Собиратели ракушек Пилчер Розамунда
— Что-то вроде садового центра?
— Я на чем-нибудь специализируюсь… может быть, на розах или на фуксиях, чтобы отличаться от других садовников.
— А это очень дорого стоит? Я хочу сказать, сколько надо скопить, чтобы начать дело?
— Немало. Земля дорогая, а совсем маленький участок не имеет смысла покупать; надо, чтобы он приносил выгоду.
— А отец не мог бы тебе помочь? Для начала?
— Мог бы, конечно, если бы я его попросил. Но я предпочитаю делать все сам. Мне уже двадцать четыре года. Может, к тридцати я все осилю.
— Ждать шесть лет! Но это же вечность! Я предпочла бы заполучить все сейчас, поскорее.
— Я научился терпению.
— А где? Я хочу сказать, в каких местах ты хочешь устроить свой садовый центр?
— Об этом я еще не думал. Там видно будет. Мне хотелось бы где-то в этих местах. В Глостершире, Сомерсете.
— Лучше Глостершира не придумаешь. Такие красивые места! И не забудь о рынке сбыта. Богатые лондонцы, у которых к тому же льготные проездные билеты, покупают здесь каменные дома и начинают разводить сады, а денег на них не жалеют. Ты тут разбогатеешь. Я на твоем месте непременно осталась бы здесь. Найди себе маленький домик и пару акров земли. Я бы так и сделала.
— Но ты ведь не собираешься открывать садовый центр? Ты хочешь стать манекенщицей.
— Если только не придумаю что-нибудь еще.
— Вот смешная! Другая бы не раздумывала, руку отдала на отсечение, лишь бы красоваться на обложке журнала.
— Только вот без руки она уже не покрасуется.
— К тому же ты ведь не захочешь всю жизнь выращивать репу.
— Репу я не стала бы сажать. Я бы стала выращивать что-нибудь повкуснее — кукурузу, спаржу, горох. И не смотри на меня так скептически, не такая уж я неумеха. В Ивисе все овощи росли у нас на огороде, мы ничего не покупали. Как и фрукты. Апельсины, лимоны — все было свое. Папа говаривал: «Ну что может быть прекраснее джина с тоником и с кусочком только что сорванного с дерева лимона?! У него и вкус другой, ничего общего с купленным в лавке».
— Лимоны, наверное, можно выращивать и в теплице.
— Знаешь, что самое замечательное в лимонных деревьях? Плоды уже созрели, а деревья продолжают цвести. Это так красиво! Данус, а ты никогда не хотел стать юристом? Как твой отец?
— Одно время хотел. Думал, что пойду по стопам отца. Но потом уехал в Америку, а там много чего произошло. Все изменилось. И я решил сделать ставку на свои руки, а не на голову.
— Но голова тебе тоже понадобится. И знания тоже. А если ты и вправду заведешь большое хозяйство, то тебе и считать придется, и делать заказы, и платить налоги… Без головы тебе никак не обойтись. А твой отец огорчился, когда узнал, что ты перестал стремиться к юридической карьере?
— Поначалу да. Но мы поговорили, и он согласился со мной.
— Правда, страшно, если ты не можешь поговорить с собственным отцом? У меня был замечательный отец, с ним можно было говорить о чем угодно. Как жаль, что ты с ним не встретился! И я даже не могу показать тебе мой любимый Кан-Дальт — там уже живет другая семья. Данус, но почему ты изменил свои планы? Что с тобой случилось в Америке?
— Что-то случилось.
— Это как-то связано с тем, что ты не водишь машину и не пьешь вино?
— Почему ты спрашиваешь?
— Я иногда думаю об этом. Просто это странно.
— И это тебя беспокоит? Тебе бы хотелось, чтобы я был таким, как Ноэль Килинг? Разъезжал на «ягуаре» и прикладывался к стакану, чуть что не заладится?
— Вот уж не хочу, чтобы ты был похож на Ноэля! Был бы ты на него похож, меня бы тут и близко не было, я и не подумала бы помогать тебе. Лежала бы в шезлонге и листала журнал.
— Тогда оставим эту тему, хорошо? Слушай, ты ведь сажаешь проросток, а не вбиваешь гвоздь! Делай это нежно, как будто кладешь дитя в кроватку. Вложи его осторожно в ямку, и все. Ему ведь нужно место, чтобы расти. И пространство, чтобы дышать.
Пенелопа ехала на велосипеде. Не крутя педали, катила под горку между двумя рядами фуксий, усеянных темно-розовыми и фиолетовыми цветками, похожими на маленьких балерин. Белая пыльная полоса дороги уходила вперед, а вдали виднелось море, синее как сапфир. Настроение у нее было прекрасное, под стать субботнему утру. На ногах — пляжные парусиновые туфли. Она подъехала к дому, и сначала ей показалось, что это Карн-коттедж, но это был не Карн-коттедж, потому что у дома была плоская крыша. На газоне перед мольбертом сидел папа в широкополой шляпе. Он рисовал. Артрит еще не настиг его, и он наносил на холст длинные, яркие мазки. Она подошла посмотреть, как он рисует, но он даже не взглянул на нее, только сказал: «Они придут, они непременно придут и нарисуют солнечное тепло и цвет ветра». Она посмотрела поверх крыши за дом — там был сад с бассейном, очень похожий на сад в Ивисе. В бассейне плавала Софи, доплывала до одного конца, потом плыла в другой. Она была без костюма, совсем голая, и ее мокрые гладкие волосы блестели, как шкурка морского котика. С крыши дома открывался красивый вид, но не на залив, а на Северный пляж в час отлива, и там, по отливной полосе, шла она, Пенелопа, с красным ведерком в руке, до краев наполненным огромными раковинами. Морские гребешки, каури, мидии — каких только там не было раковин! Но искала она не раковины, а что-то другое, вернее, кого-то другого, и он был где-то здесь, рядом. Небо потемнело. Глубоко увязая в песке, она брела по берегу, и ветер сек ей лицо. Ведерко все тяжелело, и она поставила его на песок, а сама пошла дальше. Ветер нагнал с моря туман, он как дым клубился над пляжем, и вдруг она увидела его — он вышел из тумана навстречу ей. Он был в военной форме, но без берета. «Я искал тебя», — сказал он, взял ее за руку, и они вместе пошли к дому. Они вошли в дверь, но это оказался не дом, а картинная галерея на окраине Порткерриса. И там тоже она увидела отца, он сидел на потертом диване посреди пустой комнаты. Он повернул к ним голову и сказал: «Хотел бы я снова стать молодым, хотел бы увидеть, как все это будет происходить».
Счастье наполняло все ее существо. Она открыла глаза, но радость не проходила, сон заслонил собой явь. Она почувствовала, что улыбается, словно кто-то сказал ей «улыбнись», и она повиновалась. В полумраке проступали привычные очертания: поблескивали медные столбики кровати, смутно маячил силуэт громоздкого гардероба, в раскрытых окнах слегка колыхались занавески. Все дышало миром и покоем.
«Хотел бы я снова стать молодым, хотел бы увидеть, как все это будет происходить!»
Тут Пенелопа окончательно проснулась и поняла, что больше не уснет. Она откинула одеяло, села, нащупала ногами шлепанцы и взяла халат. Потом отворила дверь и пошла по сумеречной лестнице вниз, в кухню. Включила свет. В кухне было тепло и чисто. Налив в кастрюльку молока, она поставила ее на огонь. Затем достала из буфета большую кружку, положила в нее ложку меда и, наполнив до краев горячим молоком, стала размешивать. С кружкой в руке она прошла через столовую в гостиную, включила лампочку над «Собирателями», поворошила уголья в камине. Огонь разгорелся снова. Захватив кружку, она подошла к софе, поправила подушки и устроилась в уголке, поджав под себя ноги. Сбоку на стене, точно цветной витраж, пронизанный солнцем, светилась картина. Это был ее гипноз, ее собственная мантра[22], она сама ее открыла. Сосредоточив все внимание, Пенелопа неотрывно смотрела на картину и ждала, когда внушение начнет действовать и свершится чудо. И вот спуся какое-то время все вокруг заливала синева моря и неба, и она ощущала на губах соленый ветер; кричали чайки, она вдыхала запах морских водорослей и сырого песка, и в ушах у нее посвистывал морской бриз.
Сколько раз в своей жизни она проделывала этот фокус — уходила от всех в гостиную и оставалась наедине с «Собирателями». Так было в Лондоне в те унылые послевоенные годы, когда им так трудно жилось и семье не хватало денег, а ей самой — просто теплоты и участия; так было, когда она убедилась в беспомощности Амброза и на нее обрушилось устрашающее одиночество, которое почему-то не удавалось заполнить общением с детьми. Так она сидела в ту ночь, когда Амброз сложил чемоданы и уехал в Йоркшир, где его ждало молодое горячее тело Дельфины Хардейкер и успешное будущее. Так было и в тот день, когда ее любимица Оливия навсегда покидала Оукли-стрит, чтобы начать самостоятельную жизнь, и впереди ее ждала блистательная карьера.
«Никогда не возвращайся в прошлое — учила житейская мудрость, — ты не найдешь там того, чего ищешь». Но Пенелопа знала, что это не так, ведь она жаждала самых простых вещей, которые не менялись никогда и не изменятся, покуда стоит мир.
«Собиратели ракушек». Сердце ее преисполнилось благодарности к картине, как к старому другу, за преданность и постоянство. Мы часто склонны смотреть на друзей как на свою собственность. Вот и она все время держала картину возле себя и даже помыслить не могла о том, чтобы с ней расстаться. Но теперь вдруг все переменилось. Теперь у нее есть не только прошлое, но и будущее. Впереди ее, быть может, ждут какие-то радости, и надо подумать, что она предпримет. К тому же ей уже шестьдесят четыре. В такие годы нельзя позволить себе тратить время попусту и предаваться ностальгическим воспоминаниям о прошлом. Глядя на картину, она вдруг произнесла вслух:
— Может, ты мне больше не нужна?
Картина никак не отозвалась.
— Может, настало время расстаться с тобой?
Пенелопа допила молоко, поставила на пол пустую кружку, потом устроилась на подушках поудобнее, вытянулась во весь рост и накрылась пледом. «Собиратели ракушек» будут тут, рядом, они будут стеречь ее, пока она спит. Она вспомнила сон и слова папа: «Они придут, они непременно придут и нарисуют солнечное тепло и цвет ветра». Веки ее смежились. «Хотела бы я снова стать молодой…»
11. Ричард
К лету 1943 года Пенелопе Килинг, как и многим другим, казалось, что война длится вечно и, больше того, никогда не кончится. Какая это была тоска — продуктовые карточки, затемнение; в эту унылую череду дней вклинивались лишь страшные сообщения, когда союзники терпели поражение и гибли британские корабли, или выступления мистера Черчилля по радио, который уверял, что все идет как нельзя лучше.
Это было как те две недели, которые остаются до рождения ребенка, когда кажется, что младенец так никогда и не появится на свет божий, а ты до конца жизни останешься размером с двухэтажный дом. Или как бывает, когда оказываешься в середине длинного туннеля: яркий дневной свет давно остался позади, а крошечный просвет в конце еще не забрезжил. Но однажды он забрезжит. В этом никто не сомневался. А пока что была сплошная темень. Пока что один унылый день сменялся другим, и каждое утро надо было решать проблему, чем всех накормить, как согреть; надо было следить, чтобы дети были одеты и обуты, чтобы дом не пришел в полное запустение.
Пенелопе исполнилось двадцать три года, и иногда ей казалось, что, кроме субботнего фильма в местном кинотеатрике, ничего больше в жизни ее не ждет. Это субботнее хождение в кино стало для нее с Дорис священным ритуалом. Дорис говорила: «Сегодня фильм», и они не пропустили ни одного. Им было совершенно все равно, что смотреть, и они досиживали до конца любой белиберды, лишь бы на час-другой вырваться из тоскливой рутины своего существования. В конце сеанса, отдавая дань патриотическим чувствам, обе вставали, чтобы прослушать треснутую пластинку с гимном, и, взявшись за руки, взволнованные или растроганные, спотыкаясь о булыжники, со смехом брели в непроглядной темени по улице, а потом взбирались при свете звезд по крутой лестнице, которая вела к дому.
Как приговаривала Дорис, это все же какое-то развлечение. Хоть какое-то. Когда-нибудь, утешала себя Пенелопа, тусклое военное прозябание кончится, но в это трудно было поверить и тем более представить. Неужели можно будет зайти в лавку и спокойно купить бифштексы и апельсиновый джем; неужели можно будет без страха слушать новости? Неужели снова польются в ночной сад потоки света из окон дома и не надо будет бояться, что прилетит какой-то заблудший бомбардировщик или на тебя обрушится с выговором полковник Трабшот? Как хочется вернуться во Францию, поехать на автомобиле на юг, туда, где цветет мимоза и жарко греет солнце! И с мирных колоколен льется перезвон — не в знак беды, а в честь победы.
Победа! Нацисты потерпели поражение, Европа освобождена. Пленные, сосланные в лагеря, разбросанные по всей Германии, отправляются по домам. Военнослужащие демобилизуются, семьи воссоединяются. Последнее обстоятельство лично Пенелопу не приводило в восторг. Другие жены молились о благополучном возвращении своих мужей, вся их жизнь сосредоточилась на ожидании, но Пенелопа знала, что она не очень-то огорчится, если никогда больше не увидит Амброза. И дело тут не в ее бессердечии — просто с каждым месяцем ее воспоминания о муже блекли все больше и становились все менее приятными. Она, разумеется, мечтала, чтобы поскорее кончилась война, — только сумасшедший мог этого не хотеть, — но ее вовсе не привлекала перспектива начинать все заново с Амброзом — едва знакомым и почти забытым мужем.
Временами, когда накатывала тоска, из глубин подсознания выползала постыдная надежда. Надежда, что с Амброзом что-то случится. Нет, смерти Пенелопа ему не желала, упаси бог! Она и мысли такой не допускала. Быть убитым она никому не желала, и уж тем паче такому молодому, красивому и жизнерадостному мужчине. Но может ведь случиться так, что между сражениями, ночными патрулями и погонями за немецкими подлодками в Средиземном море его корабль заплывет в какой-нибудь порт? Он познакомится там с медицинской сестрой или служащей из вспомогательных войск — девушкой куда более привлекательной, чем его жена, — безумно в нее влюбится, и, когда война кончится, она-то и займет подле него место Пенелопы, воплотив в жизнь его заветные мечты о счастье.
Конечно же, он напишет жене о том, что запутался в любовных сетях: «Моя дорогая Пенелопа, мне очень неприятно писать тебе об этом, но только так я могу признаться тебе во всем. Я повстречал другую. Ни я, ни она не в силах были противостоять тому, что случилось. Наша любовь… и т. д. и т. п.».
Каждый раз, когда Пенелопа получала очередное послание Амброза — обычно это были безликие аэрограммы, одна страничка, урезанная до размера моментального фотоснимка, — в сердце у нее вспыхивала надежда, что вот оно наконец пришло — это письмо, но каждый раз следовало разочарование. Это были несколько неразборчивых строк, в которых Амброз сообщал о том, что произошло в жизни его товарищей по офицерской кают-компании — людей, которых Пенелопа никогда не видела, — или описывал вечеринку на каком-то корабле, названия которого, естественно, не упоминал. Она с трудом разбирала слова и понимала, что ничего не изменилось. Она по-прежнему за ним замужем. Он все еще ее муж. Она засовывала аэрограмму обратно в конверт, спустя какое-то время — иной раз проходила не одна неделя — садилась за стол, чтобы ответить ему, и писала еще более скучное письмо, чем прислал ей Амброз: «Пили чай с миссис Пенберт. Рональда приняли в отряд морских скаутов. Нэнси уже рисует домики».
Нэнси. Она уже вышла из младенческого возраста и, по мере того как росла и развивалась, все больше нравилась Пенелопе. Она, к собственному удивлению, все больше проникалась к ней материнскими чувствами. Только что малютка сидела в коляске — и вот уже топает по дорожке. Наблюдать эти метаморфозы было все равно что смотреть, как медленно раскрывается бутон, превращаясь в цветок. Восхитительное релище! «Ренуаровская девочка», — сказал когда-то о Нэнси дед и был прав. Она была вся золотисто-розовая, с темными пушистыми ресницами и мелкими жемчужными зубками. Дорис в ней души не чаяла. Нэнси была ее любимой куколкой и подружкой. Время от времени Дорис триумфально подкатывала к дому коляску с дарами от какой-нибудь другой молодой матери: комбинезоном, нарядным платьицем. Они стирались и тщательно отглаживались, и Нэнси щеголяла в новом наряде, девочка любила, когда ее наряжали. «Вы только посмотрите, какая красавица!» — восхищалась Дорис, и она довольно улыбалась, расправляя толстенькими пальчиками юбочку.
И превращалась в Долли Килинг. Впрочем, даже это не портило Пенелопе удовольствия и не огорчало ее. «Ты настоящая маленькая дама, — говорила она дочке и, взяв ее на руки, нежно прижимала к себе. — И такая уморительная!»
Нэнси, мальчики, хозяйство занимали все время, и у них с Дорис минутки свободной не оставалось. Продуктовые пайки усохли до смехотворных размеров. Каждую неделю Пенелопа спускалась по крутым улочкам в город и заходила в бакалею мистера Ридли. После предъявления пайковых книжек ей продавали мизерные порции сахара, масла, маргарина, лярда, сыра и бекона. С мясом было совсем плохо — приходилось часами простаивать в очереди на улице в полной неизвестности, что тебе в конце концов достанется, а в зеленной перепачканные землей овощи совали в авоську незавернутыми: требовать пакет считалось непатриотичным, поскольку было известно, что в стране ощущается острая нехватка бумаги.
В газетах появлялись странные рецепты, придуманные в министерстве продовольствия; подразумевалось, что блюда эти не только экономичны, но и питательны, а также необычайно вкусны. Колбасный пирог по рецепту мистера Вултона: тесто ставится на воде и почти без масла, а начинкой служит мясной фарш из консервов. Удивительный пирог, прослоенный сырой тертой морковью, и запеканка почти из одной картошки. «НЕ УВЛЕКАЙТЕСЬ ХЛЕБОМ, ЕШЬТЕ КАРТОФЕЛЬ», — советовали плакаты, а также призывали: «РАБОТАТЬ НА ПОБЕДУ», и остерегали: «НЕОСТОРОЖНЫЙ РАЗГОВОР МОЖЕТ СТОИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЖИЗНЕЙ». Хлеб начинался с пшеницы, которую приходилось импортировать с другого берега Атлантического океана, а это влекло за собой грозную опасность для кораблей и людей. Белый хлеб уже давно исчез с полок булочных, его место заняла так называемая «народная булка» — нечто серо-бурое, с твердыми прожилками. «Твидовая булка» — называла ее Пенелопа и делала вид, что та ей нравится, но папа утверждал, что по цвету и твердости она не уступает новой туалетной бумаге, и делал соответствующий вывод: не иначе как министры продовольствия и снабжения трудились сообща над этими двумя предметами первой необходимости.
Жить было трудно, и все же им в Карн-коттедже было лучше, чем многим другим. Все еще не перевелись утки и куры Софи, и яиц эти услужливые создания поставляли вдоволь. К тому же у них был Эрни Пенберт.
Эрни был местный, всю жизнь прожил в Нижнем городе. Отец его, зеленщик, развозил овощи и зелень на конной тележке; а мать, миссис Пенберт, знала вся округа — она была истовой прихожанкой и возглавляла местную Женскую гильдию. Эрни в детстве подхватил туберкулез и два года провел в санатории в Техиди, а когда выздоровел, Софи стала приглашать его на разные работы по дому и в огороде. Парень он был неказистый: низкорослый, бледный, в армию не попал по состоянию здоровья. Вместо того чтобы отправиться на фронт, Эрни работал на земле, помогая местному фермеру, чьих сыновей призвали в армию, а все свободное время посвящал маленькому хозяйству Карн-коттеджа. Он был мастер на все руки: не только выращивал прекрасные овощи, но и чинил изгородь и газонокосилку, размораживал трубы и вставлял новые электрические пробки. Он же сворачивал шеи курицам, на что никогда не пошел бы никто из обитателей Карн-коттеджа, — ну мыслимо ли предать смерти старую верную птицу, которая столько лет несла для них яйца, а теперь пригодна лишь на то, чтобы сварить из нее суп!
Когда продукты подходили к концу, а от мясного пайка на шестерых оставался всего лишь кусочек бычьего хвоста, у задней двери коттеджа точно по волшебству появлялся Эрни с кроликом в руках, или с парой рыбин, или с лесным голубем. Он отстреливал их сам.
Пенелопа и Дорис, как могли, разнообразили рацион. Пенелопа взяла за правило, выходя на прогулку, брать с собой сумку, корзинку или ведерко. Репа или капуста, упавшие с тележки зеленщика, триумфально доставлялись в Карн-коттедж, и на столе появлялось питательное овощное блюдо или же овощной суп. На зеленых изгородях не оставалось ни единой ежевичины, шли в дело и шипы роз, и бузина, ранним утром на сверкающих росой лугах шел сбор грибов. Они с Дорис тащили домой ветки и пихтовые шишки, обломившиеся сучья, прибитый к берегу плавун, который можно распилить на чурбаки, — все, что могло гореть и поддерживать огонь в бойлере и в камине в гостиной. Особую ценность представляла горячая вода. Ванну не разрешалось наполнять больше чем на три дюйма — Лоренс даже нарисовал на ней что-то вроде ватерлинии, к тому же устанавливалась очередь: сначала мылись дети, потом взрослые; последний купальщик намыливался с бешеной скоростью, чтобы вода не остыла окончательно.
Еще одна проблема не давала покоя — одежда. Талонов хватало лишь на то, чтобы одевать и обувать детей да менять порвавшиеся простыни и истершиеся одеяла; купить что-нибудь для себя было невозможно. Модницу Дорис это никак не устраивало, и она вечно что-то переделывала, из старого шила новое, приторачивала к какой-то юбке новую кайму, из ситцевого платья делала блузку. Однажды из синего мешка для прачечной смастерила широкую сборчатую юбку.
— Но там же надпись «БЕЛЬЕ»! — ахнула Пенелопа, когда Дорис продемонстрировала ей новый наряд.
— Ну и что? — отмахнулась Дорис. — В сборках не разберешь.
Пенелопу ее собственный вид нисколько не беспокоил. Она донашивала свои старые платья, а когда те протирались до дыр, совершала очередной набег на шкафы Софи и похищала что-нибудь из оставшихся там вещей. «Ну как ты можешь это носить?» — каждый раз сокрушалась Дорис. Она считала, что одежда Софи священна, и, вероятно, была права. Но Пенелопа подобных чувств не испытывала. Она надевала теплую шотландскую кофту Софи, застегивала доверху пуговицы и не позволяла себе впадать в сантименты.
До самых холодов Пенелопа разгуливала без чулок и, лишь когда задували холодные восточные ветры, извлекала из ящика комода толстенные черные чулки, оставшиеся со времени ее пребывания в Женских вспомогательных частях военно-морских сил. А когда окончательно протерлось пальто, вырезала дыру в клетчатом шотландском пледе с бахромой, которым они когда-то покрывали сиденье автомобиля. Пончо получилось шикарное.
Отец сказал, что она похожа в нем на мексиканскую цыганку, сказал с улыбкой, — ему нравилась ее предприимчивость. Улыбался он теперь нечасто. Лоренс очень постарел с тех пор, как погибла Софи, и слабел с каждым днем. Непонятно, по какой причине стала давать о себе знать старая рана в ноге, которую он получил во время Первой мировой войны. В сырую зимнюю погоду боль разыгрывалась не на шутку, и ему приходилось передвигаться с тростью. Он согнулся, похудел ужасно, руки у него приобрели восковой оттенок и лежали на коленях неподвижно, точно руки мертвеца. Лишенный возможности что-то делать по дому или в саду, он сидел с утра до вечера у камина в гостиной в перчатках, закутавшись в пледы, читал газеты или любимые книги, слушал радио и, преодолевая боль, неверной рукой писал письма старым друзьям. В иные дни, когда светило солнце и по синему морю бежали белые барашки, Лоренс заявлял, что хочет подышать свежим воздухом, после чего Пенелопа приносила его длинное с капюшоном пальто, широкополую шляпу, трость, брала отца под руку, и они медленно брели по улочкам и проулкам вниз, в центр городка. Они прогуливались по мату, глядя на рыбачьи лодки и чаек, заходили в «Рыбачьи снасти» глотнуть любого напитка, какой протянет им из-под стойки хозяин, и, если вина не было, довольствовались стаканом теплого водянистого пива. Выпадали дни, когда Лоренс чувствовал себя настолько хорошо что они доходили до Северного пляжа, до его старой мастерской; она стояла теперь запертой, и в нее редко кто заглядывал. А случалось, что сворачивали на узкую улочку, ведущую к картинной галерее; Лоренс любил сидеть там, погрузившись в одинокие тихие старческие воспоминания, глядя на картины, которые он вместе с друзьями-художниками сумел собрать.
И вдруг в августе, когда Пенелопа уже окончательно смирилась с мыслью, что ничего волнующего и романтического в ее жизни никогда не будет, начали происходить какие-то события.
Первыми новость принесли Рональд с Кларком. Они вернулись из школы в страшном возмущении: им запретили пользоваться площадкой на холме, и они не смогли поиграть в футбол! Площадка, а также два лучших выгона Уилли Пендервиса реквизированы, их огородили колючей проволокой, и никому не разрешено там появляться. В чем дело? Домыслам не было конца. Одни говорили, что там расположатся воинские части, которые готовят для второго фронта. Другие — что там построят бараки для военнопленных, а может, мощную телефонную станцию для передачи секретных, закодированных телеграмм мистеру Рузвельту.
Короче, Порткеррис полнился слухами.
Следующую весть о новых загадочных событиях принесла Дорис. Она гуляла с Нэнси на набережной и возвращалась домой по главной улице. Дорис ворвалась в Карн-коттедж в большом волнении.
— Представляешь, «Нептун» сколько времени стоял пустой, и вдруг его отремонтировали! Покрасили, почистили, так что теперь он блестит, как новенькая монетка, а во дворе полно грузовиков… и эти американские джипы, а у ворот шикарный морячок — часовой. Правда-правда! Морская пехота — я разглядела жетон на берете.
— Морская пехота? Чего они тут делают?
— Может, готовятся к вторжению в Европу? Может, открывается второй фронт?
Пенелопа отнеслась к этому предположению скептически.
— Вторжение в Европу из Порткерриса? Ах, Дорис, они все утонут, пока доплывут до Европы.
— Но что-то происходит, ты уж мне поверь!
Несколько дней спустя Порткеррис лишился своего северного пирса — накануне вечером он еще был, а утром его уже отгораживала колючая проволока. Проволока протянулась и через дорогу к гавани, обогнув «Рыбачьи снасти», и все, что оказалось позади нее: рыбный рынок и дом Армии спасения, — было объявлено собственностью Адмиралтейства. Все рыболовные суда были убраны от пирса, и их места заняли десятка полтора небольших десантных кораблей. Все это день и ночь охранялось морскими пехотинцами в походной форме и зеленых беретах. Присутствие их в городке порядком взбудоражило его жителей, но никто не мог толком понять, что же все-таки происходит.
Окончательно ситуация прояснилась лишь к середине месяца. Вернулись вдруг теплые дни, погода стояла прекрасная, и тем утром Пенелопа и Лоренс вышли погреться на солнышке. Пенелопа сидела на ступеньке крыльца и лущила фасоль, Лоренс полулежал в шезлонге, надвинув на глаза шляпу, чтобы не слепило солнце. Внизу хлопнула калитка, и вскоре между окаймлявших дорожку кустов фуксии появился генерал Уотсон-Грант.
Противовоздушной обороной в Порткеррисе командовал полковник Трабшот, а генерал Уотсон-Грант возглавлял отряд местной обороны. Полковника Трабшота Лоренс на дух не переносил, с генералом же проводил время с удовольствием. Тот хоть и провел большую часть своей армейской жизни в Пакистане в бесконечных стычках с афганцами, однако, выйдя в отставку, «отставил» прежнюю свою воинственность и полностью отдался мирной жизни, его страстью стали сад и коллекционирование марок. Сегодня он пришел не в форме, а в светлом кремовом костюме, как видно сшитом еще в Дели, и в старой панаме с выцветшей черной шелковой лентой. Завидев Пенелопу и Лоренса, он приветственно вскинул свою тросточку.
— С добрым утром! Ну вот вам в подарок еще один прекрасный денек.
Генерал был невысок ростом, худощав, с усами щеточкой; годы службы на Северо-Западной границе словно задубили его лицо, кожа так и не посветлела с тех пор. Лоренс с удовольствием наблюдал за его приближением. Генерал заглядывал к ним нечасто, и они всегда радовались его визитам.
— Не помешал?
— Нисколько. Мы просто наслаждаемся солнцем. Вы меня извините, если я не вылезу из шезлонга? Пенелопа, принеси шезлонг и генералу.
Пенелопа положила в сторонку дуршлаг и поднялась.
— Доброе утро, генерал Уотсон-Грант.
— Рад тебя видеть, Пенелопа. Трудишься не покладая рук? Я думал, это только Дороти без конца лущит фасоль.
— Чашечку кофе?
Генерал не спешил с ответом. Прошагал он довольно далеко и не очень-то жаловал кофе, предпочитая джин. Лоренсу это было известно, и он пришел на выручку приятелю.
— Ба, уже двенадцать! — сказал он, взглянув на часы. — В эту пору положено хлебнуть чего-нибудь покрепче. Что у нас имеется, Пенелопа?
Пенелопа улыбнулась:
— Боюсь, ничего стоящего, но я поищу.
Она вошла в темный после яркого света дом. В буфете нашлись две бутылки пива «Гиннесс». Пенелопа поставила на поднос стаканы, положила открывалку и вынесла на крыльцо, затем пошла за шезлонгом для генерала. Он с благодарностью уселся в него, чуть наклонясь вперед, отчего его костлявые коленки вздернулись, а узкие брюки поднялись, открыв шишковатые лодыжки, обтянутые желтыми носками.
— Вот это дело, — одобрительно заметил он.
Пенелопа открыла бутылку и наполнила стаканы.
— Увы, всего лишь «Гиннесс». Джин у нас уже давно не водится.
— Сойдет и «Гиннесс». Мы свой джин прикончили месяц назад. Мистер Ридли обещал мне бутылку, когда получит, только вот неизвестно, сколько еще ждать. Ваше здоровье!
И он одним глотком отпил чуть ли не полстакана. Пенелопа вернулась к своей фасоли, а джентльмены, справившись о здоровье друг друга, стали обсуждать погоду, местные новости и общий ход войны. Пенелопа, однако, была уверена, что генерал пришел не просто так, у него явно имелось в запасе какое-то интересное сообщение. Выждав паузу, она вмешалась в разговор.
— Уж кто-кто, а вы, генерал Уотсон-Грант, наверняка знаете, что происходит в Порткеррисе, — начала она. — Футбольное поле огородили, порт закрыли, а морские пехотинцы все прибывают и прибывают. Люди теряются в догадках, но точно никто ничего не знает. Обычно все новости нам приносит Эрни Пенберт, но он вот уже три недели как в поле на уборке урожая.
— Честно говоря, я знаю, в чем дело, — признал генерал.
— Если это секрет, молчите, — поспешил вставить Лоренс.
— Я уже давно в курсе дела, но это действительно было строго засекречено. А теперь могу вам сказать: начинаются тренировки. Королевских морских пехотинцев будут обучать скалолазанию.
— А кого будут обучать они?
— Американских рейнджеров[23].
— Американских рейнджеров? Вы хотите сказать, что ожидается вторжение американцев?
Это опасение явно позабавило генерала.
— Пусть уж лучше вторгнутся они, чем немцы.
— И лагерь разбивают для американцев? — спросила Пенелопа.
— Так точно.
— Рейнджеры еще не прибыли?
— Пока нет. Надо думать, их прибытие не останется незамеченным. Им, беднягам, не позавидуешь. Жили себе в прерии или на Канзасских равнинах, небось моря и в глаза не видели. И вот, пожалуйста. Высадят их в Порткеррисе, а затем пригласят карабкаться на Боскарбенские скалы.
— Боскарбенские скалы? — ахнула Пенелопа. — Да разве это возможно? Они же совершенно отвесны и в тысячу футов высотой.
— Вот парни и должны научиться на них влезать, в том и задача, я так представляю, — сказал генерал. — Хотя, должен заметить, я согласен с тобой, Пенелопа. У меня при одной мысли об этих скалах голова кружится. Но пусть лучше бедняги янки на них карабкаются, чем я.
Пенелопа усмехнулась. Генерал любил выражаться ясно и прямо, что, среди прочих его достоинств, ей в нем очень нравилось.
— А десантные суда? — спросил Лоренс.
— Они туда тоже прибудут, но, боюсь, прежде чем их экипаж высадится у подножия скал, он весь поляжет от морской болезни.
Пенелопа еще больше пожалела молоденьких американцев.
— И будут удивляться, кто же это наслал на них порчу. А что им делать в свободное время? Порткеррис не самый веселый городок, и «Рыбачьи снасти» не самый шикарный кабачок на свете. К тому же городишко совсем опустел. Все молодые люди уехали. Остались одни соломенные вдовы, ребятишки да старики вроде нас.
— Дорис будет в восторге, — заметил Лоренс. — Все же какое-то развлечение: американские морские пехотинцы. Прямо как в кино!
Генерал рассмеялся.
— Да, это всегда проблема — как организовать им часы досуга. Только после того как они разок-другой вскарабкаются на Боскарбенские скалы, боюсь, у них не останется сил на… — генерал остановился, подыскивая подходящее слово, — амурные дела. — Употребить другое выражение он не решился.
Теперь рассмеялся Лоренс.
— Вот это событие! — Его вдруг осенила блестящая идея. — Приглашаю тебя, Пенелопа, немедленно совершить прогулку в город. Надо посмотреть своими глазами, что там происходит.
— По-моему, ничего там не происходит.
— Ну что ты, столько интересного! В городишко впрыснули новую кровь. Может, увидим какое-нибудь происшествие, конечно не страшное. Надеюсь, они не потеряют на улице бомбу? Вы уже допили свое пиво, генерал? Хотите еще?
Пока генерал решал, хочет он или не хочет, Пенелопа поспешила сообщить, что это были последние две бутылки.
Уотсон-Грант поставил стакан на траву.
— В таком случае я пойду, — сказал он. — Посмотрю, как там у Дороти продвигаются дела с tiffin[24]. — Он с трудом вылез из провисшего шезлонга. — Пиво было отменное!
— Спасибо, что заглянули. Вы сообщили нам такие интересные новости!
— Я подумал, вам будет небезынтересно узнать, что творится в городе. Это все-таки прибавляет надежды! Еще один шаг к завершению этой ужасной войны. — Он тронул шляпу. — До свидания, Пенелопа.
— До свидания. Передайте привет супруге.
— Непременно.
— Я провожу вас до калитки, — сказал Лоренс.
Пенелопа смотрела, как они медленно побрели по дорожке — как два старых пса, величественный сенбернар и тощий маленький джек-рассел. Они дошли до каменных ступеней и стали осторожно спускаться. Пенелопа подняла кастрюлю с лущеной фасолью и дуршлаг с шелухой и понесла их в дом. Надо было немедленно разыскать Дорис и сообщить ей все, о чем поведал генерал Уотсон-Грант.
— Американцы! — Дорис ушам своим не верила. — Американцы в Порткеррисе? Слава тебе господи! Наконец-то тут начнется хоть какая-то жизнь. Американцы! — Она все повторяла это магическое слово. — Чего только мы с тобой не придумывали, но чтоб явились американцы! Такое нам и в голову не приходило.
Визит генерала Уотсона-Гранта явно взбодрил Лоренса. За ланчем все только и говорили об американцах, и, когда Пенелопа, убрав со стола и вымыв посуду, вышла из кухни, отец уже ждал ее. На нем была вельветовая куртка, чтобы резкий ветер не продул его старые кости; шляпа, перчатки, шея обмотана красным шарфом. Он сидел, прислонясь к комодику, положив руки на роговой набалдашник трости, и терпеливо ждал.
— Ты ждешь меня, папа?
— Мы пойдем?
Дел у Пенелопы была уйма: проредить и прополоть овощи, подстричь траву, погладить белье.
— Ты и вправду хочешь прогуляться?
— Я же сказал, разве ты не слышала? Я хочу пойти поглазеть на американцев.
— Ну ладно, только подожди минутку, мне надо переобуться.
— Поторопись, у нас не так много времени.
Чего-чего, а времени-то у них было предостаточно, но Пенелопа ничего не сказала. Она вернулась на кухню, чтобы сообщить Дорис, что они уходят, поцеловала на ходу Нэнси и побежала наверх. Там надела парусиновые туфли, ополоснула лицо, причесалась и затянула волосы сзади шелковым шарфиком. Потом достала из комода вязаный жакет и, набросив его на плечи, побежала вниз.
Отец ждал ее все в той же позе, но, когда она появилась, поднялся.
— Ты чудесно выглядишь, дорогая.
— Спасибо, папа.
— Тогда в путь, проинспектируем военные силы.
Едва они вышли, как Пенелопа порадовалась, что отец вытащил ее из дома, — день был замечательный, яркий, синий; начался прилив, и по заливу бежали, пенясь, белые бурунчики. Мыс Тревос заволокло дымкой, но дул легкий солоноватый бриз. Они пересекли проезжую дорогу и постояли немного, оглядывая открывшуюся панораму: красные крыши домов, спускающиеся по склону сады, кривые проулки, ведущие к маленькой железнодорожной станции и дальше вниз, к берегу. До войны, в августе, здесь было бы полным-полно курортников, но теперь берег был почти пуст. В 1940-м пляж отгородили колючей проволокой, и она так и осталась, отделяя зеленую прибрежную полосу от песка, но посередине изгороди был проход, через который пробрались на пляж несколько матерей с детишками: дети с криками бегали у самой кромки воды, собаки гонялись за чайками. Далеко внизу виднелся маленький, огороженный стеной садик, где среди розовых кустов стояла старая яблоня и шелестела сухими листьями высокая пальма.
Полюбовавшись видом, Лоренс и Пенелопа неторопливо пошли вниз. За поворотом открылся отель «Нептун» — большой каменный дом с окнами в массивных рамах на залив. В последнее время, лишившись жильцов, он все больше приходил в запустение, но оказалось, что его только что заново покрасили в белый цвет, и он выглядел вполне респектабельно. Высокую железную ограду, отделявшую автомобильную стоянку, тоже выкрасили, и теперь там было полно зеленых грузовиков и джипов. У открытых ворот стоял часовой — молоденький морской пехотинец.
— Я и не представлял, что и морячок уже дежурит у ворот, — сказал Лоренс. — А Дорис сразу все поняла.
Они подошли ближе. На белом флагштоке реял на ветру флаг. Гранитные ступени вели к парадной двери, поблескивающей свежей полировкой в лучах солнца. Они стояли и разглядывали отель, а молодой морячок, стоящий на посту на краю тротуара, невозмутимо смотрел на них.
— Надо нам двигаться, — сказал Лоренс, — а то примут за зевак и попросят удалиться.
Но не успели они отойти, как в вестибюле послышались какие-то звуки. Дверь отворилась, и на пороге появились двое военных, майор и сержант. Стуча подкованными армейскими башмаками, они сбежали по ступенькам, пересекли усыпанный гравием внутренний двор и нырнули в один из джипов. Сержант сел за руль. Он включил зажигание, дал задний ход и вывел машину к воротам. Часовой отдал честь, и офицер козырнул в ответ. Машина приостановилась, но движения на улице не было. Джип повернул в сторону города и, тарахтя, поехал по мостовой мимо тихих домов.
Пенелопа и Лоренс провожали его взглядом, пока он не скрылся за поворотом.
— Ну, пошли дальше, — сказал Лоренс.
— Куда же?
— Поглядим, что это за десантные суда. А потом зайдем в галерею. Мы там так давно не были.
Галерея! Значит, прощай все планы на этот день. Пенелопа повернулась к отцу, чтобы возразить, и увидела его заблестевшие от предвкушаемого удовольствия темные глаза. Сердце у нее дрогнуло. Не стоит лишать его этого удовольствия.
Она согласно улыбнулась и взяла его под руку.
— Хорошо. Десантные суда, а потом в галерею. Но, чур, не переутомляться.
В галерее всегда было холодно, даже в августе. Массивные гранитные стены не прогревались солнцем, окна были высоченные, и по комнатам гуляли сквозняки. К тому же пол был выложен плиткой, ни каминов, ни обогревательных приборов в галерее не держали, а ветер сегодня налетал со стороны северного побережья, и время от времени застекленная крыша с северной стороны сотрясалась, потрескивая от его ударов. Дежурила миссис Тревиуэй. Закутавшись в плед и направив маленький электрический рефлектор себе на ноги, она сидела у входа за старым карточным столиком, на котором высились стопки каталогов и почтовых открыток.
Пенелопа и Лоренс были единственными посетителями. Они сели рядышком на длинный, обитый потертой кожей диван, стоявший посередине зала, и замолчали. Такова была традиция. Лоренс не любил здесь разговаривать. Он как бы уединялся, сидел, чуть наклонясь вперед, сложив руки на набалдашнике трости и упершись в них подбороком, и снова, в который раз вглядывался в знакомые работы. Он словно мирно беседовал со своими друзьями, многих из которых уже не было на этом свете.
Пенелопа, стараясь не мешать ему, сидела, откинувшись на спинку дивана и вытянув вперед длинные загорелые ноги. Ее парусиновые туфли вытерлись на носках, и она обдумывала, как бы раздобыть новые. И Нэнси тоже нужны новые башмаки, и не только башмаки, но и теплый толстый свитер, ведь уже зима на носу, но на то и на другое купонов не хватит. Башмаки важнее, надо купить башмаки. А свитер она свяжет сама, отыщет какую-нибудь старую кофту, распустит и свяжет. Пенелопа и прежде это делала, хотя довольно скучное занятие не очень-то ее вдохновляло. Как прекрасно было бы купить новые мотки шерсти, розовой или бледно-желтой, мягкой, пушистой, и связать Нэнси красивый свитерок.
За их спинами отворилась и захлопнулась дверь. Повеяло холодом. Еще один посетитель. Ни Пенелопа, ни отец не обернулись. Застучали шаги по ступеням лестницы. Мужчина. Обменялся с миссис Тревиуэй несколькими словами. А затем послышались медленные шаги, глухой перестук тяжелых башмаков то затихал, то раздавался снова. Посетитель осматривал картины. Минут десять спустя он замаячил где-то сбоку. Все еще размышляя о свитерочке для Нэнси, Пенелопа повернула голову и увидела спину в походной куртке цвета хаки, зеленый берет и корону на погонах. Не иначе как майор морской пехоты, который так лихо укатил в джипе. Все так же не поворачиваясь, сцепив руки за спиной, он медленно приближался к ним. Когда до дивана осталось два-три шага, он обернулся. Быть может, ему было неловко беспокоить их. Высокий, поджарый, лицо ничем не примечательно, если не считать удивительно ясных, светло-голубых глаз.
Пенелопа встретилась с незнакомцем взглядом и смущенно отвернулась — он понял, что она смотрела на него. На выручку пришел Лоренс. Он почувствовал, что кто-то стоит перед ними, и поднял голову.
Налетел очередной порыв ветра, и опять с перезвоном дрогнула стеклянная крыша. Когда звяканье стихло, Лоренс сказал:
— Добрый день!
— Добрый день, сэр!
Лоренс чуть откинул голову, чтобы не мешали поля большой черной шляпы, и удивленно сощурил глаза.
— Не вы ли это так лихо укатили недавно от отеля «Нептун»?
— Точно, я, сэр. А вы стояли на другой стороне улицы. По-моему, я узнал вас. — Голос у майора был спокойный и ясный.
— А где же ваш сержант?
— В порту.
— Вы так быстро нашли галерею?
— Я уже три дня в городке, но только сейчас выкроил время зайти сюда.
— Вы хотите сказать, что знали о галерее?
— Безусловно. Кто же о ней не знает?
— Очень многие.
Лоренс смолк, оглядывая незнакомца. Обычно люди, подвергшиеся такому осмотру, нервничали под его острым, проницательным взглядом. Однако майор морской пехоты не проявил никакой нервозности, он спокойно ждал. Лоренсу, судя по всему, это понравилось, и он вполне расположился к незнакомцу.
— Я Лоренс Стерн, — коротко представился он.
— Я догадывался, что это вы. Я надеялся, что это вы. Для меня большая честь познакомиться с вами.
— А это моя дочь — Пенелопа Килинг.
— Здравствуйте, — сказал майор, но не шагнул к ней и не протянул руку.
— Здравствуйте, — отозвалась Пенелопа.
— Теперь ваша очередь представиться, молодой человек.
— Лоумакс, сэр. Ричард Лоумакс.
Лоренс похлопал по истертой коже сиденья подле себя.
— Садитесь, майор Лоумакс. Я чувствую себя неловко, оттого что вы стоите передо мной. Стоит ли стоять, когда можно сесть?
Майор Лоумакс все с тем же невозмутимым видом принял предложение и сел на диван по другую сторону от Лоренса. Он чуть наклонился вперед и свесил руки между колен.
— Ведь это вы основали галерею, сэр, если я не ошибаюсь?
— Я, но не только я, были и другие. Это произошло в начале двадцатых. Когда-то давно здесь была часовня, но много лет она не действовала, стояла пустая. Мы приобрели ее совсем за бесценок, но затем возникла проблема, как наполнить ее действительно хорошими картинами, только хорошими. Чтобы создать ядро такой коллекции, каждый из нас для начала подарил Галерее по самой любимой своей работе. Вот посмотрите. — Лоренс откинулся на спинку дивана, трость теперь служила ему указкой. — Стэнхоуп Форбс. Лаура Найт. Посмотрите, какая красота!
— Причем вещь довольно необычная для нее. Для меня Лаура Найт всегда ассоциировалась с цирками.
— Она писала это полотно в Порткарно. — Его трость продолжала движение. — Ламора Берн. Маннингс, Монтегю Досон. Томас Милли Дау. Рассел Флинт…
— Должен вам сказать, сэр, у моего отца была одна ваша работа. К сожалению, когда он умер, дом был продан, а с ним вместе ушла и картина…
— И что же это было?
Они говорили и говорили. Пенелопа уже не слушала. Она перестала предаваться грустным раздумьям по поводу гардероба Нэнси и перешла к мыслям о том, что сегодня приготовить на ужин. Чем накормить семью? Макаронами с сыром? От недельного пайка осталась корка чеддера, можно натереть ее и добавить в соус. Или сделать цветную капусту с сыром? Но цветная капуста была два дня назад, дети будут недовольны.
— …Тут нет модернистов?
— Как видите. Вам это кажется странным?
— Ничуть.
— Но тем не менее они вам нравятся?
— Миро и Пикассо — да. Шагал и Брак наполняют меня радостью. Дали я не переношу.
Лоренс хмыкнул:
Читать бесплатно другие книги:
