, сядет – переломится. Он не стал ни садиться, ни тратить время на приветствия. Оттянул полы широкой рубахи, стряхнул воду и сказал:

– Океома убит, Океомы больше нет. Погиб на задании, когда пытались отбить Умуахию. Мы с ним виделись с месяц назад. Он сказал, что пишет стихи и Оланна – его муза; попросил, если с ним что-нибудь случится, постараться, чтобы стихи дошли до нее. Но я не могу их найти. Его товарищи, от которых я узнал о его гибели, сказали, что при них он никогда ничего не писал. Я пообещал им, что сообщу вам о его гибели и о том, что стихи так и не нашлись.

Оланна кивала, не вполне понимая, о чем речь, – слишком быстро говорил доктор Нвалу, слишком сбивчиво. И вдруг замерла. Океома убит. Льет дождь в сухой сезон, и Океома убит.

– Океома? – переспросил Оденигбо надтреснутым шепотом. – Вы про Океому?

Вцепившись в его руку, Оланна закричала исступленно, будто у нее все разрывалось внутри. Горе раздавило, сокрушило ее. Она не отпускала руки Оденигбо, пока доктор Нвалу не исчез в дожде и они не легли молча на свой матрас на полу. Когда Оденигбо вошел в нее, она удивилась, до чего он невесом. Он замер неподвижно, так неподвижно, что ей пришлось тянуть его за бедра, но он не шевелился. Но когда он начал двигаться в ней, ее наслаждение возросло во много раз, точно из нее высекали искры. Она плакала, рыдала громче и громче. Завозилась Малышка, и Оденигбо накрыл ладонью губы Оланны. Он тоже плакал; лишь когда слезы покатились на Оланну, она увидела его мокрое лицо.

Потом он, приподнявшись на локте, взглянул на нее:

– Ты такая сильная, нкем.

Никогда прежде Оланна не слышала от него ничего подобного. Он постарел: глаза слезились, на лице читалась безнадежность. Оланна хотела спросить, почему он так сказал, что значили его слова, но не стала. Проснулась до рассвета, чувствуя дурной запах изо рта и грустный, тревожный покой на душе.