Старик и море. Зеленые холмы Африки (сборник) Хемингуэй Эрнест

Глава первая

Дорога была просто убогим проселком, а вид равнины вызывал уныние. В пути мы видели несколько худых газелей Гранта, мелькнувших белыми пятнами на фоне выжженной рыжей травы и серых деревьев. При виде этой бескрайней равнины, где никогда не водится много дичи, мое возбуждение угасло, и вся затея стала казаться какой-то романтической фантазией. От вандеробо жутко пахло, и я стал рассматривать растянутые, а потом аккуратно закрученные мочки его ушей и все его странное, с тонкими губами лицо, совсем не негритянское. Увидев, что я изучаю его лицо, вандеробо дружески улыбнулся и почесал грудь. Я оглянулся. М’Кола спал. Гаррик сидел очень прямо, изображая бдительность, а дед следил за дорогой.

Собственно, дороги как таковой уже давно не было, а была протоптанная скотом тропа, но мы уже подъехали к краю равнины. Теперь равнина осталась позади, а впереди показались высокие деревья, и мы оказались в красивейшем уголке Африки, такого я здесь еще не видел. Трава была такая зеленая и ровная, как молодая поросль на недавно скошенном лугу, под могучими, высокими деревьями не было подлеска, а только гладкий зеленый дерн, как в оленьем парке, и мы ехали в тени, перемежавшейся иногда солнечными пятнами, по еле заметной тропе, которую указывал вандеробо. У меня не укладывалось в голове, как это мы вдруг перенеслись в эту дивную страну. Такое может присниться лишь в прекрасном сне, и, чтобы убедиться, что я не сплю, я протянул руку и дотронулся до уха вандеробо. От неожиданности он подскочил, а Камау захихикал. В эту минуту М’Кола слегка подтолкнул меня локтем и показал туда, где на открытом месте между деревьями меньше чем в двадцати метрах от машины, стоял, подняв голову и ощетинившись, огромный дикий кабан с загнутыми кверху длинными крепкими клыками, настороженно глядя на нас горящими глазами. Я сделал знак Камау остановиться, так мы и сидели, глядя со зверем друг на друга. Я поднял ружье и прицелился ему в грудь. Он смотрел на нас и не двигался. Я знаком велел Камау ехать, мы объехали кабана, но он по-прежнему не двигался и не выказывал никакого страха.

Я видел, что Камау взволнован, а М’Кола одобрительно кивал головой. Никто из нас никогда не видел дикого кабана, который не бросился бы бежать от людей во всю прыть, задрав хвост. Это была заповедная страна, укромный уголок среди огромной Африки, где не ступала нога охотника. Я был готов разбить лагерь хоть тут же.

Это было чудесное место, но мы продолжали ехать все дальше между огромными деревьями по мягко колыхающейся траве. Но вот впереди справа показался высокий частокол масайской деревни. Это была большая деревня, и из нее посыпались длинноногие, смуглые, ловко двигающиеся мужчины, все они были примерно одного возраста, с волосами, заплетенными в тяжелые косички, болтавшиеся при беге за спиной. Они подбежали к машине и окружили ее, смеясь, улыбаясь и непрерывно болтая. У этих рослых, белозубых людей волосы были покрашены в красновато-коричневый цвет и челками спадали на лоб. В руках у этих веселых красавцев были копья, они нисколько не походили на угрюмых и высокомерных северных масаев и хотели знать, куда мы едем. Вандеробо очевидно сказал, что мы охотимся на куду и очень спешим. Масаи плотно окружили машину, и мы не могли двигаться. Один из них что-то сказал, трое или четверо его поддержали, и Камау объяснил мне, что сегодня они видели на тропе двух самцов куду.

– Невероятно, – сказал я про себя. – Этого не может быть.

Я велел Камау трогаться, и машина медленно двинулась сквозь толпу туземцев, а они смеялись, пытались остановить нас, рискуя угодить под колеса. Эти масаи были самыми высокими, стройными и красивыми людьми из всех, что я видел, и самым жизнерадостным и счастливым народом в Африке. Наконец, когда мы поехали, мужчины пустились бежать наравне с машиной и, смеясь, показывали, как легко они могут соперничать с ней, а когда машина прибавила скорость и двинулась по ровной долине ручья, началось настоящее соревнование. Один за другим бегуны выбывали из него, махали нам вслед и улыбались, и только двое, длинноногие и ловкие, лучшие из всех, легко бежали рядом с машиной. Потом нам пришлось взять вправо и сменить ровную зеленую равнину на холмистую местность, и, когда мы сбросили скорость, деревенские весельчаки снова настигли нас, они смеялись, делая вид, что нисколько не устали. Мы проехали мимо куста, из-за которого выскочил маленький кролик и испуганно заметался. Масаи поймали кролика, самый рослый бегун приблизился к машине и протянул его мне. Держа кролика в руках, я чувствовал, как под мягкой, теплой, пушистой шерсткой бьется его сердечко. Я погладил зверька, а масай похлопал меня по плечу. Взяв кролика за уши, я передал его масаю обратно. Но тот запротестовал: это подарок. Тогда я отдал кролика М’Коле, но тот не отнесся к этому серьезно и передал зверька другому масаю. Мы ехали, а они все так же бежали за нами. Масай с кроликом остановился, поставил его на землю, и, когда зверек дал деру, все весело рассмеялись. М’Кола покачал головой. Нам всем понравились эти масаи.

– Хороший масай, – сказал растроганный М’Кола. – У масай много скота. Не надо убивать, чтобы есть. Масай убивает только врага.

Вандеробо похлопал себя по груди.

– Вандеробо – масай, – гордо произнес он, объявляя о родстве с масаями. Мочки его ушей были закручены так же, как и у них. Глядя, как бегут эти красавцы и как они радуются, развеселились и мы. Я никогда не встречал такого бескорыстного дружелюбия и таких славных людей.

– Хороший масай, – повторил М’Кола, выразительно качая головой. – Хороший, хороший масай.

Только Гаррик, похоже, думал по-другому. И я подумал, что, несмотря на защитный костюм и письмо от Бваны Симбы, масаи напугали его. Они были наши друзья – не его. Да, конечно, они были наши друзья. Возникло то братское отношение, какое не выразишь словами, тебя просто сразу принимают за своего, откуда бы ты ни был родом. Такое отношение свойственно лучшим из англичан, лучшим из венгров и самым лучшим из испанцев; такое отношение – отличительная черта аристократии, когда она еще существовала. Это свойство чистых сердец, такие люди встречаются не часто, и мало есть на свете вещей приятнее общения с ними.

Теперь рядом с нами бежали только двое мужчин, но угнаться за машиной становилось все труднее, и они стали отставать. Масаи по-прежнему бежали быстро и легко, но соревноваться с машиной было им не под силу. Поэтому я велел Камау резко увеличить скорость, зная, что такой рывок не может обидеть бегунов, гордящихся своей выносливостью. Они тоже увеличили скорость, но, не догнав нас, рассмеялись, мы, высунувшись из машины, махали им, а они, опершись на копья, махали нам в ответ. Теперь мы снова остались одни и ехали по бездорожью, представляя только общее направление движения – вперед, через рощу и зеленую долину.

Через некоторое время деревья стали расти гуще, сказочная страна осталась позади, и мы теперь ехали по еле заметной тропе через густой молодой лес. Порой нам приходилось останавливаться, выходить из машины и убирать с дороги бревно, а то и рубить дерево, преграждавшее путь. Порой приходилось задним ходом выбираться из зарослей и искать окружной путь, чтобы снова выехать на тропу, расчищая дорогу длинными охотничьими ножами, называемыми «панга». Вандеробо работал из рук вон плохо, да и Гаррик не намного лучше. М’Кола управлялся с ножом отлично, он орудовал пангой быстро и даже с каким-то особенным напором. Я рубил неумело. Здесь главная роль отводится запястью, привыкнуть к этому трудно – рука быстро устает, клинок кажется неимоверно тяжелым. Я с нежностью вспоминал свой мичиганский двусторонний топорик, острый, как бритва, который очень помог бы мне быстро снести этот кустарник. Прорубая дорогу, когда иначе не проедешь, лавируя, где возможно, мы благодаря Камау, который безупречно знал машину и хорошо чувствовал местность, преодолели тяжелую часть пути и снова выехали на открытую равнину, справа от которой виднелась цепь холмов. Но здесь недавно прошел сильный дождь, и надо было особенно осторожно вести себя в низинах: здесь колеса, зарываясь в скользкую грязь, буксовали. Мы рубили кустарник, дважды брались за лопаты и подкладывали его под колеса, но в конце концов выбрались на высокий участок равнины и снова углубились в лес. Сделав несколько кругов по лесу, в поисках удобного пути, мы оказались на берегу ручья, тут его преграждала запруда, видимо, сооруженная бобрами. По другую, крутую сторону ручья за колючей изгородью был посажен маис, посреди посадок торчало много пней, рядом несколько, похоже, заброшенных краалей – огороженных участков с мазанками, а правее, поверх живой изгороди виднелись конусообразные соломенные крыши хижин. Мы все вылезли из машины, потому что ручей был серьезным препятствием, да и подняться можно было только через усеянное пнями маисовое поле.

Дед заверил нас, что дождь прошел только сегодня. Еще утром, когда они здесь проходили, вода не поднималась до запруды. Я был просто раздавлен. Мы только что были в прекрасном лесу с вековыми деревьями, где по тропам бродят куду, и вот теперь заперты у ручья на чужом маисовом поле. Наткнуться здесь на маисовое поле я не ожидал и был в бешенстве. Я подумал: если удастся переправиться через ручей и въехать на крутой берег, придется получать разрешение проехать через маисовое поле. Сняв ботинки, я ступил в ручей проверить почву. Сваленный кустарник и молодые деревца были на дне плотно утрамбованы, и я не сомневался, что тут можно проехать, если взять хороший разгон. М’Кола и Камау согласились со мной, и мы полезли на высокий берег, чтобы посмотреть, как там обстоят дела. Земля была рыхлая, но под сырым верхним слоем она осталась сухой, и я решил, что мы расчистим путь лопатами – только бы машина прошла среди пней. Но прежде ее надо разгрузить.

Со стороны хижин к нам шли двое мужчин и мальчик. Когда они приблизились, я сказал им «Джамбо», они тоже ответили «Джамбо», а потом дед и вандеробо стали с ними разговаривать. М’Кола покачал головой. Мы с ним не понимали ни слова. Я думал, они просят разрешения проехать по полю. Когда дед замолчал, мужчины подошли к нам, и мы обменялись рукопожатиями.

Они не походили на негров, которых я встречал раньше. Их кожа была гораздо светлее, а у старшего, мужчины лет пятидесяти, были тонкие губы, почти греческий нос, высокие скулы и большие, смышленые глаза. Держался он с большим достоинством и производил впечатление очень умного человека. Тот, что помоложе, лет тридцати пяти, чертами лица напоминал этого мужчину, и я решил, что они братья. По-девичьи красивый мальчик казался застенчивым и глуповатым. В первый момент я принял его за девочку: ведь здесь все носят какое-то подобие римской тоги из неотбеленной ткани, скрепляя ее на плече. Такая одежда скрывает формы тела.

Мужчины продолжали разговаривать, и, глядя на них, я уловил сходство морщинистой физиономии деда с классическими чертами хозяина шамбы; так и наш вандеробо был жалкой, но угадываемой карикатурой на красавцев масаев, которых мы встретили в лесу.

Потом мы вместе спустились к ручью, и мы с Камау обвязали шины веревками вместо цепей, а старший «римлянин» с остальными разгрузили машину и внесли самые тяжелые вещи на крутой берег. С разгона, подняв кучу брызг, мы проскочили ручей и затем все вместе втащили машину до середины склона, но тут она застряла. Мы рубили кустарник, подкапывали землю и наконец втащили машину наверх, но впереди было еще маисовое поле, и я не понимал, куда дальше ехать.

– Куда нам теперь ехать? – спросил я старшего «римлянина».

Перевод Гаррика никто не понял, и ясность внес только дед.

Римлянин указал влево на живую изгородь у края леса.

– Но машина там не пройдет.

– Лагерь, – сказал М’ Кола, подразумевая, что мы устроимся там на ночлег.

– Жуткое место, – возразил я.

– Лагерь, – твердо произнес М’Кола, и все дружно закивали.

– Лагерь! Лагерь! – подхватил дед.

– Здесь будет наш лагерь, – торжественно объявил Гаррик.

– Да пошел ты! – беззлобно произнес я.

Я направился в строну предполагаемого лагеря вместе с Римлянином, говорившем без умолку на непонятном языке. М’Кола пошел со мной, остальные погрузили вещи в машину и поехали вслед за нами. Я вспомнил совет никогда не разбивать лагерь близ покинутых туземных селений из-за риска подхватить клещей и прочих паразитов и, вспомнив это, решил поменять место. Мы пролезли через отверстие в изгороди и увидели за ней постройку из бревен и молодых деревьев, воткнутых в землю и переплетенных ветвями. Постройка напоминала большой курятник. Римлянин указал на него рукой, как бы приглашая располагаться, и продолжал болтать.

– Клопы, – сказал я М’Кола на суахили тоном резкого неодобрения.

– Нет, – возразил он. – Никаких клопов.

– Кусаются. Много клопов. Зараза.

– Никаких клопов, – упорно повторял он.

М’Кола настоял на своем, и вскоре, под нескончаемую болтовню Римлянина, подъехала машина и остановилась под огромным деревом метрах в пятидесяти от изгороди. Началась выгрузка всего необходимого для устройства лагеря. Мою палатку с брезентовым полом поставили между деревом и одной стороной «курятника», а я, усевшись на бачок с бензином, завел разговор об охоте с Римлянином, дедом, Гарриком, пока Камау и М’Кола разбивали лагерь, а вандеробо-масай, разинув рот, стоял на одной ноге.

– Где были куду?

– Вон там, – Римлянин машет рукой.

– Большие?

Римлянин разводит руки, чтобы показать неимоверную величину рогов, затем снова заводит свою тарабарщину.

С трудом составляю фразу по словарю:

– Где тот куду, за которым вас оставили следить?

Ответа я не получаю, затем опять долгая речь, из которой можно понять, что они следили за всеми куду разом.

День клонился к вечеру, и небо затянули тучи. Я промок до пояса, а мои носки пропитались жидкой грязью. Кроме того, я вспотел, толкая машину и работая топором.

– Когда начнем? – спросил я.

– Завтра, – ответил Гаррик, не удосужившись перевести мой вопрос Римлянину.

– Нет, – сказал я. – Сегодня.

– Завтра, – упорствовал Гаррик. – Сегодня поздно. До темноты остался час. – И он показал на мои часы.

Я порылся в словаре.

– Пойдем на охоту сегодня. Последний час – лучший час.

Гаррик предположил, что куду слишком далеко. Сопровождая речь жестами, он настаивал, что мы не успеем вернуться, и закончил категорически:

– Охота завтра.

– Ах ты, бездельник, – сказал я по-английски. Все это время Римлянин и дед молча стояли. Я поежился: солнце скрылось за тучами, и стало холодно, несмотря на испарения от земли после дождя.

– Дед! – позвал я.

– Что, господин? – откликнулся дед. Внимательно выбирая слова из словаря, я сказал: «Охота на куду сегодня. Последний час – лучший час. Куду близко?»

– Может быть.

– Охота сейчас?

Они переговорили между собой.

– Охота завтра, – вставил Гаррик.

– Заткнись, комедиант, – сказал я. – Можно немного поохотиться, дед?

– Можно, – сказал дед, а Римлянин прибавил: «Только немного».

– Хорошо, – сказал я и пошел за сухой рубашкой, нижним бельем и носками.

– Охота сейчас, – сказал я М’Коле.

– Хорошо, – ответил он. – М’узури.

С приятным ощущением на теле сухого белья, свежих носков, сменив ботинки, я сидел на бачке с бензином и в ожидании Римлянина пил разбавленный виски. У меня была уверенность, что сегодня я буду стрелять по куду, и я пил, чтобы успокоиться. А также, чтобы согреться. А еще я пил виски просто потому, что люблю его вкус, и хотя настроение у меня было превосходное, от виски оно становилось еще лучше.

Увидев подходящего Римлянина, я застегнул молнии на ботинках, проверил патроны в магазине «спрингфилда», снял с мушки защиту и продул прицел. Затем выпил то, что осталось в жестяной кружке, стоявшей на земле у бачка, и встал, убедившись, что в карманах рубашки лежат два носовых платка.

Подошел М’Кола с охотничьим ножом и полевым биноклем Старика.

– А ты оставайся здесь, – велел я Гаррику. Он не возражал. Такую позднюю вылазку он считал глупостью и мечтал доказать свою правоту. Вандеробо же вызвался идти с нами.

– Слишком много людей, – сказал я и сделал деду знак остаться. Из крааля мы вышли в таком составе: впереди Римлянин с копьем, затем я, следом М’Кола с биноклем и заряженным «манлихером», и замыкал шествие вандеробо-масай, тоже с копьем.

Было уже больше пяти, когда мы пересекли маисовое поле и, спустившись к ручью, переправились через него по высокой траве в ста метрах выше дамбы, медленно и осторожно взобрались на противоположный берег, промокнув до пояса, шагая по высокой траве и папоротнику. Не прошло и десяти минут, как Римлянин, схватив меня за плечо, с силой прижал к земле рядом с собой. Машинально я сразу дернул затвор ружья. Затаив дыхание, он указал на противоположный берег ручья, где вдали, среди деревьев я увидел большое, серое животное с белыми полосами на боках и огромными, витыми рогами. Зверь стоял к нам боком, подняв голову, и прислушивался. Я поднял ружье, но между нами рос кустарник. Чтобы выстрелить, нужно было встать.

«Пига», – прошептал М’Кола. Я пригрозил ему пальцем и пополз вперед, обогнул куст, боясь спугнуть зверя и помня наставление Старика: «Не торопитесь». Когда между нами преград не осталось, я встал на колено, взял куду на мушку, потрясенный его величиной, и, помня, что об этом думать нельзя, что это рядовой случай и рядовой выстрел, прицелился чуть ниже лопатки и нажал курок. При звуке выстрела куду дернулся с места и скрылся в кустах, но я знал, что его ранил. Я выстрелил еще раз по мелькавшему между деревьями серому пятну, и М’Кола закричал: «Пига! Пига! что означало: «Попал! Попал!» Римлянин хлопнул меня по плечу, а потом, обмотав тогу вокруг шеи, побежал нагишом, и мы, все четверо, мчались за ним во весь дух, как гончие, поднимая фонтаны воды, а потом, не останавливаясь, взлетели вверх по откосу: впереди Римлянин, он продирался голый сквозь кустарник, потом неожиданно остановился и, подняв лист, обагренный кровью, шлепнул меня по спине, а М’Кола все повторял: «Даму! Даму! (кровь, кровь). Глубокий след уводил вправо, я перезарядил ружье, и мы снова побежали – уже в сумерках, и Римлянин, сбившийся было со следа, вдруг вновь увидел кровь и потянул меня за руку, заставив лечь. У всех перехватило дыхание, когда мы увидели зверя, стоявшего на поляне в ста метрах от нас; тяжело раненный он то смотрел на нас, то оглядывался, насторожив уши, огромный, серый, с белыми полосами и чудесными рогами. Теперь, подумал я, надо стрелять наверняка, пока совсем не стемнело, и я, задержав дыхание, прицелился зверю в лопатку. Мы услышали удар пули, и куду тяжело встал на дыбы. М’Кола закричал: «Пига! Пига!», но куду скрылся из вида, и мы побежали опять, как гончие, и чуть не упали, споткнувшись о что-то. Это был наш огромный красавец куду, он лежал мертвый на боку, и его рога изгибались огромными темными спиралями; он упал в пяти метрах от того места, где его настиг мой последний выстрел, он лежал большой, длинноногий, гладко-серый, с белыми полосами и огромными, витыми рогами орехового цвета с концами словно из слоновой кости, большими ушами и великолепной густой гривой на красивой шее, с белыми отметинами между глаз и на морде. Нагнувшись, я дотронулся до него, чтобы убедиться в том, что это наяву. Он лежал на той стороне, куда вошла пуля, вся шкура была целехонька, а запах от него шел здоровый и приятный, как дыхание скота или запах чабреца после дождя.

Римлянин обнял меня за плечи, М’Кола что-то кричал не своим высоким голосом нараспев, а вандеробо-масай хлопал меня по плечу и прыгал от радости. Потом все пожали мне руку странным образом: сжав в кулаке большой палец, они трясли и тянули его, потом снова с силой сжимали, все время упорно глядя мне в глаза.

Мы не выпускали из виду нашего куду, а М’Кола, встав на колени, провел по рогам пальцем, измерил руками их размах, напевая при этом: «оо-оо-ии-ии», издавая восхищенные возгласы и поглаживая куду по морде и гриве.

Я хлопнул Римлянина по спине, и он снова начал церемонию тряски и поглаживания большого пальца, причем теперь и я отвечал ему тем же. Я обнял вандеробо-масая, тот с силой потряс и потянул мой большой палец, а потом ударил себя в грудь и гордо произнес: «Вандеробо-масай – лучший проводник».

– Вандеробо-масай – парень что надо, – сказал я.

М’Кола все тряс головой, не спуская глаз с куду, и повизгивал. Потом произнес: «Думи, думи, думи! Бвана Кабор кидого, кидого». Это означало, что перед нами лежит великий куду, а Карл убил обычного.

Мы все понимали, что я убил двух куду, приняв второго за первого, и первый лежит где-нибудь неподалеку, сраженный с первого выстрела, но теперь это ничего не значило: ведь перед нами было настоящее чудо. Но мне хотелось увидеть и первого.

– Пошли, там куду, – сказал я.

– Он мертв, – возразил М’Кола. – Куфа.

– Ну, идем скорей.

– Этот самый лучший.

– Пошли.

– Надо мерить, – умолял М’Кола.

Я натянул стальную рулетку по изгибу рога. М’Кола помогал, придерживая снизу. Мы намерили больше пятидесяти дюймов. М’Кола с нетерпением ждал результата.

– Большой! Большой! – воскликнул я. – В два раза больше, чем у бваны Кабора.

– Иии-иии, – снова затянул он.

– Ну, идем, – сказал я. Римлянина уже не было видно.

Мы поспешили туда, где я видел куду перед первым выстрелом, и сразу заметили следы крови на уровне груди, оставленные на кустарнике. В сотне метров от этого места лежал мертвый куду. Он был поменьше нашего великана. Рога такие же длинные, но узкие, хотя и он был очень красив. Куду лежал на боку, подмяв под себя куст, на который свалился.

Мы снова обменялись рукопожатиями с вытягиванием большого пальца, что, видимо, выражало, крайний восторг.

– Это аскари, – объяснил М’Кола. – Что-то вроде охранника того, что покрупнее. Видимо, он был в лесу, когда мы увидели первого куду, побежал вместе с ним, а потом остановился, не понимая, куда тот делся.

Мне хотелось сфотографировать добычу, и я велел М’Коле вместе с Римлянином вернуться в лагерь и принести два аппарата – «Графлекс» и кинокамеру, а также вспышку. Я знал, что мы на том же берегу, что и лагерь, и надеялся, что Римлянин знает короткий путь и вернется до захода солнца.

Они ушли, и тут в конце дня солнце ненадолго вышло из-за туч, ярко осветив все вокруг, и мы с вандеробо-масаем осмотрели второго куду, измерили рога, вдыхая его запах, еще более приятный, чем запах антилопы канна, погладили его морду, шею, восхитились величиной ушей, гладкостью и чистотой шкуры, осмотрели копыта – такие длинные, узкие и упругие, что он, наверно, ходил на цыпочках, нашли под лопаткой пулевое отверстие. После этого мы еще раз пожали друг другу руки, вандеробо-масай еще раз рассказал, какой он великий человек, а я назвал его своим другом и подарил лучший нож с четырьмя лезвиями.

– Пойдем взглянем на первого куду, вандеробомасай, – сказал я по-английски.

Вандеробо-масай сразу понял меня и согласно кивнул, и мы вернулись туда, где на краю полянки лежал большой куду. Мы обошли вокруг, восхищаясь его красотой, а потом вандеробо-масай просунул под него руку, в то время как я слегка приподнял куду и, найдя пулевое отверстие, сунул туда палец. Коснувшись окровавленным пальцем лба, он произнес целую речь на тему «Вандеробо-масай – лучший проводник!»

– Вандеробо-масай – король проводников! – воскликнул я. – Вандеробо-масай – мой друг!

Я весь вспотел и надел плащ, который М’Кола захватил для меня и, уходя, оставил здесь на полянке, и поднял воротник. Я постоянно следил за солнцем, боясь, как бы оно не зашло до того, как принесут аппараты. Вскоре мы услышали шум в кустах, и я крикнул, давая знать, что мы здесь. М’Кола ответил, мы стали перекрикиваться, было слышно, как они разговаривают, продираясь сквозь кусты, а я не спускал глаз с солнца, которое быстро катилось вниз. Наконец я увидел их и крикнул М’Коле: «Скорей! Скорей!», показывая на солнце, но ребята уже выбились из сил. Они и так быстро одолели крутой подъем и пробились сквозь густые заросли. Когда я взял аппарат и открыл диафрагму до предела, и навел фокус на куду, солнце освещало только вершины деревьев. Я сделал полдюжины снимков и использовал камеру, пока остальные перетаскивали куду на более освещенное место. Затем солнце село, снимать стало невозможно, я положил камеру в футляр и погрузился в счастливое безделье, только приглядывал, чтобы М’Кола, свежуя голову куду, полностью сохранил «воротник». М’Кола великолепно владел ножом, и мне всегда нравилось смотреть, как он свежует зверя, но сегодня, указав, где сделать первые надрезы – над копытами, на нижней части груди и на холке, я отошел: мне хотелось вспомнить, как я впервые увидел этого самца, и сохранить его в памяти. Потом я побрел в сумерках ко второму куду и стоял там, пока не подошли туземцы с фонарем. Я подумал, что обычно сам свежевал свою добычу или смотрел, как это делают другие, и однако помнил каждого зверя живым. Выходит, одно воспоминание не вытесняет другое, и то, что сегодня я не слежу за свежеванием, – просто лень, увиливание от работы. Пока М’Кола работал над вторым самцом, я светил ему фонарем, и усталость не мешала мне получать удовольствие от его быстрых, точных, красивых движений. Откинув «воротник», он отделил череп от позвоночника, а потом, держась за рога, оттащил голову, с которой тяжело свисала мокрая от крови кожа, – все это, и еще его окровавленные руки и грязный защитный мундир, откровенно показывал фонарь. Оставив вандеробо-масая, Гаррика, Римлянина и его брата разделывать тушу при свете керосиновой лампы, остальные – М’Кола с головой куду, дед – с другой головой и я с электрическим фонариком и двумя ружьями – направились к лагерю.

В темноте дед упал, и М’Кола рассмеялся, затем грива головы куду размоталась, залепила ему лицо, и он чуть не задохнулся, и тут мы с дедом расхохотались. Потом М’Кола свалился – новый взрыв хохота. Немного погодя я угодил в какую-то западню, шлепнулся прямо на лицо и услышал, как фыркает от смеха М’Кола и хихикает дед.

– Что это? Комедия Чаплина? – сердито сказал я по-английски. Но оба продолжали посмеиваться, прикрываясь отрезанными головами. Наконец после жуткого пути через лес мы добрались до изгороди и увидели горящий костер. Пробираясь в темноте сквозь колючие ветки, дед снова упал, чем привел в восторг М’Колу, и, когда старик поднимался, не в силах удержать голову куду и страшно ругаясь, я посветил ему фонариком, указывая путь.

Мы подошли к костру, и, когда дед положил голову куду рядом с хижиной, я увидел, что лицо у него все в крови. М’Кола тоже положил голову, которую нес, и, показывая на деда, покатывался от хохота и тряс головой. Тот был совсем измучен, его исцарапанное лицо покрывал слой грязи и крови, но он добродушно хихикал.

– Бвана упал, – сказал М’Кола, изобразив, как я провалился.

Я шутливо замахнулся на него со словами: «Шенци!»

Он снова показал, как я падал, но тут появился Камау. Он с большим уважением пожал мне руки, говоря: «Хорошо, бвана! Очень хорошо!» Потом подошел к головам, глаза у него засверкали, он опустился на колени, гладил рога, ласкал уши и затянул то же монотонное песнопение, как и М’Кола: «Ооо-ооо! Еее-еее!»

Я вошел в темную палатку – ведь фонарь мы оставили свежевальщикам – снял мокрую одежду и, нащупав в темноте рюкзак, вытащил оттуда пижаму и халат. К костру я вышел в этой одежде и в ботинках с защитой от москитов. Мокрую одежду и обувь я принес к костру, и Камау развесил все на жердях, а башмаки насадил на колья, воткнув их на некотором расстоянии от огня, чтобы не покоробилась кожа.

Я присел на бачок с бензином, прислонясь спиной к дереву, а Камау принес фляжку и налил в кружку виски, я подлил туда воды и, глядя на огонь, потягивал спиртное и испытывал абсолютное счастье, ни о чем не думая и чувствуя, как по телу разливается тепло, и все во мне расправляет, как расправляют простыню перед сном. Камау тем временем принес банки с консервами и спросил, что я предпочитаю на ужин. У нас было три банки особого рождественского фарша, три банки лосося и три – консервированного компота, а также много шоколада и коробка специального рождественского сливового пудинга. Я отослал все обратно, гадая, зачем Кейти положил нам фарш. А пудинг этот мы искали вот уже два месяца.

– А где мясо? – спросил я.

Камау принес хлеб и толстое, жареное филе газели Гранта, которую Старик подстрелил на равнине, когда мы охотились на дальнем солонце.

– А пиво?

Камау принес литровую бутылку немецкого пива и открыл ее.

Сидеть на бачке было не очень удобно, поэтому я расстелил на высохшей земле перед костром свой плащ, прислонился спиной к деревянному ящику и вытянул ноги. Дед жарил на палочке мясо. Этот кусок он прихватил с собой, завернув в тогу. Вскоре один за другим появились остальные туземцы с мясом и шкурами, я лежал на земле, потягивал пиво и смотрел на огонь, а туземцы болтали и жарили на прутиках мясо. Холодало, ночь была ясная, пахло жареным мясом, дымом, прелой кожей от моих башмаков, и к этому присоединялся запах нашего дорогого вандеробо-масая. Но я не мог забыть особенный запах куду, лежавшего в лесу.

Кто-то из мужчин жарил на пруте большой кусок мяса, кто-то несколько маленьких, они поворачивали прутья, следили, как жарится мясо, и непрерывно болтали. Из деревни пришли еще двое незнакомых мужчин и с ними мальчик, которого мы видели днем. Я ел кусок горячей жареной печени, который снял с вертела вандеробо-масая и недоумевал, куда делись почки. Печенка таяла во рту. Я размышлял, стоит ли встать и залезть в словарь, чтобы узнать насчет почек, но тут М’Кола спросил:

– Пива?

– Давай.

Он принес пиво, откупорил бутылку, и я залпом осушил ее до половины, запивая печенку.

– Да, так жить можно! – сказал я по-английски.

Он заулыбался и спросил на суахили:

– Еще пива?

Мое обращение к нему на английском он воспринимал как привычную шутку.

– Смотри, – сказал я, приставил бутылку ко рту и осушил ее единым духом. Этому я научился в Испании, где так пили из мехов – не глотая. Это произвело большое впечатление на Римлянина. Он подошел, присел на корточки и заговорил. Говорил он долго.

– Все верно, – сказал я ему по-английски. – И катись ты своей дорогой.

– Еще пива? – спросил М’Кола.

– Вижу, ты хочешь меня споить?

– Н’дио – да, – ответил он, делая вид, что понимает по-английски.

– Смотри, Римлянин. – Я стал заливать в себя пиво, но увидев, что тот пытается повторить мои движения, чуть не поперхнулся и опустил бутылку.

– На сегодня хватит. Больше двух раз за вечер не рекомендуется. Вредно для печени.

Римлянин продолжал говорить на своем языке. Я услышал, как он дважды произнес слово «симба».

– Симба здесь?

– Нет, – ответил он. – Там, – и махнул куда-то в темноту. Я ничего не понял. Но впечатление было внушительным.

– Я убил много симба, – сказал я. – Настоящий убийца симба. М’Кола подтвердит. – Я чувствовал, как на меня накатывает желание похвастаться, но рядом не было Старика и Мамы. Когда тебя не понимают, хвастаться не так интересно, но все же лучше, чем ничего, особенно после пива.

– Поразительно, – сказал я Римлянину, продолжавшему свой бесконечный рассказ. На дне бутылки оставалось немного пива.

– Дед, – позвал я.

– Что, бвана? – отозвался старик.

– Выпей немного пива. Ты старый человек, оно тебе не повредит.

Я видел глаза деда, когда пил, и понял, что ему тоже хочется пива. Он осушил бутылку до последней капли и склонился над прутьями с мясом, любовно прижимая к себе бутылку.

– Еще пива? – спросил М’Кола.

– Да, – ответил я. – И патроны.

Римлянин все еще говорил. Его истории были длиннее даже тех, что мне рассказывал Карлос на Кубе.

– Все это очень интересно, – сказал я ему. – Ты классный парень. Мы оба классные парни. Вот послушай… – М’Кола принес пиво и мою охотничью куртку с патронами в кармане. Я глотнул пива, заметил жадный взгляд деда и извлек из кармана шесть патронов. – Сейчас буду хвастаться, – предупредил я. – Придется вам потерпеть! – Поочередно я дотронулся до каждого патрона. – Симба, симба, фаро, ньяти, тендалла, тендалла. Что вы об этом думаете? Хотите верьте – хотите нет. Смотри, М’Кола! – И я снова перечислил патроны: лев, лев, носорог, буйвол, куду, куду.

– Айии, – восхитился Римлянин.

– Н’дио, – сказал М’Кола. – Это правда.

– Айии, – воскликнул Римлянин и схватил меня за большой палец.

– Богом клянусь, – сказал я. – Хоть в это и трудно поверить.

– Н’дио, – повторил М’Кола и стал заново перечислять: симба, симба, фаро, ньяти, тендалла, тендалла.

– Можешь это рассказать им всем, – сказал я по-английски. – Есть чем похвастать. А с меня на сегодня хватит.

Римлянин снова заговорил со мной, я слушал его внимательно и жевал второй кусок жареной печенки. М’Кола занялся обработкой голов, освежевал одну и показал Камау, как начать работать с другой. Это и для двоих большая работа, надо тщательно и осторожно при свете костра очистить глаза, нос и уши, удалить все мясо с головы, не повредив шкуры, и все это они делали аккуратно и бережно. Не помню, как я лег спать, и не уверен, что вообще ложился в ту ночь.

Смутно помню, что полез в словарь и велел М’Коле спросить у мальчика, есть ли у него сестра, и М’Кола твердо отказал мне в этом, сказав: «Нет, нет».

– Я спрашиваю без всяких порочных целей – просто из любопытства.

Но М’Кола был непоколебим:

– Нет, – сказал он и потряс головой. – Хапана. – Это было сказано тем же тоном, что и в тот день, когда мы преследовали льва в роще.

На этом наш разговор оборвался, и я стал искать почки. Брат Римлянина поделился со мной, и я, нанизав почки между двумя кусками печени, стал жарить их на костре.

– Отличный получится завтрак, – произнес я вслух. – Не чета этому фаршу.

Потом мы долго беседовали о черных антилопах. Римлянин не называл их «тарагалла», он никогда не слышал такого слова. Путаница произошла из-за того, что он называл их «ньяти», и я решил, что речь идет о буйволах, но Римлянин просто хотел сказать, что они черные, как буйволы. Чтобы разобраться, мы стали рисовать животных на золе от костра, и тогда стало ясно, что он говорит именно о черных антилопах. Рога ее изогнуты, как турецкая сабля, и концами касаются загривка.

– Самцы? – спросил я.

– И самцы, и самки.

С помощью деда и Гаррика я выяснил, что поблизости ходят два стада.

– Завтра?

– Да, завтра, – ответил Римлянин.

– М’Кола, – сказал я. – Сегодня – куду. Завтра – черная антилопа, буйвол, симба.

– Хапана буйвол! – сказал он, качая головой. – Хапана симба!

– Мы с вандеробо-масаем пойдем на буйволов, – объявил я.

– Да! – воскликнул восторженно вандеробомасай. – Да!

– Здесь поблизости бродят крупные слоны, – сказал Гаррик.

– Завтра – на слонов! – сказал я, дразня М’Колу.

– Хапана слоны! – Он понимал, что я шучу, но даже в шутку не выносил таких слов.

– Слоны, – сказал я. – Буйволы, львы, леопарды.

Вандеробо-масай восторженно кивал.

– Носорог, – добавил он.

– Хапана, – затряс головой М’Кола. Его лицо выражало страдание.

– На этих холмах много буйволов, – перевел дед основную идею Римлянина, который в сильном возбуждении указывал куда-то за хижины.

– Хапана! Хапана! Хапана! – решительно заявил М’Кола. – Еще пива? – И он отложил нож.

– Ладно тебе. Я пошутил, – сказал я.

М’Кола присел рядом и заговорил, пытаясь что-то объяснить. Я услышал имя Старика – видимо, М’Кола хотел сказать, что Старику бы такой план не понравился. Он такое не одобрял.

– Да я просто пошутил, – сказал я по-английски. Потом добавил на суахили: – Так завтра на черных антилоп?

– Да, – подтвердил он радостно. – На антилоп. После этого мы долго говорили с Римлянином – я на испанском, он бог знает на каком, но у меня сложилось убеждение, что мы выработали план кампании на следующий день.

Глава вторая

Страницы: «« « ... 7891011121314 » »»