Дама Тулуза Хаецкая Елена
Фалькон тихо сказал:
– Я не болен.
– Что с вами? Я позову лекаря.
– Не нужно. Я устал.
Симон помолчал. А Фалькон, радуясь наступившей тишине, с укоризной сказал своему графу:
– Я весь день ходил, как побирушка, по городу, упрашивал…
– Вы сегодня ничего не ели, – сказал проницательный Гюи.
– Я поел в городе.
– Лжете, мессен епископ, – сказал Гюи, удачно передразнивая марсальский выговор Фалькона.
– Может, и лгу, – не стал отпираться Фалькон.
– А почему вы не ели? – насел Симон. – Я скажу стряпухе… Где эта… Аньес?
Фалькон мгновение смотрел Симону в лицо – прямым, сердитым взглядом. Потом опустил веки.
– Не нужно жечь Тулузу. Не нужно сдирать кожу… И оставьте меня, наконец, в покое.
Гюи сунул лучину горящим концом в воду. Симон, наклонившись, поцеловал сухую стариковскую руку епископа и вышел вслед за братом.
Вильнёв – новый квартал старой Тулузы. У Тулузы после поражения уже нет стен; у Вильнёва их еще нет.
И вот ранним утром в Вильнёве, между Нарбоннским замком и Тулузой, начинается большой сход. Там, где расступаются дома, давая место воскресному рынку, появляются городские нотабли, богатые торговцы, владельцы мельниц Базакля и другие важные персоны. И Дежан тоже здесь. Фалькон опять оказался прав: его пригнало любопытство.
Нотабли беспокоились. Все же, что ни говори, а Тулуза грозному Симону (хи-хи, но в кулачок, тихонько) недурно насовала. Да еще после Бокера, где он тоже позора нахлебался. Может ведь и не простить. Может ведь и вправду заложников перевешать, как грозился.
Вскоре вслед за тем прибыл и граф Симон. Явился под сверкание знамен, под рев труб, окруженный конниками, ослепляющий доспехами.
Не дав нотаблям времени опомниться, провозгласил:
– Бароны! Вы немедленно отдадите мне моих людей, которых держите в плену.
Растерянные, нотабли отвечали, что таковых очень немного, но препятствий к их выдаче не имеется.
– Заберите их, мессен.
– Хорошо, – сказал Симон. – Очень хорошо.
И засмеялся, махнув рукой в латной рукавице, только отблеск сверкнул (нарочно ведь всего себя в железо заковал!)
– А вы, господа, останетесь у меня в заложниках, – огорошил нотаблей Монфор.
Тут-то и проклял Дежан и легкомыслие свое, и коварного епископа. Рванулся было с площади, да повсюду проклятые монфоровы сержанты – хватают за руки, вяжут запястья, срывают пояс с оружием.
– Фалькон! – закричал Дежан, дергая связанными руками. – Фалькон!..
Железной башней возвышаясь над смятенной толпой, усмехается граф Симон. Серые глаза блестят на загорелом лице.
Фалькон приблизился, прошипел сквозь зубы:
– Если хоть волос упадет с их головы…
Симон наклонился в седле.
– Волос не упадет. Голова – возможно…
– Не смейте!.. – свистящим шепотом выкрикнул Фалькон. Почти взвизгнул.
– Ну-ну, – молвил Симон, выпрямляясь. – Ничего я с ними не сделаю. Отпущу через день-другой.
Фалькон гневно смотрел на него. И молчал. Симон склонил голову набок.
– А вы и вправду так любите свою негодную паству? – спросил он.
– Да, – сказал епископ.
– Не трону ваших ягняток, – сказал Симон, кривя губы. – Только вот научу их бояться.
Условия, под которые освобождались все заложники, взятые в Тулузе, были таковы: город сносит остатки стен и разрушает все укрепленные дома в городской черте. Почти у каждого из тех, кто томился в ожидании свободы по подвалам Нарбоннского замка, имелся в Тулузе богатый дом с башней и подполом – малая приватная крепостца внутри городских стен.
Симон слушал стоны. Усмехался. Знал, что заплатит Тулуза эту цену, лишь бы вызволить своих.
Дал городу время осознать, что на сей раз обойдется без казней. Все, кто ходил в эти дни с оружием и убивал людей Монфора, прощены.
Прощены!..
И только после того нанес окончательный удар. Пусть Тулуза выкупает кровь деньгами. И назвал сумму – тридцать тысяч серебряных марок.
Целую седмицу Тулуза голосила и причитала, будто Вифлеем во дни избиения младенцев. Сержанты входили в дома, рылись в сундуках, сносили деньги в собор Сен-Этьен – собирали положенное.
Гюи хотел остановить брата, но тот только огрызнулся:
– А баронам платить чем будете? Мы здесь застряли надолго…
8. Пиренейская невеста
Мужа Петрониллы, дочери Бернарта де Коминжа, звали эн Гастон де Беарн. Он был ровесником ее отца. В сорок лет глядел эн Гастон таким же молодцом, как и в двадцать, только молодая его жена не умела этого оценить и первое время тосковала.
Эн Гастон владел многими землями, в том числе Гасконью и Бигоррой. Он был также в родстве с семьей де Монкад – одной из наиболее знатных в Каталонии. Да и нравом, по правде сказать, наделен был подходящим и мало чем отличался от родичей Петрониллы. Так что со временем она свыклась с новым житьем и даже начала находить в том удовольствие.
А Гастон с превеликой радостью породнился с семьей, где все вечно были взъерошены – и душой, и телом. Позабыв о разнице в летах, подолгу пропадал на охоте вместе с братьями своей жены – родными, двоюродными, побочными, молочными.
Владения Гастона – места дикие, а здешние сеньоры, как сказывают, через одного рождаются с косматым сердцем.
Было эн Гастону чуть более двадцати, и столько же – Раулю де Исла по прозванию Роллет и Одару де Батцу, а еще – Югэту де Бо, этот чуть постарше, но только годами, а разумом все так же юн. И дамы у них имелись – госпожи Файель, Виерна и Беатриса; и занятие для тех и других сыскалось вполне по душе.
По весне возвели прекрасные дамы замок цветочный – в горах, в потаенном месте. Гирлянд наплели, между кольями их натянули, лентами перевили. Крышу из лент и веток заткали цветами. А внутри настелили ковров, набросали подушек, принесли вина, яиц, сыров и со сладким изюмом булочек, чтобы было чем обороняться, когда настанет желанное время штурма.
Покамест мешкали рыцари. Добраться до замка непросто, а услужавших мужланов, которые доставили туда и самих прекрасных дам, и все потребное для строительства и обороны, красавицы милостиво отпустили. И наказали строго-настрого: чтоб молчок!
В ожидании дамы не слишком скучали: играли друг для друга на лютне, кушали сладкие хлебцы, заплетали по-разному волосы: домна Файель – черные, смоляные; домна Виерна – огненно-рыжие, а домна Беатриса – пшеничные, золотые.
А еще милые дамы сплетничали.
Про Югэта де Бо – что он скоро женится. Про Одара де Батца – будто находясь в превеселом расположении духа отправился он на охоту и ошибкою зарубил двух коз у собственных мужланов. Что до Роллета, то ему приписывали до десяти малолетних ребятишек, рассыпанных, как зерна, по всей пиренейской земле – где только имелись подходящие пашни. А эн Гастон в те годы страшно враждовал с одним вздорным сеньором из Лимузена по имени Бертран де Борн, и с королем Генрихом Плантагенетом – тоже; но эта вражда так ему прискучила, что скрылся эн Гастон в горах и ничем более не занимался, кроме милых шалостей.
– И вовсе он не трус! – сердилась домна Виерна, когда об этом заговаривали.
– Ну, где же они, в конце концов! – сказала наконец домна Файель с досадой. – Эдак мы успеем состариться, пока нашу твердыню возьмут штурмом!
А сеньоры тем временем вовсе не дремали – пробирались по горам и лугам, сквозь суровые деревеньки, через пастбища и луга. То огромный лохматый пес на них накинется, то мужланка, что полощет на реке белье, запустит в них деревянным башмаком – о, сколько опасностей подстерегает храбрых кавалеров, пока они, молодые, белозубые – в руках вместо копий шесты с венками, на поясе вместо мечей плетеные бутыли с вином – разыскивают цветочный замок, чтобы напасть на него, чтобы наброситься, чтобы одолеть и взять сладкую добычу.
Вот уже и речка вертлявая, безымянная, в этих краях самая широкая – скачет по острой хребтине ущелья, перемывает позвонки-камушки. Мост здесь был, но ранней весною его смысло вниз, в долину, остались только старые каменные опоры. На скале, выше воды в человеческий рост, – маленькое каменное распятие. Не распятие даже, а только один Христос с жалобно раскинутыми руками и подкосившимися ногами. Ступни у Христа огромные, горсти – огромные, бородатое лицо сморщено и наклонено к плечу, с рук свешиваются желтые клочья старой травы – оставлены наводнением.
Двинулись кавалеры вдоль речки, переговариваясь. Что тут сделаешь? Дамы, похоже, далеко забрались, их вдруг, с наскока, не отыщешь. За реку переправляться надо, а по колено в ледяной воде по коварным камушкам идти неохота.
– Каждый год переправу сносит, – сказал эн Гастон, сердито плюнув. – Мой отец посадил здесь когда-то переправщика… Может, он и до сих пор сидит.
Стали искать переправщика и действительно вскорости натолкнулись на хижину, сложенную из обломков моста и крытую колкими ветками.
– Ну вот, полюбуйтесь! – возмутился Одар де Батц. – Никого!
А похлебка с размоченным хлебом в горшке была еще теплая, так что нерадивого переправщика следовало высматривать где-нибудь поблизости. Решили подождать – живая душа от теплой похлебки далеко не уходит. И вправду, вскоре появился детина косматый, росту огромного. Речью был невнятен, голосом груб, пахло от него кислым сыром – в общем, это был мужлан из мужланов.
Поначалу тугим своим рассудком не мог вместить – кто к нему явился и что от него требуется; но затем Гастон вышел вперед и закричал, ногами топая:
– Ах ты, глупый лохмач, косорукая скотина! Я – твой господин, Гастон Беарнский, повелитель здешних мест!
Детина тотчас съежился, закрыл ручищами лицо и, плача, повалился наземь, а Гастон с торжеством оглядел своих сотоварищей.
– Эй! – прикрикнул Гастон на мужлана. – Меня и этих господ переправь на тот берег, да поживей!
Мужлан, не поднимая головы от земли, так и взвыл нечеловеческим голосом. Тут Гастон, изловчившись, пнул его в бок, но только рассадил себе на ноге палец – мужлан оказался твердым, как камень.
Переглянулись между собою господа знатные, богатые, беспечные и плечами пожали. Придется сапоги уродовать, ноги молодые калечить, самим через речку перебираться.
Первым засмеялся и махнул рукою Югэт де Бо. Хоть и намеревался он в нынешнем году вступить в хороший брак, это не мешало ему томиться по надменной и кисленькой домне Файель. Если вытащить из ее черных кос все ленты и жемчужные нитки, волосы оденут ее плотным плащом до пояса и чуть ниже. И сквозь блестящую прядь видно, как раздвигаются губы и поблескивают темные глаза. Очень нужно Югэту на тот берег.
– Делать нечего, придется идти вброд, – сказал Югэт де Бо.
И размахивая цветочными шестами, все четверо начали спускаться от хижины к шумной, крикливой реке. Чуть приподняв крупную голову, глядел им вслед упрямый мужлан.
Немного сбившись с пути, взял Югэт чуть правее и вышел не к мосту, а там, где обрывалась тропка и бил из земли маленький родничок, сбегая к реке. А возле самого родничка лежал лицом вниз какой-то человек, недавно убитый неведомым крупным зверем, – щека объедена, одна рука обглодана дочиста, и одежда так перемазана, что не понять даже, какого он был сословия до того, как случилась с ним эта беда. Только потом увидели поодаль деревянный башмак.
– Еще теплый! – прокричал, стараясь заглушить шум воды, Роллет и сжал кулаки. – Его убивали, пока мы ждали у хижины…
Эн Гастон рассматривал следы, кусал рот, бледнел. И Одар де Батц, охотник с семилетнего возраста, вдруг взялся ладонями за горло, словно ему сделалось нехорошо: никогда в жизни не видел он таких следов. Они были велики даже для очень крупной собаки – чуть меньше медвежьих, с совершенно человеческой узкой пяткой и длинными пальцами с когтями.
– Надо сказать переправщику! – крикнул Гастон.
Бросили жребий – выпало Одару идти обратно к хижине, и вскоре он скрылся между деревьев.
– Вот судьба! – воскликнул Роллет. – Родился этот бедолага в муках, жил в глуши и жизнь вел самую грубую, а все-таки и он гулял по цветущим лугам и любился с крепконогой девчонкой…
– Мужланы не умеют чувствовать! – возразил Югэт де Бо.
– Не знаю, не знаю… – задумчиво произнес Гастон. – Мужланки – те умеют.
– Женщины не имеют сословия, – отрезал Югэт. – Женщина вообще не обладает самостоятельным бытием.
– В таком случае, почему бы вам не жениться на домне Файель? – ядовито осведомился эн Гастон. – Худородна, зато хороша собой и вас любит.
– Домну Файель я люблю куртуазной любовью, – сказал Югэт де Бо.
После шумной реки лесная тишина навалилась душным одеялом. Вскоре Одару начало казаться, что за ним следят, и одновременно с этим он ощутил небывалый страх. Никогда в жизни не испытывал храбрый Одар ничего подобного. Страх поселился сразу везде: помутил зрение, наполнил уши странными звуками, сделал нерешительными ноги и слабыми руки. Хватаясь за стволы, Одар еле плелся по склону. И вдруг, отделившись от толстого дерева – и откуда только взялся? Одар мог бы поклястся, что мгновение назад его здесь не было! – возник давешний мужлан.
Сердце так и оборвалось у Одара де Батца, но он схватил себя за грудь рукою в жесткой перчатке и проговорил строго, хоть и заплетающимся языком:
– Там, у реки, лежит мертвый человек, растерзанный каким-то животным. Подбери его да отнеси в деревню, чтобы похоронили. Это твой господин, это сеньор Гастон, тебе приказывает.
Мужлан пробормотал невнятно и глухо:
– Ах, святой Христофор и все угодники… Нашли… – А потом внезапно он оказался совсем рядом с Одаром (опять же, непонятно, каким образом – только что стоял далеко) и ухватил его за руку жесткой нечистой лапищей. – Идем-ка, господин мой, идем, а я рядом пойду.
И потащил Одара с собой, как тряпичную куклу, – по кустам так по кустам, по камням так по камням – пока впереди не показалась полоска мелкой гальки и не стали видны спины ожидающих кавалеров. Тут мужлан замешкался, а рядом с ним остановился и Одар де Батц, тяжело дыша. Глядя на своих сотоварищей из-за деревьев, вдруг понял Одар, как они беззащитны и слабы: зверь, прыгнув с этого места, легко прокусит шею любому из них. И тут он поймал взгляд мужлана, быстрый и хитрый, и схватился за пояс, где носил нож:
– Ах ты, нечесаная скотина!
Мужлан замычал, совершенно как больной медведь, затряс опущенной головой. А Одар, поуспокоившись, добавил:
– Так не забудь – велено тебе снести тело в деревню. Пусть отец каноник определит, следует ли предавать его христианскому погребению, или же надлежит бросить в проточную воду, или же поступить еще как-нибудь.
– У! – сказал вдруг мужлан.
Одним прыжком Одар очутился возле прочих кавалеров и, отирая лицо, промолвил:
– Уйдемте отсюда поскорее. Признаться, отродясь не испытывал я такого позорного страха.
Эн Гастон вошел в речку последним. Он все оборачивался и повторял:
– Это был мой человек, мой человек…
– Вот глупая история! – воскликнул Югэт де Бо, оказавшись на другом берегу. Отсюда и деревья, и темная, бесформенная туша мужлана, и пятно убитого на светлом бережку – все выглядело далеким, безразличным. Мужлан между тем выбрался к самой воде. Он шел, низко пригибаясь и горбя спину; затем встряхнулся и выпрямился. Одару почудилось, будто лохмач снова глядит ему прямо в глаза. Желая избавиться от наваждения, сказал Одар де Батц:
– Поспешим к нашим дамам! Сдается мне, они успели без нас соскучиться.
И все четверо беспечно зашагали прочь от реки.
Роллет мечтал о нежной Беатрисе. Эта домна, юная и пышная, как свежий хлеб, была, к тому же, умна и умела поддержать беседу, затевая самые удивительные споры. И представлялось Роллету, как сидит она в цветочном замке, надувая губы и отколупывая пальчиком кусочки от сладкого хлебца. И уж наверное домна Беатриса времени не теряла – клевала его, клевала да весь и съела. И теперь на пухлых ее губах крошки и привкус изюма, поцелуешь такую домну – и сыт на целую неделю.
– Мой человек! – повторил эн Гастон уже в который раз. – Чума на этих мужланов!
– Будет вам, – недовольно проговорил Югэт де Бо. – Всю забаву испорить норовите.
– Если б вашего мужлана заел дикий зверь… – начал эн Гастон запальчиво.
Югэт де Бо остановился.
– Тогда что? – спросил он насмешливо. – Что бы случилось?
– Ничего! Вы бы этого так не оставили!
– В моих владениях, хвала Создателю… – заговорил было Югэт де Бо и вдруг замер. – Боже! – воскликнул он. – Наши дамы!
Действительно среди деревьев замелькали цветные платья, а вскоре донеслись и голоса:
– Мессены! Мессены! Эн Гастон! Эн Югэт!
И прямо в объятия кавалеров влетели Беатриса и Файель, а третьей дамы, Виерны, с ними не было.
Рыцари окружили их, стали ласкать и успокаивать. Горячие круглые плечи дам так и прыгали под утешающими ладонями, словно пойманные птички. Обе они были белы, волосы их растрепались, одежда пооборвалась и была облита темно-красным, густым – как будто в них плеснули из чана сиропом.
Дамы ничего не могли объяснить, лишь немо раскрывали рты, откуда вылетали сдавленное рыдание, и писк, и икота.
– Они обезумели от ужаса, – сказал Югэт де Бо. – Бедняжки! О, бедная Файель!
– Это ведь кровь, – заметил Гастон. – Кровь у них на одежде. Где Виерна? Что случилось?
А Одар де Батц позеленел и затрясся всем телом, словно перепугался вдруг еще больше, нежели дамы. Зубы у него громко застучали, и он поскорее отбежал в сторону, не желая опозориться. Однако никто не стал бы упрекать его, ибо страх – это одно, а низкий поступок – совсем другое; низких же поступков Одар де Батц не совершал никогда, оставаясь чистым с отроческих лет и до последнего вздоха.
С трудом уговорили дам снять выпачканную одежду, заменив ее рыцарскими плащами. После этого домна Файель разрыдалась и плакала долго, с облегчением. А домна Беатриса попросила дать ей вина из бутыли, перевела дух и рассказала наконец о случившемся.
Сидели они, как было условлено, в замке из цветов и ожидали начала веселого штурма, а покамест разговаривали о кавалерах, о нарядах, загадывали цветы и платили проигрыш песнями – словом, от скуки развлекались. Затем услышали осторожные, тихие шаги вокруг цветочных стен и затаились, поскольку решили, будто это рыцари отыскали их отрадное убежище и высматривают слабые места. До слуха доносилось дыхание, низкое, с легкими хрипами, как будто поблизости находился некто страдающий кашлем или удушьем. Но вот эти хрипы сделались громче и наконец превратились в горловое рычание.
– Наверное, пастух, – предположила дама Виерна. – Забрел сюда со своими козами и собаками и недоумевает.
– Надо прогнать его, – решила дама Файель. – Эти козы могут испортить нам всю забаву.
Не успела она проговорить эти слова, как кто-то снаружи потянул за цветочную гирлянду. Дамы сердито закричали, желая прогнать докучливую скотину. Они ожидали увидеть в открывшемся просвете наглую козью морду, но вместо того перед ними появилась черная лапа с когтями и сразу вслед за тем – длинная косматая голова.
– У него острые уши и узкие глаза, – рассказывала Беатриса. – А нос почти как у человека, только темный. И взгляд… умный. Он понимал, кто мы. Он что-то такое знал. Звери так не смотрят.
Беатриса глубоко вздохнула и опустила веки.
– Спать хочу, – шепнула она.
И действительно тотчас погрузилась в сон – или забытье? – но очень ненадолго и вскоре, слабо вскрикнув, пробудилась. А пробудившись, увидела, что лежит на коленях у Роллета.
– Зверь сморщил нос, как недовольный барин, а потом вдруг метнулся и схватил Виерну. Мы поначалу ничего не поняли – нас облило горячим, и мы побежали, – так закончила свой рассказ Беатриса.
Кавалеры и дамы отправились обратно к реке. Шесты с венками побросали и разговоров до самого берега больше не вели. Спустились, по безмолвному уговору, в стороне от того места, где нашли растерзанного – незачем бедных дам лишний раз тревожить. А возле переправы опять увидели лохматого мужлана – ходил вперевалку и, что-то мыча, обирал сухую траву с каменного Христа.
– Кто это? – содрогнувшись, спросила домна Файель.
– Переправщик, – ответил эн Гастон. – Его мой отец здесь поселил, чтобы переправлял людей с берега на берег.
– Какой страшный! – молвила домна Беатриса.
А переправщик, завидев господ, начал лыбиться и кланяться – вообще держался он так, словно встречал их впервые и ни о чем случившемся понятия не имел.
– Где твой паром, дурак? – спросил эн Гастон.
Мужлан поклонился, криво изогнув при этом шею, и проворчал:
– Водой унесло, господин мой, да по весне всегда так. Не успел… дела.
– Какие у тебя могут быть дела, чумичка неумытый? – вспылил Гастон. – Твое дело – переправа!
– Дела… – упрямо повторил мужлан и несколько раз встряхнулся всем телом.
– Для чего же ты здесь посажен? – рассердился наконец Гастон. – Отвечай, болван!
Мужлан вскинул голову и дерзко глянул на Гастона. Глаза у него оказались звериные, со светящимся расширенным зрачком.
– Стеречь, – промолвил он невнятно. – Святой Христофор… он на переправе. Полезайте мне на плечи, господин мой…
И одного за другим перенес мужлан всех господ на противоположный берег. А каменный Христос, расставив руки с чуть согнутыми, словно от многолетней грубой работы, пальцами, хмуро глядел им вслед.
– Святой Христофор? – переспросил каноник, отец Беральдус, неуловимо схожий с каменным Христом на переправе. – Это мужлан так сказал? Переправщик? – Он помолчал, повздыхал, повертел в пальцах деревянное распятие и четки. – А где тело? – спросил он вдруг.
Разговаривали в маленькой часовне на краю деревеньки; прилипла деревенька к боку горы и жила от пастбищ; каменная часовня, возведенная здесь в незапамятные времена, еще византийцами или везиготами, была от старости черной. Земля словно пыталась вытолкнуть ее из себя и каждый год под стеной прорастало деревце или куст, отчего в каменной кладке уже начали появляться трещины, хотя все растения немедленно вырубались.
Дамы отдыхали в самом богатом из здешних убогих домов – лежали на соломе, пили горячее, козой воняющее молоко; а за это дочерям дома на приданое подарили жемчужную нитку.
Рыцари немедленно отыскали каноника – и едва лишь завидели его, сразу поняли: знает этот отец Беральдус куда более, чем хотел бы открыть.
– Что еще за тело? – сказал эн Гастон, едва лишь каноник задал неосторожный вопрос.
– А разве нет… никакого тела? – удивился отец Беральдус.
– Есть, и даже два, но вам-то откуда это известно?
Отец Беральдус вздохнул.
– Раз переправщик заговорил о святом Христофоре, значит – беда.
Он взял свечу и пошел от алтаря влево, туда, где была маленькая дверца.
– Там склеп, – сказал Гастон. – Верно?
Отец Беральдус не ответил. Он отворил дверцу – за нею оказалась лестница, ведущая в подземелье, – и начал спускаться. Рыцари двинулись следом. Внизу действительно находился склеп. Надгробья выглядели ухоженными, даже те, что обветшали от старости. Над одним горела масляная лампа, а рядом стояла небольшая статуя. Она по колено утопала в увядших цветах. Статуя изображала мужчину с удлиненной песьей мордой, трагически и вместе с тем забавно сочетавшей черты зверя и человека. К затылку звериной головы были прикреплены расходящиеся лучи из медных пластин – сияние.
– Это святой Христофор, – объяснил отец Беральдус. – Слыхали о нем? Жил тяжко, страшно… за грехи много претерпел… даже в обличье поменялся. Он был великан, а жил на переправе, и коли река уносила паром, путники садились ему на спину…
Эн Гастон обменялся со своими товарищами быстрым взглядом. Отец Беральдус как будто не заметил этого, хотя чуть улыбнулся – словно бы про себя.
– А наш переправщик – его ваш отец, сеньор мой Гастон, на берегу посадил – он ведь безумец. Бредит святым Христофором. Все ждет, когда на его переправе появится сам Христос. Вот тогда усадит он Господа себе на спину и понести вместе с Ним все грехи мира…
– Похвальное желание, – сухо произнес Югэт де Бо. – Однако при чем тут мертвое тело?
– А? – Отец Беральдус мелко заморгал, и все его старое, складчатое лицо вдруг расползлось в рассеянной улыбке. – Мертвое тело? А где оно?
– В лесу, отец Беральдус, на берегу реки – одно, и выше по склону – другое.
– Я отправлю туда людей, – захлопотал каноник. – Вы придете на мессу?
– Нет! – хором ответили Югэт де Бо и Рауль де Исла по прозванию Роллет, а эн Гастон де Беарн и Одар де Батц столь же единодушно произнесли: «Да!».
– Вот и хорошо.
Отец Беральдус явно не заметил этого разногласия.
И они снова поднялись в часовню.
Роллет и Югэт, забрав обеих дам, в тот же час уехали прочь; что до Гастона с Одаром, то они действительно охотно выслушали всю мессу и присутствовали при погребении – местного сыровара и несчастной домны Виерны.
Был в часовне и переправщик – смоченные водою косматые волосы его были кое-как приглажены, голова опущена, руки висели. Пока шло отпевание, стоял на коленях, не поднимаясь, и только медленно покачивался из стороны в сторону, а когда закончилось, быстро и незаметно исчез.
– За ним! – сказал Гастон своему спутнику.
Одар де Батц поджал губы.
– Повременим, – попросил он. – Сказать по правде, сеньор Гастон, меня от одного только вида его в дрожь кидает. Я его по следу потом найду.
И они остались.
Деревенские жители, признав эн Гастона, поначалу робели, держались тихо, но после мессы словно кто-то враз сорвал печать с дотоле безмолвных уст. Окружили Гастона, виконта Беарнского, потянули к нему молящие руки, стали просить, чтобы избавил их от зверя.
Тут открылось, что лютый хищник уже не в первый раз дает о себе знать столь ужасающим образом. Порою годами о нем не вспоминали, но затем находили вдруг пастуха с разорванным горлом или пропадал ребенок, а то и парень с девушкой, которым взбрела мысль прогуляться вдали от всех.
– Я ничего этого не знал, – молвил эн Гастон, добрый сеньор, когда все это выслушал. И обещал непременно помочь своим людям и даже поклялся святыми именами исполнить обещание.
Тут вперед выступил один человек, немолодой и хмурый, и обратился к своему господину:
– Не в обиду будь сказано, но ведь и мы не сложа руки сидели – ходили на зверя с рогатиной и охотничьим луком, только его ничто не берет.
– Это потому, – отвечал эн Гастон, – что вы мужланы; а когда за дело возьмется рыцарь, то зверь неминуемо погибнет.
– Хорошо бы так! – крикнули в толпе, а собеседник эн Гастона добавил:
– Такое вполне возможно, господин мой, потому что поговаривают, будто этот зверь и сам весьма знатного рода.
И вот собралось восемь человек самых отважных и опытных охотников и оба сеньора с ними, вооруженные все на мужицкий лад вилами. Вышли поутру, пока кругом сверкает чистая крупная роса, и долго петляли, покоряясь тропинке, по боку горы. И близкое, казалось бы, расстояние, а попробуй пройди! Вослед им долго летели мерные удары одинокого колокола, то заглушенные, то вдруг звонкие и отчетливые, но затем они стихли.
Одар де Батц быстро отыскал след – огромные грубые сапожищи проходили по тропинке совсем недавно. Затем, как бы из пустоты, возник и второй след – с когтями и длинной пяткой. Некоторое время они тянулись рядом, перекрывая друг друга, но после сапожищи начали спускаться к реке, а когти, двигаясь большими прыжками, направились к лесу, по склону вверх.
Охотники остановились. Двое или трое заговорили о переправщике: следовало бы его пытать и вызнать все о звере! Но прочие желали идти по звериному следу и покончить наконец с душегубом. Эн Гастон запомнил малодушных – чтобы в решающую минуту на них не полагаться – и повел небольшой свой отряд к лесу.
Они прошли тропой, где след был отчетлив, а затем оказались на поляне. Роса уже высохла, и в траве следы потерялись. Пока Одар де Батц высматривал примятые травинки, из чащи на него глянули глаза. Это продолжалось лишь миг, однако Одар успел ощутить на себе этот взгляд. Остановившись, сеньор де Батц тихо сказал:
– Он здесь.
И показал рукой, чтобы охотники разошлись вправо и влево, охватывая зверя с обеих сторон.
Но ничего сверх этого они сделать не успели. Между деревьями мелькнуло темное тело – словно человек чрезмерного роста, странно выгибая руки и ноги, пронесся перед глазами, а затем прыгнул. В прыжке у него выпросталась еще одна нога – эн Гастон запоздало понял, что это длинный и прямой, как палка, хвост. А затем все смялось в бесформенный кровавый ком: одежда, волосы, шерсть, клыки, кость, обнажившаяся под сорванной плотью. Один из охотников захрипел и громко булькнул, послышалось тихое горловое рычание, а затем все стихло. На поляне остался растерзанный человек. Зверь исчез. Никто из прочих не успел даже добежать до него.
Гастон подошел к убитому, тронул рукой его щеку, коснулся век.
– Я убью эту гадину, – поклялся он.
След уводил их все глубже в лес. Иногда им казалось, что они слышат негромкий клокочущий смех или различают среди кустов мелькание. Один раз Гастон, поднявшись на обломок скалы, отчетливо увидел, как в густой траве стремительно двигается длинное тело, покрытое бурым мехом, со вздыбленными волосами на спине. Зверь стелился, как ящерица, его морда быстро поворачивалась вправо-влево. Гастон поднял вилы, чтобы метнуть их, но в то же самое мгновение зверь исчез.
Эн Гастон спрыгнул вниз, к своим спутникам, и громко, не стыдясь, разрыдался.
До ночи его видели еще дважды, но всякий раз он успевал скрыться. Ночевали с разведенными по периметру кострами, не отходя от лагеря даже по нужде. Никто не спал. Из-за завесы огня на охотников, не отрываясь, смотрели невидимые глаза. Их взор погас только под утро, и тогда сон внезапно сморил всех девятерых.
Это забытье длилось совсем недолго; при пробуждении не досчитались еще одного – он попросту исчез. Земля вокруг вся была истоптана знакомыми следами.
И снова начался бесконечный день погони. Одар де Батц сказал Гастону Беарнскому:
– Мне теперь кажется, будто я всю мою жизнь гоняюсь за этим зверем.
За ночь все осунулись и как будто постарели. Глядел Одар на своего друга Гастона и не узнавал: рот и щеки после грубой трапезы вымазаны у виконта бараньим жиром, волосы завязаны в грязную тряпицу, вилы в руке держит ладно, словно сызмальства к ним привык. Слушает Гастон, как шевелится в его груди косматое беарнское сердце, которое досталось ему от предков. Теперь не человек зверя – зверь человека должен опасаться.
В кружении хищника по лесу улавливалась своеобразная закономерность. Он как будто боялся уходить слишком далеко от некоего места, и к полудню Одар уже не сомневался в том, что такое место существует.
– Логово! – с отвращением произнес эн Гастон.
Одар сказал:
– Думаю, нам следует разделиться. Я попробую отыскать его убежище, а остальные пусть преследуют его самого.