Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

Наконец папа вернулся один и подошел к нам.

– Уильям пошел спать, – сказал он. – Мы долго говорили. – Он посмотрел на меня. – Тебе тоже пора в постель. Уже очень поздно.

Неожиданно я почувствовал пустоту.

– Я хочу есть, – сказал я в удивлении. – Очень хочу.

Мама чуть улыбнулась. Я с облегчением увидел ее улыбку.

– Мне кажется, я тоже хочу есть! Может быть, заказать еду наверх, Марк?

– Какая замечательная мысль, – сказал он. – Немедленно закажу.

Он взял ее за руку, протянул другую мне; мы все вместе вышли из гостиной и начали путешествие вверх по лестнице, к уединению нашего нового номера.

Вечер закончился. Но ничто уже не было по-прежнему.

На следующее утро я спросил Уильяма:

– Тебе это не нравится?

– Нет, – сказал он. – Но я не подам и виду. Я буду жить так, словно мне все по фигу.

Я был шокирован таким словом, хотя после шести месяцев в школе мои уши привыкли к такого рода словам.

– Вот как? – спросил я, не понимая, почему он говорит так вызывающе.

– Да. Потому что им тоже все по фигу. Им не важно, что они не женаты, им не важно, что скажут люди. Они говорят, что хотели бы пожениться, еще бы, им приходится так говорить, но они не могут пожениться, поэтому им безразлично. А почему им безразлично? Потому что они знают, что они все равно что муж и жена. Поэтому я буду все равно что законный сын, буду думать о себе как о законном сыне, но если кто-нибудь назовет меня ублюдком, я не буду выбивать ему зубы, потому что это будет означать, что мне не безразлично, поэтому я просто засмеюсь и скажу: «Какого черта!» – и тогда никто никогда, никогда не сможет меня оскорбить, потому что мне все равно.

Я слушал его завороженный. Я еще никогда не слышал, чтобы Уильям говорил о чем-либо с такой горячностью. После долгой паузы я спросил:

– А что такое «ублюдок»?

– Это я. И ты, – сказал Уильям. – Это ругательное слово, как «черт», «дерьмо» и «сука».

Я был поражен.

– Что ж, если кто-нибудь назовет меня так, – заявил я сразу, – я буду с ним драться. Я собью его с ног и буду бить до тех пор, пока он не извинится.

– Вот еще! Побереги силы!

– Но я должен! – воскликнул я, еще более пораженный. – Это дело принципа! Никто не сможет обзывать меня скверными словами, если я того не заслуживаю.

– Но ты же и есть ублюдок, глупый! Это правда!

– Неправда, – упрямо сказал я, цепляясь за свой порядок, свою аккуратную классификацию и безупречную систему подмен, – и никто не может обзывать меня ругательными словами.

– Тогда ты просто напрашиваешься на неприятности, – заметил Уильям. – Просто умоляешь, чтобы они случились.

Но я ему не поверил.

После этого мы стали все чаще и чаще слышать о Касталлаках. С ужасом узнали, что мальчик, которого мы видели в Брайтоне, не был единственным ребенком; у него были два брата и три сестры, а самым ужасным было то, что папа хотел привезти их всех жить с нами в Алленгейт.

– Как мило со стороны папы подумать, что нам хочется поиграть с другими детьми, – сказал я, когда мама сообщила нам об этих планах, – но, пожалуйста, скажи, чтобы он не волновался. Алленгейт хорош и так, просто для тебя, папы, меня и Уильяма. Нам больше никто не нужен, спасибо.

– Конечно нет! – подтвердил Уильям. – И мне кажется, он не должен был этого предлагать.

– Вам должно быть стыдно! – твердо сказала мама. – Подумайте о том, как вам повезло! У вас есть красивый дом, есть все, что вам нужно, и любящие родители. Вам следует подумать о тех, кому не так повезло. Эти дети росли в ужасном, одиноком доме, с родителями, которые были настолько несчастны, что им было не до детей, а теперь, когда их мама подает в суд, чтобы жить отдельно от папы, детям кажется, что жизнь к ним еще более несправедлива, чем раньше. Вы должны хотеть, чтобы они приехали в Алленгейт, хотя бы для того, чтобы показать им, что такое настоящий счастливый дом.

Я от стыда повесил голову, но Уильям заявил резко:

– Я знаю, папа сказал, что не может развестись с их матерью, но почему она не может с ним развестись? Если она подает в суд, чтобы жить отдельно от него, почему она не может подать в суд на развод? Какая разница между жизнью отдельно и разводом?

– Развод – это очень смелый шаг, – сказала мама, – и миссис Касталлак, видимо, не может на него решиться по религиозным, моральным или общественным причинам. Жить раздельно – это значит, что она останется папиной женой, но только на бумаге. Ему нельзя будет относиться к ней как к жене, и он не будет ездить к ней, как раньше.

– Это похоже на развод, – заметил я, озадаченный.

– Это немного похоже. Но при раздельной жизни брак все еще существует, а при разводе брак перестает существовать, и обе стороны опять могут вступить в брак.

– Ей надо с ним развестись! – сердито сказал Уильям. – Какой смысл в раздельной жизни? Это несправедливо!

– Я знаю, что ее решение – правильное или неправильное – очень неприятно для нас всех, – согласилась мама без колебаний, – но мы должны помнить, что для папы это еще хуже, потому что ему неприятно, когда мы несчастливы. Поэтому мы не должны жаловаться. И еще у папы сейчас много других забот, поэтому мы не должны добавлять ему неприятностей. Например, я знаю, что он очень беспокоится о тех шестерых детях. Он и миссис Касталлак не могут прийти к соглашению, где им теперь жить, поэтому ему приходится часто ездить в Лондон с тех пор, как вы приехали домой на каникулы. Ему надо было проконсультироваться с судьей, потому что только судья может решить это дело.

– А судья решит в пользу папы?

– Мы еще не знаем, что он решит. Но я думаю, что вам нужно знать, что дети могут приехать сюда. Миссис Касталлак ведет себя не очень разумно, и судья может решить, что ей нельзя оставить даже девочек. Но что бы ни случилось с девочками, папа почти наверняка получит опекунство над мальчиками, поэтому…

– Надо всеми мальчиками? – спросил я. – Даже над тем, что был в Брайтоне?

– Филипом? Да, конечно. Он лишь ненамного старше тебя, поэтому я уверена, что вы с ним скоро подружитесь.

Я замолчал. Даже тогда я уже знал, что мы с Филипом никогда не станем друзьями.

В конце рождественских каникул Уильям заболел, и мне не разрешили ехать в школу, пока карантин не закончился. У него была дифтерия. Мама неотлучно была при нем, а папа, который от усталости тоже выглядел нездоровым, мотался между комнатой больного в Алленгейте и судами в Лондоне. Наконец мне разрешили вернуться в школу, а Уильям, которому к тому времени стало немного лучше, остался медленно выздоравливать дома. В марте мама повезла его на две недели в Швейцарию, чтобы он окончательно поправился. Я завидовал ему, потому что он развлекался в Альпах, в то время как мне приходилось упорно учиться.

Когда я приехал домой на весенние каникулы, папа встречал меня на вокзале, а рядом с ним на платформе стоял худой, бледный Уильям, который недавно вернулся из Швейцарии.

– Уильям! – радостно кинулся к нему я. – Ты хорошо провел время? Спасибо за открытку! У тебя по-прежнему осложнение на сердце?

– У меня высокое давление, – важно сказал Уильям, – но в остальном я здоров, спасибо.

Папа обнял меня и погладил по голове:

– Ты хорошо доехал?

Я кивнул и осмотрел платформу.

– А где мама?

– Она ждет тебя дома, – сказал папа, – с детьми.

Я остановился как вкопанный. На секунду я встретился взглядом с глазами Уильяма, темными и внимательными. Он на момент состроил гримасу.

– Со всеми детьми, – сказал папа, подумав. – Я привез девочек и Хью неделю назад, а Маркус и Филип приехали из школы в Суррее позавчера. А теперь давай найдем твой багаж и поедем домой.

Как только мы остались одни, я прошипел Уильяму:

– Почему ты не написал мне об этом? Ты ни словом не обмолвился об этом в своих письмах!

– Меня мама просила, потому что не хотела, чтобы ты волновался так далеко от дома. А когда я болел, то все равно писать не мог…

– Какие они?

– Ну, Маркус вполне приличный парень, Хью довольно безобиден, девчонки – просто девчонки, а Филип – это просто кошмар. Самый противный тип, какого я знаю.

У меня волосы встали дыбом.

– Я так и знал, – сказал я. – Я так и знал. Я к нему даже не подойду.

– Придется. Ты будешь жить с ним в одной комнате.

– Что?!

– Спален на всех не хватает. Я живу в одной комнате с Маркусом, и папа сказал, что поскольку вы с Филипом одного возраста…

Я пошел от него прочь. Я прошагал по платформе, подошел к папе и объявил твердо, как только мог:

– Папа, я не хочу жить в одной комнате ни с кем, кроме Уильяма. Не можешь ли ты устроить так, чтобы…

– В карету, Адриан, – коротко сказал папа. – Семейные дела на платформе не обсуждают.

В карете я опять попробовал гнуть свое.

– Папа, я не против жить в одной комнате с Уильямом, но я не хочу жить с…

– Ты сделаешь так, как тебе велят, – сказал он резким, твердым голосом, каким никогда прежде со мной не разговаривал, – и точка!

Я замолчал. Я смотрел на него, мои щеки горели, и я подумал в отчаянии: мы ему больше не нужны. Ему нужны другие дети. И когда карета покатила к Алленгейту, слезы неожиданно защипали мне глаза.

Нас вышла встречать мама, она обняла меня так же тепло, как и всегда. Она выглядела совсем как раньше и была так спокойна, что я обнимал ее немного дольше, чем раньше. Когда я наконец ее отпустил и повернулся к открытой двери, я увидел две пары голубых глаз, с любопытством меня разглядывающих.

– Дорогой Адриан, – сказала мама, – познакомься: это Хью, а это Жанна. Хью семь лет, а Жанне пять.

Я холодно на них посмотрел. Маленькая девочка повернулась и в смущении убежала в холл, а мальчик улыбнулся мне. У него была очень приятная улыбка, открытая и искренняя. Золотистые волосы и голубые глаза придавали ему очень невинный вид.

– Ну же, Адриан, – сказал папа. – Где же твои манеры?

Щеки мои опять запылали.

– Привет, – сказал я мальчику.

– Здравствуй, – вежливо ответил Хью и протянул руку.

Помедлив, я пожал ее и отвернулся.

– Как поживаешь, дорогая мама? – четко произнес я. – Спасибо за чудесные открытки из Швейцарии.

– Они тебе понравились? Там так красиво, в следующий раз тебе тоже надо будет поехать и увидеть все своими глазами. – Она взяла меня за руку и крепко ее сжала. – Пойдем, ты познакомишься с Маркусом и Марианой.

Маркус уже стоял в холле. Он был высокий, крепко сбитый, у него была ободряющая, дружелюбная улыбка.

– Привет, Адриан, – сказал он и тоже протянул мне руку. – Уильям много о тебе рассказывал. Так приятно наконец тебя увидеть.

Его глаза, светло-голубые, как и у Хью, были чисты, искренни и спокойны. Но почему-то я не мог им доверять. На секунду я представил себе, что меня забрали от мамы и из Алленгейта и отправили жить среди чужих; мне пришло в голову, что я не испытывал бы никаких дружеских чувств к новым людям. Я подумал: они притворяются. Они ненавидят нас так же, как мы ненавидим их. На самом деле они не хотят с нами дружить.

Мы пошли в гостиную. На подоконнике в классической позе сидела самая красивая девочка, какую я когда-либо видел. У нее были темные, красиво уложенные волосы, розово-белая кожа и все те же светло-голубые глаза.

Я подумал: как странно, что у них у всех эти ужасные глаза, и неожиданно вспомнил Брайтон, женщину в платье кричащих цветов, ее ледяной взгляд.

– Привет, – сказала Мариана, расправляя складки своего изящного белого платья, и осмотрела меня с головы до ног, взмахнув длинными темными ресницами.

Я переминался с ноги на ногу, потрясенный ее женственностью, и обрадовался, когда Хью весело спросил:

– А ты видел на дороге автомобили, Уильям?

– Только один.

– Как здорово! Мариана, надо было поехать с ними на станцию, как папа предлагал, и мы бы тогда тоже увидели автомобиль!

– Мне не нравятся автомобили, – сообщила Мариана.

Мама сказала:

– Жанна! Не стесняйся, дорогая, пойди поздоровайся с Адрианом!

Но малышка, стоявшая за диваном, только спрятала лицо в мамины юбки и не посмотрела на меня.

– Позвони к чаю, пожалуйста, Роза, – попросил папа, входя в комнату. – Маркус, а где Филип?

Наступило неловкое молчание.

– Не знаю, папа, – ответил Маркус.

Было так странно слышать, что какой-то незнакомец, обращаясь к моему отцу, называет его «папой». Мне это не понравилось. Я разозлился.

– Ну, – коротко заметил папа, – если Филип не хочет чаю – это его дело, пусть ходит голодный. Ты голоден, Адриан?

– Да, – сказал я. – Очень.

Должно быть, это прозвучало воинственно, что на меня совсем не похоже, но папа только улыбнулся мне и предложил пойти помыть руки, пока горничная Финч принесет чай.

Я убежал, но, вместо того чтобы отправиться вниз мыть руки, пробежал по холлу и помчался наверх в свою комнату.

Где-то плакал младенец. Я состроил гримасу и, вне себя оттого, что мой собственный дом наводнило целое племя нежеланных чужаков, распахнул дверь своей комнаты с такой силой и треском, что она чуть не слетела с петель, и вошел, все еще дрожа от негодования, в свое убежище.

Но оно больше не было таковым. У стены находилась вторая кровать; полки с моими книгами оказались сдвинуты; в углу стоял еще один комод. Я застыл, кипя от гнева, что в моей комнате произвели перемены без моего согласия, а потом, почувствовав, что за мной наблюдают, развернулся и увидел мальчишку, которого видел в Брайтоне.

Он сидел. На моей кровати. Мое шумное вторжение потревожило его, и он протирал глаза, словно после сна.

Мы смотрели друг на друга.

– Это моя кровать, – заявил я.

Он не ответил. Продолжал на меня смотреть.

– Убирайся.

Он ничего не сказал. Я уже был готов, стиснув зубы, кинуться на него, когда он встал и подошел к столу. Он писал письмо. Я увидел листок, вырванный из тетради, и несколько букв, написанных тупым карандашом.

– Адриан! – крикнула мама из холла. – Чай готов!

– Иду! – ответил я.

Я еще раз посмотрел на мальчишку, но он стоял ко мне спиной и не повернулся. Я вышел, медленно спустился в холл и заметил, что мама выходит из своего маленького будуара.

– Мама, – быстро спросил я, – почему я не могу жить в одной комнате с Уильямом? Я не хочу жить с Филипом. Почему я должен с ним жить?

– Дорогой, постарайся не быть эгоистом. Бедный Филип сейчас очень несчастен, потому что не хотел уезжать от мамы, а его мама попыталась ослушаться решения суда и оставить его, и от этого вся эта история стала еще неприятней. Очень важно дать понять Филипу, что мы хотим его видеть, что хотим, чтобы он был счастлив, а что он подумает, если ты не захочешь жить с ним в одной комнате? Уильям живет в одной комнате с Маркусом, и они ладят. Маркус такой хороший мальчик, и я уверена, Филип тоже будет хорошим, когда он станет немного счастливее. Постарайся полюбить их, дорогой, пожалуйста. Ради меня. Я не хочу, чтобы это место наполнилось скандалами и стало неблагополучным домом.

– Папе не нужно было привозить их сюда, – упрямо повторил я. – Почему нам нужно с ними мириться? Это несправедливо. Это плохо.

– Адриан, пожалуйста. Я знаю, трудно не ревновать…

– Я не ревную! Я просто не понимаю, почему папа не мог оставить Филипа его матери, если она этого так хотела! И почему здесь девочки? Я думал, что им позволят остаться с ней! Что произошло?

– Это слишком сложно, чтобы вдаваться в детали. Сначала судья присудил опеку над мальчиками папе, а опеку над девочками – миссис Касталлак, если она останется в папином доме, Пенмаррике, но Мариана не захотела оставаться в Пенмаррике без Маркуса и папы, поэтому миссис Касталлак попыталась обменять Мариану на Филипа, что было против указаний судьи. Это рассердило судью, а когда папа попросил изменить распоряжение судьи, миссис Касталлак воспротивилась этому в такой возбужденной, неразумной форме, что судья рассердился еще больше и изменил судебное постановление целиком в папину пользу, так что теперь папа получил не только опеку над всеми детьми, но и право решать, может ли миссис Касталлак видеть мальчиков или нет. Ей разрешено навещать девочек, и, пока она остается в Пенмаррике, им можно к ней ездить, но она не может видеться с мальчиками без папиного разрешения. Ситуация очень сложная и печальная.

– Но почему папа не захотел отдать ей Филипа и покончить с этой ситуацией мирно? Я не понимаю.

– Бывает, что воспитание мальчиков без отца приводит к плачевным результатам.

– Но ведь ты воспитывала нас с Уильямом, а папа поначалу у нас почти и не бывал!

– Это другое.

– Почему?

– Дорогой, я на самом деле не могу вдаваться в длинные объяснения. Ты просто должен мне поверить, что Филипу лучше не жить с его мамой. А теперь пойдем в гостиную пить чай.

Я подумал: даже мама изменилась. Она стала скрытной, нетерпеливой и даже немного сердитой. Раньше она никогда на нас не сердилась. Никогда – до их приезда.

Я почувствовал себя таким подавленным, мне стало так жаль себя, что аппетит пропал и я за чаем почти ничего не ел.

Потом я закрылся на чердаке с игрушечными поездами, но даже там мне не дали побыть одному. Пришел папа с Хью.

– Хью любит поезда, – сказал он. – Я подумал, что тебе захочется показать ему свою коллекцию.

– Пожалуйста, – попросил Хью заискивающе. Он смотрел на мою коллекцию широко открытыми глазами. – Папа, она гораздо лучше, чем моя коллекция в Пенмаррике.

– Почти такая же, мне кажется, – рассеянно заметил папа и оставил меня с Хью, вернувшись вниз к маме.

– Какая прекрасная коллекция! – искренне восхитился Хью, пока я боролся со злостью. – Как тебе повезло. Можно я с ними поиграю?

Я проглотил комок в горле, делая над собой огромное усилие.

– Я очень аккуратно, – сказал Хью. – Обещаю.

– Хорошо, – согласился я.

Мы немного поиграли вместе, но вскоре я почувствовал желание побыть одному, поэтому ушел, оставив счастливого Хью.

Уильям и Маркус играли на лужайке во французский крикет, а Мариана изящно сидела на качелях и смотрела на них. Уильям даже смеялся. Я резко повернулся и пошел в сторону леса.

– Иди поиграй с нами, Адриан, – позвал Маркус.

– Нет, спасибо.

– Давай! – закричал Уильям.

Я покачал головой. И услышал, как Маркус сказал со вздохом:

– О боже мой! Надеюсь, он не будет таким, как Филип. Я ужасно не люблю, когда люди плохо относятся друг к другу.

– Адриан, – возразил Уильям с холодной суровостью, – никогда ни к кому не относится плохо.

– Ну конечно же, я не хотел сказать…

Я быстро пошел прочь, чтобы их не слышать. В лесу я пришел к своему любимому дереву и забрался на свою любимую ветку. Там было спокойно. Я почувствовал себя лучше, но, когда несколькими минутами позже стал спускаться вниз, обнаружил, что какой-то вандал вырезал на стволе инициалы «Ф. К.».

Филип Касталлак. Он даже изуродовал мое любимое дерево. Я пришел в такую ярость, что немедленно побежал в дом за ножом и принялся менять инициалы. Я изменил «Ф» на «А», добавив палочку, и «К» на «П», добавив две.

За ужином я снова увидел его. Когда я вошел в комнату, он уже запихивал в рот сосиски и картофельное пюре.

– Ты что, всегда царапаешь свои глупые инициалы на каждом красивом дереве? – сразу спросил его я.

Он не ответил.

– Не надо, Адриан, – сказал Уильям. Он, Маркус и Мариана ужинали вместе с нами; папа и мама должны были ужинать позже, одни, а Хью и Жанна уже поужинали в детской с няней и малышкой Элизабет.

Я сказал Филипу – вполне ясно, так, чтобы он понял:

– Если ты нацарапаешь свои инициалы еще хоть на одном дереве, я тебя побью.

Он сделал вид, что не расслышал. Маркус с несчастным видом прокашлялся.

– Заткнись, Адриан, – сказал Уильям.

Я пришел в ярость:

– Как ты смеешь вставать на его сторону!

– Я не встаю ни на чью сторону, – возразил Уильям, беря себе еще одну сосиску. – Я просто не хочу, чтобы вы все передрались. Это того не стоит.

– Ужасно, – с облегчением согласился Маркус. – Я терпеть не могу сцен.

– В конце концов, – утомленно сказала Мариана, изящно отпивая молоко из стакана, – что такое дерево?

– Да, конечно, – сказал я, – ты ведь просто девчонка. Ты не понимаешь.

– Ах! – воскликнула Мариана. – Как мне надоели мальчики! Почему тетя Роза не завела себе девочку, если уж ей так хотелось иметь детей? Жаль, что здесь нет Элис.

– Кто такая Элис? – спросил Уильям.

– Наша подружка, – пояснил Маркус. – Она брала уроки вместе с Марианой в Пенмаррике.

– Теперь мне даже хочется, чтобы здесь была няня, – сказала Мариана, размазывая пюре по тарелке. – Знаю, я все время ворчала на нее, но она мне очень даже нравилась. Даже старая глупая мисс Пич…

– А папа уволил мисс Пич? – спросил обеспокоенный Маркус. – Я ничего не знаю, потому что мы с Филипом были в школе.

– Ах, это было ужасно, – сказала Мариана, подавив зевок. – Все эти утомительные сцены, когда папа приехал в Пенмаррик, а вы были в Суррее! Вы себе не представляете, как это было ужасно. Няня все время плакала, говорила, что не расстанется с нами, но не будет жить под одной крышей с хозяйкой, которая падшая женщина – интересно, что бы это значило? – а мисс Пич плакала, стонала и говорила то же самое, и папа сразу уволил их обеих, прежде чем они одумались. Мне кажется, что няня могла бы и передумать, потому что она нас всех обожала, но папа не хотел ее больше видеть, потому что она плохо отзывалась о тете Розе. Не понимаю, как они могли так говорить о тете Розе, если никогда ее не видели. Мне, например, кажется, что тетя Роза намного приятнее и лучше, чем…

– Бедная няня и мисс Пич, – очень быстро сказал Маркус, – бедная мама. Как она, должно быть, расстроилась. Жаль, что нас с Филипом там не было, мы могли бы помочь.

– Даже если бы ты там был, ты все равно бы ее не увидел, потому что я там была и почти ее не видела. Она все время плакала: то у нее была мигрень, то она ездила в Лондон, чтобы встретиться с юристами. То и дело приезжал доктор Солтер, говорил: «Ах, миссис Касталлак, вам не следует делать то, делать это, вы не должны ездить в Лондон». Но она не обращала внимания на его слова. И выглядела она плохо. Была такая бледная и совсем не заботилась о том, чтобы волосы лежали красиво, а еще она располнела, как-то осела, и одежда плохо на ней смотрелась. Я слышала, как няня говорила мисс Пич, что маме тяжело в это ужасное время оказаться в таком положении, и мисс Пич согласилась.

– Бедная мама, – сказал Маркус. Он был бледен. – Надеюсь, сейчас она хорошо себя чувствует. Я рад, что няня и мисс Пич пожалели ее.

– Тебе бы следовало послушать, что говорили другие слуги, – продолжала Мариана. – Я-то думала, что они будут против папы и станут жалеть маму. Но они говорили: она должна была знать, что этого следовало ожидать, если выходишь замуж за Пенмара, – правда смешно, что они считают папу Пенмаром, как бабушку? – и что если бы она была умнее, то не устраивала бы такого скандала. Они говорили, что такое случается, когда напускаешь на себя важность и пытаешься притворяться тем, кем ты не являешься. Они говорили…

– Заткнись, – сказал Филип.

Я был так удивлен, услышав его голос, что с грохотом уронил вилку. Мы все на него уставились.

– Но это правда! – с вызовом заявила Мариана. – И если хочешь знать, няня и мисс Пич тоже не очень-то ее жалели. Мисс Пич сказала…

– Закрой свой глупый рот!

– Пожалуйста, перестаньте, – попросил Маркус. – Не надо. Пожалуйста.

– Нет, честное слово! – сказал Уильям. – Разве можно так разговаривать с девочкой!

– Мне все равно, – сказала Мариана, сжимая свой красивый ротик цвета розы в жесткую, злую линию. – От него я никогда не ожидала вежливости. Жаль, что маме не разрешили оставить его себе в Пенмаррике. Не понимаю, зачем он здесь папе.

– Послушайте, давайте не будем больше об этом говорить, – предложил Маркус. – Это так неприятно, что, когда я об этом думаю, у меня желудок завязывается в узел и я совсем не могу есть этот прекрасный ужин. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– Почему ты не сбежал? – спросила Мариана Филипа. – Мне очень жаль, что ты не сбежал. Скатертью дорожка!

– Нет, честное слово! – снова произнес Уильям, ужаснувшись. – Вы что, всегда так между собой разговариваете?

– Как я мог убежать? – закричал Филип на Мариану. – Если бы я сбежал, папа привез бы меня обратно, побил, а маму посадили бы в тюрьму за то, что она ослушалась судью! Как я мог сбежать?

– Маму не могут посадить в тюрьму, – сказал Маркус, побелевший как полотно. – Не могут.

– Могут! Она сама мне сказала! «Тебе надо ехать с папой, – сказала она мне, – потому что если я оставлю тебя при себе, то меня посадят в тюрьму за то, что я ослушалась судью. Тебе нельзя жить со мной», – говорила она и все плакала, плакала так, что я почти не понимал ее слов…

– А когда она прощалась со мной, то не плакала, – сообщила Мариана. – «До свидания, дорогая, – сказала она мне, – я буду очень по тебе скучать». Фи! Ей было все равно. Когда она думала, что может оставить тебя, она с радостью прощалась со мной. Но меня она не проведет! Я знаю!

– Она, должно быть, думала: «Скатертью дорожка!»

– О! Противный, гадкий мальчишка!

– Мариана, не надо, не надо!.. – в ужасе воскликнул Маркус, но было уже поздно. Мариана дала Филипу звонкую пощечину, а он вскочил на ноги и толкнул ее так сильно, что она отлетела к стене и разрыдалась.

– Нет, честное слово! – повторил Уильям в третий раз. – Где ты воспитывался, Филип? Разве тебе не говорили, что девочек бить нельзя?

– Не плачь, Мариана, – сказал ужасно расстроенный Маркус. – Пожалуйста. Я этого не вынесу. Не плачь.

Мариана рыдала в изящный кружевной платочек.

– Послушай, – сказал Уильям Филипу, – мне кажется, тебе надо извиниться. Мне кажется…

– Кому какое дело, что ты думаешь! – закричал Филип, побагровев от гнева. – Кто ты такой? Кто ты такой, чтобы мне указывать, чтобы…

Мама вошла в комнату.

Мы повернулись к ней. Мариана прекратила всхлипывать и позволила Маркусу поднять ее на ноги. Наступила тишина.

– Боже мой, – спокойно сказала мама. – Ужин остынет. Я думала, вы настолько голодны, что не будете ругаться, по крайней мере, пока едите. Уильям и Адриан, сядьте и доешьте все, чтобы на тарелке ничего не оставалось. Мариана, дорогая, что случилось?

– Ничего, – сказал Маркус, прежде чем Мариана смогла открыть рот. – Совсем ничего. Все нормально, спасибо, миссис Парриш.

– Ты в порядке, Мариана?

Мариана высморкалась и бросила косой взгляд на Маркуса.

– Да, тетя Роза.

– Хорошо. Тогда садись и ешь. Я на всякий случай принесла еще один кувшин молока. Хочешь еще, Филип?