Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен
Похороны старого человека, например Гризельды, – это просто церемония, конечно, мрачная церемония, но она лишь слегка затрагивает чувства. Когда ты стареешь, то ждешь смерти; ты прожил жизнь, а никто не может жить вечно. Но похороны молодого человека – совершенно другое дело. Похороны моего собственного брата, умершего во цвете лет, не дожив до двадцать восьмого дня рождения, были самой большой мукой, испытанной мною на священной земле.
Это невозможно описать.
Там были все. Даже Мариана приехала из Шотландии с маленьким сыном, а Жанна покинула лондонский монастырь. Отпевание отслужили в Зиллане, а похоронено тело было рядом с могилами деда Лоренса Касталлака и нашего старшего брата Стефена, умершего во младенчестве. Священник, которому в то время было уже за восемьдесят, притом что он по-прежнему выглядел человеком без возраста, был после этого очень добр к матери и посоветовал мне как можно быстрее отвезти ее домой, чтобы она могла успокоиться.
Мать только и могла сказать:
– Все мои мальчики. Мои красивые мальчики. – И она плакала до тех пор, пока лицо ее не исказили морщины и оно не сделалось таким старым и измученным, что она стала выглядеть на свои шестьдесят шесть.
– Но у тебя же есть я, – сказал я, думая ее утешить, но, к моему огорчению, она заплакала еще сильнее.
– Ох, Филип, Филип… – Я едва ее слышал, но вскоре мне уже и не хотелось слушать, потому что в мозгу завертелись ножи памяти, как случалось всегда, когда я видел, что она несчастна, и из темных уголков моего сознания вылезали на свет божий давно забытые сцены. Я встал, но, когда сделал движение, чтобы уйти, она добавила: – Не выбрасывай свою жизнь на ветер, Филип, не теряй времени на шахте, я не вынесу, если и ты погибнешь. Я не знаю, что я буду тогда делать.
Я видел, как она плачет, когда меня забирали от нее и увозили в Алленгейт. Я видел, как она плачет в городском доме в Лондоне в те проклятые короткие каникулы посреди триместра, с которых начался окончательный их разрыв с отцом. Я видел, как она плакала в…
Тут словно какая-то дверца в моем мозгу захлопнулась.
– Мама… – Я услышал свой голос прежде, чем решил, что скажу. Мне пришлось сделать над собой такое усилие, что на лбу проступил пот и каждый мускул в теле заболел от напряжения. – Мама, послушай, пожалуйста… со мной ничего не случится на Сеннен-Гарте. Ничего. Это моя шахта, поэтому, я уверен, она меня не убьет. Я слишком хорошо ее знаю и люблю. Тебе не надо волноваться о том, что я могу не вернуться с шахты.
Но она не была расположена верить мне.
Потом пришел священник, и ей стало легче. Мне удалось убедить ее лечь спать пораньше. Еще я предложил отменить визит Марианы, назначенный на следующий день, но ей так хотелось увидеть внука Эсмонда, что она не согласилась. В глубине души я счел, что это ошибка. Я отправился в постель в угнетенном состоянии, но на следующий день, к своему удивлению, понял, что визит Марианы – это благодатная возможность отвлечься от душераздирающих воспоминаний о похоронах. Она приехала в одиннадцать, к утреннему кофе, вместе с ней в отцовском «роллс-ройсе», помимо шофера, был мой племянник Эсмонд. Муж Марианы, как и прежде, пребывал в Шотландии; на этот раз он поправлялся после легкого инсульта, и состояние здоровья не позволяло ему предпринять долгое путешествие в Корнуолл.
– Бедный Арчи, – сказала Мариана, наконец вспомнив о нем. – Он так расстроился, что не смог приехать со мной в Пенмаррик. – Ее взгляд с легким презрением быстро обежал гостиную. – Он так мечтает встретиться с тобой, мама. Мне бы хотелось, чтобы ты когда-нибудь приехала к нам в Шотландию. – И она принялась рассказывать о своих трех домах: в Эдинбурге, у моря в Северном Бервике и об особняке на Северо-Шотландском нагорье. – Я просто обожаю Шотландию, правда! В Эдинбурге у меня так много замечательных друзей… – У этих друзей были исключительно мужские имена. Я пристально на нее посмотрел. Ей было уже немного за тридцать, но выглядела она не старше двадцати пяти. Я изучал ее жесткий рот, фамильный рот Пенмаров, холодные глаза и холодные, правильные черты лица и спрашивал себя, как такая искусственная женщина может иметь столько поклонников.
– Филип, – неожиданно сказала мать, когда я подавил зевок, – почему бы тебе не показать Эсмонду ферму? Я уверена, что ему хочется посмотреть животных.
– О! – воскликнула Мариана, прежде чем я успел сделать скучающее лицо. – Какая прекрасная мысль! Эсмонд, дорогой, тебе ведь этого хочется, не правда ли? Беги с дядей Филипом, будь пай-мальчиком и веди себя хорошо.
Дети меня не интересовали. Они меня утомляли, у меня не хватало на них терпения. Но Эсмонд мне понравился. Не знаю почему, потому ли, что он был сыном сестры, которую я никогда не любил, и старого шотландского пэра, которого я никогда не видел, но этот ребенок завладел моим вниманием. Поначалу я не собирался водить его по ферме дольше, чем полагалось приличия ради, но он так хорошо себя вел и был так сообразителен, что я улыбался его вопросам и старательно на них отвечал. Через несколько недель ему должно было исполниться пять, но для своего возраста он был высок, у него были светлые волосы и голубые глаза. Неожиданно я увидел в нем себя и понял, почему мужчины так хотят сыновей, – они заботятся о том, чтобы после них кто-нибудь остался.
Мне было тридцать. Впервые мне пришло в голову, что если бы я завтра умер, как Хью, то после меня не осталось бы ничего, кроме камня во дворе церкви в Зиллане, воспоминаний нескольких шахтеров на Сеннен-Гарте и нескольких вещей в спальне фермы Рослин.
Я уже давно понимал, что мне следует жениться, но не видел подходящей кандидатуры на роль жены. Я ни разу не был влюблен. Сама мысль о браке меня угнетала, и я решил, что ничего страшного не случится, если я отложу его еще лет на пять. Зачем мне спешить? Я и так счастлив.
Но Эсмонд растревожил мне душу. Еще долго, после того как мы попрощались, я вспоминал его маленькое смышленое личико, повернутое ко мне, и, хотя мы встретились не скоро, память о его приезде на ферму жила в моем сердце.
Когда похороны остались позади, горе постепенно стихло и жизнь вернулась в привычную колею. Адриан уехал в приход Оксфорд, где он незадолго до того стал викарием; Лиззи отправилась в Кембридж, где стала первой на выпускных экзаменах и решила остаться в Гертон-колледже, чтобы продолжить образование; только Жанна не поехала в монастырь и осталась в Пенмаррике. Когда ее спрашивали, не думает ли она оставить орден, она отвечала только, что ей нравилось быть медсестрой, а монашество не ее призвание.
– Слава богу! – сказала мне позже мать. – Теперь, может быть, если Жанна купит себе красивую одежду, уложит волосы по моде и постарается побольше встречаться с разными людьми…
Но Жанна думала по-другому. Она хотела спокойно жить в Пенмаррике, интересоваться делами прихода и заниматься благотворительностью.
– Но, Жанна, – в ужасе говорила ей мать, – женщина предназначена для замужества, жизнь молодой незамужней девушки так тосклива.
– Значит, мне хочется жить тоскливо, если ты не возражаешь, мама.
– Но ты никогда не встретишь мужчину, если просто…
– Нет ничего хорошего в том, чтобы просто встречаться с мужчинами, нужно им еще и нравиться. Я это обнаружила, когда была в Шотландии с Марианой. Я не интересую мужчин.
– Ерунда! – сердито сказала мать. – Совершеннейшая ерунда! Любая девушка может привлечь мужчину, если захочет. Это зависит от того, как ты настроена.
– Значит, у меня нет настроения, – сказала Жанна и почти в слезах выбежала из комнаты, прежде чем мать успела добавить что-либо еще.
– Бедная Жанна! – сказал мне Джан-Ив, когда женщины мыли посуду и мы остались одни. – Но она совершенно права. Она не привлекает мужчин. Если хочешь знать мое мнение, Лиззи в десять раз привлекательнее, но мама никогда в это не поверит, потому что Жанна, по общепринятым стандартам, привлекательна, а Лиззи, согласно тем же стандартам, только некрасива и толста.
Это были дни, когда Джан-Ив часто появлялся на ферме. Не то чтобы мне не нравилось его присутствие, – напротив, я был рад, что он заполняет пустоту, образовавшуюся в сердце матери после смерти Хью, но я по-прежнему не доверял ему. Он осыпал мать подарками, что было похвально, но я часто спрашивал себя, что он пытается ими купить. Еще мне было интересно, где он берет деньги на эти подарки, – я подозревал, что он обладает талантом Хью добывать деньги всевозможными сомнительными способами.
В первую неделю 1926 года у Ребекки родился сын от Хью. Начались какие-то смешные недоразумения из-за того, как его назвать, в которые я не хотел влезать, но мать и Ребекка перестали разговаривать, после того как Ребекка не пригласила нас на крестины. После этого между ними разгорелась настоящая война, – как и все женские ссоры, она была не серьезнее бури в стакане воды, хотя эмоции были неразумно горячи с обеих сторон.
Меня же занимали более важные дела, чтобы много думать о племяннике Джонасе.
На шахте опять начались серьезные проблемы. Уолтер Хьюберт отбивался от кредиторов, рабочие требовали повышения зарплаты, чтобы она соответствовала повышающейся стоимости жизни, а мне нужны были деньги, чтобы открыть дополнительный горизонт и купить новое оборудование.
– Нам нужен еще один кредит, – сказал я. – Мы должны его получить.
Но Уолтер покачал головой:
– Сейчас плохое время для получения капитала, Филип. На послевоенное возрождение оказывает влияние растущая безработица; экономический климат становится все более и более неопределенным, денег мало. Конечно, ты можешь посоветоваться с мистером Винсентом или со своим отцом, но я сомневаюсь, что мы можем выпустить еще акции, а если мы возьмем третий кредит сверх двух, которые у нас уже есть, то мне кажется, что вскоре у тебя начнутся очень серьезные проблемы.
– Но мне нужны деньги!
Я думал об этом день и ночь. И как раз в сотый раз обсуждал это с Уолтером, когда, к моему удивлению, на шахте появился отец и вызвал меня для разговора.
К тому времени я был уже в полном отчаянии, а визит отца только усугубил его. Я боялся, что он предложит сократить расходы и закрыть шахту, и оказался прав. Он так и сделал. Излагал он свою точку зрения гладко, а его мягкая манера была рассчитана на то, чтобы не обидеть меня, но он решил закрыть шахту. Он предлагал приостановить работы. «Временно, – сказал он, – до того момента, когда экономическая ситуация улучшится». Но я слишком хорошо его знал, чтобы в это поверить. Как только он закроет шахту, никакая сила не заставит его открыть ее снова. Вскоре все оборудование и машины будут проданы в уплату долгов, а штольни будут затоплены и забыты.
Я принялся его умолять. Это было против моих принципов, я забыл о гордости, но ради шахты я был готов упасть на колени и проползти сотню миль, поэтому я сжал зубы и умолял его, как мог. Надо отдать ему должное, он меня выслушал. Он все время повторял, что я веду войну, в которой невозможно выиграть, но он выслушал меня и в конце концов выписал чек, который был так нужен шахте. Я понял, что выиграл.
Но это был не конец битвы.
– А теперь послушай меня, – сказал отец очень холодно, подавая мне чек. – Это последние деньги, которые я даю тебе на шахту. Понял? Самые последние. И если шахта не станет прибыльной к концу двадцать шестого года, то я ее закрою. Это понятно?
– Да, сэр, – сказал я, едва слушая, а пальцы мои в это время гладили заветную бумажку. – Спасибо, сэр. Вы об этом не пожалеете.
– Правда? – спросил он. – Хотелось бы в это верить. До свидания, Филип. Не буду больше отнимать твое драгоценное время. Уверен, что шахте ты нужен больше, чем мне.
Он вышел из конторы, захлопнул за собой дверь и сердито зашагал по двору, но я был слишком возбужден своей так тяжело завоеванной победой, чтобы обращать внимание на его обиды.
Я потратил эти деньги до последнего пенни. Я организовал разработку нового забоя и новой залежи. Перед рабочими я произносил зажигательные речи о том, как нам жизненно необходимо выносить на поверхность каждый кусочек олова. Я целыми днями работал с ними глубоко под морем, работал так, что у меня едва хватало сил, чтобы добраться домой и упасть в постель; я отдавал шахте каждую унцию энергии своего тела, словно желая вдохнуть свою собственную жизнь в ее усталые старые вены, но все мои усилия пропали даром.
Потому что 1926 год был годом всеобщей забастовки; годом, когда все отрасли промышленности, работающие на угле, получили удар ниже пояса. Даже прежде, чем год подошел к концу, я понял, что Сеннен-Гарт обанкротился и что его жизнь опять закончилась.
Всеобщая забастовка длилась только девять майских дней, но забастовка угольных шахтеров, первопричина всего великого разрушения, продолжалась еще девять месяцев. Происходящее разрывало меня надвое. С одной стороны, я был за шахтеров, которые существовали на гроши, не позволявшие им жить прилично, но, с другой стороны, я понимал, что повышение зарплаты шахтерам в конце концов приведет к новым требованиям моих собственных рабочих, а Сеннен-Гарт не сможет их удовлетворить. Но по мере того как шли месяцы, мне ничего не оставалось, как осудить забастовку. Нехватка угля так повлияла на работу Сеннен-Гарта, что в конце концов не стало топлива, чтобы поддерживать печи, и вся деятельность под и над землей остановилась.
Прибыль превратилась в тонкую струйку, а потом закончилась совсем. А расходы, преимущественно в форме зарплаты, резко выросли. И не было никаких признаков того, что угольные шахтеры прекратят забастовку и затормозится летальный ход экономического бедствия.
Наконец в сентябре отец собрал в Пенмаррике внеочередное собрание всех тех, кто имел какое-то отношение к управлению шахтой. Технически это не было собранием акционеров, хотя присутствовали все акционеры, но, поскольку отец обладал наибольшим пакетом, никто не сомневался, что решение этого собрания будет аналогично решению любого формального собрания акционеров, которое соберется позже, чтобы обсудить ситуацию. Целью этого предварительного собрания было дать возможность тем, кто был наиболее тесно связан с шахтой, сформулировать ясную политику в отношении ее будущего, если считать, что у шахты было будущее, а я полагал, что большинство так не думает.
На собрании, где председательствовал отец, присутствовали Майкл Винсент, поверенный компании, Стенфорд Блейк, старший поверенный фирмы, которая аудировала бухгалтерию компании, Уолтер Хьюберт, казначей, и сэр Джастин Карнфорт, который, как и отец, обладал большим пакетом акций. Когда я приехал в Пенмаррик, чтобы противостоять этому ничего хорошего не обещавшему сборищу, там находились Джаред Рослин, который давно прославился борьбой за права здешнего рабочего люда, и, поскольку у него было почти столько же власти в Сеннен-Гарте, Алан Тревоз.
Они оба были настроены пессимистично.
– Посмотри правде в глаза, сынок, – сказал мне Тревоз. – Нам не удастся переубедить твоего папашу.
– Я знаю твоего отца, – мрачно вторил ему Джаред. – Он упрям, как сто ослов. Если он решил закрыть шахту, ни ты, ни я, ни кто-либо еще не переубедит его.
– Посмотрим, – буркнул я. Это все, что мне оставалось сказать. – Посмотрим.
Но мне пришлось признать, что отец умен. Он вел собрание в формальной, деловой манере, которая не допускала эмоционального проявления несогласия. Сначала он подвел итог финансового положения шахты и призвал Блейка и Уолтера Хьюберта подтвердить его слова. Потом он заговорил о кредиторах; Майкла Винсента попросили объяснить юридические особенности банкротства. Наконец он заговорил о возможности достать еще денег и объяснил, что выпуск новых акций, даже выпуск привилегированных акций для существующих акционеров, будет рискованным предприятием, которое – в лучшем случае! – лишь оттянет неизбежное. Потом отец сказал, что он лично не собирается вкладывать больше ни пенни в шахту, и сэр Джастин Карнфорт согласился с ним, добавив, что будет рекомендовать другим акционерам тоже не инвестировать больше в Сеннен-Гарт. Уолтер Хьюберт сказал, что уже изучал возможность получения банковского кредита, но в настоящее время получить кредит было сложно, а нынешнее состояние шахты не дает возможности представить ее в качестве залога.
Отметив, что Сеннен-Гарт обанкротился и что никто и пальцем не пошевелит, чтобы его спасти, отец передал слово мне, предварительно спросив, не хочет ли прокомментировать ситуацию кто-нибудь из моих соратников: «Может быть, мистер Тревоз хочет высказаться первым?»
Это был очень типичный ход для моего хитрого отца: выбрать Тревоза, наименее опытного оратора, в качестве первого выступающего.
– Ну что ж, сэр, – быстро сказал Тревоз с акцентом, который он приобрел еще ребенком на шахте в Южной Америке, – все, что я могу сказать, – это то, что факт остается фактом: шахта до сих пор богата, клянусь Богом, – под морем осталось еще много олова, и при нормальных обстоятельствах…
– Но нынешние обстоятельства едва ли можно назвать нормальными, не правда ли, мистер Тревоз? Большой запас олова под морским дном бесполезен для нас, если нет денег, чтобы поднять его на поверхность.
– Он хочет сказать, мистер Касталлак, – быстро вставил Джаред, – что при нормальных обстоятельствах шахта принесет вам прекрасную прибыль и нет сомнения в том, что когда жизнь вернется в нормальное русло, а Лейбористская партия снова придет к власти, чтобы навести в стране порядок… – Тут он позволил себе социалистический пропагандистский пассаж, а потом вернулся к разговору о шахте и нарисовал трагическую картину нищеты и страданий, которые постигнут шахтеров и их семьи, если Сеннен-Гарт будет закрыт. Двадцать лет службы в качестве мирского пастора отточили врожденный талант Джареда в риторике; он не стеснялся выжимать каждую унцию мелодрамы из сложившейся ситуации и красноречиво излагал все доводы собравшейся аудитории. Когда он закончил, у меня у самого в глазах чуть не слезы стояли из-за голодающих детишек, плачущих о корочке хлеба, пока мой отец упивается яствами, полученными с земель Пенмаррика.
Но конечно, отца не интересовала ни социалистическая пропаганда, ни та разновидность демагогии, в которой преуспел Джаред. Единственное, что его интересовало, – это деньги, которые, на его взгляд, зависли в плохой инвестиции, и в конце концов, чтобы дать это понять, он прервал Джареда как можно вежливее.
Все, что мог сказать отчаявшийся Джаред, было:
– Так, значит, вы намерены закрыть шахту.
– После формального собрания акционеров, да; боюсь, у меня нет выбора.
Наступило молчание. Мы сидели за столом, свет от люстры старил и без того старые лица, молчание все длилось и длилось, и я уже подумал, что оно никогда не закончится. Я ждал. Все ждали и наконец по очереди повернулись в мою сторону, и тогда я понял, что время пришло, что больше тянуть нельзя. Тишина стала почти ощутимой. Мне казалось, что она гудит у меня в ушах.
Я сказал отцу, стараясь не говорить слишком громко:
– Если ты закроешь шахту, я тебя разорю.
Потом ничего не было, мы просто смотрели друг другу в лицо, как часто смотрели и раньше, а между нами, как тень смерти, лежала тень моей шахты Сеннен-Гарт, последней работающей шахты к западу от Сент-Джаста.
Отец побелел, но от гнева, а не от тревоги. Его разъярило, что я поставил его в неловкое положение перед друзьями и так явно обнаружил нашу вражду перед Джаредом и Тревозом. В конце концов ему удалось произнести:
– Я прихожу к выводу, что у тебя нет никаких ценных соображений относительно моего решения.
– Я сказал то, что хотел сказать. Если ты закроешь шахту, ты об этом пожалеешь. Это все. – Я встал. – Джаред, Тревоз, – позвал я, – пошли отсюда. Говорить больше не о чем.
И не произнеся более ни слова, вышел из комнаты.
Глава 6
Невозможно узнать, чем старый король занимался с Элис. Может быть, она была его любовницей, как считали многие современники.
Альфред Дагган.Дьявольский выводок
Король и Ричард разыграли последний акт трагедии Генриха…
Джон Т. Эпплбай.Генрих II
Я точно знал, что буду делать.
Я давно держал этот план в голове, а когда годом ранее законы о браке были пересмотрены, понял, что смогу начать претворять его в жизнь, когда захочу. Теперь наконец женщина могла развестись с мужем единственно на основании измены; а поскольку я знал, что мать сделает все, чтобы мне помочь, то понимал, что могу поставить отца в неловкое и трудное положение – если только потрачу время и силы, чтобы правильно изложить свой план.
Но я колебался. Я вспоминал тот, другой раз, когда двенадцать лет назад, перед войной, мы угрожали отцу и так опозорились, и мне не хотелось дважды совершать одну и ту же ошибку. Бесполезно было обвинять его в измене без каких-либо доказательств, но Джан-Ив, как он часто говорил мне, готов был поклясться на Библии, что Элис – любовница отца, и мне казалось, что ему нетрудно будет добыть нужные доказательства.
Но я с отвращением понял, что это оказалось труднее, чем я ожидал. Когда мне удалось поговорить с Джан-Ивом на следующий день у себя в офисе, то выяснилось, что никаких доказательств того, что у Элис с отцом роман, у него нет.
– Я просто так думал, – признался он. – Я ничего наверняка не знаю. Никто не знает. Никто не знает правды…
– Но ты же говорил мне, будто убежден, что это правда! – закричал я было на него, но сдержал гнев. – Ну что ж, полагаю, что это тем не менее правда, – сказал я безразличным тоном, – и так решит любой юрист, если правильным образом изложить ему факты. Если бы ты только мог засвидетельствовать юристу мамы, что видел отца и Элис…
– Я ничего не стану свидетельствовать! – Джан-Ив побелел от испуга. – Я не пойду в суд давать показания против собственного отца! Свидетельствуй сам!
– Не будь дураком, – сказал я, доведенный до белого каления. – До суда дело не дойдет! Мне надо только, чтобы юристы матери, если понадобится, смогли подать прошение. А может быть, нам и не придется так далеко заходить. Я сначала напишу отцу ультиматум и посмотрю, как он отреагирует. Если это не подействует, то поеду в Сент-Ивс, к юристам, которые занимаются делами Сент-Энедоков, и покажу отцу, что не собираюсь играть с ним в игры.
– А что, если между ним и Элис ничего нет?
– Ему придется извалять ее в грязи, прежде чем он это докажет. Нет, он не допустит, чтобы дело стало публичным, но мне все равно нужна твоя помощь, чтобы план сработал.
Он посмотрел на меня снизу вверх. Облизнул губы розовым кончиком языка. По его лицу было видно, что он напряженно просчитывает ситуацию, словно его втянули в какую-то фантастически сложную игру. Наконец он медленно произнес:
– Не уверен, что могу пойти на такой риск. Если папа об этом узнает, он лишит меня наследства. – Он взглянул на меня своими узкими глазками. – Тебе придется материально меня заинтересовать, иначе я могу многое потерять.
Должно быть, у меня на лице отразилось презрение, потому что у него вдруг вырвалось страстное:
– Нет, я ни пенни не возьму из твоих чертовых денег! Никто не сможет сказать, что я продал отца! Я сделаю, что ты хочешь, но и пенни за это не возьму. Я не предатель.
Лично я не понимал, почему то, что ему предстояло сделать, без вознаграждения переставало быть предательством, но денежный вопрос для меня был совершенно неважен, и я не собирался размышлять над мучениями Джан-Ива. Я догадывался, что трещина в отношениях между ним и отцом после его отчисления из Оксфорда так и не заросла, поэтому был готов к такому его поведению, но мне все равно было противно. Тогда-то мое отношение к Джан-Иву после многих лет безразличного недоверия стало определенным; для меня он был просто мальчишкой-переростком, который по-прежнему эксплуатировал свое умение обманывать, – бесполезный человек, слишком скользкий, чтобы ему доверять, и слишком пустой, чтобы принимать его всерьез. По всей видимости, это была точная копия Хью, для которого единственной целью в жизни были легкие деньги! Но у Джан-Ива не было обаяния, зрелости и острого ума, то есть тех качеств, которые, на мой взгляд, отчасти искупали грехи Хью. Этот уродливый, трусливый, нелояльный, жадный, хитрый, глупый ханжа-деревенщина не отличался ничем подобным.
Я презирал Джан-Ива. Неожиданно я задумался, как это отец мог его уважать, и сказал в раздумье:
– А ты и правда отцовский наследник? Он действительно написал завещание в твою пользу?
Он бросил на меня быстрый, подозрительный взгляд и пожал плечами:
– Если честно, я завещания не видел. Но кого еще он мог выбрать наследником, если Маркус и Хью умерли, а ты отдалился от него больше, чем когда-либо? Внебрачным детям он наследства не оставит. Уильям говорил мне, что Адриан не примет ничего, кроме символического наследства, и они оба много раз слышали от отца, что им придется зарабатывать на жизнь.
Я резко развернулся, подошел к окну, посмотрел на море. Я пытался представить себе, как буду решать проблемы шахты с Джан-Ивом, как мне придется просить у него денег, бороться с ним так же, как сейчас с отцом. Меня опять охватило отвращение и смешанное со злостью презрение, оттого что в мире так мало справедливости. Не понимаю, как можно верить в Бога, если мир так испорчен, так навечно приговорен к постоянной несправедливости.
– Сегодня приезжает Адриан, – нервно сообщил Джан-Ив, крутя дверную ручку. – Ты ведь не собираешься прямо сейчас предъявлять отцу ультиматум? Адриан решит, что я имею к этому какое-то отношение.
Он даже Адриана боялся. Мое терпение лопнуло.
– Да проваливай ты, черт бы тебя побрал, – устало сказал я. – Мы уже обо всем поговорили.
– Но ультиматум…
– Это моя проблема.
– Хорошо, – пробормотал он и выскользнул за дверь так быстро, как только мог.
Я смотрел ему вслед, пока он не пропал из виду, а потом вернулся в контору. Я не ждал, что Джан-Ив примет мою сторону, а не отца. У меня было чувство, что на суде, если на него нажмут, он будет крайне ненадежным свидетелем.
К моему удивлению, у матери были серьезные опасения в отношении моего плана, и, хотя она и согласилась выполнить мою просьбу, у нее оставались сомнения в его успехе.
– Я уверена, что между Марком и Элис нет ничего дурного, – сказала она. – Она совсем не относится к тому типу женщин, которые его привлекают, кроме того, она внучка мистера Барнуэлла, одного из его старейших, самых уважаемых друзей… Да, я знаю, Роза Парриш принадлежала к этому же классу, но мне не верится, что Марк может выставить себя дураком дважды! Что до Элис, то я, конечно, не удивлюсь, если узнаю, что она давно мечтает о роли хозяйки Пенмаррика: в конце концов, она отдала этому дому десять лет своей юности; разумеется, она относится к этому как своего рода инвестиции! Но мне кажется, ей скорее нужен брак, а не связь.
Но меня доводы матери не убедили. В глубине души я считал, что врожденное достоинство не дает ей возможности реально оценивать ситуацию, и в тот же вечер, когда она ушла спать, я уселся за кухонный стол и написал ультиматум. Я потратил немало времени и исписал несколько черновиков, но в конце концов мне удалось сказать все, что я хотел.
«Сэр! – написал я. – Настоящим уведомляю Вас, что у моей матери возникло сильное желание с пользой для себя воспользоваться новшествами, внесенными в закон о браке. Ни она, ни я не хотим начинать скандальный юридический процесс, но если Вы не исправитесь и не измените некий достойный сожаления взгляд на предмет, который мне нет нужды Вам называть, то Вы можете оказаться ответчиком в прошении о разводе на том основании, что изменили своей жене с Элис Пенмар. Если Вы полагаете, что это пустая, безосновательная угроза, то могу Вам сообщить, что у меня есть доказательства Вашей измены, достаточные для того, чтобы мать могла с помощью своих поверенных подать прошение. Если же Вы полагаете, что развод будет тихим, а детали будут освещаться по минимуму, то позвольте Вас заверить, что ничего подобного не будет. Вам удалось легко отделаться в ситуации с Розой Парриш. На этот раз Вам это не удастся. Помня о позоре, унижении и боли, которые Вы причинили моей матери в прошлом, не думаю, что Вы можете считать ее теперешнее желание развестись с Вами, чтобы дать Вам почувствовать хотя бы малую толику того, что ей пришлось переносить с тех пор, как Вы женились на ней в 1890 году, необоснованным. Мать начнет консультации с юристами через неделю после получения Вами этого письма, если не услышит от Вас положительного ответа. Остаюсь, к несчастью, Ваш сын, Филип Касталлак».
Перечитав письмо в последний раз, я решил, что оно достигнет своей цели, поэтому положил его в конверт и заклеил. Потом отправился спать, чтобы успеть урвать последние часы, остававшиеся до рассвета.
В Пенмаррик, чтобы доставить письмо, я прибыл в начале десятого. Дом тихо купался в сентябрьском солнце. Лужайки белели от ранних заморозков, цветы были побиты ночным холодом. Оставив лошадь конюху, я подошел к передней двери и позвонил.
Дверь открыл один из ливрейных лакеев, но дворецкий появился в холле, как только я переступил порог.
– Доброе утро, Медлин, – сказал я. – Отец в столовой?
– Он еще не вставал, мистер Филип. Он сегодня неважно себя чувствует. Что-нибудь передать ему?
Я заколебался, теребя в кармане письмо, и, пока я мялся у входной двери, послышался хорошо знакомый, удивленный голос:
– Доброе утро, Филип! Не слишком ли рано для светских визитов?
Под портрет первого Пенмара через холл упала тень; в следующую секунду мой сводный брат Адриан Парриш, совсем не по-священнически одетый в пуловер и широкие брюки, начал спускаться ко мне по лестнице.
Мы посмотрели друг на друга, и я, встретив его взгляд, вспомнил прошлое. От гнева я одеревенел.
– Как поживаешь? – спросил я. – Думаю, хорошо?
– Неплохо, спасибо, – сказал он. – В настоящее время жизнь меня не обижает.
Неудивительно. Жизнь никогда его не обижала. Может быть, половина моей ненависти к нему происходила оттого, что жизнь относилась к нему воистину лучше, чем ко мне.
А надо мной опять насмехался несправедливый мир. Я отвернулся и вынул из кармана письмо.
– Отдай это, пожалуйста, отцу, – сказал я, протягивая ему конверт. – С наилучшими пожеланиями.
И прежде чем он успел ответить, я направился во двор к лошади.
Когда я приехал в контору, там уже был Джан-Ив. Он подслушал наш разговор в холле с Адрианом и, немедленно выбежав из дому, срезал путь через утесы и добрался до конторы за несколько секунд до моего приезда. Оказалось, что он передумал принимать участие в моем плане. Ему очень жаль, но он не может.
– Ты, чертов!.. – От гнева я перешел на лексикон Тревоза. – Ты можешь хоть на что-нибудь в жизни решиться? Да ты не стоишь и рубашки, которую носишь! Ты что, такой трус, что даже не можешь сделать то, что сам решил? Меня от тебя тошнит! На кой черт я с тобой связался!
– А какой черт дернул меня связаться с тобой и твоей чертовой шахтой! – закричал он в ответ. – Не смей обзывать меня и говорить, что не стою рубашки, которую ношу! А ты, в конце концов, кто такой? И не рассказывай мне, как хорошо ты относишься к матери и какой героизм проявляешь на шахте! Не строй из себя образец для подражания! Черт побери, и ты еще смеешь говорить, что тебя от меня тошнит, – да ты и не представляешь, как от тебя тошнит меня! Меня от тебя сейчас вырвет!
Я ударил его, несильно, просто чтобы сбить с ног, чтобы комната поплыла у него перед глазами. Он пришел в себя, поднялся на ноги, отряхнулся.
– Убирайся, – сказал я.
Его глаза были пусты. Он потер то место на подбородке, куда пришелся удар, и уставился на меня своими пустыми черными глазками. Я разбил ему нижнюю губу; когда кровь заструилась по подбородку, я невольно ощутил дрожь.
– Когда-нибудь ты об этом пожалеешь, – сказал он. – У меня долгая память. Ты еще удивишься, какая долгая. Я никому не спускаю обид.
Я сделал шаг вперед, вытесняя его из комнаты, но он неторопливо повернулся и открыл дверь. Прохладный воздух со двора охладил мне щеки. Из-за спины Джан-Ива я видел горы шлака и побережье до самого Пенмаррика.
Он сделал шаг в сторону. Я как раз собирался захлопнуть за ним дверь, но он вдруг замер и развернулся ко мне.
– Адриан идет, – сказал он.
Шахтеры, которые работают под землей, иногда предчувствуют несчастье задолго до того, как оно случится. Если вода заливает штольни над ними, она перестает пропускать воздух и давление в их штольне поднимается так, что в ушах начинается тонкий звон. Они хорошо знают: если в ушах начинает звенеть, пора уходить, причем так быстро, как только можно, потому что пришла беда, и к тому времени, когда шум утихнет, можно не услышать тишины.
Я был не под землей, но чувствовал себя так, словно находился именно там. Холодным сентябрьским утром я стоял высоко на корнуолльских скалах, и шестое чувство шахтера подсказывало мне, что пришла беда, словно тонкий звон в ушах велел мне уходить из шахты.
Но уйти было нельзя. Не теперь. На этот раз я попался.
Я повернулся спиной к двери.
– Может быть, ему нужен ты, – сказал я Джан-Иву, – а не я.
Я зашуршал бумагами на столе, пытаясь найти сигарету. Когда я опять поднял глаза, Джан-Ив снова был в конторе и закрывал за собой дверь.
– Что-то случилось, – сказал он испуганно. – Я не хочу его видеть, не хочу видеть никого из Пенмаррика.
– Возьми себя в руки, черт побери!
Я нашел сигарету, закурил. Мне хотелось выставить его вон, но силы меня покинули. Так мы и стояли в шести футах друг от друга и молча ждали развития событий.
Мы продолжали ждать. Я как раз подумал: «Почему Адриан так долго идет сюда?» – когда во дворе раздался цокот копыт, а потом стук сапог для верховой езды по старым гранитным камням мостовой в направлении к конторе.
– О боже! – с силой выдохнул Джан-Ив, и, словно не мог вынести ожидания ни секунды более, протянул руку и открыл дверь.
На пороге стоял Адриан, но Адриан его не видел. Адриан не видел никого, кроме меня. Адриан отмахнулся от Джан-Ива, словно от надоедливой мухи, и сделал два широких шага ко мне. Мы оказались в двух дюймах друг от друга в маленькой, тихой комнате.
– Ты убил его, – сказал он мне. Его голос дрожал. Горящие гневом голубые глаза смотрели в мои. – Чтоб тебе гореть в аду, убийца!
Наступила долгая, нескончаемо долгая тишина. А потом Адриан опять заговорил, на этот раз более тихим, ровным голосом.
– Папа получил твое письмо, – слышал я его безразличный голос. – Распечатал и прочел. Я там был. Я его видел. Через несколько секунд его хватил удар. Я сразу позвал на помощь, она пришла сразу, но все равно было поздно. – Он развернулся к Джан-Иву. – Полагаю, ты тоже в этом замешан.
– Я… – Джан-Ив дрожал. По щекам у него побежали слезы, как у ребенка. – Я не хотел, я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, пожалуйста, не говори никому…
– О боже, у тебя только что умер отец, а ты только и можешь думать о том, что о тебе скажут! Подите вы оба к черту! – Адриан вышел из хибары во двор, но остановился и повернулся ко мне. – И если ты, Филип, хотя бы нос сунешь в Пенмаррик, я тебя, черт побери…
– Для священника ты слишком часто поминаешь черта, – заметил я, – не правда ли?
Только это я и сказал. Стоял и смотрел, как он поворачивается ко мне спиной, прыгает в седло, а я произнес только это: «Для священника ты слишком часто поминаешь черта».
Джан-Ив снова принялся плакать. Оставив его один на один с театральной жалостью к самому себе, я вышел из конторы и направился к шахте. Я пошел в ту старую шахту, которую исследовал еще ребенком, и спустился в западные разработки, разветвленные, как медовые соты. Я шел от штольни к штольне, на ощупь отыскивая дорогу в запутанном лабиринте, соседствующем с Кинг-Уоллоу, и, пробираясь, говорил себе: «Это моя шахта, мой Сеннен-Гарт, последняя работающая шахта к западу от Сент-Джаста. Дело всей моей жизни».
Эти слова все крутились и крутились у меня в голове, но ничего не значили, потому что это были просто слова, а слова ничего не значат, ничего. Все злые слова, какие я говорил отцу, не значили ничего, я говорил их только ради шахты. Все, что я делал, было ради шахты, потому что я сам был шахтой, потому что я ее любил, потому что для меня она имела такое же значение, как музыка для музыканта, как краска для художника. У отца было не больше прав закрывать шахту, чем у кого-нибудь – рвать рукопись или портить картину. Но он ничего не понял, и никогда не понимал, и неожиданно мне захотелось, чтобы он все понял, я возжаждал его понимания, я думал: «Если бы он понял меня, мы могли бы начать все сначала; я не хотел причинять ему зла; я не хотел, чтобы он умер».
Я был в штольне на уровне моря. Я нашел один из выходов, прошлепал по луже, прошел по пещере у подножия скалы. Наступал прилив. Прибой разбивался о стены пещеры, с грохотом прокатывался по песку. Ослепленный брызгами, я повернулся, нашел в скалах тропку и начал долгий путь к моторному цеху. Когда я шел к деревне, чтобы забрать лошадь у гостиницы и направиться вверх по холмам к Чуну, с моря налетел шквал. Стены замка были мокрыми от дождя, сильный, холодный ветер обдувал кряж. Дрожа, я подобрал поводья и направился вниз по холму к ферме.
Когда я приехал, мать на кухне в одиночестве чистила деталь дверного молотка.
– Филип! – От удивления она уронила медяшку и даже не наклонилась, чтобы ее поднять. – Что случилось? Что? Почему ты так рано?
Я сказал коротко, не подумав:
– Отец умер. У него был удар, он умер утром.
Я едва успел подхватить ее: она упала в обморок.
Когда она очнулась, я отнес ее в ее комнату и дал бренди. Наконец мне, угнетенному, проклинающему себя за глупость, удалось выдавить:
– Прости, пожалуйста, прости меня. Я не думал, что эта новость так на тебя подействует: ведь прошло так много времени.
– Да и как ты мог догадаться? – Она уже справилась со слезами и смахивала их рукой. – Я же никогда ничего не говорила. – Через секунду она добавила, взглянув на каминную доску: – Эти смешные часики отсчитывают оставшееся мне время… «Какие невероятно уродливые часы, – говорил он. – Должно быть, это часы твоего мужа». Мы потом над ними смеялись, но я так и не сказала ему, откуда они появились. Я до сих пор его вижу… Ему был всего двадцать один год. Он был в черном, потому что умер Лоренс. Черное ему шло. Люди говорили, что он некрасив, но мне он никогда не казался некрасивым, даже когда я лучше его узнала. Тогда у меня было все, все, что могла пожелать женщина, а я от всего отказалась.
– Но, мама…
– «Некоторые женщины никогда не меняются», – говорил он, но я ведь могла измениться! Ах, если бы я поняла это раньше… Но я не понимала до тех пор, пока мы не поссорились, а потом было уже слишком поздно. Если бы не Брайтон…
Я завозился с оконной щеколдой, но ее заело. Я взялся посильнее, затряс раму.
– …Мне кажется, я могла бы его вернуть, но после Брайтона я ненавидела его больше, чем любила, и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Окно распахнулось. Я перегнулся через подоконник, но все равно слышал ее голос.
– Я не могла забыть Брайтон, – говорила она. – В этом-то и была проблема. Я не могла забыть Брайтон.
Я отошел от окна и направился к двери.
– Я поеду в Зиллан за священником, мама. Мне кажется, ему нужно с тобой побыть.
Я не дал ей возможности возразить. Я выбежал к конюшне, снова оседлал лошадь и через пять минут уже мчался как мог быстро через пустоши туда, где мои родители давным-давно летним днем впервые повстречали друг друга.
Позднее, когда священник ушел, мать сказала, что хочет увидеть тело. Я бы многое отдал, чтобы близко не подходить к Пенмаррику, но, поскольку моим долгом было отвезти ее, днем я запряг двуколку и повез мать в Сент-Джаст.
Меньше всего на свете мне хотелось смотреть на тело, лежащее в башенной комнате, но мать не желала оставаться одна, поэтому мне пришлось сопровождать ее по широкой лестнице, галерее и коридору. С каждым шагом я чувствовал, что меня пожирают самые примитивные из страхов: страх смерти, страх вины, страх перед неизвестными темными чувствами, которым я не мог подобрать названия. Я чувствовал, что, если увижу тело, меня вырвет, но, поскольку я не мог позволить страхам подчинить меня, я прошел за матерью в башенную комнату и заставил себя взглянуть на тело отца.
Я посмотрел на его лицо. Но неожиданно увидел только лицо Джан-Ива, так похожее на лицо отца, лицо Джан-Ива в то утро, когда кровь текла из его разбитой губы, когда он сказал отцовским голосом: «Когда-нибудь ты за это заплатишь». Потом я видел уже только кровь, кровь, струящуюся из губы, пока наконец мне не стало казаться, что самое тело кровоточит, и пол у меня под ногами закачался. Я ощупью выбрался в коридор и прислонился к стене. Когда я смог четко видеть, то понял, что я там не один: там был Адриан и смотрел на меня. Как только я его увидел, то сразу выпрямился, закрыл дверь и смахнул пот со лба.
– Я услышал, что ты здесь, – сказал он, – и подумал, что надо тебе сказать: я сделал все необходимые приготовления. Джан-Ив, разумеется, не в состоянии ничего организовать. – Наши взгляды встретились, и я понял, что он презирает Джан-Ива так же, как и я. – Я собираюсь попросить мистера Барнуэлла, чтобы он провел похороны в Зиллане. Папа всегда говорил, что ему хочется быть похороненным там, вместе с его отцом, и мне кажется, что викарий из Сент-Джаста не обидится.
Я молча кивнул и пошел по коридору.
– Да, кстати, – добавил Адриан стальным голосом. – Никто, кроме тебя и меня, не знает, что было в том письме. Все знают о том, что оно было, но я сказал, что ты просто угрожал ему из-за шахты. Мне думается, было бы неразумным раскрывать его содержание не потому, что письмо очернило бы отца, а потому, что оно гораздо больше очернило бы тебя. Я сжег его. Мне кажется, я поступил правильно.
Я не ответил. Мне нечего было сказать, кроме слов благодарности, но я даже этого не сделал. Я ушел, а когда ковылял по лестнице в холл, то подумал, что никогда во время своих бурных визитов к отцу в Пенмаррик не чувствовал себя настолько им униженным, как теперь, когда он достал меня из могилы и опозорил перед братом, которого я презирал.
Мне не хотелось идти на похороны, но, конечно же, пришлось пойти. Не имело значения, что я терпеть не мог похорон, а в данном случае не испытывал и горя. Я был старшим из оставшихся законных сыновей отца, и мне надо было присутствовать там не только потому, что этого требовали приличия, но и потому, что матери в такое тяжелое время была нужна поддержка. Она даже заранее сказала мне: «Я так рада, Филип, что ты будешь со мной на похоронах», и после этого я уже ничего не смог сделать, чтобы избежать грядущей муки.
Поэтому я надел черный костюм и галстук и повез ее в Зиллан. Там были все, люди из Корнуолла и из-за Теймара, из Лондона и Оксфорда – люди, которых я никогда не видел, люди низкого происхождения тоже там были; все отцовские арендаторы пришли из Сент-Джаста, все слуги из Пенмаррика, даже Рослины пришли из Морвы. Церковь и кладбище переполнились людьми, везде были цветы, невероятного размера венки, роскошные букеты, даже букетики диких цветов; все было красиво, пахло и умирало, и этот запах умирающих цветов заполнял церковь, висел в тихом сентябрьском воздухе.
Были корреспонденты из газет, репортер из «Таймс» хотел узнать подробности о его работе, а мне нечего было сказать им. Я мог только сказать: «Я не историк. Я ничего об этом не знаю», но на самом деле я имел в виду: «Мы не общались. Его работа значила для меня не больше, чем моя – для него», но никто этого не понимал, никто из чужих не знал, что произошло между нами. Его издатели пожимали мне руку, говорили, как они скорбят, но я был нем; мне нечего было сказать.
– Какой это был удивительный человек! – сказал один из его оксфордских друзей. – Его будет нам очень не хватать.
– Он очень хорошо относился к арендаторам, – сказал один из фермеров.
– И к слугам, – сказал молодой Медлин, а кухарка сказала:
– Он был добрый.
Я слушал их, и мне казалось, что они говорят о незнакомце. Я пытался вспомнить, когда отец был добр ко мне, но не мог; я помнил только свой голос, четко произносящий в столовой Пенмаррика: «Если ты закроешь шахту, я тебя разорю».
И вот он умер.
Мне пришлось общаться со всеми, кто пришел на похороны, и труднее всего было разговаривать с людьми, которые слышали те мои слова в Пенмаррике: с сэром Джастином Карнфортом, холодным и едва соблюдающим приличия; с Уолтером Хьюбертом, молчаливым от смущения; с Майклом Винсентом, изо всех сил старавшимся быть вежливым; со Стэнфордом Блейком, застывшим от ненависти. А когда мне уже не нужно было разговаривать с ними, мне все равно надо было общаться с семьей, а семья отнеслась ко мне так, как будто я не существовал.
Мариана сказала: «Мама, дорогая, как это все ужасно для тебя!» – и повернулась ко мне спиной.
Жанна сказала: «Мама…» – и, увидев меня, разрыдалась.
Элизабет с Джан-Ивом держались на расстоянии. Парриши держались вместе с Элис Пенмар и подальше от меня. Лицо Элис было белым и изможденным, под глазами – темные круги; она выглядела больной от горя.
Позади меня голос священника произнес:
– Сейчас, я полагаю, ты поедешь в Пенмаррик, Филип. Не хочешь ли поехать в машине, которую Адриан нанял для меня? Я не привык к машинам и был бы рад твоему обществу.
Я ответил, не глядя на него:
– Мне нужно отвезти мать домой.
– Нет, – сказал он. – Все устроено, я только что говорил с твоей матерью. Барышни Тернер отвезут ее домой, а в такое время ей лучше побыть с женщинами. И ведь, конечно, тебе захочется поехать в Пенмаррик, чтобы немного побыть с семьей. Там всех ждет холодный обед.
Я покачал головой.
– Нет, – сказал я. – Нет. – Больше я ничего не мог произнести. – Нет, я не могу поехать.
– Тебе надо поехать. Есть обязательства, от которых тебя никто не может избавить.
Я посмотрел на него. Лицо его было старым, тело хрупким, но глаза оставались молодыми. Эти глаза никогда не менялись. Я посмотрел в эти глаза и понял, что он все знает, знает даже, что мне хочется сбежать, и все же он просил меня поехать в Пенмаррик, словно мы с отцом никогда не враждовали.
Читать бесплатно другие книги:
