Старик и море. Зеленые холмы Африки (сборник) Хемингуэй Эрнест

Не помню, ложился ли я спать в ту ночь, вставал ли, помню только, что сидел у костра в предрассветной мгле с кружкой горячего чая в руке, а мой завтрак на вертеле, весь в золе, выглядел совсем не аппетитно. Римлянин, стоя, произносил речь, простирая руки к востоку, где должно было показаться солнце, и я, помнится, подумал: а вдруг он проговорил всю ночь?

Шкуры с голов куду были разложены и густо посыпаны солью, а черепа с рогами прислонены к бревенчатой стене хижины. М’Кола уже свертывал шкуры. Камау принес мне консервы, и я велел ему открыть банку с фруктами. Ночной холод еще не рассеялся, и потому я быстро управился с консервированными фруктами в прохладном сладком сиропе, выпил еще чашку чая, пошел в палатку, переоделся, сунул ноги в сухие ботинки. Все были готовы выходить. Римлянин сказал, что до обеда мы вернемся.

Проводником у нас был брат Римлянина. Насколько я понял, Римлянин собирался выследить одно стадо антилоп, а нам предоставил отыскать другое. Мы выступили гуськом: впереди шел брат Римлянина в тоге и с копьем, затем я со «спрингфилдом» за спиной и небольшим цейсовским биноклем в кармане, дальше М’Кола с биноклем Старика на одном плече, флягой с водой на другом, с охотничьим ножом, точильным камнем, запасной коробкой патронов, плитками шоколада в карманах и с двустволкой за спиной, дед с фотоаппаратом, Гаррик с кинокамерой и вандеробо-масай с копьем, луком и стрелами.

Попрощавшись с Римлянином, мы преодолели колючую изгородь, и в этот миг из-за холмов выглянуло солнце, озарив маисовое поле, хижины и голубые холмы. День обещал быть великолепным.

Брат повел нас через густой кустарник, где мы сразу вымокли, потом по редкому лесу и сразу – на крутой подъем, пока мы не достигли холма, который высился у края того поля, где мы разбили лагерь. Здесь мы встали на ровную тропу, которая вела через холмы, еще не освещенные солнцем. Я наслаждался ранним утром, хотя еще не до конца проснулся и шагал автоматически, однако меня беспокоило, что нас много, и при всей осторожности мы все же могли спугнуть дичь. И тут мы увидели двух людей, которые шли нам навстречу.

Впереди шел высокий, красивый мужчина, чем-то напоминавший Римлянина, но с менее благородной наружностью, он был в тоге, с луком и колчаном; за ним шла его жена, очень хорошенькая, скромная, женственная, в одежде, сшитой из коричневых шкурок, с ожерельем из медных колец и с такими же кольцами на руках и лодыжках. Мы остановились, сказали «джамбо», и брат заговорил с мужчиной, видимо, соплеменником, у которого был вид делового человека, идущего на службу в городской офис. Они обменивались быстрыми вопросами и ответами, а я тем временем разглядывал его юную жену, стоявшую в полупрофиль, так что я мог видеть красивые грушевидные груди и стройные, шоколадные ноги, мог любоваться ее милым профилем. Но тут муж заговорил с ней неожиданно резко, потом добавил ей что-то тихим повелительным тоном, и тогда она обошла нас, потупив глаза, и пошла одна по той дороге, откуда мы пришли, а мы все смотрели ей вслед. Похоже, муж присоединился к нам. Сегодня утром он видел черных антилоп и теперь с легким недоверием, явно недовольный тем, что пришлось оставить без присмотра красавицу жену, которую все мы пожирали глазами, повел нас вправо по другой ровной тропе через лес. Вокруг все напоминало мне осенний пейзаж в родной стране, где у тебя из-под ног могла вспорхнуть куропатка и улететь на соседний холм или камнем упасть в долину.

Мы действительно спугнули перепелок, и, глядя им вслед, я подумал, что природа – всюду природа и охотники везде одинаковы. Рядом с тропой мы увидели свежий след куду, а пройдя подальше, в утреннем лесу, без подлеска, где первые лучи солнца пробивались сквозь вершины деревьев, мы набрели на настоящее чудо – слоновьи следы. Каждый след – в целый обхват, а глубиной – не меньше фута. Глядя на следы, тянувшиеся через живописный лес, я подумал, что когда-то на земле жили мамонты и оставляли точно такие же следы на холмах южного Иллинойса. Но в Америке, древней стране, крупная дичь перевелась.

Некоторое время мы двигались по живописному плато, потом подошли к концу холма, за которым лежали долина и большой луг, заканчивавшийся лесом, а дальше шло кольцо холмов, слева от которых тянулась еще одна долина. Мы остановились на лесной полянке, оглядывая ближайшую долину, которая у холмов заканчивалась обрывистой, травянистой впадиной. Слева от нас поднимались крутые, поросшие лесом холмы с известняковыми отложениями, они тянулись до самого начала долины, а там начиналась другая цепь холмов. Ниже и правее нас местность была грубая и неровная, там холмы чередовались с полянами, а дальше начинался лесистый спуск, шедший до голубых холмов, которые мы видели на западе, за хижинами, где жил со своей семьей Римлянин. По моим расчетам, наш лагерь располагался прямо под нами, и добираться до него пять миль лесом в северо-западном направлении.

Муж красавицы, остановившись, разговаривал с братом, и по его жестам было понятно, что он видел черных антилоп, пасущихся на дальнем краю луга, и сейчас животные направились либо вверх, либо вниз по долине. Мы расположились в тени деревьев, послав вандеробо-масая в долину искать следы. Вернувшись, он рассказал, что никаких следов под нами и к западу нет, это говорило о том, что антилопы ушли вверх по долине.

Теперь проблема сводилась к тому, чтобы, используя особенности ландшафта, определить местонахождение животных и незаметно подобраться к ним на расстояние выстрела. Над холмами вставало солнце, освещая нас, сама долина тонула в тени. Я велел всем оставаться в лесу за исключением мужа красавицы и М’Колы, которых я взял с собой, чтобы подняться, скрываясь за деревьями, повыше и оттуда осмотреть в бинокль местность за поворотом.

Вы спросите, как могли мы обсудить все это и прийти к общему решению, несмотря на языковой барьер, но, поверьте, мы понимали друг друга так легко и свободно, как будто были конным патрулем и говорили на одном языке. Все мы были охотниками, кроме разве Гаррика, и план разработали и довели до ума каждого при помощи лишь указательного пальца и предостерегающего жеста. Оставив своих спутников, мы осторожно углубились в лес с намерением подняться как можно выше. Пройдя довольно большое расстояние, мы забрались на каменистый выступ. Укрывшись за скалой, я прикрыл бинокль от солнца шляпой, чем вызвал одобрительное хмыканье М’Колы, и стал обозревать дальний конец луга и впадину у начала долины – там действительно паслись антилопы. М’Кола увидел их раньше, чем я, и дернул меня за рукав.

– Н’дио, – сказал я и, затаив дыхание, стал наблюдать за ними. Все показались мне черными, крупными, с могучими шеями. У всех загибались назад рога. Расстояние до них было большое. Некоторые лежали. Один стоял. Мы насчитали семь голов.

– А который самец? – прошептал я.

М’Кола протянул левую руку и загнул четыре пальца. Значит, самец среди тех, кто лежит в высокой траве, на вид он был крупнее, и размах рогов более внушительный. Но в глаза нам било утреннее солнце, и точно разглядеть мы не могли. Позади стада прямо к холму подходил овраг, замыкавший долину.

Теперь мы знали, что делать. Нужно вернуться, перейти луг в дальнем конце, чтоб нас не заметили антилопы. Войти в лес и подняться под прикрытием деревьев выше расположения стада. Первым делом надо убедиться, что в лесу или на лугу нет других антилоп.

Я послюнил палец и поднял его вверх. Ветер дул вниз по долине. М’Кола подобрал с земли несколько сухих листьев, измельчил их и подбросил в воздух. Они полетели в нашу сторону. Это была удача; теперь нужно было внимательно осмотреть в бинокль опушку леса и приступать к делу.

– Хапана, – сказал наконец М’Кола. Я тоже ничего не обнаружил, от восьмикратного бинокля у меня заболели глаза. У нас был шанс пройти лесом. Правда, оставался риск набрести на какого-нибудь зверя и спугнуть стадо, но другой возможности обойти антилоп и подкрасться сверху не было.

Мы спустились обратно, к своим товарищам, и все им рассказали. Отсюда можно было пересечь долину незаметно для антилоп. Я снял шляпу, и мы, пригнувшись, зашагали по мокрой траве через луг, а потом перешли вброд глубокий ручей, протекавший по самой его середине; дальше путь наш лежал по каменистому уступу, а затем вверх по травянистому противоположному берегу, держась края долины и тени деревьев. Отсюда мы уже шли, пригнувшись, гуськом – надо было подняться лесом выше антилоп.

Двигались мы быстро, но бесшумно. Я часто подкрадывался к крупным рогатым животным, и не раз они успевали перейти в другое место, пока я обходил какой-нибудь горный уступ, поэтому у меня не было твердой уверенности, что черные антилопы останутся на месте, а из леса мы не могли за ними наблюдать. Было важно выйти на них как можно скорее и в то же время не запыхаться и сохранять хладнокровие.

Фляга с водой, которую нес М’Кола, позвякивала в его кармане, где также лежали патроны, поэтому я остановил его и велел передать флягу вандеробо-масаю. Для охоты людей было много, но все они двигались бесшумно, как змеи, и я верил, что антилопы не заметят нас и не учуют.

Наконец я решил, что мы находимся достаточно высоко, и антилопы немного впереди или немного позади, где солнце освещало лесную лужайку, и внизу, у подножья холма. Я проверил, достаточно ли чист прицел, протер очки, стер пот со лба и положил использованный платок в левый карман, запомнив это, чтобы случайно не воспользоваться им вторично. М’Кола, я и муж красавицы стали пробираться к опушке, вскоре мы подползли к самому краю гряды. Между нами и лугом росли редкие деревья; мы притаились за кустом и поваленным деревом и, когда подняли головы, увидели антилоп метрах в трехстах от себя, в тени они выглядели очень крупными и темными. Нас разделял только залитый солнцем лесок и узкое ущелье. Вдруг две антилопы встали и, казалось, уставились прямо на нас. Я мог бы выстрелить, но расстояние было слишком большим, и я не хотел рисковать. Тут я почувствовал чье-то прикосновение – это подполз Гаррик и хрипло прошептал: «Пига! Пи-га! Бвана! Думи!», что означало: стреляй, это самец. Я оглянулся, здесь присутствовал весь мой отряд, одни лежали вытянувшись, другие, припав на четвереньки, вандеробо-масай весь дрожал от нетерпения, как спаниель. Я был в ярости и знаком велел им лечь.

Значит, там есть самец, и он гораздо крупнее, чем тот, которого мы с М’Колой недавно видели. Две антилопы глядели в нашу сторону, и я опустил голову. А что, если они заметили блеск моих очков? Когда я снова осторожно, прикрыв глаза ладонью, взглянул на них, обе антилопы спокойно паслись. Но одна из них вдруг опять нервно вскинула голову, это была крупная антилопа с рогами, как турецкие сабли.

Раньше я никогда не видел черных антилоп и ничего о них толком не знал. Такое ли острое у них, как у горного барана, зрение, ведь он всегда увидит охотника, или слабое, как у лося, который, если не двигаться, не заметит тебя и за двести метров. Не знал я и подлинных размеров этих животных, но мне казалось, что до них не меньше трехсот метров. Я знал, что не промахнусь, если буду стрелять с колена или лежа, но вот в какое попаду место, уверен не был.

Гаррик завел свое: «Пига! Бвана! Пига!» Я повернулся, готовый хорошенько ему врезать. С какой радостью я сделал бы это! Я нисколько не волновался, когда впервые увидел антилоп, но от Гаррика меня трясло.

– Далеко? – шепнул я М’Коле, который подполз ко мне.

– Да.

– Стрелять?

– Нет. Посмотрим.

Мы осторожно наблюдали за животными в бинокли. Я видел только четырех антилоп. А ведь их было семь. Если Гаррик не ошибся и указал на самца, то и все остальные тогда были самцы. В тени все они казались одного цвета. И рога у всех были одинаково большие. Я знал, что горные бараны до конца зимы держатся вместе и только весной присоединяются к овцам, а лоси еще в конце лета перед течкой ходят отдельно, но потом все снова собираются в одно стадо. В Серинее мы видели стадо самцов палу голов в двадцать. Ну что ж, здесь тоже могут быть одни самцы, но мне нужен хороший, самый лучший, и я пытался вспомнить все, что я читал о черных антилопах, но на ум шла только одна глупая история о человеке, который каждое утро видел одного и того же зверя на одном и том же месте и никак не мог до него добраться. И еще вспоминалась пара великолепных рогов, которые мы видели у егеря в Аруше. И вот сейчас передо мною были живые черные антилопы, и я хотел подстрелить лучшую из них. Но мне даже в голову не приходило, что Гаррик тоже впервые видел черных антилоп и знал о них не больше, чем М’Кола или я.

– Слишком далеко, – сказал я М’Коле.

– Да, – согласился он.

– Тогда вперед! – сказал я, велел знаком другим не двигаться, и мы с М’Колой поползли к подножию холма.

Мы залегли под деревом, и я огляделся. Отсюда в бинокль были хорошо видны их рога, и я разглядел трех остальных. Лежащая антилопа была значительно крупнее остальных, а ее рога, как мне показалось, были выше и загибались круче. Глядя на них, я был слишком взволнован, чтобы радоваться, но тут послышался шепот М’Колы: «бвана».

Я опустил бинокль и повернулся: к нам, без всяких мер предосторожности, полз на четвереньках Гаррик. Я сделал ему рукой предостерегающий знак, но он, не обратив на это внимание, продолжал ползти, и был так же заметен, как человек, передвигающийся на четвереньках по городской улице. Одна антилопа уже смотрела в нашу сторону, точнее, в сторону Гаррика. Потом поднялись еще три. И наконец – самая большая, она стояла боком, повернув голову к нам. А подползший Гаррик шептал: «Пига! Бвана! Пига! Думи! Думи! Кубва Сана!»

Выбора не было. Звери встревожились, и я лег, продел руку сквозь ремень, закрепился на локтях, уперся в землю носком правой ноги и спустил курок, целясь антилопе в лопатку. Но когда раздался выстрел, я понял, что не попал. Пуля пролетела выше. Все антилопы вскочили и стояли, не понимая, откуда этот звук. Я снова выстрелил в самца, пуля подняла пыль у его ног, и стадо обратилось в бегство. Я вскочил на ноги, выстрелил снова, и самец упал. Затем он поднялся, я опять выстрелил, и он бросился к стаду. Стадо пронеслось мимо него, я выстрелил и промахнулся. Еще один выстрел, теперь самец еле передвигал ноги, и я понял, что он мой. М’Кола подавал мне патроны, а я их с трудом засовывал в чертов магазин «спрингфилда», не спуская глаз с антилопы, перебегавшей ручей и поднявшей там целый столб брызг. Но теперь ей не уйти! Я видел, как ослабел зверь. Остальные антилопы скрылись в лесу. На другом берегу при солнечном свете шерсть их казалась гораздо светлее, и у раненной мной антилопы тоже. У всех она была, скорее, светло-каштановая, а у моего самца почти черная. И все же это был не настоящий черный цвет, и у меня зародились сомнения. Я вставил в магазин последнюю обойму, и Гаррик уже торопился схватить меня за руку и поздравить, когда под нами, на открытое место выскочил испуганный самец и бросился стремительно бежать.

Боже милостивый, подумал я. Они все похожи одна на другую, и я старался выбрать ту, что побольше. И эти похожие животные бежали стадом, и тут вдруг появился настоящий самец. Даже в тени я видел, что он совсем черный, на солнце его шкура лоснилась и блестела, а высокие рога круто загибались назад, огромные и темные, почти касаясь концами середины спины. Это был настоящий самец! И какой!

– Думи, – шепнул мне на ухо М’Кола. – Думи!

Я выстрелил, и самец упал. Но я видел, как он поднялся и бросился за стадом, которое бежало врассыпную, иногда сбиваясь в кучу. Я на время потерял его из виду, но потом увидел снова – он бежал вверх по долине в высокой траве. Я вторично выстрелил и снова его потерял. Сейчас черные антилопы мчались вверх по холму над долиной, все выше и стремительней, чтобы укрыться в лесу. После того как я увидел самца, я знал, что остальные самки, включая ту, что я ранил. Я не сомневался, что мы найдем его там, где он упал – в высокой траве.

Все туземцы уже вскочили, пожимали мне руки, тянули за палец. Потом мы заторопились мимо деревьев через овраг, к лугу. Мои глаза, мой мозг и все мое существо наполняла эта дивная чернота самца, изгиб его длинных рогов, и я благодарил Бога, что перезарядил ружье до его появления. Но это была эмоциональная охота, и я не испытывал гордости. Я был до такой степени возбужден, что целился не в определенную часть животного, а просто в него. Мне было стыдно, но этого никто не замечал, успех опьянил всех. Я предпочел бы идти медленно, но остальных нельзя было удержать, они неслись вперед, как свора собак. Когда мы пересекли луг, на котором впервые увидели антилоп, и подошли к тому месту, где исчез самец, трава там неожиданно оказалась очень высокой, выше человеческого роста, и мы стали двигаться медленнее. К ручью спускались два размытых, незаметных издали оврага в десять-двенадцать футов глубиной, и то, что на расстоянии представлялось гладкой, травянистой чашей, вблизи оказывалось неровной, хитро устроенной западней, где трава была по пояс, а то и накрывала с головой. Кровавые следы мы обнаружили сразу, они вели нас влево, через ручей и дальше по склону холма к началу долины. Я решил, что это следы первой антилопы, но круг был явно шире того, какой она описала, когда мы смотрели на нее сверху. Я поискал следы большого самца, но не смог их вычислить среди множества прочих следов, и понять, куда он скрылся, тоже нельзя было определить.

Все хотели идти по кровавому следу, и остановить их было так же трудно, как плохо натренированную собаку заставить искать мертвую птицу, а не рваться вслед улетевшей стае.

– Думи! Думи! – сказал я. – Кубва Сана! Самец. Большой самец.

– Да, – согласились все. – Вот! Вот! – Через ручей шел кровавый след.

Наконец я с ними согласился, надеясь отыскать обоих, понимая, что самка ранена тяжело, а самец может еще продержаться. Кроме того, вдруг я ошибаюсь, и тот крупный самец свернул в высокую траву и пересек здесь ручей, пока мы бежали по склону. Ведь я и раньше ошибался.

Мы быстро поднялись на холм и в лесу увидели обильные следы крови, свернули вправо и, карабкаясь по крутому откосу, среди скал спугнули черную антилопу. Она большими скачками понеслась по камням. Мне сразу стало ясно, что она не ранена, и, несмотря на темные, загнутые назад рога, я понял по темно-каштановому цвету шерсти, что это самка. Понял как раз вовремя: я уже поднял ружье, чтоб нажать на курок.

– Манамуки, – сказал я. – Самка.

М’Кола и два местных проводника это подтвердили. А ведь я чуть было не выстрелил. Не прошли мы и пяти метров, как спугнули еще одну антилопу. Но эта трясла головой и не могла скакать по скалам. Она была тяжело ранена, и я, тщательно прицелившись, выстрелил и избавил ее от мук, перебив шею.

Мы приблизились к антилопе. Она лежала на камнях, большая, темно-коричневая, почти черная, с красиво изогнутыми черными рогами, с белым пятном на носу и отметинами у глаз и белым брюхом. Но это был не самец.

Чтобы отмести все сомнения, М’Кола ощупал маленькие, недоразвитые соски, сказал: «манамуки» и печально потряс головой.

Это была та первая антилопа, которую Гаррик принял за самца.

– Самец там, внизу, – сказал я.

– Да, – согласился М’Кола.

Я решил, что надо выждать, пока раненый самец ослабеет, и тогда спуститься и найти его. За это время М’Кола сделает нужные надрезы, чтобы дед без него мог освежевать голову, а мы тем временем пойдем вниз искать самца.

Я сделал несколько глотков воды из фляги. После бега и карабканья по холмам я испытывал сильную жажду, да и солнце поднялось уже высоко и основательно припекало. Мы спустились по противоположному склону долины и внизу, в высокой траве, разбившись на группы, стали искать след самца. Но его нигде не было.

Сначала антилопы бежали стадом, и все следы перепутались или стерлись. Мы обнаружили пятна крови на траве там, где я ранил самца, потом они исчезли, потом появились снова там, где другой кровавый след – самки, свернул в сторону. Но дальше все следы расходились веером – звери врассыпную бежали вверх по долине и холмам, и разобраться здесь в следах было невозможно. Наконец я нашел брызги крови на травинке в пятидесяти метрах вверх по долине и сорвал ее. Это было ошибкой. Нужно было привести сюда остальных. Кроме М’Колы, никто уже не верил в раненого самца.

Его нигде не было. Он исчез. Растворился. Может, он никогда и не существовал? Как доказать, что это действительно был самец? Если б я не сорвал травинку со следами крови, я еще мог бы их убедить. Растущая – она была доказательством. Сорванная – она никому не интересна, кроме меня и М’Колы. Но больше я нигде не нашел следов крови, и следопыты работали без особой охоты. Единственный путь: обшарить каждый фут высокой травы, каждый фут земли в оврагах. Жара усилилась, и все работали без энтузиазма.

Подошел Гаррик.

– Все самки, – сказал он. – Никакого самца. Просто большая самка. Вы убили большую самку. А та, что поменьше, убежала.

– Слушай ты, безмозглый кретин, – сказал я и стал доказывать ему на пальцах. – Семь самок. Потом пятнадцать самок и один самец. Самец ранен. Тебе ясно?

– Все самки, – упорствовал Гаррик.

– Ранена одна большая самка. И один самец.

Я говорил таким уверенным тоном, что со мной согласились и возобновили поиски, но я видел, что вера в самца понемногу сходит на нет.

– Была бы со мной собака, – подумал я. – Всего одна хорошая собака.

Опять подошел Гаррик.

– Все коровы, – сказал он. – Очень большие коровы.

– Сам ты корова, – не выдержал я. – Очень большая корова.

Мои слова вызвали смех у вандеробо-масая, который до этого выглядел совсем убитым. Брат Римлянина вроде бы еще верил в существование самца. Муж красавицы, похоже, разочаровался во всех нас. Думаю, теперь он не верил и в убийство куду прошлой ночью. Впрочем, после моей сегодняшней стрельбы я не осуждал его.

Подошел М’Кола.

– Хапана, – сказал он мрачно. И прибавил: – Бвана, ты попал в этого самца?

– Да, – ответил я. На какое-то мгновение я даже усомнился, а был ли то бык? Но потом снова вспомнил густую, лоснящуюся черноту его шерсти, высокие рога, которые при беге он откинул назад, вспомнил, как он бежал, выделяясь среди всего стада, черный, как уголь, и М’Кола вслед за мной тоже увидел его в своем воображении, преодолев туман недоверия, обычного для дикаря.

– Да, – признал М’Кола. – Я видел. Ты его ранил.

Я все повторил:

– Семь самок. Убил самую крупную. Пятнадцать самок, один самец. Ранил самца.

На короткое время все опять поверили мне и продолжили поиски, но вера умерла под палящими лучами солнца среди колыхавшейся высокой травы.

– Все самки, – принялся за свое Гаррик. Вандеробо-масай кивнул с открытым ртом. Я чувствовал, что спасительное равнодушие овладевает и мной. Насколько легче отказаться от поисков под жгучим солнцем в этом голом овраге и не бродить по крутому скату. Я сказал М’Коле, что мы облазим долину с обеих сторон, кончим свежевать голову, а потом уж спустимся вдвоем вниз и найдем самца. Нельзя заставить других идти с нами, если они не верят в смысл поисков. У меня не было ни возможности, ни права приучить их к дисциплине. Я не мог пойти против закона и пристрелить Гаррика; в этом случае остальные продолжили бы поиски или разбежались. Думаю, продолжили бы поиски. Гаррика не любили. Он был по натуре вредитель.

Мы с М’Колой снова спустились в долину, обыскали ее вдоль и поперек, как охотничьи собаки, проверили все следы. Меня терзали жара и жажда. Солнце пекло не на шутку.

– Хапана, – сказал М’Кола. Мы не нашли его. Самец то был или самка, но наши поиски ни к чему не привели.

«Может, то была самка. Может, мы зря тратим время», – утешал я себя. Мы решили осмотреть еще один холм справа от нас, а после, покончив с поисками, взять голову в лагерь и узнать, что разведал Римлянин. Я умирал от жажды и выпил всю флягу. Мы знали, что в лагере воды достаточно.

Когда мы поднимались по холму, я спугнул в кустах антилопу. Я успел увидеть, что это самка, прежде чем выстрелил. А они умеют прятаться, подумал я. Надо созвать людей и еще раз все осмотреть. Но тут раздался громкий возглас деда:

– Думи! Думи! – пронзительно кричал он.

– Где? – заорал я и бросился к нему.

– Там! Там! – кричал он, указывая на лес по другую сторону долины. – Там! Там! Вот он бежит!

Мы помчались со всех ног, но зверь уже скрылся в лесу на склоне холма. По словам деда, самец был огромный, черный, с громадными рогами и пробежал он в десяти метрах от него. Он бежал быстро, несмотря на раны в брюхе и спине, пересек долину и через валуны взбежал на холм.

Выходит, я ранил его в брюхо, а когда он убегал, то получил еще пулю сзади. Он упал, и мы его не заметили. Самец поднялся, когда мы прошли дальше.

– Вперед! – скомандовал я. Все были возбуждены и готовы следовать за мной хоть на край света, а дед, продолжая болтать о промчавшемся самце, сложил шкуру с головы антилопы, а голову водрузил на свою собственную, и мы, пробираясь через камни, стали тщательно обследовать холм.

Там, куда указывал дед, мы увидели очень большой след широких копыт антилопы, следы вели в лес, и крови было много.

Мы торопливо шли по этому следу, надеясь нагнать самца и добить. Идти в тени деревьев, ориентируясь по свежим пятнам крови, было нетрудно. Но самец продолжал бежать по холму все выше. Удивительно, кровавые следы не успевали подсохнуть, а мы никак не могли его нагнать. Я смотрел не на землю, а вперед, надеясь увидеть его, если он оглянется, или упадет, или вдруг решится спуститься с холма лесом; М’Кола и Гаррик шли по следу, им помогали все, кроме деда, который плелся в конце и, пошатываясь, нес на своей седой голове череп и шкуру антилопы. М’Кола повесил на него еще пустую флягу, а Гаррик – кинокамеру. Тяжелая ноша для старика.

Один раз мы вышли на место, где самец отдыхал, и видели след его задних копыт, а за кустами, где он стоял, разлилась лужица крови. Я проклинал ветер, который разносил наш запах далеко вперед. Ветер дул с нашей стороны, и у нас не было никаких шансов нагрянуть неожиданно: человеческий запах распугает всех зверей на нашем пути. Я думал пойти с М’Колой в обход, оставив остальных идти по следу, но мы двигались быстро, кровь на камнях, на опавших листьях и траве была по-прежнему яркая, а склоны слишком крутые, чтобы идти в обход. Я решил, что потерять самца мы не можем.

Потом он вывел нас на каменистую возвышенность, изрезанную оврагами, где след часто терялся, и двигались мы с трудом. Здесь, подумал я, мы поднимем его в каком-нибудь овражке, но пятна крови, уже не такие яркие, вели нас все выше через камни и скалы, привели к крутому уступу и здесь пропали. Отсюда ему путь был только вниз. Выше подняться он не мог – уступ был слишком крут. Оставалось одно – спускаться, но каким путем, по какому оврагу? Послав людей обследовать три возможных пути, сам я остался на уступе в надежде увидеть его сверху. Сначала следов не обнаруживалось, а потом вандеробо-масай крикнул, что справа под нами видит кровь. Спустившись, мы тоже увидели ее на скале и продолжали находить подсыхающие капли до самого луга. Я воспрял духом, когда самец вошел в густую по колено траву, где выслеживать его стало легче: брюхом он задевал травинки, и кровь сразу бросалась в глаза – не надо было сгибаться в три погибели, чтобы разглядеть следы. Но она уже высохла и потемнела – мы потеряли много времени у уступа.

Наконец след пересек русло высохшего ручья, откуда мы впервые увидели утром луг, и привел нас на почти голый склон другого берега. Небо было без единого облачка, и солнце палило вовсю. Но меня мучил не только зной, а невыносимая тяжесть в голове, страшно хотелось пить. Жара была нестерпимая, но дело было не в ней, а в этой жуткой тяжести в голове. Тяжесть солнца.

Гаррик прекратил серьезные поиски и лишь при нас с М’Колой с театральными ужимками демонстрировал свои успехи – найденные где-то капли крови. Он бросил заниматься черной работой, а предпочитал отдыхать, время от времени изображая рвение. Вандеробо-масай был в нашем деле человеком бесполезным, и я посоветовал М’Коле хотя бы дать ему нести тяжелое ружье. Брат Римлянина был явно не охотник, а мужу красавицы тоже не было особенно интересно. Похоже, и он не был охотником. Пока мы медленно шли по следу, кровь проступала черными пятнами на твердой, высушенной солнцем земле, поросшей низкой травой, а в это время наши товарищи один за другим останавливались и устраивались в тени.

Солнце жгло немилосердно, а так как мы шли по следу, пригнувшись и с опущенной головой, то, несмотря на прикрывавший шею платок, голова моя раскалывалась от боли.

М’Кола шел по следу медленно, неторопливо, целиком поглощенный этим занятием. На его непокрытой, лысой голове проступил пот, и, когда тот стекал в глаза, он срывал пучок травы и, перекладывая его из руки в руку, утирал лоб и лысое черное темя.

Мы двигались медленно. Я всегда уверял Старика, что не уступаю в мастерстве М’Коле, а то и превосхожу, но теперь понял, что в прошлом, подобно Гаррику, только прикидывался следопытом, случайно находя потерянный след. А вот теперь, в этом упорном поиске, когда солнце раскалило все вокруг не на шутку и голова не выдерживала такой жары, когда след надо было искать среди короткой травы на твердой почве, где пятнышко крови, превратившееся в высохший черный волдырь, трудно было заметить на сухой травинке, тем более что следующее было где-нибудь через двадцать метров. Один охотник стоял на месте, пока второй не находил следующее кровавое пятно, потом они, избегая лишних слов, шли по обе стороны следа, указывая травинками на кровь, а потеряв след, искали вокруг, не упуская из виду последнее пятнышко, и подавали друг другу знаки; и вот, когда из пересохшего горла нельзя было выдавить ни единого звука, когда зной плыл над землей и приходилось с трудом разгибаться, чтобы дать отдых затекшей шее и оглядеться по сторонам, я понял, что М’Кола превосходит меня не только как человек, но и как следопыт. Надо будет сказать об этом Старику, подумал я.

И тут М’Кола вздумал пошутить. Во рту у меня пересохло, как в пустыне.

– Бвана, – сказал М’Кола в тот момент, когда я выпрямился и откинул голову назад, чтобы расправить шею.

– Что?

– Может, виски? – и он протянул флягу.

– Ах ты мерзавец, – сказал я по-английски, и он захихикал и затряс головой.

– Хапана виски?

– Ты дикарь, – сказал я на суахили.

Мы возобновили поиски, но М’Кола еще долго тряс головой, довольный своей шуткой. Вскоре трава стала выше, и это сулило облегчение. Мы прошли все редколесье, которое видели утром с холма, и, спустившись вниз, снова попали в высокую траву. Здесь я обнаружил, что, прищурив глаза, могу видеть, где самец прокладывал путь, и я, к удивлению М’Колы, быстро пошел вперед, не разыскивая больше следов крови, но скоро мы снова вышли на каменистую почву с редкой, низкой травой, и искать следы стало еще труднее.

Самец теперь терял меньше крови: жара и солнце, должно быть, подсушили его раны, и небольшие звездчатые брызги на каменистой почве попадались теперь редко. Подошел Гаррик, показал на парочку своих «ценных находок» и снова сел под дерево. Под другим деревом расположился бедный вандеробо-масай, выполнявший в первый и последний раз обязанности ружьеносца. Еще под одним сидел дед, весь обвешанный ружьями, голова антилопы лежала рядом, словно атрибут «черной мессы». Мы с М’Колой медленно и с трудом продвигались по длинному и каменистому склону, обследовали соседний луг, поросший редкими деревьями, прошли его и увидели длинное поле в конце, заваленное крупными камнями. Посреди поля след пропал, и мы кружили вокруг около двух часов, прежде чем снова нашли следы крови.

Их обнаружил дед за камнями в полумиле правее от нас. Он пошел туда, исходя из собственного представления, куда мог пойти самец. Да, дед был настоящим охотником.

Затем мы медленно из-за твердой каменистой почвы одолели еще милю. Но дальше путь кончался. На твердом грунте следы не оставались, а крови нигде не было. Все высказывали разные предположения, куда мог пойти самец, но путей было много, а нам не везло.

– Дрянь дело, – сказал М’Кола.

Я наконец разогнул спину и присел отдохнуть в тени большого дерева. Казалось, я погрузился в водную прохладу, ветерок охлаждал кожу сквозь мокрую рубашку. Я непрестанно думал о самце. Лучше бы я промахнулся. А то ранил – и потерял. Он имел полное право уйти отсюда. Не в его правилах кружить на месте или возвращаться. К вечеру он умрет, и его сожрут гиены, или еще хуже – они нападут на него еще живого, перегрызут ему поджилки, потом вырвут внутренности. Первая же гиена, напавшая на кровавый след, не остановится, пока не нагонит раненого зверя. Потом созовет на пир остальных. Я чувствовал себя последним негодяем, ранив антилопу и не добив ее. Совесть моя спокойна, если я убиваю животное без промаха. Всем им предстоит умереть, и мое участие в ночной и сезонной охоте, происходящей во все времена, ничтожно, и я не ощущал своей вины. Мы съедали мясо и уносили шкуры и рога. Но этот самец черной антилопы вызвал у меня чувство вины. Кроме того, мне хотелось добыть его, страстно хотелось. Хотелось больше, чем я в этом себе признавался. Мы упустили его в самом начале, когда он упал. Нет, раньше. Лучшая возможность, о какой только может мечтать охотник, представилась мне, когда нужно было точно стрелять, а я послал пулю наугад. Это грубейшая ошибка. Только сукин сын мог прострелить зверю брюхо. Так бывает, когда человек слишком уверен в себе и пренебрегает тем, без чего хорошо дело не сделаешь. Что ж, мы потеряли этого самца. Да и собаку такую не найти, чтоб выследила его в этом пекле. Но это был единственный шанс. Я вытащил словарь и спросил деда, есть ли у них собаки.

– Нет, – ответил дед. – Хапана.

Мы описали большой круг, а брата и мужа красавицы я послал в другую сторону. Никаких следов и крови никто из нас не нашел, и я сказал М’Коле, что пора возвращаться в лагерь. Брат и муж отправились в долину за мясом убитой самки. Мы признали себя побежденными.

М’Кола и я впереди, а за нами и все остальные пересекли по самому солнцепеку равнину, потом сухое русло и, поднявшись по склону, очутились в прохладной тени леса. Мы шли по ровной, пружинистой, лесной тропе в веселых бликах солнечного света и, когда свернули, чтобы идти к лагерю напрямик, увидели примерно в сотне метров стадо черных антилоп, стоявших меж деревьев и смотрящих на нас. Я приготовился выстрелить и только высматривал лучшие рога.

– Думи, – прошептал Гаррик. – Думи кубва сана.

Я глянул в ту сторону, куда он указывал. Там стояла большая темно-каштановая антилопа с белыми пятнами на морде, белым брюхом, крепкая, с красивым изгибом рогов. Она стояла боком и, повернув морду, смотрела на нас. Я внимательно оглядел стадо, состоящее из одних самок, – видимо, это было то самое стадо, в котором я смертельно ранил самца, они перевалили через холм и снова обосновались здесь.

– Идем в лагерь, – сказал я М’Коле.

Когда мы тронулись, антилопы дружно побежали через тропу впереди нас. Каждый раз при виде хороших рогов Гаррик восклицал: «Самец, бвана. Большой, большой самец. Стреляй, бвана! Стреляй же, стреляй!

– Одни самки, – сказал я М’Коле, когда антилопы испуганно промчались сквозь пронизанную солнцем рощу.

– Да, – согласился он.

– Эй, дед! – позвал я. Он подошел.

– Передай голову проводнику, – потребовал я.

Дед опустил на землю голову антилопы.

– Я не понесу, – запротестовал Гаррик.

– Нет, понесешь, – сказал я. – Еще как понесешь!

Мы продолжили путь к лагерю лесом. Настроение у меня постепенно улучшалось. За все это время я ни разу не вспомнил о куду. А ведь они меня ждали в лагере.

Путь обратно показался мне очень долгим, хотя обычно, когда возвращаешься новой дорогой, он кажется короче. Я валился от усталости, голова была как вареная, а от жажды все внутри пересохло. Но вдруг стало прохладнее – солнце спряталось за тучи.

Мы вышли из леса, спустились на равнину и увидели колючую изгородь. Солнце так и не выходило, а вскоре все небо заволокли тяжелые, свинцовые тучи. Может, это был последний солнечный жаркий день перед дождями. Сначала я подумал: «Вот если б после дождя земля сохранила бы следы, мы могли бы выслеживать этого самца беспрепятственно», но, глядя на мохнатые тучи, так быстро затянувшие небо, вспомнил, что, если мы хотим догнать своих и провести машину десять миль по черным землям до Хандени, надо торопиться. Я указал на небо.

– Плохо, – согласился М’Кола.

– Поедем в лагерь бваны М’Кубва?

– Хорошо. – Потом энергично поддержав решение: – Н’Дио. Н’Дио.

– Едем, – решил я.

Добравшись до колючей изгороди и хижины, мы быстро сложили палатки. Посыльный из прежнего лагеря принес нам записку от Мамы и Старика перед их отъездом и мою москитную сетку. В записке сообщалось только то, что они уезжают, и пожелания удачи. Я напился воды, сел на бачок с бензином и взглянул на небо. Рисковать было нельзя. Если хорошо польет, мы и до дороги не доберемся. Если дождь застигнет нас в пути, мы не попадем на побережье до конца дождей. Об этом меня предупреждали и австриец, и Старик. Нужно ехать.

Решено так решено, и нет никакого смысла думать, как бы мне хотелось остаться. Дневная усталость помогла мне в этом. Наши вещи грузили в машину, и туземцы стали снимать мясо с палок, натыканных в золе.

– Ты не хочешь есть, бвана? – спросил меня Камау.

– Нет, – ответил я. И прибавил по-английски: – Слишком устал.

– Надо есть. Ты голоден.

– Позже. В машине.

Мимо прошел М’Кола с вещами, его большое, плоское лицо было опять непроницаемым. Оно оживало только во время охоты или от какой-нибудь шутки. Отыскав у костра железную кружку, я попросил его принести виски, и неподвижное лицо тут же расплылось в улыбке. Он вытащил флягу из кармана.

– Лучше с водой, – сказал он.

– Ах ты, черномазый китаец.

Все работали быстро; две женщины вышли из хижины и стояли в стороне, наблюдая, как носят и упаковывают вещи. Обе были красивые, стройные, смотрели робко, но заинтересованно. Римлянин еще не вернулся. Мне было неприятно уезжать, не объяснив причины отъезда. Римлянин мне нравился, и я питал к нему большое уважение.

Я пил виски с водой и глядел на две пары рогов куду, прислоненных к стене курятника. Рога плавными спиралями поднимались над белыми, хорошо вычищенными черепами, и эти спирали, расходясь в стороны, делали изгиб, потом еще изгиб, а потом заканчивались гладкими, словно выточенными из слоновой кости концами. Одна пара имела не такой большой размах, но была повыше. Другая, почти такая же высокая, была шире и тяжелее. Темно-каштановый цвет был очень красив. Я подошел и поставил свой «спрингфилд» к стене между рогами, и концы их оказались выше дула. Когда Камау возвращался от машины, я попросил его принести фотоаппарат и постоять около рогов, пока я сделаю снимок. Потом Камау по одной перенес головы к машине, такие они были тяжелые.

Гаррик громко и свысока говорил с женщинами. Насколько я мог понять, он предлагал им на что-то обменять наши пустые бачки от бензина.

– Иди сюда, – крикнул я ему. Когда он подходил, с его лица еще не сошло нагло-самоуверенное выражение.

– Послушай, – сказал я по-английски. – Если до конца поездки я не набью тебе морду, это будет чудом. Но если уж ударю, знай, у тебя не останется ни одного зуба.

Гаррик не понял ни единого слова, но тон мой был достаточно ясен. Я встал и жестом дал понять женщинам, что они могут взять безвозмездно бачки из-под бензина и ящики. Я бы, наверное, здесь все разнес, если б Гаррик стал к ним приставать.

– Полезай в машину, – велел я ему. – Нет, в машину, – повторил я, когда увидел, что он собирается сам отнести один бачок. Он покорно направился к машине.

Мы все сложили и были готовы ехать. Привязанные к багажу витые рога торчали над задним сиденьем. Я оставил для Римлянина деньги и одну из шкур куду. Потом мы все забрались в машину. Я сел впереди с вандеробо-масаем. Сзади сели М’Кола, Гаррик и гонец, оказавшийся из одной придорожной деревни с дедом. Сам дед примостился на багаже, под самой крышей.

Помахав всем на прощание, мы проехали мимо дома Римлянина, там пожилые, некрасивые туземцы жарили куски мяса на костре у тропы, которая шла через маисовое поле к ручью. Мы легко переправились через ручей – вода ушла, и берега заметно подсохли. Я оглянулся, взглянув последний раз на поле, хижины, ограду, у которой мы разбили лагерь, на голубые холмы, потемневшие под пасмурным небом, и снова почувствовал досаду, что не увидел Римлянина и не объяснил, почему мы так скоропалительно уезжаем.

Потом мы ехали лесом, по той же дороге, стремясь попасть на открытое место до темноты. Дважды мы застревали в болоте, и тогда Гаррик принимался истерически командовать, пока остальные рубили кусты и копали землю, и довел меня до того, что я не сомневался: придется ему врезать. Телесное наказание было ему так же необходимо, как трепка расшалившемуся ребенку. Камау и М’Кола открыто смеялись над ним. Он разыгрывал удачливого вождя, возвращающегося с охоты. Да, страусовые перья были ему к лицу.

Один раз, когда мы застряли и я работал лопатой, расчищая путь, он, увлеченный ролью советчика и командира, склонился, и тогда я как бы нечаянно сильно ткнул его черенком лопаты в живот – он даже присел. Я не оглянулся, и М’Кола, Камау и я старались не смотреть друг на друга, боясь рассмеяться.

– Больно, – с удивлением сказал он, поднимаясь.

– Никогда не подходи близко к человеку с лопатой в руках, – сказал я по-английски. – Чертовски опасно.

– Больно, – повторил Гаррик, держась за живот.

– Потри его, – сказал я и показал, как это делается. Когда мы снова сели в машину, мне стало жаль этого бедного, смешного бездельника, и я попросил у М’Колы бутылку пива. Он достал бутылку из-под багажа, откупорил ее, и я стал медленно пить. Мы проезжали по местности, похожей на олений заповедник. Оглянувшись, я увидел, что с Гарриком все в порядке и он опять трещит без умолку. Потирая живот, он, похоже, хвастался, что все ему нипочем и он даже не почувствовал боли. Я заметил взгляд деда, тот следил сверху, как я пью пиво.

– Дед, – позвал я.

– Что, бвана?

– Это тебе. – И я протянул ему бутылку, в которой осталось немного пива и пена.

– Еще пива? – спросил М’Кола.

– Конечно, черт дери, – сказал я.

При мысли о пиве я вернулся в ту весну, когда мы шагали по горной дороге в Бэн-де-Альес и участвовали в пивном конкурсе, где призом был не доставшийся нам теленок, а домой возвращались ночью в обход горы и любовались растущими в лугах нарциссами, залитыми лунным светом, и еще вспоминал, как мы были пьяны, когда говорили о том, как передать лунную бледность и коричневость пива, сидя за деревянными столами под зелеными побегами глицинии в Эгле после того, как пересекли долину Роны, где рыбачили, и цвели конские каштаны, а мы с Чинком опять говорили о литературе и спорили, можно ли их цветки сравнить с восковыми канделябрами. Черт возьми, какие же остроумные литературные разговоры мы вели, после войны мы с ума сходили по литературе, а потом пили отличное пиво у Липпа в полночь после споров в «Маскар-Леду» у цирка, и в «Рути-Леду», и после других словесных баталий, откуда возвращались охрипшие и слишком возбужденные, чтобы сразу завалиться спать; но больше всего пива сразу после войны мы выпили с Чинком в горах. Флаги – стрелкам, скалы – альпинистам, а английским поэтам – пиво, и для меня покрепче. Чинк тогда, помнится, цитировал Роберта Грейвса. Мы вырастали из одних стран и устремлялись в другие, но пиво везде оставалось чудом. Дед это тоже знал. Я понял это по его глазам еще в первый раз, когда он смотрел, как я пью.

– Пива, – сказал М’Кола. Он открыл бутылку, а я глядел на места вокруг, похожие на заповедник, от мотора сильно нагрелись ботинки, рядом, как всегда, сидел сильный вандеробо-масай, Камау внимательно вглядывался в следы колес на зеленом дерне, а я высунул ноги в ботинках наружу в надежде, что они остынут, и пил пиво и мечтал, чтоб рядом оказался Чинк, капитан Эрик Эдвард Дорман Смит, кавалер Военного креста из пятого стрелкового полка Его Величества. Окажись он здесь, мы могли бы поспорить, как лучше описать эти места, похожие на олений заповедник, и можно ли их просто назвать оленьим заповедником. Старик и Чинк очень похожи. Старик старше и терпимей для своих лет, а отношения у нас почти одинаковые. У Старика я учусь, а с Чинком мы вместе открывали мир, а потом наши пути разошлись.

Мне не давал покоя черный самец. Я должен был его сразить, но он бежал, когда я выстрелил. Он весь был мишень. Ну ладно, тут еще можно поспорить, но как же самка, стоявшая к тебе боком, в нее ты промазал дважды. Она что, тоже бежала? Нет. Если б я выспался, то ничего такого не было бы. А если б не поленился протереть замасленный ствол ружья, первая пуля не пролетела бы слишком высоко. Тогда я не взял бы так низко во второй раз, и пуля не прошла бы у нее под брюхом. Нет, это ты во всем виноват, черт бы тебя побрал. Я воображал, что стреляю из дробовика лучше, чем оказалось, и я потратил кучу денег, чтобы поддержать в себе это мнение, и все же, если говорить холодно и беспристрастно, крупную дичь я стреляю не хуже другого сукина сына. Провалиться мне на этом месте! И что из того? Я прострелил брюхо черному самцу и упустил его. Так ли хорошо я стреляю, как думаю? Конечно. Тогда почему я промазал, стреляя по самке? Да, черт возьми, такое с каждым может случиться. Но тут не было никаких уважительных причин. Да кто ты такой, чтоб во все лезть? Моя совесть? Послушай, у меня с совестью все в порядке. Я знаю, каким сукиным сыном могу быть, и знаю, что именно могу делать хорошо. Если б не пришлось срочно уезжать, я добыл бы самца черной антилопы. Я знаю, Римлянин настоящий охотник. Было еще одно стадо. Почему я пробыл там только один вечер? Какая это охота? Да никакая. Вот появятся у меня настоящие деньги, и тогда мы снова вернемся сюда, доедем на грузовиках до деревни деда, наймем носильщиков, чтобы не трястись из-за этой проклятой машины, потом отошлем носильщиков обратно, разобьем лагерь в лесу у ручья, выше деревни Римлянина, и будем охотиться в этих местах не торопясь, каждый день ходить на охоту, иногда я буду брать передышку и писать неделю, или полдня, или через день, и изучу то место так, как изучил места вокруг озера, куда нас привезли. Я увижу, где живут и пасутся буйволы, а когда через холмы пойдут слоны, мы будем смотреть, как они ломают ветви, и нам не надо будет стрелять, и я буду лежать на опавших листьях и смотреть, как щиплют траву куду, и не подниму ружья, если только не увижу голову лучше тех, что везем мы, и вместо того чтобы весь день искать черного самца с простреленным брюхом, я буду лежать за скалой и смотреть, как антилопы пасутся на склоне холма, и буду смотреть так долго, чтобы они навечно остались в моей памяти. Надеюсь, Гаррик не привезет сюда своего бвану Симба и они не перестреляют все зверье. Но если они здесь появятся, я уйду еще дальше, вон за те холмы, там тоже есть места, где можно жить и охотиться, если, конечно, у тебя есть время жить и охотиться. Такие проберутся всюду, где пройдет машина. Но всюду существуют заповедники вроде этого, о которых никто не знает, и машины проходят мимо. Эти люди всегда охотятся на тех же местах.

– Пива? – спросил М’Кола.

– Да, – сказал я.

Конечно, прожить здесь трудно. Все так говорят. Набегает саранча и пожирает посевы, и муссон может задержаться, и дождей нет, и все засыхает и гибнет. От клещей и мух гибнет скот, москиты приносят лихорадку и малярию. Скот мрет, а за кофе не дают настоящую цену. Нужно быть индийцем, чтобы продавать сизаль не в убыток, а на побережье каждая кокосовая плантация означает, что кто-то разорился, пытаясь делать деньги на копре[45]. Белый охотник работает три месяца в году, а пьянствует круглый год, а правительство разоряет страну к выгоде индийцев и туземцев. Так мне рассказывали. Все так и есть. Но я не стремился здесь делать деньги. Я хотел только жить здесь и охотиться не торопясь. Я здесь уже подхватил одну болезнь и теперь должен был каждый день промывать мыльной водой трехдюймовый кусочек моих длинных кишок, а потом вправлять их на место. Это средство излечивает от этой болезни, и стоит потерпеть, учитывая то, что я видел и где побывал. К тому же я подхватил ее на грязном пароходе, когда плыл из Марселя. Жена не болела ни дня. Карл тоже. Я любил Африку и чувствовал себя здесь как дома, а если человек в другой стране чувствует себя как дома, туда ему и нужно ехать. Во времена моего деда Мичиган был охвачен малярией. Ее называли лихорадкой и трясучкой. А на острове Тортугас, где я провел много месяцев, желтая лихорадка однажды унесла тысячу жизней. Новые континенты и острова стараются запугать вас болезнями, как змея – шипением. Но змеи тоже бывают ядовитые. Их убивают. Черт возьми, но ведь то, что случилось со мной месяц назад, убило бы меня в прежние времена, когда не существовало нужное лекарство. Могло убить, но я мог и выздороветь.

Насколько легче жить в нормальной стране, соблюдая простые меры предосторожности, чем притворяться, что страна, дела которой плохи, все еще держится на плаву.

С нашим появлением континенты быстро дряхлеют. Местные люди живут в гармонии с ним. Но иностранцы все разрушают, рубят деревья, истощают водные источники, что приводит к дефициту воды, и за короткое время почва, чей травяной покров перепахивают, начинает сохнуть, потом выветривается, что произошло во всех старых странах, такой процесс на моих глазах начался в Канаде. Земля устает от постоянной эксплуатации. Она быстро изнашивается, если человек и его животные не отдают ей отходы своей жизнедеятельности. Стоит только человеку заменить животное машиной, и земля быстро побеждает его. Машина не может создавать себе подобных, она не способна удобрять почву, а работать может только на том, что человек не способен вырастить. Страна должна оставаться такой, какой мы впервые ее увидели. Мы чужаки, и после нашей смерти можем оставить загубленную страну, но все же она останется, и, кто знает, какие ее ждут перемены. Думаю, все кончат, как Монголия.

Я еще буду приезжать в Африку, но не для заработка. Для заработка мне нужны всего два карандаша и пачка дешевой бумаги. Я вернусь сюда, потому что мне нравится здесь жить – жить полной грудью, а не влачить существование. Наши предки ехали в Америку, потому что тогда только туда и следовало ехать. Эту прекрасную страну мы превратили черт знает во что, и теперь меня тянет всегда в какое-нибудь другое место, ведь у нас всегда было право ехать, куда захотим, что мы и делали. А вернуться – никогда не поздно. Пусть другие едут в Америку, не зная, что они переезжают слишком поздно. Наши предки видели ее в пору расцвета и сражались за нее, когда она того стоила. А я уж поеду в другое место. Прежде мы много путешествовали, а хорошие места и сейчас есть.

Хорошую страну от плохой я всегда отличу. В Африке много всякого зверья, много птиц, и здешний народ мне нравится. Здесь я могу охотиться и рыбачить. Это и еще писать, читать и видеть окружающий мир – все, что мне надо. И увиденные картины запоминать. Мне интересно наблюдать и другое – то, что я любил делать сам. Например, кататься на лыжах. Но теперь у меня ноги уже не те, да и жалко тратить время на поиски хорошего снега. Теперь развелось слишком много лыжников.

Машина обогнула излучину реки, пересекла зеленый луг, и перед нами открылась масайская деревня.

Завидев нас, масаи выбежали за изгородь и окружили машину. Были здесь молодые воины, которые в прошлый раз соревновались с нами в скорости, а теперь на встречу вышли и женщины с детьми. Ребятишки все были маленькие, а мужчины и женщины казались одного возраста. И совсем не было стариков! Масаи встретили нас как старых друзей, и мы устроили для них настоящий пир, угостив их хлебом, который они ели с веселым смехом – сначала мужчины, потом женщины. Потом я велел М’Коле открыть две банки мясного фарша и сливовый пудинг, разделил все это на порции и дал каждому. Я слышал и читал, что масаи питаются только кровью скота, смешанной с молоком, а кровь берут из шейной вены, пустив в нее стрелу с небольшого расстояния. Однако эти масаи с большим удовольствием ели хлеб, мясо и пудинг, много смеялись и шутили. Один очень высокий и красивый мужчина настойчиво просил меня о чем-то, потом к нему присоединились еще пять-шесть человек. Видимо, им чего-то очень хотелось. Наконец высокий мужчина скорчил странную гримасу и издал звук, похожий на предсмертный визг свиньи. Наконец я сообразил, чего они хотят, и нажал кнопку клаксона. Дети с криком разбежались, воины умирали со смеху, а когда Камау, повинуясь общей просьбе, нажимал и нажимал клаксон, я увидел на лицах женщин выражение такого восторга и экстаза, что, захоти этого Камау, ни одна женщина из племени не устояла бы перед ним.

Наконец пришло время ехать, и, после того как были розданы пустые бутылки, этикетки и крышки от бутылок, собранные М’Колой в машине, мы тронулись в путь под звуки клаксона, вызвав восторг женщин, испуг детей и веселье мужчин. Воины довольно долго бежали с нами, но нам надо было спешить, тем более что дорога через «заповедник» была хорошая, и наконец мы помахали на прощание последним из них – они стояли высокие и стройные, с волосами, убранными в косы, в коричневых шкурах, опираясь на копья, и улыбки не сходили с их раскрашенных красно-коричневой краской лиц.

Солнце близилось к закату, и я, не зная дороги, уступил гонцу свое место рядом с вандеробо-масаем, который мог помочь Камау, а сам пересел к М’Коле и Гаррику. Оставив заповедные места, мы еще засветло выехали на сухую, с редким кустарником равнину, я достал еще бутылку немецкого пива и, глядя по сторонам, заметил, что все деревья усеяны белыми аистами. Я не знал, то ли они отдыхали во время перелета, то ли охотились за саранчой, но в сумерках они выглядели чудесно, и я, расчувствовавшись, отдал деду бутылку, в которой оставалось пива еще на добрых два пальца.

Следующую бутылку я выпил, позабыв о деде. (Аисты все еще сидели на деревьях, по правую сторону дороги паслись газели Гранта. Шакал, как серая лисица, перебежал дорогу.) Я попросил М’Колу открыть еще бутылку, а мы тем временем миновали равнину и поднимались к дороге и деревне по отлогому склону, откуда были видны две горы. Уже смеркалось и стало прохладно, когда я передал бутылку деду, и он под крышей нежно прижал ее к себе.

В темноте мы остановились на дороге у деревни, и я заплатил гонцу, сколько было сказано в записке. Деду я тоже дал столько, сколько велел Старик, добавив кое-что от себя. Дальше разгорелся спор. Гарри-ку нужно было ехать с нами в главный лагерь, чтобы получить там деньги. Абдулла тоже хотел ехать, боясь, что Гаррик его надует. Вандеробо-масай жалобно просил взять и его. Он был уверен, что эти двое присвоят часть его доли, что я не исключал. Кроме того, был бензин, который нам оставили на случай необходимости, а если такового не будет, его следовало привезти обратно. Мы были перегружены и не знали, какая впереди дорога. Но Абдулла и Гаррик в машине помещались, можно было втиснуть и вандеробо-масая. Но о деде речь идти не могла. Ему заплатили, он остался доволен, но выходить из машины не хотел. Скорчившись, он сидел поверх груза, держался за веревки и повторял: «Я поеду с бваной».

М’Кола и Камау были вынуждены силой вытащить деда из машины, чтобы перераспределить груз, а он все кричал: «Хочу ехать с бваной!»

Пока они перекладывали в темноте вещи, дед держал меня за руку и что-то тихо говорил мне на непонятном языке.

– Ты получил свои деньги, – сказал я.

– Да, бвана, – ответил он. Значит, речь шла не о деньгах. Там все было в порядке.

Когда мы садились в машину, он рванулся с места и снова стал карабкаться наверх. Гаррик и Абдулла вытащили его.

– Тебе нельзя. Места нет.

Дед вновь заговорил со мной, голос звучал жалобно и умоляюще.

– Нет места.

У меня был маленький перочинный ножик, я достал его из кармана и протянул ему. Но он сунул мне нож обратно.

– Нет, – сказал дед. – Нет.

Он затих и молча стоял у дороги. Но когда мы тронулись, он побежал за машиной, и в темноте слышался его крик: «Бвана! Хочу ехать с бваной!»

Мы ехали по дороге, и в свете фар после всех наших приключений она казалась нам чем-то вроде бульвара. В полной темноте мы проехали по этой дороге благополучно пятьдесят пять миль. Я не спал, пока мы не одолели самую трудную часть пути – равнину, изрытую колеями, где при свете фар приходилось отыскивать дорогу через кустарники, а когда дело пошло лучше, я заснул и, когда пробуждался, видел то освещенные фарами ряды высоких деревьев, то крутой склон, то, когда мы медленно ползли вверх, столбы электрического света от наших фар.

Наконец, когда спидометр показывал пятьдесят миль, мы остановились у какой-то хижины, и М’Кола, разбудив хозяина, спросил, как проехать к лагерю. Я снова заснул и проснулся, когда мы сворачивали с дороги, и впереди между деревьями виднелись костры лагеря. Когда огонь фар осветил наши зеленые палатки, я завопил от радости, ко мне присоединились остальные, заревел клаксон, я выстрелил в воздух, раздался грохот, и вспышка осветила темноту. Машина остановилась, и я увидел, как Старик торопится к нам из своей палатки в халате, высокий и грузный, и он обнял меня со словами: «Ах ты, проклятый истребитель быков!», а я хлопал его по спине.

А потом я сказал:

– Взгляните на рога, Старик.

– Я уже видел, – сказал он. – Они занимают полмашины.

Потом я крепко обнял жену, она казалась такой маленькой в стеганом просторном халате, и мы шептали нежные слова друг другу. Потом вышел Карл.

– Привет, Карл, – сказал я.

– Я так рад за вас, – сказал он. – Замечательные рога.

М’Кола уже вытащил рога из машины, и они с Камау держали их так, чтобы всем было видно при свете костра.

– А у вас как дела?

– Убил еще одного из этих… Как они называются? Тендалла.

– Отлично, – похвалил я. Зная, что лучших рогов, чем у моей антилопы, быть не может, я надеялся, что и у него неплохие. – Сколько дюймов?

– Пятьдесят семь, – ответил Карл.

– Можно взглянуть? – Внутри у меня все похолодело.

– Они вон там, – сказал Старик, и мы подошли ближе. Это были самые огромные, самые раскидистые и затейливо изогнутые, самые темные и массивные, самые прекрасные рога во всем мире. Стрела зависти пронзила мое сердце. Я больше не хотел видеть свою добычу – никогда, никогда.

– Великолепно! – Я хотел произнести это весело, но у меня вырвались какие-то хриплые звуки. Я попытался исправить положение: – Действительно великолепно. Как это вам удалось?

– Их было трое, – сказал Карл, – и все такие же большие. Я не мог решить, кто самый крупный. Трудно пришлось. Я стрелял в него четыре или пять раз.