Последний ребенок Харт Джон

Глава 19

Бертон Джарвис вышел из гаража в двадцать минут седьмого. Он не спал всю ночь, держался на текиле и амфетамине, и теперь в черепушке горел запал, что-то жаркое и яркое. Что-то похожее на страх. Злой и недовольный, он был преисполнен сожалений, не имеющих никакого отношения к добру и злу. Голова шла кругом от мыслей о риске и последствиях того, что, по всей вероятности, делать бы не следовало. Того, за что его могли схватить.

Но все же…

Он пошатнулся, остановившись на сырой серой прогалине между деревьями; чувствуя, как расползается по лицу ухмылка.

Но все же…

Улыбка завяла, пока Джарвис возился с замком, и умерла насовсем, когда на коже выступил пот. Пошатываясь, он побрел по тропинке к дому. Глазные яблоки чесались, в нос как будто залили расплавленный воск.

Джар не был милым и приятным человеком, знал это, но ничуть не переживал. Мало того, он даже испытывал своего рода извращенную гордость, видя, как молоденькие мамочки тащат детишек через дорогу, рискуя попасть под колеса, только чтобы избежать встречи с ним на тротуаре. После девяти арестов и тринадцати лет заключения забота о собственных потребностях стала его религией. Шестьдесят восемь, щетинистые волосы, два шатающихся зуба и глаза цвета сырых устриц. Три пачки сигарет в день помогали поддерживать форму и не расплываться, наркотики и выпивка не давали попасть в тюрьму, притупляли зуд, ослабляли тягу к местам, куда его влекло воображение. При наличии достаточной дозы ему вполне удавалось продержаться с утра до вечера.

Обычно.

Жил Джар на окраине города, в обветшалом домишке, расположившемся на участке в двенадцать акров. Рядом с участком пробегала, по пути к городской свалке, двухполосная дорога. Передний двор — деревца и лужайка, девятнадцатилетний «Понтиак» и грузовичок, изрыгавший при работе черный дым. На заднем стояли бочки с пустыми бутылками и пролегала канава, заполненная мусором.

А еще у него был гараж. Объект этот находился ближе к задней границе участка, в такой густой и темной роще, какую Джар мог бы вырастить сам с одной-единственной целью: спрятать в ней гараж. Ни на каких картах и планах этой постройки не было. Никакого разрешения на нее никто не выдавал. Но гараж был, и была роща, и была река.

Мальчишку Джар видел, разумеется, и раньше: тень за окном, цветное пятнышко в угрюмых зарослях. Чего хотел паршивец, он, конечно, не знал, но однажды почти поймал его. Увидел говнюка в заднем окне, выскользнул тихонько через переднюю дверь, осторожно свернул за угол и даже схватил за волосы, но чертенок вырвался прежде, чем Джару удалось зацепиться поосновательнее. Его хватило на четверть мили погони, а потом взбунтовались легкие. Джар помнил, как упал на колени, как, собрав оставшийся воздух, крикнул мальчонке вслед: «Вернешься — убью. Убью, гаденыш». И что? Сопляк вернулся. Джар знал по крайней мере о двух случаях. Чего он никак не ожидал, так это того, что щенок заявится среди белого дня.

Сначала его внимание привлекла машина. Она стояла на обочине, едва не съехав левыми колесами в канаву. Заметив тусклый блеск хрома между деревьями, Джар вышел на крыльцо. Вышел в одном нижнем белье, растянутом, обвисшем и сильно поношенном, но кому какое дело? Улица не самая многолюдная, до ближайшего соседа больше четверти мили. Проезжали здесь только юнцы, любившие оторваться на пустынной дороге, да мусоровозы по пути на свалку. Не окраина, а кусочек рая, где Джар делал все, чего только душа пожелает. К тому же было еще рано, и солнце даже не тронуло деревья.

Так что, черт возьми, делает эта машина, припарковавшись у его дома?

Большинство людей в чужие дела соваться не стали бы.

Джар опустил руку, нащупал и взял стоявшую у дверной ручки бейсбольную биту. Старая, с вмятинами и царапинами, оставшимися с того случая, когда он, после неудачи любимой команды в игре на вылет, забил до смерти телевизор. Джар пошатнулся, шагнув на нижнюю ступеньку, — внизу спины обосновалась тупая боль, к которой время от времени добавлялись острые иголочные уколы, — и зашагал к дороге. Деревья потянулись к нему. Ветка хлестнула по щеке, содрав полоску кожи.

Чтоб тебя.

Джар отмахнулся битой и едва не упал.

Машина оказалась старым желтым универсалом с деревянными панелями. Лысые покрышки, торчащие из окон кусочки герметика. Вроде бы пустая. Джар остановился в конце своей подъездной дорожки и бросил затуманенный взгляд сначала в одну, потом в другую сторону улицы. Никого. И ничего, кроме универсала. Горячий и ровный асфальтобетон, шершавая бита, уже успевшая загнать в ногу несколько заноз. Он остановился и увидел на белой безволосой икре яркие, как леденцы, капельки крови.

Чтоб тебя.

Стекла были опущены. На переднем сиденье лежал, свернувшись калачиком, мальчишка. В грязных джинсах и рваных кроссовках, с какими-то дурацкими перьями на шее. Чудно. Голые плечи и грудь вымазаны чем-то вроде сажи. Физиономия та же самая, которая мелькала в его окне. Сам весь грязный и тощий. Мальчишка лежал на боку и спал, и Джар уже чувствовал, как пальцы сжимают худосочную шею.

Тот самый сопляк. Говнюк, из-за которого Джар оглядывался теперь по ночам. Взгляд влево, взгляд вправо и снова в машину. На полу валялся бинокль, наполовину пустая бутылка с водой и камера. На кой черт ему камера? В руке нож, складной нож, открытый.

Джар наверняка рассмеялся бы, если б не занимался прикидками да расчетами.

Никого не видно. Тридцать секунд на то, чтобы вытащить мальчишку из машины, еще минута — уволочь его за дом.

Задача выполнимая.

Но он пьян, несобран, устал. В тюрьме таким, как он, приходится тяжко. Да еще нужно сделать что-то с машиной… Избавиться от нее поскорее и сделать это так, чтобы не нашли. Если мальчишка будет сопротивляться, получится нехорошо. Нрав у Джара горячий, он сам это признавал. Оставалась еще и вероятность появления на дороге случайного водителя. Дорога неподалеку отсюда поворачивала, и посторонняя машина могла выскочить быстро и неожиданно. Любой, кто увидит, как взрослый мужчина вытаскивает из универсала мальчишку, обязательно позвонит в полицию. А копы и без того на взводе из-за пропавшей девочки.

Рассчитывать только на удачу опасно.

В мозгу у Джара бушевала настоящая битва. Вот мальчишка, и он что-то знает. Должен знать. Иначе зачем ему приходить сюда снова и снова? От одного вида этого проныры у Джара начиналась чесотка. Было в нем что-то такое…

С другой стороны, дела идут неплохо. Есть выпивка, есть дом. Есть долгие ночи для воспоминаний о былых деньках. Есть гараж, и время от времени возникают кое-какие возможности. Есть две мили свободного от посторонних леса.

Но чтобы сохранить все это, требуется осторожность.

Джар покачнулся на ровном месте и вдруг почувствовал, что страх понемногу берет верх. Слишком много всего навалилось. Он пьян и едва держится на ногах.

Но мальчонка ведь тот самый.

Джар понял, что уже с минуту таращится на парнишку. Что стоит на общественной дороге, в одном белье, возле чужой машины. Что мысли текут слишком медленно, а это всегда к неприятностям. Он постиг эту истину на собственном опыте и заплатил высокую цену. Девять арестов и тринадцать лет за решеткой, а все из-за глупых ошибок. Забыть. Записать номер машины, а пацана найти потом.

Но мальчишка открыл глаза. Моргнул. И закричал.

И Джар полез в окно, как крыса в дырку.

Глава 20

Джонни проснулся — и оказался в кошмаре с пятнами серого. Через стекло он сначала увидел серое небо, а потом — помойного цвета глаза с кровавыми прожилками и пальцы, испачканные желтой штукатуркой. Что это кошмар, Джонни понял потому, что уже видел и это лицо, и эти пальцы с неровными ногтями. Он моргнул, но ничего не изменилось. Грязнуля никуда не подевался, пальцы напряглись, и до Джонни дошло наконец, где он находится. Крик вырвался из горла, и Бертон Джарвис ринулся в окно так быстро, что Джонни едва успел оттолкнуться ногой от дверцы. Поздно. Цепкие, крепкие, как кости, пальцы сжали лодыжку. Джонни снова закричал, Джар хрюкнул, и это прозвучало так, словно звук пришел из того, самого глубокого, вонючего места в снах Джонни. Другая рука сомкнулась на другой лодыжке, и в следующую секунду его протащили по сиденью.

Он отмахнулся ножиком, полоснул по одной, потом по второй руке и увидел красные полосы. Третья попытка не удалась — его дернули так сильно, что голова ударилась о руль. Звякнула дверца, Джонни вылетел на дорогу и стукнулся головой о бордюр. Босая нога врезалась в руку, и нож отлетел в сторону.

Джонни попытался закатиться под машину, но Джар схватил его за шею и перевернул на спину, прижав затылком к гравию. Пальцы сдавили горло, и по груди пробежал ледяной след. Еще секунду полоса оставалась холодной, потом накатили жар и боль, и Джонни понял, что его режут его же собственным ножом. Джар орал ему в лицо — грязные безумные слова вперемешку со слюной. За первым следом пролег второй, лед снова обернулся пламенем, и Джонни понял, что умирает. Старый ублюдок убивал его прямо на улице.

Снова блеснул нож.

— Нравится?

Джар полоснул его по груди.

Раз.

И еще.

— Нравится, гаденыш?

Безумец впал в раж, но небо вдруг громыхнуло, и его отбросило назад, а на груди расцвел красный цветок. От грома заложило уши, а в следующий момент тело влажно шлепнулось на тротуар. Джонни закрыл глаза и увидел, как старик вскочил с земли — хлестко, оставив в воздухе ниточку слюны. Полнейшая бессмыслица, но картинка отпечаталась в мозгу свежей краской, а потом ударила боль. Джонни сел, и боль сжала грудь. Поднял испачканную кровью руку. Он посмотрел на пальцы, отвернулся и увидел подошвы ног Джара. Одна нога дергалась.

Что случилось?

За спиной хрустнул камешек. Сначала он увидел револьвер, большой, черный, дрожащий в побелевших от напряжения пальцах. Пальцы были маленькие, с полосками грязи под ногтями. Руки — худенькие, мышцы натянуты до предела, но сил едва хватало на то, чтобы держать оружие.

Дуло ходило ходуном. Грязная голубая рубашка свисала ей до колен. На заплате над карманом значилось имя Джара. На груди темнело масляное пятно, внизу недоставало одной пуговицы. На запястьях звякали наручники. Покусанные губы кровоточили.

Не глядя на Джонни, она прошла мимо и посмотрела на Бертона Джарвиса, все еще сучившего ногой и царапавшего пальцами землю.

Джонни наконец понял.

— Тиффани.

Девочка как будто не слышала. На ее ногах виднелись рубцы, под кандалами горели красные порезы.

— Тиффани, не надо.

Большие пальцы нашли курок. Металл щелкнул дважды, и нога Джара замерла. Поднявшись, Джонни увидел его лицо и глаза, широко открытые, цвета серебра. Старик поднял руку.

— Не…

Но она уже потянула спусковой крючок. Пуля разорвала поднятую ладонь и прошла через зубы. Голова подпрыгнула. Нога не шевельнулась.

Тиффани опустилась на дорогу и уставилась в пространство. Револьвер она положила рядом. У ее ноги собиралась в лужу кровь Джара. Джонни подбежал к нему, упал на колени и схватил простреленную голову так, словно хотел удержать все, что уходило из нее вместе с кровью, но глаза уже были пусты, и серебро превратилось в свинец. На секунду мир перед Джонни потемнел, а потом он закричал:

— Где она?

Он кричал и кричал, снова и снова повторяя вопрос, а потом принялся бить Джара головой о дорогу, пока сам звук не изменился с жесткого на мягкий, глухой и влажный. В конце концов остановился и Джонни.

Он опоздал.

Глава 21

Очнувшись, Ливай не сразу сообразил, где находится. В глазах туманилось, а разбудил его выстрел. Стреляли вроде бы далеко, но на реке со звуком творятся всякие чудеса. Стрелять могли где угодно.

Ливай поморгал, пока туман в глазах не рассеялся. В памяти осталось воспоминание о боли, и когда он попытался сесть, боль тоже очнулась. Что-то пилило живот. Ливай потрогал больное место и увидел на пальцах кровь. Опустил голову — из живота торчал сломанный сук толщиной с бильярдный кий. Зазубренная деревяшка воткнулась справа, под нижним ребром. Приложив в деревяшке палец, он ощутил шевеление глубоко внутри себя. Сморгнул слезы и попытался вытащить сук.

Придя в себя в следующий раз, он уже знал, что к чему, и оставил все как есть. Двигаться было больно, но не настолько сильно, чтобы не двигаться совсем. Надо только не думать о боли — и он думал о том, чтобы не думать. Ливай поднялся на колени, уткнулся лбом в черный ящик, развел руки и обратился к Богу с просьбой дать сил, чтобы продержаться еще один день и сделать то, что нужно. Он не сомневался, что Бог ответит, поговорит с ним, но когда открыл глаза, увидел на ветке ворону. Черноглазая, неподвижная, птица смотрела на ящик, и Ливай ощутил укол страха. Он не доверял этим птицам. Слишком безмолвные, слишком внимательные к делам людей. А еще о воронах рассказывали всякие истории, и эти истории шли от бабушкиной бабушки, истории о воронах и душах недавно умерших.

Истории о душах, которые скручиваются и сгорают в долгом падении.

Ливай развел руки и склонился над ящиком, укрывая его от птиц. Долгую секунду ворона молча смотрела на него, потом взмахнула крыльями и перелетела на соседнее дерево. Ствол его обуглился и почернел от удара молнии, а развилка на обращенной к реке стороне осталась мертвенно-белой. Птица нашла место в компании из дюжины себе подобных, каркнула и умолкла. Ни перышка не шелохнулось. Вся стая молча взирала на Ливая, и в какой-то момент холодок коснулся его сердца. Пропасть ворон на вершине мертвого дерева.

«Пропасть ворон».

Голос обескуражил его. Он не был голосом Бога. Маслянисто-гладкий и вкрадчиво-сладкий, он наполнил голову Ливая и влил ему в рот сахарный вкус. Ливай попытался подняться, но лодыжка подвернулась, и боль снова прошла через все тело судорогой. Он закусил губу и перекатился на спину. Вокруг него от земли поднимался горячий воздух. Ливай посмотрел вверх и увидел, что птицы снялись с насиженного места и кружат, хлопая и шелестя крыльями и исторгая стоны из мертвого леса. Он пощупал лодыжку — под пальцами как будто каталась дыня распухшей плоти. Растяжение или даже перелом, а случилось это, должно быть, когда он прыгнул в реку. Тогда даже не почувствовал, но чувствовал теперь. Ливай оперся на ногу, и нервы как будто полоснуло лезвием, так резко и сильно, что он даже вскрикнул.

Посмотрел на серое, с металлическим отливом небо и услышал тот же странный шепот.

«Пропасть ворон».

Теперь голос напугал его.

— Где Ты? — взмолился он, обращаясь к Богу.

Но никто не ответил. Небо опустело, и мертвый лес еще долго двигался — вниз и вверх, из стороны в сторону — после того, как птицы улетели.

Только через час Ливай собрался с силами и предпринял еще одну попытку встать и пойти. Лодыжка отозвалась выстрелом боли, и тогда он решил ползти. И пополз — по берегу, вверх по течению реки, роняя тихие слезы и волоча за собой ящик.

Глава 22

С таким наплывом фургонов медийных служб больничная автостоянка не справилась. Парковались они так плотно, что Чарли едва ли не с боем отстоял свободную полосу — на тот случай, если потребуется «Скорая» для доставки пациента. Служебные обязанности Чарли в том и заключались, чтобы охранять парковку, стоять у двери и не пускать посторонних. Он стоял под портиком, моргая от слепящих вспышек.

Это интервью было его пятым.

Чарли поднял руку и, игнорируя шумную толпу, подарил все свое внимание репортерше с Четвертого канала. В реальной жизни она была так же мила и красива, как и в телевизоре. Как кинозвезда на афише.

— Прямо вон туда. — Чарли протянул руку. — Влетела через тот въезд. Вихлялась, будто пьяный сидел за рулем. Из стороны в сторону. Наскочила вон на тот бетонный блок, отскочила и остановилась уже вот здесь. — Чарли снова поднял руку и указал на то место, где стоял. — К счастью, я парень проворный.

Репортерша кивнула, ничем не выдав своих сомнений. Живота Чарли хватило бы на троих.

— Продолжайте, — попросила она.

Чарли почесал лысеющую макушку.

— Ну, в общем-то, всё.

Репортерша мило улыбнулась.

— За рулем был Джонни Мерримон?

— Точно, он самый. Я его с прошлого года помню. Такое трудно забыть. Тогда повсюду были фотографии его сестры-близняшки. Они так похожи… Но сегодня мальчишка был весь изрезан, грязный. А машина полна крови.

Репортерша бросила взгляд на камеру.

— Джонни тринадцать лет…

— Ему нельзя садиться за руль…

— Но девочка с ним была, Тиффани Шор.

Чарли кивнул.

— Та самая, которая пропала. Да, она. О ней тоже в газетах писали.

— Вам не показалось, что Тиффани ранена? Пострадала? — В глазах женщины мелькнул огонек. За накрашенными губами блеснули идеальные зубы.

— Вот насчет этого ничего сказать не могу. Наручники были. Плакала, а когда мы попытались забрать ее из машины, принялась кричать. Ухватилась за руку Джонни и не отпускала.

— Что можете сказать о Джонни Мерримоне? В каком он был состоянии?

— В каком состоянии? Да уж… Он был похож на дикого индейца.

— На дикого индейца?

Репортерша придвинула микрофон. Чарли сглотнул и отвел глаза от ее губ.

— Да. Черные, как смоль, волосы, и глаза тоже черные. Худой, как хорек, без рубашки. На шее перья и кости — я даже череп видел, ей-ей, череп, — да еще и физиономия разрисована… типа красными и черными полосами.

Репортерша оживилась.

— Боевая раскраска?

— Ну мне-то он просто грязным показался. Грязный, с сумасшедшими глазами, не в себе. И дышал так, словно десять миль пробежал.

— Он был ранен?

— Порезан. Вроде как ножом. Порезан и весь в крови и грязи. В руль вцепился, мы едва его из машины вытащили. Там такое было… — Он покачал головой. — Месиво.

Она подсунула микрофон еще ближе.

— Вы полагаете, что Джонни Мерримон спас Тиффани Шор от похитителя?

— Насчет этого не знаю. — Чарли помедлил, позволив себе заглянуть в вырез ее платья. — Я так скажу: какими-то больно уж спасенными ни он, ни она мне не показались.

Хант стоял в ярко освещенном коридоре с вымытым до блеска полом, в котором, пусть и в искаженном виде, отражался он сам. На виске пульсировала жилка, от груди к лицу по коже разлился горячий кислотный румянец. Разговор с шефом полиции шел трудно, и Хант с трудом сдерживался, чтобы не задушить босса на месте.

— Как же ты его пропустил? — Шеф, невысокий мужчина с покатыми плечами и растекшейся линией талии, имел репутацию человека нетерпимого и отличался инстинктом выживания, свойственным в наибольшей степени политикам. Обычно ему хватало благоразумия не мешать Ханту, но этот день обычным не был. — Господи, Хант, он же отъявленный педофил и состоит на особом учете.

Детектив мысленно посчитал до трех. Мимо прошел доктор, потом худенькая медсестра с пустой каталкой.

— Мы допрашивали его дважды. Он разрешил обыскать дом. Мы обыскали. Все было чисто. И он не единственный состоящий на учете педофил. Были и другие. Людей на всех не хватает.

— Это не объяснение.

— Последний раз он нарушил закон девятнадцать лет назад. Из них шестнадцать находился под надзором полиции. У нас есть нарушители с куда более худшими показателями. К тому мы ничего не знали о гараже. Никаких разрешений ему никто не давал, коммуникации не проложены. На налоговых картах ничего. Другими словами, его как бы не существует официально. Таких построек в округе, может быть, тысяч десять, и мы ничего о них не знаем. Далее. У нас есть Ливай Фримантл. Все вроде бы указывало на него. Дэвид Уилсон сказал, что нашел девочку, и Фримантл оставил на его теле отпечаток…

— Меня там распинают, — перебил его шеф и ткнул пальцем в сторону больницы. — На общенациональном новостном канале.

— Телевидение я не контролирую.

Шеф прищурился и заговорил уже другим, более сдержанным и более опасным тоном:

— Тебе это нравится, да?

— Чепуха.

— Они хотят знать, как получилось, что мальчишка нашел Тиффани Шор, а мы не смогли. Ему тринадцать лет! И из него хотят сделать героя.

— Мы еще не знаем, что именно там случилось.

— Я выгляжу идиотом! И, раз уж мы вспомнили мальчишку, спасибо за то, что дал Кену Холлоуэю повод разговаривать со мной на повышенных тонах. Мне уже четыре раза звонили из мэрии. Четыре раза, включая два звонка от самого мэра. Холлоуэй выдвигает серьезные обвинения. Грозит подать в суд.

Злость вспыхнула, словно к ней поднесли спичку.

— Он напал на вашего служащего. Вам бы лучше об этом подумать.

— Ты еще поплачь, Хант. Он ткнул тебя пальцем в грудь.

— Он препятствовал проведению расследования.

— Препятствовал, только не знаю чему. — Шеф состроил гримасу, ясно давая понять, что ему есть что еще сказать по этому делу.

Хант расправил плечи.

— Вы что имеете в виду?

— Холлоуэй утверждает, что у тебя личный интерес в отношении Кэтрин Мерримон. Что у тебя к ней чувства.

— Какая нелепость.

— Неужели? А вот он говорит, что ты его преследуешь. Что относишься к нему враждебно.

— Холлоуэй повел себя агрессивно, а я действовал так, как счел нужным.

— Патрульная Тейлор подтверждает правоту Холлоуэя.

— Она бы никогда этого не сказала.

— Ей и не надо ничего говорить, тупица! Она же элементарно не в состоянии скрыть свои эмоции. С ней ответ не нужен — достаточно вопроса.

Хант отвернулся, а шеф продолжал:

— Для меня важно одно — как твои поступки отражаются на мне; поэтому спрошу напрямик. У тебя к ней что-то есть?

— Вы просто скажите, чего от меня хотите.

— Я хочу, чтобы ты, черт возьми, ответил на мой вопрос.

— На такие вопросы не отвечают.

Выждав несколько секунд, шеф шумно засопел.

— Может, тебе стоит отдохнуть?

— Забудьте.

Шеф устало выдохнул, и в какой-то момент на его лице проступило нечто похожее на сочувствие.

— Послушай, Клайд, Алиссу мы так и не нашли. И, видя, как идет это раследование, люди начинают задавать вопросы.

— Насчет чего?

— Они сомневаются в твоей компетентности. Я ведь и раньше говорил, что ты принимаешь эти дела слишком близко к сердцу.

— Не ближе, чем любой другой коп.

— Сегодня утром ты кричал на людей на улице. Отфутболил банку с краской на месте преступления. — Шеф отвернулся и покачал головой. — Год был долгий. Полагаю, тебе нужен перерыв.

— Увольняете?

— Прошу. Уйди на несколько недель в отпуск. На месяц.

— Нет.

— Вот так, значит?

— Значит.

Все сочувствие испарилось в один миг, а злость закипела еще сильнее.

— Тогда позволь сказать, что ты будешь делать. Прежде всего ты возьмешь на себя последствия этого недоразумения. Если прессе потребуется мальчик для битья, я намерен отдать им тебя. Тебе придется отвечать перед городскими властями. И перед родителями Тиффани Шор.

— А почему вы думаете, что я на все это соглашусь?

— Потому что я прикрывал тебя целый год.

— Чепуха.

— Во-вторых. — Шеф повысил голос и ударил двумя пальцами о ладонь. — Я хочу, чтобы ты отстал от Кена Холлоуэя. У него прорва денег и столько друзей наверху, что нам и не снилось. Мне такая головная боль не нужна. Никаких злодеяний, кроме того, что спит с женщиной, которая, по-видимому, в какой-то степени интересует и тебя, он, насколько мне известно, не совершал. Не арестовывался. Никаких обвинений ему не предъявлялось. Так что если ему вздумается ткнуть тебя пальцем в грудь, отнесись к этому по-мужски. А если он пожелает поселиться у Кэтрин Мерримон, — тут шеф ткнул детектива пальцем в грудь, — ты не станешь ему мешать.

Хант проводил шефа взглядом. Мелкий человечишка, и приоритеты у него мелкие, а вот у Ханта заботы совсем другого калибра. Так что поговорили и разошлись. Забудь.

Вот же дерьмо. Кого он обманывает?

Поблуждав по петляющим коридорам, детектив добрался наконец до педиатрического отделения, куда определили Джонни. К мальчику его не допустили, но детектив надеялся, что доктор сжалится над ним и позволит войти. Однако вместо доктора он обнаружил сурового вида женщину, сидевшую со сжатыми коленями на скамеечке в коридоре напротив палаты Джонни. Тронутые сединой волосы зачесаны назад, костюм строгого покроя. Знакомое лицо.

Служба соцобеспечения.

Плохо дело.

Женщина перехватила его взгляд и начала подниматься, но Хант отвернулся раньше, чем она успела что-то сказать. Он уже направился в вестибюль и тут услышал голос Кэтрин:

— Детектив Хант?

Она стояла возле лифта и выглядела так, словно сбежала из ада. Детектив подошел к ней, и они вдруг как будто оказались одни в заполненном людьми помещении.

— Кэтрин? Как Джонни?

Кэтрин потерла руку, откинула упавшие на глаза волосы, и Хант понял, что женщина на грани нервного срыва и держится из последних сил.

— Не очень хорошо. У него семь резаных ран, две из которых довольно глубокие. — Она провела пальцем сначала под одним глазом, потом под другим. — Ему наложили двести шесть швов. Рубцы останутся на всю жизнь.

Хант посмотрел ей за спину.

— Он не спит?

— Просыпался ненадолго, но сейчас снова спит.