Проклятые Легран Дениэль

Глава 6

Когда пересаженная кожа на ногах прижилась (серьезные ожоги у меня были только там) и я стал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы мне уменьшили дозы лекарств, я начал разговаривать о том, что было ПОСЛЕ, с любым, кто оказывался в моей палате. Царствие Небесное существует! Знаете, что случилось? После того как обрушился потолок и в легких не осталось воздуха? Я пережил лучшие моменты своей жизни. Это были не пушистые облака и не тоннель со светом в конце. И не лучезарные ангелы, играющие на арфах! Царствие Небесное – это часть вашего прошлого. Будущее существование заложено внутри вас! Вы уже сейчас живете с ним!

Доктора и нянечки могли бы легко объяснить эти мои утверждения последствиями перенесенного шока или воздействием морфия, который мне кололи в качестве обезболивающего, если бы не золотые часы «Омега», некогда принадлежавшие моему деду. Их заботливо хранила моя мама и носила практически всю жизнь, говоря при этом, что однажды они станут моими. Как подтверждали свидетели, присутствовавшие на похоронах, мой отец застегнул браслет с этими самыми часами на запястье у мамы за мгновение до того, как крышка ее гроба закрылась в последний раз и гроб опустили в могилу на кладбище Вудлон.

Благодаря часам я стал своего рода достопримечательностью ожогового центра. Для верующих в Бога или склонных искать доказательства его существования я превратился в доморощенного детройтского пророка, слетавшего на небеса и вернувшегося назад с новостью о том, что Вечность – это лучший день в жизни.

Нельзя сказать, чтобы поверили все. Неоднократно приходилось слышать, что мои видения не представляют собой ничего иного, кроме игры воображения, причуды угасающего сознания. А часы? При упоминании о них многие начинали понимающе подмигивать и смотрели на меня, словно хотели сказать: «Да ладно! Будешь ты нам тут рассказывать!» Те, кто сомневался в правдивости моих слов, зачастую считали историю с «Омегой» просто фокусом, отвратительной уловкой. Впрочем, никто не брался предположить, как такое возможно было провернуть.

Следователи по уголовным делам, посещавшие меня, тоже интересовались, внимательно выслушивали и делали записи, когда я начинал говорить о том, что теперь называл ПОСЛЕ. Они спрашивали, не хотел ли я оказаться на небесах? И если да, то не желал ли взять с собой и свою сестру? И насколько хорошо я знал Мэг Клеменс, подругу Эш, пропавшую за несколько дней до этого?

– Что ты там делал, Дэнни?

Именно этот вопрос они задавали чаще всего. И даже сквозь марево, в которое погружались мои мозги от обезболивающих препаратов, я слышал, что на самом деле он означает.

Это ты убил свою сестру и другую девушку, мистер Воскресший.

Я говорил правду.

Это был также и мой день рождения, но меня не пригласили на дневной сеанс. Отец отсутствовал дома до обеда, поэтому, когда Мишель Уинн возвратилась после расставания с Эш и позвонила нам с платного телефона из Детройтского зоопарка, я был единственным, кто мог снять трубку. Как только она сказала, что моя сестра одна поехала на велосипеде в центр города, я бросил телефон и побежал к машине моей матери, которая вот уже год стояла у нас во дворе, ожидая, когда мы повзрослеем настолько, что сможем ездить не только на велосипедах. Я помчался в Вудворд искать Эш.

Раньше я никогда не водил машину, ну, пару раз заезжал на стоянку с отцом в качестве инструктора, поэтому хорошо запомнил блуждание в переулках и попытки удержать руль в неумелых руках. Когда я проезжал мимо зоосада, то посмотрел на вход, пытаясь увидеть, там ли еще Мишель, Лайза и Вайнона.

– И они были там? – спросили детективы.

– Нет, насколько я рассмотрел.

– Итак, ты поехал дальше спасать сестру.

– Да. Но как раз тогда я подумал кое о чем еще.

– О чем же?

– О моем дне рождения, который однажды праздновали в зоопарке. Мне тогда исполнилось шесть лет. Насколько я помню, это был единственный праздник, который устраивали специально для меня. Родители пригласили фокусника и все такое.

– А что еще?

– Он был немного странный, таинственный…

– Кто?

– Фокусник. Рядом с ним мурашки по коже бегали. А еще на нем было очень много грима.

Я посмотрел на детектива. Его ручка замерла над листком блокнота, он ждал, пока я начну рассказывать то, что ему было нужно.

Затем я вспомнил, как увидел клубы черного дыма, поднимающиеся где-то в центре Даунтауна. В нескольких кварталах от места, где я находился, – там, где имелись высокие постройки.

– Я знал, что сестра там. И она в беде.

– Как ты узнал?

– Мы близнецы.

– И что?

– Близнецы чувствуют такие вещи.

– Помоги нам понять: как это возможно?

– Я – это половина нее, и она – половина меня.

Потом они задали вопрос, на который у меня не было ответа. Они спросили, почему Эш прежде всего направилась в тот дом.

– Может, ее кто-то заставил? – предположил детектив с таким видом, будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову.

Я тоже об этом думал. Невозможно было представить, что совсем не существовало людей, которые бы желали убить мою сестру. Причиной могли стать откровенная месть, неудовлетворенное желание, да просто стремление быть рядом с нею, чтобы увидеть, наконец, кто же она такая на самом деле.

– Зачем было ее заставлять? – спросил я.

– Чтобы сделать ей больно. Как сделали больно Мэг Клеменс.

– Но кому это понадобилось?

– Не знаю. Может быть, тебе?

– Мне?! Притащить Эш куда-то, чтобы… – Я чуть не рассмеялся. – Вы точно ее не знаете!

А потом я все-таки расхохотался. Или это были рыдания.

Мне стало лучше.

Мои ноги достаточно зажили, и я перестал морщиться всякий раз, когда больничная пижама касалась кожи. Меня выписали домой. Хотя слово «дом» в данном случае можно применить только потому, что не имеется другого. Он находился по прежнему адресу, с теми же комнатами, однако сразу стал пустым и гнетущим; даже когда включали свет во всех комнатах, в нем было темно. Отец теперь работал еще больше, чем прежде, и каждое утро оставлял в кухне на столе денег больше, чем мне требовалось. В окрестностях Детройта не осталось ни одного доставщика пиццы, которого я не знал бы. Я перепробовал продукцию всех пиццерий. А одна из них даже подарила мне футболку как «самому ценному клиенту».

Я не горевал по Эшли, но чувствовал ее отсутствие каждую секунду. Мне казалось невозможным, что ее не стало, что она могла, как любой человек, умереть и не вернуться никогда.

И это действительно было невозможно. Потому что она вернулась.

Глава 7

Я знал, что Эш мертва. Ее не стало и теперь нет в доме именно в физическом смысле, в каком есть, например, софа, на которой она сидела рядом со мной, или, скажем, пульт от телевизора, брошенный мною на пол. И все-таки, когда Эш впервые явилась мне после пожара, она выглядела намного реальнее всего, что я видел с момента ее смерти.

Как-то в среду я сидел один в гостиной и смотрел, как «Ред Уингз» проигрывают «Нью-Йорку». Отец спал наверху. Искусственный папоротник, стоявший в горшке у окна с задернутыми шторами, отбрасывал тень. И вот из этой сгустившейся черноты вышла она. Постояла, ожидая, пока я повернусь к ней и узнаю. Заметив, что привлекла мое внимание, она вошла в тусклый круг света, отбрасываемого светильником, и села на привычное место рядом со мной, с деланым интересом посматривая на экран.

– Какой счет?

Она спросила не вслух. Ее голос прозвучал у меня в голове так, как звучал постоянно, по крайней мере раз в день с тех пор, как ее не стало. С той только разницей, что теперь и она явилась вместе с ним.

– Тебя ведь здесь нет, – скорее всхлипнул, чем спросил я.

И ее не было. Пока… Вернее, была, но не совсем…

Я не мог пошевелиться и лишь переводил взгляд от телевизора к ней и обратно. Сразу, целиком, ее невозможно было рассмотреть, словно она могла проявиться только частями: голые колени сквозь дырявые джинсы, красноватые костяшки пальцев. Это было похоже на фотомонтаж или причуду воспаленного воображения, разыгравшегося от воспоминаний и качающейся тени.

Но потом я почувствовал ее запах и услышал ее дыхание. От нее исходил холод, и эта леденящая аура убедила меня в том, что все это реальность, а не сон.

– Я нахожусь везде, где хочу быть, – произнесла она, не сказав ни слова.

Когда пришло время, из всех гуманитарных вузов я выбрал университет в Мичигане – прежде всего в надежде, что там будет легче спрятаться. И я оказался прав. Хотя, наверное, спрятаться можно с легкостью везде, когда тебя никто не ищет.

Начались курсы, которые я выбирал более или менее наугад, и по итогам первого семестра я получил вполне достойные баллы. Однако вскоре я не мог думать ни о чем кроме того, насколько случайным может оказаться мой «жизненный выбор» (мне казалось, что нет большой разницы между будущим адвокатом и будущим таксистом). И я просто поплыл по течению: начал чаще пропускать лекции, реже готовил доклады. Моя комната в студенческом общежитии оказалась завалена коробками от еды навынос. А шум от студенческих орд, шлявшихся под моим окном, вызывал желание выключить его, как выключают телевизор.

Я желал с кем-нибудь подружиться, но способ заводить друзей оставался тайной за семью печатями. Мне бы хотелось иметь подружку, но, как это сделать, было выше моего понимания и представлялось такой фантастикой, что я чувствовал себя идиотом, едва начинал думать об этом. Так ощущает себя ребенок, достаточно взрослый, чтобы понимать, что он никогда не станет Человеком-пауком или игроком «Детройт Пистонз», но все-таки вполне отчетливо представляет себя и тем и другим.

В любом случае, знакомство с парнем или девушкой оставалось спорным вопросом. Друг или подруга… Эш никогда бы не позволила этому случиться. Она неусыпно стояла на страже моего одиночества. Однажды она провела со мной целый день и хихикала в уши, стоило мне бросить взгляд на какую-нибудь хорошенькую девушку, проходившую по читальному залу. В другой раз я сидел на лужайке с несколькими студентами из моей группы, когда вдруг, посмотрев направо, увидел, что сестра сидит рядом и делает вид, что ее заинтересовали страницы из «Краткого вступления в социологию». Казалось, своими появлениями она давала понять, что шутки, которыми обмениваются студенты шепотом во время занятий, или страстные поцелуи в укромном уголке университетского городка – все это не для меня.

Моя сестра заботилась о том, чтобы я оставался один. Живой, но не имеющий свободы жить. И все же под ее давлением я не впал в тяжелое депрессивное безделье, не погрузился в наркотический ступор. Дело в том, что у меня появилось занятие. Такое, которое занимало все мое время с утра и до поздней ночи и заставляло поглощать наикрепчайший кофе в невообразимых количествах.

Я писал книгу.

Принимаясь за нее, я еще не знал, что это будет книга. У меня не было ни малейшего представления о том, сколько в ней будет страниц или что именно я хочу сказать. Еще меньше думалось о том, будет ли кто-то ее читать, когда я закончу свой труд. Просто я обязан был это сделать.

Моя история была о том, как в день своего шестнадцатилетия я покинул этот мир, а потом вернулся. О поездке с отцом по Вудворд-авеню и о том, как мы с ним вместе поднимались в лифте. И о часах. И о том, что Царствие Небесное существует на самом деле.

Не являясь пока в полном смысле книгой, моя история не нуждалась в названии. Но одно я все-таки придумал.

Я назвал ее «После».

Я бросил университет до того, как меня попросили оттуда. Мне некуда было ехать, и я вернулся в Ройял-Оук, где попытался заботиться об отце и сделать вид, что, если не думаешь о будущем или о прошлом, то время оставит тебя в покое.

Это случилось незадолго перед тем, как отец спросил, почему я бросил университет. Я показал ему книгу, которую писал, и он прочел ее на одном дыхании.

– Почему я был с тобой? ПОСЛЕ этого? – спросил он. – Как я мог оказаться там, если я еще здесь? И все еще жив?

– Не знаю. Может, я забрал тебя с собой. Вещи, чувства, люди, души – может, они могут перемещаться туда и обратно свободнее, чем нам кажется.

– И ты не видел маму? Почему я передал тебе ее часы, а не она?

– Полагаю, она не могла. Вероятно, это должен был сделать именно ты, потому что она тебя об этом попросила.

Папа кивнул. Потом у него на лице появилось выражение, будто ему достался несвежий завтрак.

– Иногда я вижу твою сестру, – сказал он.

– Я тоже.

– Ей одиноко… Там, где она теперь.

Он коснулся моей щеки. Пальцы у отца были холодными.

– Не дай ей… заставить тебя пустить свою жизнь под откос, – сказал он.

– Как? – хотел я спросить. – Куда я могу уехать, чтобы она не последовала за мной?

Но я ничего не сказал. А отец опустил руку, понимая, что у него нет ответа на вопрос, который не был задан.

Папа умер за своим столом в офисе, засидевшись допоздна на работе. Сердечный приступ. Ему шел пятьдесят третий год. В семье Орчард все мужчины имели проблемы с сердцем. И почти все уходили внезапно.

Его обнаружила одна из уборщиц, работавших ночью на сорок втором этаже центра «Ренессанс». Он сидел, положив голову на скрещенные руки, рядом с аккуратно сложенной кипой дел. Вполне себе обычная картина для представителя «белых воротничков», задержавшегося допоздна и решившего немного вздремнуть. Женщина могла бы просто закрыть дверь и продолжить уборку, если бы не фоторамка, лежавшая посередине ковра изображением вниз. Уборщица вошла в кабинет и подняла фото, собираясь вернуть на место. И тут она увидела, что стекло разбито так, как ни за что не могло бы разбиться, если бы рамка просто упала со стола.

Тогда она подошла к отцу и потрогала его лоб. Он уже был холодным.

Позвонив «911», уборщица вынула фотографию из рамки и положила ее на стол. Она предположила, что умерший сам швырнул фотографию на пол. Кто знает, что заставило его так поступить – стресс, домашние проблемы? Минута гнева и слабости, о которой, возможно, уже сейчас жалеет его душа там, где она теперь находится.

Однако женщина ошибалась на этот счет. И следователь тоже. Как, впрочем, и любой, кто думал, что папа в офисе был один в минуту смерти.

На фото счастливый папа держал на руках двух новорожденных младенцев, двух ангелочков, завернутых одного в голубенькое одеяльце, а другого – в розовое. Но не папа в ярости швырнул на пол фото, где он держал меня и Эш. Это сделал не он.

Это сделала моя сестра.

Глава 8

У меня есть талант умирать. Похоже, это единственное, что я умею делать не так, как другие, кто умирает раз и навсегда, я повторяю это с завидной регулярностью, поскольку пожар в доме на Альфред-стрит был не первым случаем, когда я умер и потом ожил. Первый раз это случилось в самом начале. В день, когда мы с Эш родились.

Роды были тяжелыми. Тяжелыми в старом смысле этого слова: они едва не стоили жизни нашей матери. А мы с Эш в первые несколько минут после нашего появления на свет чуть не погибли. Пуповина захлестнула горло моей сестры и мое, и мы родились синие и неподвижные. Мертворожденные.

Мама рассказывала папе, а позже, в изрядном подпитии, и мне, как она испугалась при одной мысли о том, что может потерять обоих детей, и сделала то, на что вряд ли осмелилась бы в церкви. Она начала молиться. Воззвала к Богу, дьяволу, любой силе, которая могла услышать ее.

«Спаси моих детей и возьми меня. Я – твоя»

Доктора и нянечки вертелись вокруг нее, возились с новыми аппаратами в слабой надежде оживить нас. А мы с Эшли лежали за ширмами по обе стороны от матери, обклеенные разными датчиками и прочей ерундой. Мама ничего не слышала. Она чувствовала, как шевелятся ее губы, но слова вылетали, как теплые мыльные пузыри, и никто из врачей, перемещавшихся по родильной палате, словно белые облака, даже не остановился, чтобы посмотреть в ее сторону. Вместо новорожденных малышей, скрытых от нее за занавесями, мама могла видеть лишь две толстые линии на двух мониторах.

Именно тогда она добавила в свою молитву нечто новое.

«Пожалуйста, спаси их! И если ты это сделаешь, можешь взять себе все, что захочешь!»

Практически в то же мгновение главный хирург доктор Ноланд (мать произносила это имя с каким-то благоговейным страхом) замер и, склонившись, посмотрел ей в лицо. Остальные сотрудники медицинской бригады продолжали суетиться вокруг, не обращая на них внимания. На доли секунды мама и доктор оказались вырванными из реальности, как будто кто-то из них двоих объявил: «Остановись, Время!» И Вселенная один-единственный раз послушалась. По крайней мере, так описывала это мгновение моя мать. Странный временной промежуток, который она осознавала как внетелесное, астральное переживание, хотя сама в тот момент лежала неподвижно на хирургическом столе. И была там…

Вот почему, когда мать увидела, как зрачки хирурга из серо-зеленых, сузившись, превратились в две кроваво-красные капли, она не посчитала это сном или побочным эффектом от анестезии. Она воспринимала происходящее так же реально, как все, что происходило до и после того.

Доктор смотрел на нее своими багровыми глазами, и мама внезапно осознала две вещи. Во-первых, что в ту секунду перед ней в обличье доктора Ноланда был совсем не он. И, во-вторых, она поняла, что совершила ошибку, чудовищные последствия которой даже не могла себе представить. И ничто теперь не сможет исправить эту ошибку, даже ее собственная смерть.

А потом все кончилось.

Глаза хирурга погасли. Вновь стали безмятежно-зелеными, такими, какими они смотрели поверх марлевой повязки много лет, наблюдая, как приходит и уходит жизнь.

Он вернулся к мешанине иголок и пробирок, назначению дозировок лекарств и чтению показателей приборов, но за всем этим угадывались приготовления к соборованию в его больничном варианте. Мама заметила, что медперсонал по инерции продолжал выполнять необходимые манипуляции: видимо, все уже понимали, что ничего больше сделать невозможно, и только ожидали, когда об этом будет сказано вслух. И тут графики на двух экранах дернулись.

Сердцебиение.

К удивлению медиков, иглы и трубки вернули нас к жизни. Но наша мать понимала теперь еще одно: доктора и медсестры не имели к этому никакого отношения.

Мы долгое время не дышали, поэтому имелись опасения, что без доступа кислорода у нас могли появиться нарушения в работе головного мозга или какие-нибудь иные физические расстройства. Но если не считать небольшого дефекта левой ноги, что в сочетании с моим ростом привело к немного неправильной походке, с нами все было в порядке. Эш выглядела намного лучше меня. По всем показателям она оказалась вполне здоровой. Для нас двоих свершилось чудо.

И все же превосходство Эш стало проявляться с самого начала. Моя сестра жадно хватала грудь, тогда как меня пришлось кормить из бутылочки. Оказавшиеся в безвыходном положении сиделки признали меня «слишком слабым, чтобы сосать», и я был отлучен от материнской груди. Все хором восхищались девочкой («Такая хорошенькая! Такая живая!») и наперебой жалели меня («Бедный малыш!»).

Близнецы. Настолько по-разному одаренные, с первых дней жизни развивавшиеся так по-разному, мы были абсолютно не похожи, и даже собственные родители с трудом признавали нас братом и сестрой. К тому времени, когда мы пошли в ясли, лишь педагоги знали, что у нас с ней общие отец и мать. Порой, когда взрослые замечали меня, мальчика, неизвестно почему стоявшего рядом с ней, и спрашивали: «А это кто у нас?» – я не успевал открыть рот, как Эш отвечала: «Я и сама не знаю. Ты кто?»

Все годы, пока она была жива, и потом, когда ее не стало, услышав этот вопрос, я ничего не мог с собой поделать. Несмотря на все, чего я добился и что смог совершить, мой ответ всегда звучал так:

– Я брат Эшли Орчард.

И если другие с трудом этому верили, то следующая фраза воспринималась как откровенная ложь, когда я добавлял:

– Мы близнецы.

Примерно в ту пору, когда мы пошли в среднюю школу, Эшли впервые сказала мне, что помнит свое пребывание «вне времени» при нашем рождении. У меня в памяти ничего такого не сохранилось, и было тяжело поверить, что она, только-только появившись на свет, могла что-то запомнить. Конечно, можно было бы решить, что все это простые фантазии, навеянные рассказами мамы о том, как она молилась, или о красноглазом докторе. Но штука в том, что сестра рассказала мне об этом раньше, чем нам стала известна эта история. Эш всегда одинаково описывала случившееся и не путалась в деталях. Поэтому ко времени, когда события стали развиваться, я начал ей верить.

В своих рассказах она никогда не называла место, где побывала, «небесами». Потому что это были не «небеса».

Она стояла босиком на льду замерзшей реки. На некотором удалении от берега виднелся зарывшийся носом в лед огромный танкер с задранной вверх кормой. Его ржавые винты своим цветом напоминали засохшую кровь. На дальнем берегу реки не было ничего, кроме ряда серых необитаемых домов. Но, обернувшись, у себя за спиной Эшли увидела город. Старые здания постройки 20-х годов XX столетия с разрисованными цистернами на крышах. У самой кромки льда – пять круглых башен из темного стекла. Силуэт Детройта.

А на набережной, у подножия небоскребов центра «Ренессанс», – одинокая фигура. Присмотревшись, Эш увидела, что это я, только взрослый. Я спускаюсь на лед, чтобы присоединиться к ней.

И в этот момент она услышала глухой удар.

Ритмичные барабанные удары, низкие, словно дальние громовые раскаты. Постепенно они становились громче, раздавались все сильнее прямо у нее под ногами, и от вибрации ей становилось труднее удерживать равновесие.

Затем послышался звук ломающегося льда. По его поверхности побежали трещины, стремительно заполнявшиеся темной маслянистой водой.

Эшли посмотрела под ноги и увидела, что грохот исходит из-подо льда.

Миллионы людей скреблись и стучали кулаками, пытаясь пробиться на волю, к ней.

Эш бросила взгляд назад, на меня. Я стоял у кромки льда, проверяя прочность ногой и собираясь шагнуть на его мраморную поверхность.

НЕТ!

Она пыталась закричать, однако из горла вырвалось только хриплое дыхание.

СТОЙ НА МЕСТЕ!

Она замахала руками, приказывая мне уходить. Я увидел ее и остановился. Сомнение на моем лице сменилось выражением ужаса, когда я тоже услышал грохот и треск подо льдом.

И тут удары кулаков стихли.

Стучавшие убрали руки, и тогда всплыли их лица. Все разные. Черные, белые, женщины, мужчины. Они смотрели на нее сквозь мутное стекло речного льда.

– Как будто хотели посмотреть, кто это там новый, – говорила Эш. – И они очень удивились, увидев меня.

– Потому что ждали кого-то другого?

– Потому что я была ребенком.

Лед у нее под ногами разошелся. Десятки рук уцепились за ее ноги, колени, ступни. И потянули вниз. В ледяную стужу.

– Я умерла, но меня ожидал не Свет, – сказала сестра. – Это было другое место. Туда я и пойду. Я принадлежу ему.

– Тогда я тоже буду ему принадлежать.

– Нет. Потому что я спасла тебя.

– Но зачем…

– Я спасла тебя, Дэнни.

Эш верила, что это видение, в котором она, едва получив душу, приняла одно-единственное решение – защитить брата от попадания в мрачное место, куда люди могут отправиться после смерти, – стало пророчеством о ее судьбе. И судьба ее была предопределена, когда она не прожила еще и часа. Все это означало, что, хотя Эш внешне выглядела значительно одареннее, ее жертвенность дала брату возможность жить и испытывать полноту бытия там, где она сама жить не могла. Это объясняло, почему моя сестра при жизни могла совершать свои деяния, не будучи живой на самом деле.

Она могла стать ближе к живущим только тогда, когда заставляла других людей испытывать определенные чувства. Похоть, зависть, ненависть.

Или боль…

По мере взросления пелена стеснительности все чаще заставляла меня избегать скопления людей, садиться позади всех и мучительно размышлять, куда девать руки при ходьбе или разговоре. Нельзя сказать, что я был непривлекательным. Высокий, с черными блестящими волосами. «Красивый юноша, если бы ты только приподнял голову, чтобы люди увидели твой взгляд» – это если верить моей матери. Возможно, она была права. По крайней мере, все годы учебы в школе со мной пытались познакомиться девчонки определенной категории – зубрилки или те, которые сами не знали, чего хотели. По их словам, я был несколько долговязым, однако довольно привлекательным, даже сексуальным. Более того, по их мнению, было во мне что-то, с чем они хотели бы познакомиться поближе, некая головоломка, требовавшая своего решения.

Я бы тоже хотел поближе с ними сойтись. Однако Эш никогда бы этого не допустила.

Как бы она ни третировала меня, что бы ни вытворяла с другими, я всегда смотрел на нее как на свою сестру. В то время как она считала меня именно ее братом, рассматривая меня едва ли не в качестве собственности; даже не столько братом, сколько досадным довеском, рудиментом, постоянно напоминавшим ей о чем-то, от чего никак нельзя избавиться.

Но зачем обладать кем-то, кого не любишь?

Это был вопрос, над которым я размышлял все время, пока мы жили вместе, и потом, когда я остался последним из Орчардов. Почему, даже когда я стал взрослым, моя сестра довлела надо мной, не давая ни с кем сблизиться? Убежден, тут все дело в психологии близнецов. Я оставался для моей сестры единственной нитью, которая связывала ее с миром людей, той личностью, которой и она могла стать, если бы при нашем рождении принадлежала этому миру полностью.

И когда она молила меня не бросать ее там, в доме на Альфред-стрит, это означало, что и я сгорю в огне, дополнив ее смерть, как дополнял при жизни. И короткий промежуток времени, пока пожарные не выдернули меня из-под горящих обломков, я был мертв. Потом врачи «Скорой помощи» принялись реанимировать меня, я выкашлял гарь из легких и возвратился к жизни.

Впервые мы с Эш разделились. Там, где она оказалась, ей было ужасно одиноко. И она поклялась сделать так, чтобы и я тоже страдал от одиночества.

Она сама мне об этом сказала, прошептав в ночи. Этот шепот я слышал в струях воды, когда мылся в душе, голос ее звучал в мелодиях, провожавших меня на улицах во время долгих бесцельных прогулок.

Ты не должен был остаться здесь, Дэнни. Но раз уж остался, то будешь жить так, словно ты умер. Как я.

За последние двадцать лет сильнее всего угрозу со стороны Эшли я почувствовал дважды, когда пытался пригласить женщин поужинать со мной. В первом случае дама уже в ресторане спросила, кто эта светловолосая девушка, которая стоит у меня за спиной, и ушла, не дождавшись, пока нам принесут заказ. А во второй раз приглашенная мною женщина позвонила мне сама и сказала, что не сможет сходить со мной по причине внезапного недомогания. Однако по дрожи в голосе я понял, что моя сестренка заходила повидаться с ней.

Единственное чувство, которое Эш никогда не приходилось имитировать, – это ревность.

Итак, я закрыл двери в окружающий мир, отбросил мечты о дружбе, семье. Проявил осмотрительность и прислушался к ее угрозам. Казалось, это сработало.

Примерно на год-два посещения Эш стали не такими частыми. И я даже попытался убедить себя, что, может быть, моя сестра не более чем обычный призрак среди прочих духов. Да, конечно, назойливый, даже немного пугающий. Но необходимо запомнить одну вещь – призраки всего лишь мертвая материя, покойники, способные приобретать видимость. Стоит вам увидеть, что привидения ничего не могут сделать, как они теряют силу.

Однако я ошибался на этот счет.

Оказывается, призраки могут кое-что делать. Они могут говорить, могут прикасаться к вам, призрак может стоять у кровати, склонившись над вами, и первое, что вы увидите, проснувшись, будет его лицо.

А если найдется мост, достаточно прочный, чтобы пробраться по нему в наш мир, то призрак способен убить.

Что-то в моем состоянии полного одиночества подсказало мне мысль опубликовать свою книгу.

После смерти отца не осталось ни одной живой души, у которой я мог спросить, хорошая ли это идея. Я не мог ни на кого положиться, и мне не у кого было искать защиты. Деньги меня не интересовали. Папа оставил мне дом и свои накопления, так что я мог позволить себе безбедное существование затворника. И, уж конечно, у меня не возникало желания привлекать к себе внимание. Думаю, причина заключалась в том, что смерть – это единственное, что у меня было, единственное, о чем я мог рассказать миру. Я знал только один способ помочь другим и утешить кого-либо, даже если это будут абсолютно посторонние люди.

После серии звонков и писем появилось несколько литературных агентов, выразивших желание прочитать рукопись. Я выбрал наугад, менее всего рассчитывая на успех.