Философ Обской Дмитрий

– Не захочу.

– Ну, это твое дело, – сказал он. – Твой выбор.

– Разумеется.

– Но, послушай, там же еще много чего есть, я точно знаю. Короче, тебе и так много чего достанется. Да и деньги тебе не так нужны, как мне. Или… послушай. Я согласен поделиться. Как насчет – ты слушаешь? Хорошо, значит, так. Скажем, я отдаю тебе половину.

– Ты отдаешь мне половину?

– Это совсем по-честному, – сказал он.

– Нет, не совсем. И рядом не лежало. Давай-ка договоримся сразу: ты ничего мне отдать не можешь. Деньги мои, Эрик. Такой у нас исходный пункт переговоров.

– И что? Я вообще ничего не получу? Ты это хочешь сказать – я ничего не получу?

– Кое-что она тебе оставила. В завещании. Ты его читал?

– Я не могу проделать всю эту чушь, которой она требует. Не могу, ты же знаешь.

– Ну тогда плохи твои дела.

– У меня же пониженная обучаемость.

– Да, ты говорил.

– Ну так помоги мне. Это ж нечестно, ты сам понимаешь.

– Она считала, что честно.

– Ты же и понятия об этом не имеешь, ведь так? – Произнес он эту фразу тоном самым усталым, лицо его соответственно обмякло. Сыграно было первостатейно. – Она обратила мою жизнь в ад.

– Порола, я так понимаю.

– Порола.

– Не верю.

– Она…

– А и поверил бы, так при чем тут я, дом, деньги?

– Я же остался без гроша, друг.

– Сочувствую.

– Для тебя это совсем ничего не значит?

– Это значит, что тебе не следовало сорить деньгами, которые ты от нее получал.

– Почему ты так со мной поступаешь? Что я тебе сделал?

– А как я с тобой поступаю, Эрик?

– Ты забираешь все.

– Я ничего не забираю. Она мне это оставила. И сказать по правде, то, что ты себе позволяешь, – являешься сюда и просишь подаяния – вообще ни в какие ворота не лезет.

– Я не понимаю, о чем ты, на хер, толкуешь.

– Ты же знаешь, что ты сделал.

– Нет, – ответил он. – Не знаю.

– Ладно, тогда это твоя проблема.

Молчание.

– Не замерзни смотри, – сказал я и начал закрывать дверь.

– Слушай, а как тебе пишется? – спросил он.

Я захлопнул дверь и запер ее на засов.

Как мне писалось? Да плохо, разумеется, – и в этот день, и в следующий. Я написал три страницы, изложив новый план диссертации, и как раз перечитывал их, когда зазвонил телефон. Я позволил ему отзвонить дюжину раз. Телефон умолк. Наступила недолгая тишина. Потом он зазвонил снова. Я закрыл компьютер, прошел на кухню.

– Алло?

Молчание.

Я положил трубку.

Вернулся по коридору в кабинет.

Телефон зазвонил опять.

Я возвратился на кухню.

– Эрик?

Молчание.

– Иди к черту, – сказал я и опять положил трубку.

После третьего раза я отсоединил телефон от сети.

Так оно и продолжалось в следующие несколько дней. Следует отдать должное его упорству: стоило мне включить телефон, как он начинал звонить. Трубку я снимал редко, а когда снимал, на другом конце линии молчали. Не знаю, чего он надеялся добиться, ведь даже если бы я не уложился с работой в срок, это ничего ему не дало бы. Думаю, им руководила злоба, и только.

Я позвонил в телефонную компанию. Там мне сказали, что блокировать звонки конкретного абонента невозможно, и предложили заменить мой номер на другой, который не будет значиться в справочниках. Что я и сделал – и звонки сразу прекратились.

Однако на смену им пришло нечто иное, куда более неприятное. У меня появилось чувство, что за мной следят.

Откуда оно взялось, сказать не могу. Ни Эрик, ни кто-либо еще, уж если на то пошло, на глаза мне ни разу не попадался. Однако чувство это – едва различимое, но неотвязное – возникало в мгновения самые неурочные – когда я принимал душ, к примеру, или стоял у прилавка ювелира, который оценивал то, что хранилось в туалетном столике Альмы, – и уже не покидало меня. Я обходил дом, смыкая шторы, восстанавливая созданную Альмой кладбищенскую атмосферу, а оно меня не покидало: я чувствовал, как в меня вперяются незримые, помигивающие глаза. Я пошел на почту, чтобы отправить доктору драгоценности, и, едва выйдя оттуда, вновь ощутил на себе их взгляд. И, точно сумасшедший, завертелся на месте, замахал руками – чуть велосипедиста не сшиб. Никого я, разумеется, не увидел, ничего неправильного не заметил, однако зашагал быстро, потом еще быстрее, и глаза повлеклись следом, они парили надо мной, студенистые, налитые кровью, непристойные, всевидящие и всезнающие, – и я перешел на бег, и новые туфли мои оскальзывались на сыром тротуаре. Перед тем как войти в дом, я поозирался, а оказавшись на кухне, налил себе выпить. Ощущения ничего не значат – значат только факты. Я встряхнулся, налил еще и занялся стряпней – приготовлениями к приему гостей.

Я не знал, как мне это назвать. До Рождества оставалось еще десять дней. Да какая разница, сказал Дрю, была бы бухаловка. Вечер я провел, снуя по дому, пополняя бокалы, благодаря гостей за подарки на новоселье, ведя пустые разговоры и соглашаясь – да, давненько уже я ни с кем не виделся.

– Похоже, вы отыскали родную душу, – говорили мне, когда я описывал Альму.

Я улыбался.

– Замечательно, должно быть, встретить в жизни такого человека.

Да, замечательно.

– И вы сами испекли этот торт?

Сам, а как же.

Ясмина так и не пришла, часы тикали, гости – «начинка», так я их про себя называл – понемногу расходились, и я списал этот вечер в убыток.

– Ну, что я тебе говорил? – сказал напоследок Дрю. – Класс!

Я, ощущая себя еще более одиноким, чем прежде, пошел на кухню, включил радио, закатал рукава и окунул ладони в горячую мыльную воду. Жуткая была идея, эта вечеринка. А все Дрю – и зачем только я его послушал? И пока я оттирал присохший к тарелке джем, мне пришло в голову, что, может, он Ясмину даже и не пригласил – решил освободить меня от нее. Я стиснул губку, вода потекла по запястью, закапала на пол. Все, хватит с меня вечеринок. Мне необходимо уединение – закончу работу, получу состояние и начну новую жизнь, ничего не имеющую общего ни с Гарвардом, ни со всеми этими людьми… Меня охватила такая жалость к себе, что я далеко не сразу услышал треньканье дверного звонка. Решив, что кто-то из гостей вернулся за забытыми перчатками, я вытер руки и вышел в холл. За дверью стояла Ясмина.

Молчание.

– Ну что, войти можно? – спросила она. – Тут зверски холодно.

Я принял пальто Ясмины, провел ее на кухню, отрезал ей кусок «Захера».

– Спасибо, – сказала она.

– А где же Питер?

– В Нью-Йорке.

– Ладно, значит, познакомимся в другой раз.

Она кивнула.

– Хорошие туфли.

– Цвета бычьей крови, – сообщил я.

– А куда подевались твои мокасины?

– Выбросил.

– Ну, Джозеф Гейст. Вот уж не ожидала.

Я смотрел, как она жует торт.

– Не думал, что ты придешь.

– Ну да. Я тоже. – Она слизнула с большого пальца сливки. – Я слышала, ты теперь домовладелец.

– Да вроде того.

– Поздравляю.

Я кивнул.

– Ладно, – сказала Ясмина. – Может, устроишь для меня экскурсию по дому – или как?

– Эту скрипку сделал ее отец.

– Ух ты. Правда?

– Он был музыкальных дел мастером.

– Она прекрасна… А почему у тебя все шторы задернуты? От этого же в доме темно становится.

– Сейчас ночь.

– И все-таки… Видишь? Гораздо лучше.

Я снова задернул шторы:

– Мне так больше нравится.

– Ну как знаешь.

В кабинете она увидела мою рукопись, неопрятную стопку страниц, щетинившуюся бесполезными желтыми наклейками.

– Ты снова пишешь?

– Пытаюсь.

– Рада слышать.

– Спасибо… Смотри, рисунок на шляпе совпадает с рисунком на шкуре оленя.

Ясмина восторженно пискнула.

– Нравится? – спросил я.

– Ужасно. Совсем в моем вкусе.

– Знаю, – сказал я.

– Каждый раз, как я приезжаю домой, чтобы подготовить всякое-разное к свадьбе, мама таскает меня по гостям. По тамошним персидским дворцам. – Ее передернуло. – Ну, ты знаешь. С колоннами.

Я слабо улыбнулся.

– Ладно, – сказала она. – Дом у тебя фантастический. Мрачный и населенный призраками – именно то, что тебе нужно. Хотя я надеюсь, что ты послушаешься моего совета и впустишь в него немного света.

– Ты еще не все видела.

– Она оставила тебе машину?

– Нет, – ответил я. – Намного лучше.

Реакция Ясмины на библиотеку заставила меня вспомнить о ней кое-что, уже мной подзабытое: ее непосредственность, девочку, скрытую в этой умудренной женщине. Давно я не видел ее в таком восторге, она вскрикивала и ахала, прикасаясь ко всему подряд нежными пальцами.

– О боже, – повторяла она. – О боже, Джозеф. Это же безумие. Скажи, ты понимаешь, какое это безумие?

– Я уже так давно здесь, что мне все это кажется обыденным.

– Ну уж нет. Боже ты мой. Это что, настоящая «Тиффани»? – Ясмина наклонялась, разглядывая лампу под разными углами. – Ты хоть представляешь, сколько она стоит? Боже мой. И что еще здесь есть?

Я показал ей несколько первых изданий. На миг у нее даже глаза затуманились. А затем она деловито произнесла:

– Тебе следует оценить все это.

– Я не собираюсь ничего продавать.

– Все равно нужно знать, сколько оно стоит. Хотя бы для страховки, если ни для чего другого. – Она остановилась перед стеной с фотографиями. – Это она? С лентами.

– Да.

– Господи, какая она была красивая. А платье. У нее и лошадь своя была?

– Меня это не удивило бы. Семья была состоятельная.

– Ах да. И ох. Разумеется. – Она сняла с камина полуНицше. – Я знала, что ты найдешь способ изуродовать совершенно прелестную комнату.

– Его сюда Альма поставила. Ее идея. Он ей нравился.

– Ой, не верю.

– Так она говорила.

Ясмина вернула книжную подставку на место.

– Когда ты наконец поймешь, что женщины много чего говорят.

Я улыбнулся.

– Тебе ее, наверное, не хватает, – сказала она.

Я кивнул:

– Жаль, что ты с ней не познакомилась.

– Да, я бы с радостью.

Молчание. Она вдруг помрачнела.

– Что-то не так?

Ясмина покачала головой, отвела взгляд, прошлась по комнате.

– Мина! – я выпалил это ласковое прозвище не подумав и тут же приготовился к гневной отповеди. Таковой не последовало.

– Прекрасный ковер, – сказала она.

Я неуверенно кивнул.

Она присела, провела по ковру ладонью.

– Он, наверное, целое состояние стоит. А вдруг случится пожар? Ты когда-нибудь думал об этом?

– Я…

– Тебе следует научиться думать о подобных вещах. Нужно ценить то, что у тебя есть.

– Ясмина. Что с тобой?

– Со мной ничего, договорились? Перестань. Ничего важного. Я просто устала.

– От чего?

– От многого. Свадьба – дело нешуточное. – Она встала, направилась к креслу, но передумала, опустилась на ковер, скрестила ноги и погрузила кончики пальцев в плотный ворс. – Нет, действительно хороший ковер. Можешь мне поверить, я в них разбираюсь.

Я промолчал.

– Все чего-то хотят, одни одного, другие другого, – сказала она. – Одни этого не едят, другие едят только это. Моя мама… о господи. А его мамаша так еще и похуже. И когда они встречаются…

Ясмина всплеснула руками, изображая взрыв.

Молчание.

– Ну, рассказывай, – попросил я.

– Тебе это не интересно.

– Мне интересно. Расскажи.

Молчание.

– Ладно, – наконец сказала она.

Наиболее сильное впечатление на меня произвели: пререкания о том, раввин которой из семей будет на свадьбе главным; распри по поводу подружки невесты (сестры Педрама единодушно отказались надеть выбранные Ясминой платья с открытыми плечами); все еще остававшийся не решенным вопрос о главном блюде – курятина, говядина или их дуэт.

– Слушаю себя – и мне кажется, что я о сумасшедшем доме рассказываю.

– Да нет.

– Какое там нет. Сумасшедший дом и есть. Бедлам. Кто ты и что себе думаешь, никого уже не интересует. Ну скажи, почему нужно тратить все силы на один-единственный день? Я тоже хочу, чтобы свадьба получилась хорошая, но ведь я еще и платье примерить не успела, а все уже вышло из-под контроля.

– Дата, я так понимаю, назначена.

– Двадцать третье июня.

– Раньше, чем ты рассчитывала.

Она кивнула.

– Ну что же, – сказал я, – надеюсь, к тому времени все уладится.

– Не уверена.

– И потом, вы всегда можете сбежать в Лас-Вегас.

– Ты так и не понял, верно? Это общественное событие, общинное. Ко мне оно уже никакого отношения не имеет. Да и Педраму мысль о большой свадьбе по душе. Он-то как раз самый сумасшедший и есть.

– Понятно, – сказал я.

– И что это должно означать?

– Я всего лишь сказал: «Понятно».

– Вот только давай без этого твоего высокомерия.

– Мина…

– Как будто ты всегда знал, что именно это со мной и случится.

– Я так не говорил. И даже не думал.

– Думал, думал.

– Я только одного и хочу: чтобы ты была счастлива.

– Ну так я не счастлива, – сказала она. – Понятно? Я не счастлива. Ты доволен?

– Я…

– Я этого уже видеть больше не могу. И их, и все остальное. Хочется запрыгнуть в первый попавшийся самолет. О черт. Дай мне платок, пожалуйста.

Я снял с круглого столика коробку с бумажными платками, опустился перед Ясминой на колени.

– Все это так постыдно.

– Тебе нечего стыдиться.

Ясмина усмехнулась, промокнула платком глаза.

– Ладно. – Она достала второй платок, завернула в него первый. – Мои родители уже потратили на это дело семьдесят тысяч. И мне даже думать не хочется о том, во что оно в конце концов обойдется. В списке гостей значится триста имен – это только с нашей стороны… Я не знаю, что мне делать. Не знаю даже, могу ли я что-нибудь сделать.

– Это твоя жизнь.

– Если бы. Моя, его, моих родителей, его родителей, их родителей… И каждый вкладывает в эту свадьбу все, что у него есть. Мама относится к ней как к величайшему событию своей жизни. И я ничего тут поделать не могу.

– У человека всегда есть выбор, – сказал я.

– Ты опять за свое.

– То есть?

– Говоришь афоризмами.

– Это твоя свадьба. Твой брак. Не покупка пары новых туфель.

Она тряхнула головой.

– Жаль, что я не могу тебя к родителям послать, – ты бы им все объяснил.

– Если хочешь, я поговорю с ними. Дай мне их номер.

– Да они только обложат тебя на фарси. «Кто есть вы? Заниматься чем?» – Она печально усмехнулась. – Ладно. Хоть один из нас счастлив, и на том спасибо.

– Ты тоже должна быть счастливой.

– Буду стараться.

– Ты заслуживаешь большего. Счастья во всем.

Из глаз ее опять потекли слезы.

Я извинился.

– Ничего, – сказала Ясмина. Она вытерла лицо и, поколебавшись всего лишь мгновение, потянулась ко мне.

Если я считал библиотеку святилищем, – а так оно и было, – мне, наверное, следовало бы стыдиться того, что я ее осквернил. Я не стыдился. Я чувствовал себя потрясающе. Чувствовал покой, наслаждался мягкостью ковра под голой спиной. Ясмина лежала, подобрав колени, рядом. Косметика ее размазалась, черные волосы спутались, близость ее тела навевала мне воспоминания о тихих воскресных утрах прошлого, когда я, рано проснувшись, смотрел, как ее влажная кожа темно просвечивает сквозь чистую белую простыню, а одна ладонь с аккуратно покрытыми лаком ногтями подергивается, словно собираясь прихлопнуть кнопку будильника, – мирная комедия, которая могла продолжаться без малого час. Ей не давали тогда покоя волоски на коже – сзади на шее, на предплечьях, на пояснице, – она пыталась то обесцветить их, то удалить совсем. Мне же Ясмина нравилась такой, какой была, честное слово. Я всегда думал о ней как о дикарке, которую сумел приручить.

Она села, начала собирать свою одежду.

– Мина.