Бизнес и/или любовь. Шесть историй трансформации лидеров: от эффективности к самореализации Лукина Ольга
— Холод. Скуку. Мне очень одиноко. Мне не с кем поговорить. Я никому не нужна, кроме Джерри. Джерри — мой друг. Мой защитник. Он огромный, выглядит как чудовище. Все боятся его. Но никто даже не представляет, насколько он добрый. Он сидит рядом со мной в кресле, мы греем друг друга. Если я плачу, он слизывает с моих рук слезинки. Пока Джерри рядом, со мной ничего не может случиться.
Слушая Катю, я чувствовала, как сжимается мое сердце: боль и одиночество пятилетней девочки пронизывали до слез.
— Расскажите об этом больше. Почему вы одна? Где ваши родители?
— Они на работе. Они всегда на работе. Я жду их возвращения каждый день. Я не чувствую времени, я не знаю, во сколько они должны вернуться, я просто жду — жду каждую минуту.
— Родители знают, что вам плохо без них?
— Нет. Я ничего им не говорю. Да и без толку говорить: папа сразу расстроится, а мама — рассердится, обязательно скажет что-нибудь резкое… Ну, и… Еще я молчу, потому что знаю, что мне нужно быть взрослой. Так они всегда говорили. «Ты необычный ребенок, ты уже взрослая». Я молчала, потому что считала, что так ведут себя взрослые люди.
Слова Кати не могли не поражать. Пять лет! Как же рано ей пришлось зажать и глубоко спрятать свои чувства. Как же рано пришлось отрезать чувства ради того, чтобы вписаться в ожидаемый взрослыми образ хорошей девочки. Будучи еще совсем маленькой, Катя уже переживала самый настоящий, глубокий раскол своего «Я» на две противоречащие друг другу части.
— Расскажите о своих родителях, пожалуйста. Почему они были так заняты?
— Мама — очень сильный человек. Главный врач в огромной больнице. Она была вечно погружена в заботы, без конца говорила с кем-то по телефону, постоянно срывалась и уезжала по срочным делам. Но… Вообще-то, конечно, она занималась благородным делом, спасала людей. Ее очень уважали.
— А папа?
— Папа был геофизиком. — Катя поморщилась, пожала плечами. — Человек университетской среды, увлеченный наукой, исследованиями, он стремился к открытиям и довольно много времени пропадал в экспедициях… Романтик. Постоянно торчал в горах и совершенно не зарабатывал денег.
Катя неопределенно махнула рукой, будто указывая на несущественность темы. Я поймала этот жест. Он показался мне уничижительным по отношению к отцу.
— Ваши родители живы?
— Мама да. А папа — нет.
Ее голос едва дрогнул.
— Он умер, когда я была еще маленькой.
От меня не ускользнуло, как Катя нервно сжала руки. Пожалуй, тема отца была слишком болезненной для этой девушки.
Общаясь со мной, Катя безотчетно продолжала соблюдать образ сильного, сдержанного и логичного человека. Она прятала свои чувства от меня и от себя. Видимо, боясь их. Но в этот момент я почти физически почувствовала ее боль, я поняла необходимость быть с Катей еще более бережной, аккуратной. Она задыхалась от боли, находясь внутри этого образа, как в скафандре. Но не стоило его спешить разрушать.
Безопаснее для нее было начать работу с прошлым через прояснение образа мамы и той роли, которую она сыграла в жизни Кати.
— Мама? Знаете, мама всегда была энергичной, активной. Женщина, преданная работе. Сейчас таких людей называют трудоголиками… Ну… Что еще сказать?
— Опишите ее внешность. Как она выглядела? Тогда, во времена вашего раннего детства.
— Молодо.
Голос Кати зазвучал по-новому. Чувствовалось напряжение. На секунду мне показалось, что Катина интонация выдает нетерпение, даже досаду.
— Мама всегда выглядела очень молодо. Подтянутая, стройная, высокая, с длинными волосами…
Катя замолчала.
— Скажите, ваша мама была красивой женщиной?
Судя по всему, мой вопрос попал в точку: лицо Кати исказила гримаса. Мне трудно было понять, что за чувство отражала эта гримаса — боль? отвращение?
— Да. Мама была красивой. Сейчас бы сказали, что она была сексуальной. Она знала об этом. Она любила комплименты и очень радовалась тому, что никто не может угадать ее настоящий возраст.
Я постаралась как можно аккуратнее обратить внимание Кати на то, что сейчас, рассказывая о маме, она транслирует напряжение и даже неудовольствие. Тон, которым она описывала красоту матери, был совершенно лишен теплоты, свойственной речам о близком человеке. Катя задумалась. И после некоторой паузы заговорила, отчеканивая каждое слово:
— Для меня было бы гораздо лучше, если бы мама была не красивой, а доброй.
Услышав столь прямой и резкий ответ, я решилась на не менее прямой вопрос:
— Ваша мама вас обижала?
Катя слегка замялась. Наморщила лоб.
— Мне трудно разобраться в своих переживаниях. Как я уже говорила, я очень ждала ее каждый день. Но почти всегда она появлялась вечером — уставшая, напряженная. Она всегда находила какой-то повод для недовольства мною. Говорила какие-то колкие, обидные и несправедливые вещи. Довольно часто она, не ужиная, сразу садилась за письменный стол и что-то писала.
— Скажите, а что это были за поводы для недовольства? В чем она вас упрекала?
— Да я и не знаю… Не помню. Вообще-то я всегда старалась ее не напрягать. Хорошо училась, не просила помогать мне с уроками, сама ходила в музыкальную школу и на теннис. В отличие от других детей, меня никто никогда никуда не водил. Я отлично ориентировалась, могла без проблем перейти улицу, даже при оживленном движении… Ключ от квартиры висел у меня на шее. Всегда.
Нетерпение в голосе Кати нарастало. Вдруг, перебив саму себя, она обратилась ко мне с вопросом, прозвучавшим довольно холодно:
— Скажите, а так ли уж необходимо вспоминать о них? Знаете, я не стала бы драматизировать мои отношения с матерью. — Добавив в голос еще больше металла, Катя продолжила рассуждать: — Зачем обсуждать это? Все происходившее тогда вполне объяснимо: мама уставала, с какого-то момента она воспитывала меня одна, она приложила все усилия к тому, чтобы я получила лучшее образование, стала крутым профессионалом… Словом, она достойный человек. Всю жизнь служила медицине, спасала жизни людей.
Я не собираюсь разоблачать своих родителей
Для Кати, как и для многих моих клиентов, важность связи прошлого с конкретными проблемами текущего дня была совершенно не очевидной. Придя ко мне с готовым, оформленным запросом, Катя ждала аналитической работы над ее отношениями с Дэвидом. Катя жаждала «учиться» близости сейчас.
Но она не понимала, что решение ее задачи лежит на гораздо более глубоком уровне ее собственной психики. Да, мы договорились еще на самой первой сессии, что будет первичной целью нашего контракта, и она выразила готовность к поиску и изучению своего подлинного «Я».
Но все мы живые люди, и все мы сопротивляемся изменениям. Кому хочется возвращаться к неприятным воспоминаниям и событиям, которые удалось как-то упрятать, припорошить? Но только лишь припорошить.
Эти события, поранившие Катю, продолжали жить внутри нее и давали о себе знать, искажая ее сегодняшнюю реальность. Мне нужно было заново провести ее через ее детский опыт. Назвать вещи своими именами, найти в бездонном бессознательном ее вытесненные чувства и детские решения о жизни и о себе. Без боли не бывает исцеления.
Однако идти напролом, игнорируя ее страх прикоснуться к своей детской боли, было бы с моей стороны преступно. В течение многих лет работы я продолжаю четко соблюдать принцип уважительного партнерства с клиентом: терапевт должен уважать не только цели и потребности клиента, но и его защитные привычки — те самые модели мышления и поведения, которые помогали человеку выживать в раннем возрасте. Даже если они сто раз неэффективны сейчас.
Как доктор я не приемлю роли патрона, который считает себя умнее и сильнее клиента. У клиента всегда должно оставаться право на собственные границы, собственный темп изменений, право самому принимать решения в отношении своей жизни. Это касается всего.
Только объяснив принципы аналитической работы и достигнув согласия клиента, я могу приступать к работе с вытесненными детскими переживаниями.
— Катя, разбирая события далекого прошлого, мы сможем понять мотивы ваших неконструктивных действий в отношениях с Дэвидом сегодня. Понять и изменить. Мама была самым первым человеком в вашей жизни, с которым вы были тесно эмоционально связаны и в котором вы очень нуждались. Именно на основе этого опыта вы сделали свои первые выводы о жизни, о любви, о близости с людьми, о себе самой. И, судя по всему, опыт вашей связи с мамой был не очень добрым для вас как для ребенка.
— Это уж точно. Но каким образом все это поможет мне сейчас? — продолжала сомневаться Катя.
— Этот опыт вы переносите бессознательно на свои отношения с мужчинами. Порой вы не видите настоящего Дэвида. Вы наделяете его мотивами и чертами, которых у него нет. Вы обвиняете его в преступлениях, которых он не совершал.
— Но ведь я не сумасшедшая! Я точно знаю, что мне больно, когда он совершает определенные поступки.
— Я вам верю. Вы не придумываете свои чувства, они настоящие. Но настоящая их причина не Дэвид. Он, скорее, «провокатор» для того багажа, который вы в себе несете. И он «экран» для ваших проекций.
— Не совсем понимаю.
— Неосознанно с Дэвидом вы сейчас разыгрываете спектакль под названием «меня не любят». Вы подтасовываете факты, ища подтверждений для своих старых переживаний и принятых в связи с ними в раннем детстве решений.
— Какие решения я могла принять?
— Например, в прошлом вы могли решить, что «все мужчины — слабые», что «все люди, когда ты ближе их узнаешь, — холодные и безразличные», что «как бы Катя ни старалась — она недостойна любви»…
Катя помолчала некоторое время.
— Ольга Александровна, я не хочу обвинять и разоблачать своих родителей. Они, в конце концов, заботились обо мне так, как могли. Я не хочу вообще никого обвинять!
— Катя, но, не желая этого, вы тем не менее обвиняете Дэвида. В процессе терапии мы не собираемся осуждать и разоблачать ваших родителей. Мы не собираемся давать им оценки. Нет такой задачи. Наша задача — найти первоисточник ваших болезненных чувств, воссоздать ту реальность, в которой вам критически не хватило понимания, поддержки и защиты со стороны взрослых. Назвать вещи своими именами. Это поможет понять, как вы приспосабливались к жизни, — выяснить, что мешало вам оставаться открытой и спонтанной. Только через это вы сможете прийти к пониманию себя — узнать, какая вы на самом деле и что вам на самом деле нужно. Только опираясь на эти знания, вы сможете выстроить новые стратегии жизни.
Катя смотрела на меня. Казалось, она хорошо понимает мои слова, слышит их и, пожалуй, находит в них смысл. Но что-то явно мешало ей согласиться со мной. Я видела внутреннюю борьбу. Словно присоединившись к моим мыслям, она спросила:
— Получается, все эти годы я жила, не понимая, в чем именно нуждаюсь? Но… Послушайте, я же самостоятельно выбрала профессию, вуз, конкретный вуз… Я знала, чем хочу заниматься. Я получила работу, лучше которой и желать нельзя. Мне нравится моя работа…
Я знала, моя клиентка будет сражаться за свои привычки настойчиво и, может быть, даже ожесточенно. Но также я знала, что в предстоящей терапии ничто не станет работать лучше, чем терпение и принятие с моей стороны.
Унизительный отказ
На очередную сессию Катя пришла в очень напряженном состоянии: тон приветствия, общая неестественность, какая-то странная нервная деловитость, с которой она отправилась мыть руки.
От нее прямо исходила агрессия, которую она сдерживала с большим трудом. Она злилась? Усевшись, Катя поерзала. Это напоминало приготовление кошки к прыжку. Не успела я сесть в свое кресло напротив, как Катя почти прокричала:
— Нет, скажите мне, пожалуйста, и этого человека вы называли достойным?!
— Катя, что случилось? Я смогу дать вам свои комментарии, только если вы расскажете все по порядку.
Катя выдохнула:
— Простите. Конечно. Сейчас. Еще раз здравствуйте. И да — я тоже рада вас видеть.
— Что произошло?
— Дело в том, что последнее время у Дэвида очень напряженный период в работе. Мы не виделись уже целых три дня!
На последних словах Катя поставила особенный акцент. Будто речь шла не о трех днях, а о целых трех вечностях подряд.
— У Дэвида что-то случилось?
— Да нет, ничего особенного, просто очень серьезный проект, с очень противным, трудным клиентом. Обычные накладки: клиент все время торопит и меняет задачи, кто-то из младших юристов вовремя недоделал какие-то документы, кто-то вовремя не поставил какую-то подпись, и вдруг в последний момент — аврал.
— Эту ситуацию можно классифицировать как какую-то особенную в вашей профессии?
— Эм… не то чтобы это всегда происходит в нашей сфере… Но иногда все-таки случается. Но дело совершенно не в этом. Все три дня мы созванивались. Вернее, Дэвид звонил мне — и в понедельник, и во вторник, и… Но каждый раз разговор оканчивался ничем. Он не предлагал повидаться.
— Катя, что это означало для вас?
— Мне было ужасно неуютно, неловко. Он меня унизил! Простите, но я почувствовала себя дурой.
— У вас было ощущение, что он не хочет с вами видеться?
— Я бы так не сказала… Он какой-то странный… Если он сконцентрирован на чем-то одном, то ему важно навести порядок именно в этом чем-то одном. Только потом он может переключаться на что-то другое. Понимаете, он просто элементарно не хотел себя перенапрягать. Он все время повторял одно и то же, говорил, что спал три или четыре часа в сутки и тому подобное. Сказал, что у него едва хватит сил на то, чтобы за эти несколько дней довести проект до финала. На большее он якобы не способен. Вроде бы ему самому все это не нравится, но тем не менее сейчас он хотел бы только одного — поскорее завершить дело. В среду я не выдержала.
— Что значит «не выдержала»?
— Хм. Вообще-то это не в моих правилах, но я попросила Дэвида пригласить меня в один ресторанчик, одно из моих любимых мест, мы уже бывали там и… Хотя это неважно.
Катя махнула рукой, жестом перебивая саму себя.
— Вы представляете, чего мне стоило самой попросить о вечере? И какую же реакцию я получила?! Он сказал, что очень соскучился, что гладит мою фотографию, но не уверен, что вечером у него найдется время, и тем более не уверен, что он будет способен на адекватное общение. По сути, он просто мне отказал! «Не расстраивайся, моя хорошая, в ближайшее время весь этот кошмар завершится, я наконец-то высплюсь, и после пойдем в ресторан, гулять и все, что ты захочешь, я обещаю тебе, что мы потрясающе проведем время вместе». На этом я сорвалась.
— Что значит «сорвалась»? — аккуратно уточнила я.
— Послала его к черту. — Катя взглянула мне в глаза. И, не дожидаясь ответа с моей стороны, пояснила свою позицию: — Видите ли, получается очень интересная история: когда Дэвид сделает свои дела, когда он отоспится и наберется сил, тогда ему захочется развлечься — сходить в ресторан, заняться сексом и т. д. Спрашивается, что до этого момента должна делать я? Быть на низком старте? Ждать и готовиться? Значит, я объект для удовольствия? Если ему нужен ресторан и секс только в удобное для него время, то он может отправиться на Тверскую — там это продается в любое время суток. Нет проблем.
Катя говорила горячо и предельно категорично. Она вела себя экспрессивно, широко жестикулировала. Глаза ее пылали гневом. Энергия выплескивалась через край. Меня не в первый раз удивляла мощь этой хрупкой девушки: в легком, утонченном теле скрывалась вулканическая сила. Нельзя было удержаться от мысли о том, что как было бы здорово такую энергию направить в мирное русло!
— Катя, я вижу, что вас очень ранило происшедшее. У вас сложилось ощущение, что вы для него не ценны?
Она кивнула.
— У этой истории есть продолжение?
— Да. После Дэвид перезванивал мне двенадцать раз. Я не брала трубку. К вечеру он прислал e-mail: пожелал спокойной ночи, просил не сердиться, написал, что не хотел меня обидеть, что очень хочет увидеться и что постарается завтра закончить дела пораньше. Он обещал позвонить в восемь вечера. Вроде бы к восьми наступит ясность, и, если получится, мы поужинаем вдвоем.
Я не стала отвечать. Если честно, я не спала всю ночь, плакала. Утром от Дэвида пришло обычное СМС, он всегда так делает: желает доброго дня, пишет что-то ласковое… Днем он вновь написал что-то про аврал, о том, что ситуация усугубляется, что младшие партнеры не успели подготовить значительную часть бумаг, что-то там такое…
Понимаете? Думаю, он уже днем начал меня готовить к тому, что в восемь он позвонит и скажет, что будет работать до глубокой ночи. Собственно, так и вышло. Интуиция меня не обманула. Слово в слово. Кроме того, он еще пожаловался на дикую головную боль. В этот момент меня взорвало. Хотелось его убить! Я начала орать…
— Что именно вы говорили Дэвиду?
— Ой… Не помню точно… Что это все не любовь и не отношения. Не помню… Кажется, я сказала ему, что он — урод. Не уверена. Я бросила трубку. Он еще набирал меня пару раз, я не отвечала. Но это еще не все. Позже, уже за полночь, я получила от него письмо.
Письмо сумасшедшего
Катя внимательно посмотрела на меня. Она намеренно выдержала паузу. Затем, раскрыв сумку, достала блестящий новенький файл и вытащила из него сложенный вчетверо листок бумаги.
— Вот, — сказала она, протягивая листок мне. — Это его письмо. Прочтите. Потому что мне кажется, он — сумасшедший.
— Катя, вы уверены, что я могу это прочесть? Ведь речь идет о личной переписке.
— Уверена. Я не просто уверена — я распечатала письмо специально для вас. Мне важно, чтобы именно вы прочли это.
— Но если вы считаете Дэвида сумасшедшим, если вы считаете, что он повел себя неуважительно по отношению к вам, если вы тверды в своем мнении, то зачем вам все-таки необходимо, чтобы я прочла текст письма?
Катя помолчала. Она сменила позу, будто бы пытаясь усесться удобнее. А вроде бы усевшись, снова как-то поерзала в кресле. Я не торопила ее, не собиралась подталкивать к ответу. Наконец она выдохнула и сказала:
— На данную минуту я уверена только в одном — в том, что я перестала что-либо понимать.
— Итак, значит, у вас все-таки есть сомнения в отношении оценки поведения Дэвида?
— Есть. — Она опустила глаза. — Знаете, я и хочу верить ему… и не могу.
— Катя, вы хотите, чтобы я прочла его письмо и помогла вам разобраться в происходящем. Понимаете ли вы, что мое видение происходящего может сильно отличаться от вашего? Готовы ли вы это услышать?
Катя молча кивнула. Я развернула листок. Письмо было написано по-английски, хорошим, простым языком. В переводе текст звучал так:
«Моя дорогая Катя, мне больно. Я в полном смятении. Я всегда испытывал к тебе сильные чувства и старался быть аккуратным. Все эти дни я думаю и не могу найти в своих поступках ничего, что могло бы заставить тебя сомневаться в моей искренности и любви. И тем более не нахожу того, что могло бы подтолкнуть тебя к мысли о том, что я использую тебя для удовлетворения своих сексуальных потребностей. Прости, но я буду честен: думаю, с тобой что-то происходит. Чем ближе мы становимся, тем больше у тебя ко мне претензий. Необоснованных претензий. Пожалуйста, попытайся это представить: порой я совсем не чувствую твоей любви, напротив — я чувствую твою жесткость, требовательность, я слышу в твоем голосе непреклонность, сталь. Иногда мне кажется, что ты хочешь руководить мной, командовать, как оловянным солдатиком. То есть иногда у меня возникает впечатление, что в наших отношениях тебе доставляют удовольствие контроль и триумф — только это интересует тебя. В такие моменты я вижу, что ты не способна к элементарному человеческому сопереживанию. Вчера я был в шоке: я так ждал от тебя понимания — хотя бы несколько добрых слов… Мне казалось, ты, как никто, можешь понять, что такое напряжение в работе над сделкой, которая вот-вот может сорваться. Вся моя команда четвертые сутки практически не спит. Я сам не могу сконцентрироваться, потому что у меня дико болит голова. Скажи, какой толк был бы от того, что я приехал бы в ресторан к одиннадцати часам, измотанный, абсолютно выдохшийся? Мне так хотелось услышать нечто теплое от тебя. В этот ужасный вечер я многое отдал бы за то, чтобы просто почувствовать, как ты гладишь меня по голове. Но ты вылила на меня поток неприемлемых, грубых и совершенно несправедливых обвинений. Я не уверен, что мечтал когда-либо о таких отношениях. Я надеюсь, ты остыла. И, читая это письмо, ты способна услышать меня. Причина твоей агрессии — не во мне. Я хочу, чтобы ты знала: у меня есть чувство собственного достоинства. И если на него наступают, моя любовь начинает умирать. Я в глубоких раздумьях».
Что это, любовь?
Письмо американского парня произвело на меня большое впечатление. Неудивительно — ведь это был очень искренний текст. И в то же время письмо открывало взрослость автора. Дэвид выражал свои чувства спокойно и элегантно. Это были рассуждения человека со здоровой душой, а мне так редко удается встретить подобное явление среди тридцатилетних!
Из письма я могла понять, что Дэвид испытывает сильные чувства к Кате. Но при этом не может и не хочет терять собственное достоинство. Он не предавал себя, даже рискуя потерять эту девушку. Конечно, я могла ошибаться, но в моем понимании основной месседж письма был четким: Дэвид за здоровую любовь, но против жертв и страданий.
Лично у меня такая позиция вызывала большое созвучие и уважение. На секунду я даже подумала, что этот парень, наверное, вырос в отличной, очень здоровой семье.
Но кто знает, возможно, жизнь этого парня не была усыпана розами, и он получил опыт качественной работы с психотерапевтом.
Прояснилось и другое: Катя, находясь в своей жизненной парадигме, не могла пока оценить достоинства этого человека. Да, она опиралась на свой интеллект, культивировала логическое мышление, но парадокс заключался в том, что в отношениях с Дэвидом она неосознанно воспроизводила картину своего детства, где занимала позицию маленькой девочки, которая не просит, а требует — требует почти маниакально первого места в жизни другого человека.
Такие требования могла выдвигать только женщина, которой не удалось насытиться преимуществами первого места в детстве, которой катастрофически не хватало внимания и заботы со стороны родителей.
В условиях здоровой семейной атмосферы ребенку до определенной поры дают возможность побыть центром вселенной. Только после этого родители начинают аккуратно «отсоединять» от себя ребенка, помогают ему социализироваться. Человека, развивающегося так, в будущем ожидает минимум коммуникативных проблем: он вырастет способным слышать и себя и других. Он будет легко взаимодействовать и сближаться с людьми, но вместе с этим его эмоциональное равновесие и благополучие не станут зависеть от мнения других людей и количества внимания, ими уделенного.
Поведение Дэвида Катя характеризовала как неуважение к ней. Мой комментарий по поводу письма прозвучал для нее дико: она не ожидала, что я найду в словах этого парня столько здравого смысла.
В который раз я наблюдала разрывающее Катю противоречие. С одной стороны, она признавала наличие логики в моем анализе письма. С другой стороны, моя клиентка смотрела на меня как на предателя.
Наша сессия оканчивалась бурно. Катя в экспрессивной манере продолжала настаивать на том, что Дэвид не любит ее и проявляет вопиющее неуважение. По мнению Кати, любящий человек стремится проводить рядом с партнером как можно больше времени, поэтому при любой возможности бросает всех и вся и мчится к любимой.
Я старалась придать моим контрдоводам как можно более деликатный характер. Да, бросить все и примчаться к маленькой девочке — это во многих случаях нормально и оправданно для родителей. Но жертвовать собой, бросать собственную жизнь и бежать к взрослой женщине только потому, что она воспримет такое поведение как доказательство любви, — нет, это не имеет отношения к любви.
По сути, Дэвид не хотел терять себя только ради того, чтобы Катя была им довольна.
— Катя, ваши представления о любви можно назвать специфическими. Отношения, которые вы называете любовью, правильнее было бы назвать созависимостью. В отношениях вы отводите огромное место власти и контролю над партнером. А это как раз то, что убивает любовь.
Катя смотрела на меня как на человека, заговорившего на марсианском языке. Я переживала за нее, чувствовала ее боль и тревогу, но я не поддержала ее категоричность, не встала на ее сторону в конфликте с Дэвидом. Я ясно осознавала, что это риск для нашего с ней контакта, но решилась на него. Я совершенно не была уверена, что она придет на следующую встречу. Но в глубине души надеялась. Мне хотелось, чтобы она пришла.
Я уже предугадывала некий возможный поворот в нашей терапии: мы вплотную подошли к каким-то фундаментальным представлениям, владеющим сознанием моей клиентки.
Человек — собственность
Стрелки показывали без пятнадцати пять. Отводя глаза от часов, я поймала себя на том, что уже не первый раз скольжу взглядом по зеленому сукну стола — от раскрытой тетради к часам и обратно. Я поняла, что жду Катю и волнуюсь, — поняла, насколько для меня важно, чтобы она пришла.
Я видела силу и темперамент Кати, знала, что когда-то взрослые оставили эту девочку без поддержки, и осознавала, что на детском уровне моя клиентка могла воспринять мои комментарии к письму Дэвида как предательство. Оставалось надеяться на мудрость, заложенную в Катю самой природой.
Я не сожалела ни об одном сказанном слове. Я должна была показать Кате, как она использовала свою силу для разрушения — как она ранила Дэвида агрессивностью, напором, категоричностью и требовательностью. Фактически Катя отталкивала любящего ее человека. Об этом надо было говорить.
Я сопереживала и испытывала огромную симпатию к Кате. Поняла ли Катя, что я не отвергаю ее? Поняла ли, что критически я смотрю только на ее разрушительное поведение? Я принимала Катю как человека. Но в то же время я твердо конфронтировала с повреждающей и агрессивной частью ее личности.
В таких случаях терапевт всегда рискует потерять клиента.
Остается лишь надеяться на то, что человек услышит ту любовь, с которой терапевт приводит контраргументы. В настоящей близости, в подлинном диалоге люди не подыгрывают друг другу, а остаются искренними. Только в таком диалоге открывается возможность для роста.
Погрузившись в размышления, я не заметила, как стрелка переместилась: часы показывали без двух минут пять. Раздался звонок. Катя пришла. И, вопреки обыкновению, пришла, не опоздав. Села в кресло. Почти физически я почувствовала между нами напряжение.
— Катя, я волновалась за вас. Мне показалось, что на прошлой встрече вы не нашли во мне союзника, — начала я.
Моя клиентка молчала. Ее лицо, поза выражали обиду.
— Собственно, я даже не знала — придете ли вы сегодня, — продолжила я. — На прошлой сессии, комментируя письмо Дэвида, я обращалась к вашей взрослой части. Сознательной части. Не скрою, по-человечески ваша агрессия была мне не очень приятна, но я отчетливо чувствовала под ней обиду и боль. Я рисковала, что вы можете воспринять мою позицию как предательство или как жесткость. Мне очень важно, чтобы вы поняли: моя задача — не жалеть вас, не идти на поводу у ваших детских чувств. Моя задача — знакомить вас с этими чувствами. Показать вам, как они, будучи неосознанными, управляют вашей жизнью теперь, деформируя ее.
Катя обдумывала мои слова, глядя на кисти собственных рук. Наконец она подняла глаза:
— Не стану скрывать, всю прошедшую неделю я чувствовала какую-то обиду. Я злилась на вас. Не хотела вас больше видеть. Но то, что вы мне говорили… Каким-то шестым чувством я улавливала важность, удивительную силу ваших слов. Со мною раньше так никто не говорил. На вашем фоне я вдруг увидела себя иначе, я стала себе неприятна.
— Катя, что вы имеете в виду?
— Вы поговорили со мной твердо, но одновременно спокойно и как-то тепло. Вы не пытались давить. И я вспомнила, как кричала на Дэвида. Вы знаете, я унижала его. Мне стало противно. Я увидела себя со стороны — я походила на ощерившуюся гиену.
— Когда-нибудь раньше такое случалось с вами?
— Нет. В том-то и дело, что нет. Я принципиально придерживаюсь ровных интонаций в конфликтах. Как бы я ни злилась. Просто я ненавижу, когда люди кричат и ведут себя агрессивно.
Думаю, в тот момент я безошибочно определила некоторый перелом в ходе терапии: Катя сделала первый, может быть, робкий, но все-таки ощутимый шаг к доверию между нами. Мне захотелось ее поддержать в этом движении.
— Катя, я понимаю вас. Все мы иногда совершаем действия, которые задним числом определяем как недостойные, даже гадкие. В таких случаях мы переживаем отвращение к себе. Но сегодня, здесь, сейчас я хотела бы попросить вас больше не винить себя и не добивать. Произошло главное: вы осознали свой поступок и поняли, что он противоречит вам самой. Следующая задача — понять, почему вы повели себя так, а не иначе. Понять природу вашей агрессивной реакции, вашего гнева на Дэвида.
Катя молчала. Она как будто замерла и еще не была готова ни оспаривать, ни соглашаться. Но напряжение между нами растаяло. Я продолжила:
— Вероятно, Дэвид начинает все больше значить для вас. Вы привязываетесь к нему. С ним начинают оживать ваши надежды на любовь, которые чуть было не утратились. Наконец-то вы можете получить внимание и отклик, которых никогда не получали. Актуализируется ваш голод по любви, и он неизбежно пробуждает и усиливает ваши чувства. Ставки слишком высоки. Большие ожидания всегда сопряжены с большими разочарованиями. Вы как будто бы рассматриваете его под гигантской лупой. Причем вы ищете не доказательства любви, но — неосознанно — доказательства обратного. Любая его простая человеческая оплошность по отношению к вам может вызвать острую боль. Вам это кажется недостатком внимания или даже неуважением. И, вероятно, вы просто не представляете, как можно было бы перевести эту боль на вербальный уровень. Думаю, дело в том, что у вас нет здоровой модели близости: вы не знаете, как уважительно просить о внимании, как сказать о том, что тебе неприятно, как корректно давать понять о своих очень глубоких, интимных потребностях. Я знаю, вы сильно скучали по Дэвиду в дни его занятости. Вы хотели его видеть. Верно?
— Да, пожалуй.
— Но сказали ему вы совсем другое!
— Правда? — Катя спросила, слегка подавшись вперед. Ее глаза оживились.
— Именно. Внутри вы чувствовали желание, тоску, вас раздирали сомнения в его любви, и вы очень нуждались во встрече. Но на поверхности находилось только нарастающее раздражение от того, что Дэвид не бежит к вам, бросив все. А должен был? Более того, во всей этой ситуации вы концентрировались только на себе. Куда делось ваше человеческое сочувствие к партнеру? Разве любовь — это не двусторонняя заинтересованность и забота? Получается, Дэвид должен был догадаться о том, что вы страшно нуждаетесь в нем. А когда не догадался, вы обвинили его. Вы навязали ему роль преступника. И сделали это с таким апломбом, будто бы речь шла не о свободном человеке, а о вашей собственности. Где и когда вы познакомились с такой моделью взаимоотношений?
Катя едва заметно улыбнулась.
— Я понимаю, куда вы клоните. Конечно! Мои родители всю жизнь прожили как кошка с собакой.
— И кто же был в какой роли?
— Не знаю уж, кто там был в какой роли… Мама просто постоянно ругала отца, обвиняла его и отчитывала, как школьника.
— У нее были основания для постоянного недовольства?
— Трудно сказать… Вы спрашивали о ролях, так вот: папа всю жизнь был мечтателем, неисправимым романтиком. Строго говоря, он отказывался взрослеть. Даже после моего рождения он и не подумал сократить число часов пребывания в экспедициях, не хотел сидеть в городе, в кабинете. Паковал рюкзак, брал гитару и уезжал в горы. А мама оставалась со мной одна, она должна была зарабатывать деньги. Сами понимаете… Повод ли это для постоянного недовольства?
— Скажите, когда ваша мама предъявляла претензии отцу, когда отчитывала его, что он говорил в ответ? Как себя вел?
— Он ужасно досадовал, расстраивался, как нашкодивший мальчик. Мама кричала на него, впадала в бешенство, а он тем временем мог, например, подойти к ней поближе и начать гладить ее по руке. Или по плечу. Так робко, осторожно… Иногда он приговаривал: «Ну, Галчонок, ну, родная, пожалуйста, не плачь, не надо расстраиваться». Вел себя как щенок, виляющий хвостом.
Лицо Кати исказилось. Не знаю, что именно выдавала эта резкая смена мимического выражения. Жестом приостановив ее речь, я спросила:
— Что произошло с вами прямо сейчас?
Она удивилась:
— Со мной? Ничего. Почему вы спрашиваете?
— Когда вы только что говорили об отце, когда описывали, как он пытался утешить мать, ваше лицо исказилось. Это походило на мышечный спазм, вы будто пытались удержать какую-то сильную эмоцию.
Катя впала в смятение. Ее фасад рассыпался прямо на моих глазах. Она теряла привычно поддерживаемый образ. Смятение нарастало с каждой секундой.
— Не понимаю, о чем вы…
Я старалась оставаться максимально спокойной, но продолжила уверенно вести Катю к ее собственным переживаниям. По сути, я пыталась разобрать этот ее фасад, для того чтобы освободить ей проход к ее подлинным чувствам.
— Я понимаю, вам страшно осознавать некоторые свои чувства. Но то, что вы не осознаете их, совершенно не означает, что их нет. Катя, скажите, какие чувства вы испытывали к отцу в те моменты, когда мама закатывала ему скандал?
На глазах у Кати мгновенно заблестели слезы.
— Я не знаю… Мне было и противно… и в то же время… что-то совсем другое внутри…
— Это «другое», на что оно было похоже?
— Я не знаю, как это выразить…
— Где эти ощущения в вашем теле?
Она молча приложила руки к груди.
— Там тепло?
— Ну, да…
Слезы полились из ее глаз.
— Он очень добрый, — сказала Катя и в конце концов захлебнулась слезами. Плача, она продолжала говорить: — Когда-то я поклялась себе, что никогда не буду орать на людей так, как это делала моя мать. Еще очень, очень давно я решила, что не стану на нее похожей.
Как работает ловушка
— Вам удавалось следовать этому детскому решению?
— До недавних пор, вот до нашего скандала с Дэвидом — да. Что бы ни происходило вокруг, как бы меня ни провоцировали, я всегда сохраняла невозмутимость. Понимаете, мне очень не хочется видеть людей жалкими и раздавленными.
— Понимаю. Катя, наблюдая в детстве крайне неприятные, пугающие сцены, слыша крик, вы люто возненавидели агрессию. В итоге вы приняли решение никогда не становиться похожей на свою мать, то есть никогда не выплескивать свою агрессию на людей. Вы следовали этому решению, и вы полагали, что проблема решена. Но задумывались ли вы, что же происходит с болью и гневом — с тем, что вы реально переживаете, но не выражаете вовне, скрывая под маской невозмутимости?
— Я никогда об этом не думала. Мне просто было важно держать свои эмоции под контролем.
— Катя, допустим, какой-то человек решил каждый момент своей жизни удерживать на себе маску невозмутимости. Допустим, что ему это удается. Но давайте постараемся увидеть обратную сторону такой ситуации: вечно невозмутимым может оставаться лишь тот, кто всегда общается с людьми, не вызывающими в нем сильных чувств, — тот, кто всегда держится на дистанции и не дает приближаться к себе. Когда же мы влюбляемся, когда влюбленность перерастает в близость, в привязанность, нам становится очень трудно оставаться в тех ролях, которые мы себе определили: чувства приятные и неприятные просятся наружу. И это — естественно.
В близости естественно испытывать сильные чувства и выражать их — как раз обмен чувствами укрепляет близость, развивает ее, углубляет взаимопонимание. В вашем же случае сближение становится трудным и опасным. Вы располагаете только двумя крайностями. Либо держите свои настоящие переживания внутри. Либо, когда удерживать больше нет сил, даете эмоциям волю, выражая себя через крик, агрессию и жесткие требования. Собственно, вы ведь повторяете модель поведения вашей матери. Получается, вы в ловушке.
Катя слушала предельно внимательно. Подняв на меня глаза, она сказала очень тихо:
— Мне кажется, так живет весь мир вокруг. Из этой ловушки выбраться невозможно.
— Можно. Для этого и существует психотерапия. Но вы правы в том, что в такой же ловушке живет большинство людей. Это не уникальный ваш личностный дефект. Но от того, что таких людей в последние годы становится все больше, это не значит, что их жизнь нормальна. Если, конечно, не считать нормой отклонение, которое наиболее часто встречается в популяции. — Я решила немного пошутить.
Катя искренне засмеялась. Видно, ей понравилась шутка.
— Ольга Александровна, но ведь эти люди уверены, что они любят! Как мои родители, например, так думали — и при этом всю жизнь страдали.
— Верить можно во что угодно. Люди хотят любви. Это базовая потребность, заложенная в человеке. Но порой не могут. Способность оказывается просто неразвитой. Не понимая и не слыша себя, люди не могут просто и искренне поделиться с близкими тем, что их беспокоит, попросить о том, что им нужно, сказать «нет». Вместо этого люди обижаются на близких, обвиняют их в нелюбви, непонимании, неуважении. Люди могут прожить в ловушке всю жизнь, так и не пережив моментов покоя и счастья в близости. Они могут разводиться, менять партнеров, каждый раз надеясь, что новый партнер окажется лучше. В конце концов такие люди могут приходить к полному разочарованию в любви вообще. Или могут увидеть на себе печать исключительности — решить, что любовь дается всем, кроме них.
— Очень грустная перспектива… Ну а если, допустим, ребенок вырос в семье, где родители не были по-настоящему близкими… Может ли такой ребенок научиться близости, уже будучи взрослым человеком? — Катя задала в третий раз один и тот же вопрос. Она как будто никак не могла на что-то решиться.
— У каждого здорового человека есть основания и возможности не воспроизводить разрушительные схемы поведения, усвоенные в детстве. — Я сказала это спокойно.
— Всё. Кажется, теперь я действительно вас поняла. Я готова работать.
Надев пальто, уже в дверях, она сказала:
— Я не хочу прожить жизнь моей матери и быть частью большинства. Я хочу быть счастливой!
Чей это гнев?
Итак, Катя хотела стать счастливой. Она мечтала о любимом человеке, о доме, о детях. Но в реальности она сейчас работала по 12–14 часов в сутки.
Кате приходилось ежедневно погружаться в режим очень жесткой конкуренции среди коллег. Взаимоотношения между юристами в компании имели неровный, напряженный характер. Катя часто жаловалась на неадекватность поведения некоторых коллег, сетовала на их некомпетентность. Вместе с тем она стремилась вверх, она страстно рвалась выйти на новый уровень — ей очень хотелось стать старшим партнером компании. Это дало бы ей гораздо больше полномочий, совершенно иной статус и серьезную прибавку в зарплате. Для исполнения задуманного Кате необходимо было постоянно показывать высокие результаты, успешно проводить сделки, привлекать новых клиентов, причем не просто новых клиентов, а как можно более перспективных и выгодных для компании.
Слушая Катю, я порой приходила в ужас. Ужасало, конечно, не само стремление продвигаться вверх по карьерной лестнице, а готовность платить за продвижение непомерную цену. Катя принимала на себя колоссальную ответственность, претерпевала невероятные физические и психологические перегрузки. Она стремилась быть совершенной, безукоризненной, причем абсолютно во всем. Это съедало ее жизненные силы. Каждый раз я видела ее уставшей, не успевшей поесть, с воспаленными от компьютерного монитора глазами.
Мне как терапевту было абсолютно понятно, что реализация Кати в отношениях с мужчиной, реализация ее в любви и близости неминуемо повлечет за собой серьезный пересмотр ценностей и изменение всей ее жизни. На определенном этапе терапии я начала подыскивать момент, который дал бы мне возможность показать ей нарушение равновесия в ее жизни. Но сделать это нужно было очень аккуратно, чтобы она ни в коем случае не подумала, что я обесцениваю ее заслуги и достижения в карьере. Ведь многие годы она жила только этим и дорого заплатила за свой успех.
Такой случай не заставил себя долго ждать.
Катя пришла с заметным опозданием. В необычном расположении духа: нельзя было не почувствовать, что она напряжена, угрюма и, возможно, с трудом подавляет раздражение.