Собиратели ракушек Пилчер Розамунда

Она засмеялась, подняла руки и стала медленно вынимать шпильки из высокого узла. Он молча наблюдал за ней. Женщина в классической позе с поднятыми к волосам руками: легкая пелерина прозрачного платья обвивает длинную высокую шею, как шарф. Но вот Пенелопа вынула последнюю шпильку, тряхнула головой, и длинные темные волосы упали ей на плечи тяжелой шелковистой волной.

— Ну вот, теперь я снова стала самой собой.

Старинные часы в кухне пробили два звонких мелодичных удара.

— Два часа, — сказала она, — скоро утро.

— Чудесное время. Самое лучшее время.

Она снова засмеялась, — казалось, каждое его слово приводит ее в восхищение. Возле пылающего камина было тепло. Амброз поставил стакан, снял мундир, развязал галстук, расстегнул тугой крахмальный воротничок. Потом встал и, нагнувшись к ней, поднял на ноги. Он целовал ее, зарывшись лицом в чистый благоухающий шелк волос, обнимал хрупкое юное тело в тончайшем шифоне и чувствовал, как бьется в груди ее сердце. Он поднял ее на руки и удивился — такая высокая, она оказалась легкой как перышко, шагнул к кушетке и опустил на подушки, а она все смеялась и смеялась в колдовском ореоле закрывших старый гобелен волос. О, как колотилось его собственное сердце, как пылко он жаждал ее. Они познакомились совсем недавно, однако Амброз уже несколько раз задавал себе вопрос, девушка она или женщина, но сейчас об этом не думал, ему было все равно. Сев рядом с ней, он начал осторожно расстегивать крошечные пуговки на лифе ее платья. Пенелопа лежала, улыбаясь, и не отталкивала его, а когда он стал снова целовать ее, то почувствовал, что ее губы, шея, смуглая круглая грудь с нежностью откликаются на его ласку.

— Боже мой, какая ты красивая. — Произнеся эти слова, Амброз вдруг с изумлением понял, что они вырвались сами собой, из глубины его сердца.

— Ты тоже очень красивый, — сказала Пенелопа и обняла его своими сильными юными тонкими руками. Ее губы открылись навстречу его поцелую, и он почувствовал, что она всем своим существом ждет его.

Камин ярко горел, согревая их и освещая сцену любви. Из глубины его подсознания всплыли смутные, далекие картины — забытые образы детства: вечер, детская, опущенные шторы, ласковый, уютный, защищенный мир, и душу наполняет восторг, словно ты летишь, вот как сейчас. Но сквозь все это пробился холодный голос рассудка.

— Дорогая моя…

— Да, — шепчет она, — да.

— Ты не боишься?

— Нет…

— Я люблю тебя.

— Ах… Любимый… — Это не шепот, это еле слышный вздох.

В середине апреля начальство известило Пенелопу, что ей, к немалому ее удивлению, ибо она была безнадежно несведуща в деловых вопросах, полагается недельный отпуск. Она пошла в канцелярию, отстояла вместе с другими девушками из подразделения вспомогательных сил очередь к коменданту и, когда ее наконец приняли, попросила казенный билет на поезд до Порткерриса.

Комендант оказалась жизнерадостной ирландкой с севера. У нее было лицо в веснушках, кудрявые рыжие волосы, и она вся так и загорелась интересом, когда Пенелопа сообщила ей, куда хочет ехать.

— Скажите, Стерн, это ведь в Корнуолле?

— Да.

— И вы там живете?

— Да.

— Как я вам завидую. — Она протянула Пенелопе удостоверение, и та вышла из канцелярии, сжимая в руках этот пропуск на волю.

Поездка на поезде казалась нескончаемой. Портсмут… Бат… Бристоль… Эксетер… В Эксетере ей пришлось ждать целый час, пока пришел поезд в Корнуолл. Он едва тащился, часто останавливался, но даже это не могло омрачить ее радость: ведь она ехала домой, к Софи и к Лоренсу! Она сидела в грязном вагоне, в углу возле окна, и смотрела сквозь мутное, закопченное стекло. Вот и Даулиш, вдали показалось море; нет, конечно, не море, всего лишь Ла-Манш, но и это счастливая встреча. Плимут, Сэлтеш-Бридж и чуть ли не весь английский флот на якоре в проливе Саунд. И наконец-то Корнуолл, частые остановки в городках с дорогими сердцу романтическими названиями. Когда проехали Редрут, Пенелопа опустила окно и высунулась наружу, спеша увидеть океан, дюны, длинные волноломы. Поезд прогрохотал по виадуку Хейл, и Пенелопа увидела прилив в устье реки. Она сняла с полки свой чемодан и вышла в коридор, дожидаясь, пока состав опишет последнюю дугу вдоль берега и остановится на конечной станции.

Был уже вечер, половина девятого. Она откатила тяжелую дверь и, полная благодарности судьбе, спустилась на перрон, таща за собой чемодан; форменный берет она сунула в карман куртки. Было тепло, свежий воздух пах морем, низкое солнце бросало на платформу длинные косые лучи; облитые его сиянием, навстречу шли папа и Софи.

Какое немыслимое счастье — она дома! Первым делом Пенелопа побежала к себе наверх, сорвала форму и оделась по-человечески: в старую ситцевую юбку, трикотажную кофточку, которую носила еще в школе, и заштопанный вязаный жакет. Здесь ничего не изменилось, словно она и не уезжала из этой комнаты, только каждая вщь лежала на месте, и все сверкало чистотой. Надев туфли на босу ногу, она слетела вниз и стала ходить по комнатам, придирчиво все рассматривая. Ей хотелось убедиться, что и тут все осталось по-прежнему, и она с радостью убеждалась, что это так.

За одним-единственным исключением. Портрет Софи, написанный Шарлем Ренье, который висел раньше в гостиной над камином, доминируя над другими картинами, переместился на другую стену, уступив место «Собирателям ракушек», которые после нескончаемых проволочек все же прибыли из Лондона. Картина была слишком велика для этой комнаты, и освещение не позволяло оценить, сколько в ней воздуха и как насыщенны краски, но все равно она была прекрасна.

Что касается семьи Поттер, то и они изменились к лучшему. Пухлая, кургузая Дорис стала стройной, она решила отпустить свои мышиного цвета волосы и больше не травить их перекисью, так что теперь шевелюра ее напоминала шкуру пегого пони. Рональд и Кларк подросли, стали не такими тощими и рахитично бледными. Волосы они тоже носили чуть длиннее, и сквозь их простонародный кокни пробивалась чистая корнийская интонация. Поголовье уток и кур удвоилось, все старые наседки высиживали цыплят и, когда никто не видел, выводили их из сломанной тачки, увитой плетями куманики, погулять на траву.

Пенелопе хотелось как можно скорее узнать все-все-все, что произошло с того бесконечно далекого дня, когда она села в поезд и уехала в Портсмут. Лоренс и Софи удовлетворили ее любопытство. Полковника Трабшота назначили начальником гражданской противовоздушной обороны в Порткеррисе, и он буквально затерроризировал весь город, наперебой рассказывали они. Гостиницу «Дюны» заняли под казармы, теперь там полно солдат. Местная гранд-дама миссис Трегантон — старая вдова с длинными, чуть не до плеч, серьгами в ушах, надела белый передник и заправляет солдатской кухней. У воды поставили заграждения из колючей проволоки, по всему берегу строят бетонные доты, из них торчат наводящие ужас дула пулеметов. Мисс Приди забросила свои танцы и теперь преподает физкультуру в женской гимназии, которую эвакуировали сюда из Кента, а мисс Паусон во время затемнения наткнулась на свой пожарный насос с ведром и сломала ногу.

Рассказав дочери новости, Софи и Лоренс, естественно, приготовились выслушать ее. Им хотелось знать все до мельчайших подробностей о той новой, неведомой им жизни, которой она жила. Но Пенелопа не стала ничего рассказывать. Она не хотела об этом говорить, не хотела вспоминать об острове Уэйл и Портсмуте. И об Амброзе тоже. Конечно, в конце концов придется это сделать. Но не сегодня, не сейчас. У нее в запасе целая неделя. С рассказами можно подождать.

Они были на вершине. Внизу раскинулись склоны, сладко дремлющие под теплым солнышком весеннего полудня. На севере сиял огромный голубой залив, весь в игре слепящих солнечных бликов. Макушка мыса Тревос была окутана дымкой — верный признак того, что хорошая погода продержится долго. На юге простирался другой залив, за ним Гора и на ней древняя крепость, а между заливами лежали поля фермеров, вились обсаженные живой изгородью сельские дороги, изумрудно зеленели луга с гранитными валунами, среди которых пасся скот. Легкий ветер нес запах тимьяна, где-то далеко лаяла собака и добродушно стрекотал трактор; больше ничто не нарушало тишину.

До Карн-коттеджа было пять миль. Пенелопа и Софи пришли сюда по узким сельским дорогам, ведущим дальше к поросшему вереском нагорью; в пышной траве по обочинам цвели дикие примулы, канавы буйно заросли чистотелом и бальзамином — казалось, они взрываются то ярко-розовым, то желтым. В конце концов Софи и Пенелопа перелезли через изгородь и оказались на мягкой травянистой тропинке, которая вилась сквозь заросли куманики и папоротника к вершине холма, увенчанного нагромождениями покрытых лишайником каменных глыб, высоких, как утесы, с которых когда-то, тысячелетия назад, маленький народ, населявший эту древнюю землю, стоял и смотрел, как в залив вплывают ладьи финикийцев под квадратными парусами и бросают якоря, чтобы обменять восточные сокровища на драгоценное олово.

Устав от долгого пути, они теперь отдыхали. Софи лежала на спине в густой траве, прикрыв глаза рукой от яркого солнца, Пенелопа сидела рядом, уперев локти в колени и уткнувшись подбородком в ладони.

Высоко в небе летел самолет — маленькая серебряная игрушка. Обе подняли глаза и следили за его полетом.

— Не люблю самолеты, — сказала Софи. — Они напоминают о войне.

— А ты разве когда-нибудь забываешь о ней?

— Случается. Я просто воображаю, что никакой войны нет. В такой день, как нынче, это легко.

Пенелопа протянула руку и сорвала несколько травинок.

— Пока она нас почти не коснулась.

— Верно.

— А как ты думаешь — коснется?

— Конечно.

— Ты боишься?

— Боюсь за твоего отца. Он очень неспокоен. Ему это слишком хорошо знакомо.

— Тебе тоже…

— Нет, такого, как он, я не переживала.

Пенелопа бросила травинки и сорвала еще пучок.

— Софи…

— Что?

— У меня будет ребенок.

Гул самолета затих, растворившись в бездонности летнего неба. Софи медленно села. Пенелопа посмотрела матери в глаза и увидела по выражению ее молодого загорелого лица, что у нее камень с души свалился.

— Так, значит, об этом ты не хотела говорить нам?

— А ты чувствовала?

— Конечно. Мы оба чувствовали. Ты была такая сдержанная, молчаливая, значит что-то случилось. Почему ты сразу нам не сказала?

— Не от стыда и не от страха, нет, ты не думай. Просто ждала подходящего времени. Чтоб никто не мешал, не торопил.

— Господи, а я-то изводилась. Знала, что тебе плохо, жалела о твоем решении, мне все время казалось, что с тобой стряслась какая-то беда.

Пенелопа с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться.

— Да ведь со мной и стряслась беда!

— С тобой? Беда? Что за глупости!

— Знаешь, ты самая удивительная женщина в мире.

Софи пропустила эту реплику мимо ушей. Она спустилась на землю.

— А ты уверена, что беременна?

— Совершенно.

— У доктора была?

— И без доктора все ясно. Тем более что в Портсмуте единственный врач, к которому я могла обратиться, это военный хирург, а к нему идти как-то не хотелось.

— Когда срок?

— В ноябре.

— А кто отец?

— Он младший лейтенант. Обучается артиллерийскому делу в училище на острове Уэйл. Зовут его Амброз Килинг.

— Где он сейчас?

— Там же, на острове. Он завалил экзамен, и ему пришлось проходить весь курс сначала. Эта называется «отдраить корабль заново».

— Сколько ему лет?

— Двадцать один.

— Он знает, что ты ждешь ребенка?

— Нет. Я хотела, чтоб вы с папой узнали первыми.

— А ему ты скажешь?

— Конечно. Когда вернусь.

— И что он тебе ответит?

— Понятия не имею.

— Судя по твоим словам, ты не очень-то хорошо его знаешь.

— Да нет, я его знаю. — Далеко внизу, в долине, по двору фермы прошел мужчина с собакой, открыл калитку и стал подниматься по склону туда, где паслись его коровы. Пенелопа легла, опершись на локти, и внимательно смотрела, как он идет. На фермере была красная рубашка, вокруг него кругами носилась собака. — Чутье не обмануло тебя, мне действительно было очень плохо. В первое время, оказавшись на острове Уэйл, я была в полном отчаянии. Чувствовала себя, точно рыба, вынутая из воды. Как я тосковала по дому, как мне было одиноко! В тот день, когда я записалась добровольцем, я представляла, что все мы возьмем мечи и будем сражаться, а мне приказали подавать на стол овощи, следить, чтобы светомаскировочные шторы были опущены, да еще пришлось жить в казарме в обществе девушек, с которыми у меня нет ровным счетом ничего общего. Изменить я ничего не могла, выхода не было — настоящая ловушка. Тут я познакомилась с Амброзом, и он скрасил это ужасное существование.

— Если бы я только знала, как тяжко тебе пришлось…

— А я все скрывала от тебя. Ведь ты ничего не могла сделать, зачем еще и тебе мучиться?

— Раз у тебя будет ребенок, значит придется демобилизоваться?

— Да, меня уволят. Возможно, лишив звания, знаков отличия и права на пенсию.

— Тебя это огорчает?

— Огорчает? Да я жду не дождусь этого дня!

— Пенелопа, ты… неужели ты для этого и забеременела?

— Нет, боже упаси! Не до такой степени мне было плохо, поверь. Это случайно произошло, как у многих.

— Но ты ведь знаешь… не можешь не знать, что можно предохраняться.

— Конечно, только я думала, что предохраняться должны мужчины.

— Бедная моя девочка, мне и в голову не приходило, что ты так наивна. Какая же я никудышная мать.

— Я никогда не считала тебя матерью. Ты всю жизнь была мне как сестра.

— Значит, я была никуда не годной сестрой. — Софи вздохнула. — Что мы теперь будем делать?

— Для начала вернемся домой и поговорим с папа. А потом я вернусь в Портсмут и расскажу Амброзу.

— Ты выйдешь за него замуж?

— Если он сделает мне предложение.

Софи задумалась.

— Я уверена, тебе действительно очень нравится этот молодой человек, — сказала она. — Ведь я хорошо тебя знаю. Но ты не должна выходить за него замуж только потому, что у тебя будет ребенок.

— Ты же вышла замуж за папу, когда была беременна мной.

— Но я любила его. Я всегда его любила. Я вообще не представляю себе жизни без него. Даже если бы он не женился на мне, я бы все равно никогда с ним не рассталась.

— Вы приедете на свадьбу, если я все-таки выйду за Амброза?

— Обязательно.

— Я очень хочу, чтобы вы были. Потом, когда он окончит училище на острове Уэйл, его переведут на боевой корабль, в действующий флот. Можно мне тогда вернуться жить домой, к вам с папа? И родить ребенка в Карн-коттедже?

— О чем ты спрашиваешь? Разве может быть иначе?

— Пожалуй, я могла бы стать профессиональной падшей женщиной, но, откровенно говоря, что-то не хочется.

— На этом поприще ты бы вряд ли преуспела.

Пенелопу переполняли любовь и благодарность.

— Я была уверена, что ты именно так примешь мою новость. Какой ужас, когда у тебя мать, как у всех.

— Если бы я была такая, как у всех, может, было бы лучше. А сейчас что во мне хорошего? Эгоистка, только о себе и думаю. Идет ужасная война, сколько крови прольется, пока она кончится. Погибнут сыновья и даже дочери, отцы, братья, а я — я радуюсь, что ты возвращаешься домой. Господи, как я по тебе скучала! Зато теперь мы будем снова вместе. Что бы ни случилось, мы будем вместе, и это главное.

Амброз, держа в руке стакан с разбавленным виски, звонил своей матери.

— Пансион «Кумби», — пропел сладкий жеманный голосок.

— Можно попросить миссис Килинг?

— Подождите, пожалуйста, минутку, я сейчас найду ее. Кажется, она в гостиной.

— Спасибо.

— А кто ее спрашивает?

— Сын. Младший лейтенант Килинг.

— Очень приятно.

Он стал ждать.

— Алло?

— Мама, здравствуй.

— Дорогой мой мальчик! Как я рада, что ты позвонил. Где ты?

— На острове Уэйл. Мама, послушай, я должен с тобой поговорить. У меня новость.

— Надеюсь, приятная?

— Еще бы. Просто великолепная. — Он откашлялся. — Я женюсь.

Трубка молчала.

— Мама!

— Я тебя слушаю.

— Ты здорова?

— Да. Здорова. Ты, кажется, сказал, что собираешься жениться?

— Да, сказал. В первую субботу мая. В Челси, в ратуше. Ты приедешь?

Он словно приглашал ее на пикник.

— Но… Но как же?.. Когда?.. На ком?.. Боже мой, я совсем растерялась.

— Успокойся. Ее зовут Пенелопа Стерн. Она тебе понравится, — добавил Амброз без особой надежды.

— Нет, подожди… как все это случилось?

— Как у всех случается. Потому я тебе и звоню. Чтоб сразу все рассказать.

— Нет, подожди… кто она?

— Рядовая женской вспомогательной службы военно-морских сил. — Он задумался, что бы еще такое сказать матери, чтобы ее успокоить. — Ее отец художник. Живет в Корнуолле. — В трубке снова воцарилось молчание. — У них дом на Оукли-стрит. — Амброз хотел было упомянуть о «бентли», но вовремя вспомнил, что мать никогда не интересовалась автомобилями.

— Мой дорогой, прости, что я не выразила никакой радости, но… ты так молод, и потом, твоя карьера…

— Мама, милая, идет война.

— Знаю, знаю. Уж мне ли не знать.

— Так ты приедешь на свадьбу?

— Да. Да, да, конечно… Я приеду в Лондон на выходные. И остановлюсь на Бейсил-стрит.

— Великолепно. Вот вы и познакомитесь.

— Боже мой, Амброз…

Кажется, она плакала.

— Извини, что огорошил тебя. Но все будет хорошо. — В трубке раздались короткие гудки. — Пенелопа тебе понравится, — повторил он и поспешил повесить трубку, пока мать не попросила опустить в автомат еще несколько монет.

Долли Килинг подержала в руках гудящую трубку и медленно повесила ее на рычаг.

Сидя под лестницей за своей маленькой конторкой и делая вид, что считает расходы, миссис Масспретт не пропустила ни одного слова из разговора матери и сына. Она посмотрела на миссис Килинг с улыбкой, склонив голову набок, как востроглазая птичка.

— Надеюсь, миссис Килинг, новости приятные.

Долли взяла себя в руки, гордо тряхнула головой и изобразила на лице радостное волнение.

— Ах, я даже опомниться не могу. Мой сын женится.

— Прекрасно, поздравляю вас. Как все романтично. Какие они отважные, эти молодые люди. И когда же?

— Прошу прощения?

— Когда произойдет это торжественное событие?

— Через две недели. В мае, в первую субботу. В Лондоне.

— И кто же счастливая избранница?

«Хм, она проявляет слишком большое любопытство, забывается. Надо поставить ее на место».

— Я еще не имела удовольствия познакомиться с ней, — с достоинством произнесла Долли. — Благодарю вас, миссис Масспретт, что нашли меня и позвали к телефону. — И она удалилась в гостиную, оставив хозяйку проверять счета.

Много лет назад пансион «Кумби» был частным домом, и тогда это помещение тоже служило гостиной. В нем был крошечный камин с высокой полкой, выложенный белым мрамором, и множество пухлых кушеток и кресел, обитых белым холстом в красных розах. По стенам развешаны акварели, но так высоко, что и не разглядеть, окно фонарем выходило в сад. После того как началась война, сад зарос сорняками. Мистер Масспретт пытался стричь газоны, но садовник ушел на войну, и цветники и дорожки были в густой траве.

В пансионе жили восемь постояльцев. Четверо из них считали себя цветом этого маленького общества, так сказать, beau monde’ом, и сплоченно держались вместе. Долли принадлежала к этой четверке. Кроме нее, туда входили полковник Фосетт Смайд с супругой и леди Бимиш. По вечерам они играли в гостиной в бридж, сидели в самых удобных креслах вокруг камина, в столовой занимали лучшие столики у окна. Остальным приходилось довольствоваться местами в холодных темных углах, где было очень трудно читать, и столиками в проходе из буфетной. Но эти бедняги были так поглощены собственными печалями, что никому и в голову не приходило их жалеть. Полковник Фосетт Смайд с супругой переехали в Девоншир из Кента. Им было под семьдесят. Полковник почти всю свою жизнь прослужил в армии и потому постоянно предсказывал, что предпримет этот негодяй Гитлер, а также давал собственное толкование тем обрывочным сведениям о секретном оружии и о передвижении боевых кораблей — сведениям, которые появлялись в газетах. Сам он был маленький, смуглый, с колючими усами щеткой, однако восполнял недостаток роста безупречной военной выправкой, командным голосом и строевым шагом. Жена его была вполне бесцветное создание с пушком на голове. Она почти все время вязала, говорила: «Да, душенька» — и соглашалась со всем, что изрекал ее муж, тем самым оказывая всем великую услугу, потому что полковник Фосетт Смайд не терпел возражений, он так разъярялся и багровел при малейшем намеке на несогласие, что, казалось, с ним сейчас случится удар.

Леди Бимиш была и того колоритней. Она единственная из всех не боялась ни бомб, ни танков, ни любого другого оружия, которым нацисты грозили ее уничтожить. Ей перевалило за восемьдеят, была она высока и дородна, с седыми волосами, скрученными в узелок на затылке, и серыми глазами, в которых никогда не таял лед. Она сильно хромала (последствия несчастного случая на охоте, объясняла она замирающим от благоговения собеседникам) и потому ходила, опираясь на тяжелую палку. Когда садилась, то прислоняла палку сбоку к стулу, так что проходящие неизменно спотыкались о нее и падали или больно ударялись голенью. Леди Бимиш с большой неохотой приехала в пансион «Кумби», чтобы дождаться здесь конца войны, согласившись на это только потому, что ее дом в Гэмпшире был реквизирован армией и семья настаивала на переселении в Девоншир. «Отправили в тыл бездельничать, как старого боевого коня», — постоянно ворчала она.

Муж леди Бимиш был высокопоставленный чиновник в Индийской колониальной администрации, и она большую часть жизни прожила в этой огромной стране, не зря именовавшейся драгоценнейшей жемчужиной в короне Британской империи, впрочем, сама леди Бимиш называла эту жемчужину не иначе как «Инджя». Без сомнения, она была величайшей опорой и поддержкой своему мужу, часто думала Долли; изысканной хозяйкой царила на балах и приемах в саду, становилась соратником во времена волнений и смут. Нетрудно представить, как она, в тропическом шлеме, вооруженная одним только шелковым зонтиком от солнца, усмиряет разъяренную толпу туземцев взглядом своих стальных глаз; а если те не успокаиваются, собирает дам и велит им рвать нижние юбки на бинты.

Компания ждала Долли там, где она их оставила, у крошечного камина. Миссис Фосетт Смайд вязала, леди Бимиш раскладывала пасьянс на своем переносном столике, полковник стоял спиной к огню и грел поясницу, расставив ноги, точно полицейский на посту, и слегка приседая на ревматических коленях.

— Вот я и вернулась. — Долли села в свое кресло.

— Что случилось? — спросила леди Бимиш, кладя пикового валета на червонную даму.

— Амброз звонил. Он женится.

Известие так поразило полковника, что он застыл на согнутых коленях. Ему потребовалась усиленная концентрация мысли, чтобы выпрямиться.

— Черт побери! — воскликнул он.

— Боже, это чудесно, — пролепетала миссис Фосетт Смайд.

— На ком? — поинтересовалась леди Бимиш.

— На дочери… на дочери художника.

Губы леди Бимиш презрительно сморщились.

— На дочери художника? — переспросила она с величайшим неодобрением.

— Я уверена, это знаменитый художник, — умиротворяюще проворковала миссис Фосетт Смайд.

— Как ее зовут?

— М-м… Пенелопа Стерн.

— Пенелопа Штейн? — Слух иногда подводил полковника.

— Боже упаси! — Конечно, все они с большим состраданием относились к несчастным евреям, но легко ли представить, что твой сын женится на еврейке?! — Не Штейн, а Стерн.

— Никогда в жизни не слышал о художнике по имени Стерн, — возразил полковник обиженно, как будто Долли их всех обманула.

— И у них дом на Оукли-стрит. Амброз твердит, что она мне понравится.

— Когда же свадьба?

— В начале мая.

— Вы поедете?

— Ну конечно, я непременно должна быть там. Надо будет позвонить на Бейсил-стрит и заказать номер. Может быть, стоит поехать немного раньше: пройдусь по магазинам, выберу несколько туалетов.

— Свадьба будет пышная? — спросила миссис Фосетт Смайд.

— Нет. В ратуше Челси.

— Ах, боже мой.

Долли почувствовала, что должна обрести уверенность и защитить своего сына. Ей была невыносима мысль, что кто-то из них станет жалеть ее.

— Что же делать, ведь идет война, в любую минуту Амброза могут послать в действующий флот… может быть, это самое разумное решение… хотя должна признаться, что всегда мечтала о торжественном венчании в церкви, под звуки органа. Но увы! — Она мужественно улыбнулась. — C’est la querre[17].

Леди Бимиш продолжала раскладывать пасьянс.

— Где он с ней познакомился?

— Он не рассказал где. Но она рядовая вспомогательной службы военно-морских сил.

— Теперь по крайней мере хоть что-то понятно, — заметила леди Бимиш и бросила Долли острый многозначительный взгляд, который та сочла за благо не истолковывать.

Леди Бимиш знала, что Долли всего сорок четыре года. Долли подробно рассказала ей о своих недугах: у нее бывают мучительные головные боли (она их называла мигренями), они случаются с ней в самое неподходящее время; стоит ей сделать что-нибудь по дому, даже самое простое — например, убрать постель или выгладить платье, как у нее начинает разламываться спина. Долли и представить себе не может, что будет, если она попробует качать пожарный насос или водить карету «скорой помощи». Однако леди Бимиш не прониклась к ней сочувствием и время от времени позволяла себе ехидные замечания по поводу здоровых молодых людей, которые боятся бомб и не желают исполнять свой долг.

— Раз Амброз выбрал ее, значит она прекрасная девушка, — решительно заявила Долли. — К тому же я всегда мечтала о дочери.

Это была ложь. У себя в спальне наверху, когда Долли осталась одна и не надо было больше притворяться, она сбросила маску. Плача от жалости к себе и от одиночества, терзаемая ревностью, она попыталась утешиться: перебрала в шкатулке драгоценности, открыла гардероб, где висели изящные дорогие туалеты. Полюбовалась одним платьем, другим. Легчайший шифон и тонкая шерсть ласкали руки. Она сняла с вешалки платье из полупрозрачной ткани и, приложив его к себе, подошла к высокому зеркалу. Это было одно из ее любимых. Она всегда чувствовала себя в нем такой красивой. Такой красивой… Долли увидела в зеркале свои глаза. Они были полны слез. Амброз любит другую женщину, а не ее! Женится на ней. Она уронила платье на мягкий стул, бросилась на кровать и зарыдала.

Приближалось лето. Лондон благоухал сиренью. Теплое ласковое солнце падало на крыши и тротуары, отражаясь от плавающих высоко в небе серебристых аэростатов заграждения. Был майский полдень, пятница. Долли Килинг, снявшая номер в гостинице на Бейсил-стрит, сидела в верхнем холле на диване у открытого окна и ждала, когда появятся ее сын и его невеста.

Он взбежал к ней, шагая через две ступеньки, удивительно красивый в форме, и сердце ее наполнилось восторгом не только потому, что она видит его, но и потому, что он был один. Может быть, он сейчас скажет ей, что передумал и никакой свадьбы не будет? Она взволнованно встала и устремилась навстречу ему.

— Здравствуй, мамочка… — Он нагнулся и поцеловал ее. Она всегда гордилась, что сын такой высокий, чувствовала себя рядом с ним маленькой и беззащитной.

— Дорогой мой… а где Пенелопа? Я думала, вы приедете вместе.