К востоку от Эдема Стейнбек Джон

— А как по-твоему, Сэмюэл, почему ты туда хочешь ехать? Не из простого ли любопытства? Не оттого ли, что по природе своей обязательно должен совать нос в чужие дела?

— Эх, Лиза, я достаточно знаю свои недостатки. Но думаю, причина все же глубже.

— Нельзя ей не быть глубже, — сказала Лиза. — Ведь этот человек до сих пор не признал, что у него есть живые сыновья. Как бы оставил их между небом и землей.

— И мне так думается, Лиза.

— А если он тебе скажет: «Не лезь не в свое дело», что тогда?

— Не знаю.

Она решительно сжала зубы, даже прищелкнула ими.

— Если не заставишь его дать имена сыновьям, то лучше домой не являйся. Не смей возвращаться ко мне, хныча, что он, мол, не хотел, не стал слушать. Иначе я сама поеду.

— Я его силком заставлю, — сказал Сэмюэл.

— Не заставишь ты. На крутые действия тебя не хватит, Сэмюэл. Я тебя знаю. Ты его сладкими словами будешь убеждать и притащишься домой ни с чем, желая только одного: чтобы я забыла о твоей попытке.

— Да я ему череп размозжу, — рявкнул Сэмюэл. Ушел в спальню, и Лиза улыбнулась, глядя на захлопнутую в сердцах дверь.

Вскоре он вернулся в своем черном костюме, в рубашке, накрахмаленной до блеска, с жестким воротничком. Наклонился к Лизе, и она повязала ему черный узенький галстук. Его седая борода была расчесана и блестела.

— Ты бы ботинки наваксил, — сказала Лиза.

Нагнувшись и черня ваксой свои поношенные башмаки, он искоса, снизу взглянул на жену.

— А Библию можно захвачу с собой? Лучших имен чем из Библии, ниоткуда не взять.

— Не люблю я выносить ее из дому, — недовольно сказала Лиза. — И если ты поздно вернешься, что я буду вечером читать? И все наши дети там записаны.

Видя его огорченное лицо, Лиза принесла из спальни небольшую истрепанную Библию, подклеенную по корешку плотной бумагой.

— Возьми вот эту, — сказала она.

— Но это же Библия твоей матери.

— Она не возражала бы. И у всех записанных тут имен, кроме одного, стоят уже две даты.

— Я заверну ее, сохраню в целости, — сказал Сэмюэл.

— А возражала бы она против того, против чего возражаю и я, — сказала Лиза резко. — Почему ты никак не желаешь оставить в покое Святое писание? Вечно придираешься и сомневаешься. Так и сяк переворачиваешь, возиться, как енот с мокрым камушком. И это меня злит.

— Я просто стараюсь понять его, матушка.

— Нечего там понимать. Просто читай. Там все обозначено черным по белому. Кто требует, чтобы ты понимал? Если бы Господь Бог хотел от тебя понимания, он дал бы тебе это понимание или заповедал бы нам по-другому.

— Но…

— Сэмюэл, ты спорщик, какого мир не видел.

— Ты права, матушка.

— И не соглашайся все время со мной. Это отдает неискренностью. Твердо говори, что думаешь.

Он сел в тележку, тронул лошадь. Глядя ему вслед, Лиза сказала вслух:

— Славный он муж, но любит спорить.

А Сэмюэл мысленно удивлялся: «Ну и ну. А я-то думал, что знаю ее».

На последней полумиле, повернув с речной долины под большие дубы, на подъездную неразровненную дорогу, Сэмюэл старался вызвать в себе гнев, чтобы заглушить им неловкость от незваного приезда. Он подбодрял себя высокими словами.

С их последней встречи Адам стал еще костлявей. Глаза тусклые, точно он глядит, не видя. Не сразу осознал, что перед ним Сэмюэл, а узнав, недовольно поморщился.

— Гостю незваному присуща робость, — сказал Сэмюэл.

— Что вам надо? Разве вам не уплачено? — сказал Адам.

— Уплачено? Еще бы. Разумеется, уплачено. И притом с лихвою и сверх моих заслуг.

— Что? Это как понимать?

Гнев в Сэмюэле начал разрастаться, распускаться зелено.

— Человек всею жизнью своею взыскует оплаты. И если весь труд моей жизни к тому устремлен, чтоб отыскалась мне настоящая цена, то можете ли вы, убогий человече, определить ее беглой пометкой в гроссбухе?

— Я уплачу, — воскликнул Адам. — Уплачу, говорят вам. Сколько? Я уплачу.

— Уплатить вы должны, но не мне.

— Тогда зачем приехали? Уезжайте.

— Бывало, вы звали меня.

— Теперь не зову.

Сэмюэл упер руки в бока, подался к Адаму всем корпусом.

— Я объясню вам сейчас тихо-мирно. Вчера вечером — горьким, хмурым вечером — пришла ко мне добрая мысль и усладила мрак ночи. И мысль эта владела мною от зари вечерней до утренней, зачерпнутой звездным ковшом, о котором есть в сказаньях наших пращуров. И потому я сам себя призвал сюда.

— Но вас не звали.

— Мне ведомо, что по особой милости господней из чресл ваших произошли близнецы, — сказал Сэмюэл.

— А вам какое дело?

Что-то вроде радости зажглось в глазах Сэмюэла при этой грубой отповеди. А из дома — он заметил — украдкой выглядывает Ли.

— Ради Господа Бога, не понуждайте меня к насилию. Я хочу, чтоб обо мне осталась на земле мирная память.

— Не понимаю, о чем вы.

— Где уж понять Адаму Траску — волку с парой волченят, замызганному петуху-папаше, что потоптал и вся забота. Комку глины бесчувственному!

Щеки Адама побурели, взгляд наконец пробудился. А в Сэмюэле радостно и горячо цвел гнев.

— Дружище, отойди подальше от меня! — вскричал он. — Прошу тебя и умоляю! — Углы его губ омочила слюна. — Прошу! — повторил он. — Ради всего, что тебе еще свято, отодвинься подальше. Ведь руки чешутся пришибить тебя.

— Уезжайте. Вон с моей земли, — сказал Адам. — Вы не в своем уме. Уезжайте прочь. Это моя земля. Она мной куплена.

— Глаза и нос тоже тобою куплены, — с насмешкой сказал Сэмюэл. Двуногость куплена, и ноготь вместо когтя. Ты слушай, пока я тебя не убил. Что, естество твое тобою куплено? Из каких таких наследных средств? Вдумайся, человече: заслужил ли ты своих детей?

— Заслужил? Они и так здесь. При чем тут заслуги?

— Благослови меня, Лиза! — возопил Сэмюэл. — Да как ты можешь, Адам! Слушай меня, пока не сдавил тебе горло. Пока еще обуздываю руки и мирно говорю. Драгоценная двойня твоя сиротеет незамеченно, непризнанно и неприкаянно — сиротеет безотцовщиной.

— Вон с моей земли, — прохрипел Адам. — Ли, принеси ружье! Это буйнопомешанный. Ли!

И тут Сэмюэл схватил его за горло, надавил большими пальцами, и в висках Адама застучало, глаза налились кровью.

— Руки по швам, хиляк! — рыкнул Сэмюэл. — Ты этих близнецов не купил, не украл и не выменял. Ты получил их по редкостному и благому Божьему соизволению.

Внезапно он отнял от горла свои жесткие пальцы. Тяжело дыша, Адам ощупал горло, — тверда у кузнеца хватка.

— Что вы от меня хотите?

— В тебе любви нет.

— Хватило, чтоб себя под пулю подвести.

— Любви никогда не хватает. За каменной оградой счастья нет.

— Не лезьте ко мне. Я в силах дать отпор. Я не беззащитен, не думайте.

— У тебя две защиты, и обе не названы именем.

— Я крепко дам сдачи. Ведь вы старик.

— Не представляю такого тупицу, чтобы нашел утром на земле камень и не нарек его к вечеру именем — не обозначил, допустим, Петром. А ты — ты год прожил с иссыхающим сердцем и хоть бы пронумеровал своих сынов.

— Не ваше дело, как я поступаю, — сказал Адам.

Тяжким от работы кулаком ответил Сэмюэл, и Адам распластался в пыли. «Встань», — сказал Сэмюэл и снова уложил его ударом, и на этот раз Адам не встал. Лежал, каменно глядя на грозного старика. Ярость угасла в глазах Сэмюэла.

— Твои сыновья сиротеют без имени, — тихо сказал он.

— Их оставила, осиротила мать, — сказал Адам.

— А ты их без отца оставил. Неужели не чувствуешь как зябко ночью сироте-ребенку? Не для него тепло и птичье пенье, и чего ему ждать от рассвета? Неужели ты совсем забыл детство, Адам?

— Не моя в этом деле вина, — сказал Адам.

— Но надо же беду поправить. У твоих сынов нет имени.

Сэмюэл нагнулся и, приобняв за плечи, помог Адаму встать.

— Мы дадим имена, — сказал Сэмюэл, — Обдумаем, и подберем, и оденем их хорошим именем.

Он обеими руками стал стряхивать пыль с Адамовой рубашки.

Взгляд Адама был далек, но не рассеян, а сосредоточен, точно Адам прислушивался к какой-то музыке, несомой ветром, — и глаза уже не были мертвенно-тусклы.

— Никогда бы не поверил, что буду благодарен за оскорбления и нещадную трепку, — сказал он. — И однако благодарен. Спасибо, хоть и кулаком выколочено из меня это спасибо.

Сэмюэл улыбнулся, от глаз пошли морщинки-лучики.

— Ну и как у меня получилось — без натяжки? Нагнал страху как следует? — спросил он.

— То есть?

— То есть я обещал жене так сделать. Она не верила, что меня на это станет. Я ведь не из драчунов. Последний раз я дрался еще школьником из-за учебника и красноносой девочки — в ирландском графстве Дерри.

Адам смотрел на Сэмюэла, но мысленно видел перед собой Карла, ощущал его темную, убийственную злобу, потом увидел Кэти, ее пустые глаза над дулом пистолета.

— Ты нагонял не страх, — сказал Адам. — В тебе скорее усталость чувствовалась.

— Видно, недостаточно я рассерчал.

— Сэмюэл, я только один раз задам этот вопрос. Слыхал ты что-нибудь о ней? Есть ли хоть какие-нибудь вести?

— Ничего я не слыхал.

— Что ж, так, пожалуй, даже лучше, — сказал Адам.

— Ты ее ненавидишь?

— Нет. Только мутная тоска на сердце. Может, потом она определится в ненависть. Понимаешь, прелесть так сразу обернулась в ней мерзким и жутким. Все у меня смешалось, спуталось.

— Когда-нибудь мы сядем и разложим это на столе четким пасьянсом, — сказал Сэмюэл. — Но теперь — теперь у тебя же нет всех карт.

Из-за сарая донесся истошный крик возмущенной курицы — и потом тупой удар.

— Что-то там в курятнике, — сказал Адам.

Снова послышался куриный крик — и оборвался.

— Это Ли орудует, — сказал Сэмюэл. — Знаешь, если бы у кур было свое правленье, церковь, историческая наука, то радости людского рода трактовались бы в ней хмуро и кисло. Стоит людям озариться радостью, надеждой — и тут же тащат вопящего курчонка на плаху.

И оба примолкли, обмениваясь лишь скупыми пустовежливыми вопросами о здоровье, о погоде и не слушая ответов. И в конце концов оба насупились бы снова, если бы не Ли.

Он вынес стол, два стула, поставил их к столу друг против друга. Сходил за виски, расположил на столе два стакана. Потом вынес близнецов, держа одного правой, другого левой рукой, посадил на землю у стола и дал каждому палочку — махать и развлекаться игрой тени.

Оба мальца сидели серьезные, таращились на бороду Сэмюэла, искали глазами Ли. Странная на них была одежда: длинные штанцы, китайские расшитые и отороченные черным курточки — на одном бирюзово-голубая, на другом бледно-розовая. А на головах круглые черные шелковые шапочки с ярко-красной шишечкой на плоском верху.

— Где ты раздобыл эти одежки, Ли? — спросил Сэмюэл.

— Я не раздобывал, — сердито сказал Ли. — У меня хранились. Всю прочую одежду я сшил им из холстины. А в день, когда мальчику дают имя, он должен быть одет красиво.

— Ты, я слышу, распростился со своей ломаной речью?

— И, надеюсь, навсегда, — ответил Ли. — Но, конечно, пользуюсь ею, когда приезжаю в Кинг-Сити.

Он молвил что-то близнецам краткосложно и певуче, и те улыбнулись ему с земли и замахали палочками.

— Я налью вам, — сказал Ли. — У нас тут стояла бутылка.

— Купил ее небось вчера в Кинг-Сити, — сказал Сэмюэл.

Теперь, когда Сэмюэл и Адам сидели вместе за столом и преграды вражды рухнули, Сэмюэлом овладело стеснение. Кулаками вразумить он смог, а как теперь вести речь, затруднялся. «Отвага и упорство дрябнут в человеке, если их не упражнять», — подумал он и усмехнулся мысленно сам над собой.

Посидели, полюбовались на близнецов в их странном цветном одеянии. «Иногда противоборец может помочь лучше друга», — и с этой мыслью Сэмюэл поднял взгляд на Адама.

— Не заговаривается что-то, — сказал он. — Это как не написанное вовремя письмо, которое с каждой проходящей минутой все труднее писать. Может, подсобишь мне?

Адам глянул на него и опять опустил глаза на близнецов.

— У меня в голове гул, — сказал он. — Как под воду звуки доносятся. Надо мне еще пробиться сквозь толщу целого года.

— Может, расскажешь, как все было, и беседа с места стронется.

Адам выпил, плеснул себе еще, поводил-покатал по столу наклоненным стаканом. Янтарное виски, косо поднявшись к краешку стекла и согреваясь, запахло пряно, фруктово.

— Трудно вспоминать, — сказал он. — Не острая боль, а тупая муть. Но нет, и как иглами тоже, бывало, заколет. Ты сказал, в моей колоде не все карты. Я и сам так думаю. Возможно, всех у меня никогда и не будет.

— Это память о ней тебя мучит и наружу просится? Когда человек говорит, что не хочет о чем-то вспоминать, это обычно значит, что он только о том одном и думает.

— Может, и так. Она вся с мутью перемешана, я ничего почти не помню, кроме последнего — как огнем выжженного.

— Это она в тебя выстрелила — так ведь, Адам?

Губы Адама сжались, глаза потемнели.

— Не желаешь — не отвечай, — сказал Сэмюэл.

— Почему ж, отвечу, — сказал Адам. — Да, она.

— Хотела тебя убить?

— Над этим я думаю больше всего. Нет, пожалуй, не хотела. Не сподобила меня такой чести. В ней вовсе не было ненависти или хотя бы горячности. Я научился в армии распознавать. Если хотят убить, то целят в голову, в сердце, в живот. Нет, она знала, куда метила. Я помню, как повела стволом. Мне бы, наверно, не так горько было, если бы она хотела убить. Тут было бы что-то от любви. Но я был ей просто помеха, а не враг.

— Немало ты об этом думал, — сказал Сэмюэл.

— Времени было достаточно. Я вот о чем хочу тебя спросить. Та мерзость заглушила в памяти все предыдущее… Она была очень красивая?

— Для тебя — да. Потому что ты сам создал ее образ. Ты вряд ли хоть раз видел ее настоящую — только этот образ.

— Знать бы, кто она, что она, — задумчиво проговорил Адам. — Раньше мне и любопытно не было — и так было хорошо.

— А теперь любопытно?

Адам опустил глаза.

— Тут не любопытство. Хочется знать, какая в моих сыновьях кровь. Вот вырастут, и я же буду ждать от них чего-то дурного.

— Будешь. Но имей в виду: не кровь их, а твое подозрение может взрастить в них зло. Они будут такими, какими ты их ожидаешь увидеть.

— Но кровь, которая в них…

— Я не слишком верю в кровь, — сказал Сэмюэл. По-моему, когда обнаруживаешь в своих детях зло или добро, все оно самим тобою же посеяно в них уже после рождения на свет.

— Нельзя из свиньи сделать скаковую лошадь.

— Нельзя, — сказал Сэмюэл. — Но можно сделать очень быстроногую свинью.

— Никто из здешних с тобой не согласится. Даже миссис Гамильтон.

— Это верно. Жена-то рьяней всех оспорит; я ей такого и говорить не стану, чтоб не обрушить на себя гром ее несогласия. Она подминает меня во всех спорах, и возражать ей — значит оскорблять ее. Славная она женщина, но обхожденье с ней — целая наука. Вернемся-ка лучше к мальвам.

— Налить тебе еще?

— Налей, спасибо. Имена — это тайна великая. Я так и не пойму, то ли имя приноравливается к ребенку, то ли само меняет этого ребенка. Но в одном можешь быть уверен — если человеку дают кличку, значит, имя выбрали ему не то. Как ты смотришь на обычные имена — Джон, Джеймс — или, скажем, Карл?

Взгляд Адама был обращен на сыновей, и при слове «Карл» показалось ему, что из глаз одного близнеца глянул на него брат. Адам нагнулся ближе к малышам.

— Ты чего? — спросил Сэмюэл.

— Да ведь они несхожи! Они совсем разные! — воскликнул Адам.

— Конечно, разные. Разнояйцевые близнецы.

— Вот этот на моего брата похож. Я только сейчас заметил. А другой — похож он на меня?

— Оба на тебя по-разному похожи. В лице с самого начала заложен весь будущий вид.

— Теперь уж не так бьет в глаза, — сказал Адам. Но на минуту точно брат привиделся.

— Может, вот так и являются призраки, — заметил Сэмюэл.

Ли принес на стол обеденную посуду.

— А у китайцев призраки бывают? — спросил Сэмюэл.

— Миллионы, — сказал Ли. — Их у нас больше, чем живых. В Китае, по-моему, ничто не умирает. Теснота великая. Так мне по крайней мере показалось в мой приезд туда.

— Садись, Ли, — сказал Сэмюэл. — Мы имена подбираем.

— У меня куры жарятся. Скоро будут готовы, — сказал Ли.

Адам поднял на него взгляд — потеплевший, смягченный.

— Выпей с нами, Ли.

— Я на кухне свою уцзяпи потягиваю. — И с этими словами Ли ушел в дом.

Сэмюэл наклонился, посадил одного близнеца себе на колени.

— А ты возьми другого, — сказал он Адаму. — Надо их рассмотреть — может, сами нам подскажут имя.

Адам неумело поднял второго малыша.

— Сходство в них вроде бы есть, пока не вглядишься поближе, — сказал он. — У этого глаза круглей.

— И голова круглей, и уши больше, — прибавил Сэмюэл. — А этот, что у меня, он… он нацеленный как бы. Пойдет дальше, хоть, может, и не так высоко поднимется. И темнее будет волосом и кожей. Хитер будет, по-моему, а хитрость — ограниченье уму. Хитрость уводит человека от прямых поступков. Гляди, как он прочно сидит. Он скороспелей, развитей того. Даже странно, какие они разные, когда вглядишься!

Лицо Адама раскрывалось и светлело, точно наконец он выплыл на поверхность. А малыш потянулся к поднятому отцовскому пальцу и, промахнувшись, чуть не упал с колен.

— Тпру! — сказал Адам. — Полегче. Падать не годится.

— Будет ошибкой назвать их по тем свойствам, что мы в них, как нам кажется, приметили, — сказал Сэмюэл. Можно и ошибиться, крепко ошибиться. Пожалуй, лучше дать им имя как высокую цель жизни — имя, которое им надо оправдать. Сам я назван в честь человека, кого позвал по имени сам Господь Бог, и я всю жизнь жду зова. И раза два послышалось мне, будто кличут, но смутно, неясно послышалось.

Придерживая сына за плечико, Адам дотянулся до бутылки, налил в оба стакана.

— Спасибо тебе, Сэмюэл, что приехал, — сказал он. И даже за ученье кулаком, хоть и непривычно за это благодарить.

— А мне было непривычно учить таким путем. Лиза ни за что не поверит, и я ей не скажу. Непризнанная правда способна человеку повредить хуже всякой лжи. Нужна большая храбрость, чтобы отстаивать правду, какую время наше не приемлет. За это карают, и карой обычно бывает распятие. А я не настолько храбр.

— Я не раз удивлялся, что человек твоих познаний копается на тощей пустоши.

— А потому что нету во мне храбрости, — ответил Сэмюэл. — Никогда я не решался брать всю великую ответственность. Пусть Господь не воззвал ко мне, но я сам мог бы воззвать к Нему, а не решился. Вот в этом разница между величием и заурядностью. Немощь моя обычна средь людей. И человеку заурядному приятно знать, что ничего, пожалуй, нет на свете сиротливей величия.

— Наверно, разные бывают степени величия, — проговорил Адам.

— Не думаю. Маленького величия не бывает. Нет уж. По-моему, перед лицом жизненной ответственности ты один наедине с этой громадой и выбор у тебя таков: либо тепло и дружество и ласковое пониманье, либо же холод и одинокость величия. Вот и выбираешь. Я рад, что выбрал заурядность, но откуда мне знать, какую награду принесло бы величие? И никому из моих детей оно не грозит, разве только Тому. Он как раз теперь мучается над выбором. Мне больно на него смотреть. И где-то во мне есть желание, чтобы он сказал «да». Не странно ли? Отец — и хочет, чтобы сын был обречен величию. Какой себялюбивый отец!

— А давать имя, оказывается, непросто, — сказал Адам со смешком.

— А ты думал, просто?

— Я не думал, что это будет так приятно, — сказал Адам.

Ли принес из кухни поднос с жареной курятиной на блюде, с дымящейся картошкой в миске, с маринованной свеклой в глубокой тарелке.

— Не знаю, вкусно ль получилось, — сказал Ли. Куры староваты. А молоденьких у нас в этом году нет. Цыплят ласки поели.

— Садись же, — сказал Сэмюэл.

— Сейчас, принесу мою уцзяпи.

Ли ушел.

Адам сказал:

— Странно — раньше у него другой был говор, ломаный.

— Теперь он тебе начал доверять, — сказал Сэмюэл. У него природный дар жертвенной верности, не ожидающей себе награды. Возможно, оба мы ему как человеку в подметки не годимся.

Вернулся Ли, сел с краю.

— Вы бы опустили мальчиков на землю, — сказал он.

Снятые с колен, те было захныкали. Ли сказал им что то строго по-китайски, и они притихли.

Ели молча, как едят сельчане. Неожиданно Ли встал и скорым шагом ушел в дом. Воротился с кувшином красного вина.

— Я и забыл о нем, — оказал Ли. — Наткнулся на этот кувшин в доме.

Адам засмеялся.

— Помню, я пил здесь вино перед покупкой усадьбы, оказал он. — Из-за этого вина, может, и купил. А курятина вкусная, Ли. Давно уже не чувствовал я вкуса еды.

— Опять обретаешь здоровье, — сказал Сэмюэл. Есть больные, что выздоровление считают оскорбленьем для своей благородной болезни. Но время такой целитель, которому чихать на это благородство. Надо только терпеливо ждать — и выздоровеешь.

Ли убрал со стола, дал малышам по куриному бедрышку, очищенному от мяса. Важно держа этот свой скользкий жезл, они то оглядывали его, то совали себе в рот. Вино и стаканы Ли оставил на столе.

— Не будем мешкать с выбором имен, — сказал Сэмюэл. — Я уже чувствую, как Лиза подергивает вожжи, тянет меня домой.

— Ума не приложу, как их назвать, — сказал Адам.

— Нет у тебя на примете семейных имен — скажем, поймать богатого родича, чтобы заботился о тезке, или воскресить того, кем гордитесь?

— Да хотелось бы дать им свежее имя, насколько возможно.

Сэмюэл стукнул себя по лбу костяшками пальцев.

— Какая жалость, — сказал он. — Как жаль, что нельзя их назвать именами, которые как раз больше всего и подходят.

— Какими это?