Патрик Мелроуз. Книга 1 (сборник) Сент-Обин Эдвард

Туманные обрывки сна, действие которого как будто происходило на берегу озера, мешались с постановкой «Меры за меру»{109}, которую Патрик накануне смотрел с Джонни Холлом. В качестве антуража режиссер избрал автобусный парк, но даже это не смягчило шока от того, сколько раз за один вечер повторили слово «милосердие»{110}.

«Возможно, корень всех моих бед в неправильной лексике», — подумал Патрик. Искра воодушевления помогла ему откинуть одеяло и поразмыслить о подъеме. Он вращался в кругу, где слово «благотворительность», точно красавица с ревнивым мужем на хвосте, неизменно сопровождалось словами «обед», «комитет» или «бал». На «сочувствие» ни у кого нет времени, а «снисходительность» (обязательно «недопустимая») часто фигурирует в сетованиях на короткие сроки заключения. Впрочем, Патрик знал, что его проблемы куда серьезнее.

Его истощила хроническая потребность быть сразу в двух местах: в своем теле и вне его, на кровати и на карнизе для штор, в шприце и в вене; один глаз под повязкой, а другой глазеет на повязку; стремиться к забытью, чтобы отринуть роль наблюдателя, а затем поневоле наблюдать, как забытье подступает, и придавать тьме форму; чураться любых усилий, но подрывать безволие неугомонностью; любить каламбуры, но не терпеть вируса двусмысленности; стремиться всегда дробить предложения пополам, нанизывая на ограничительное «но» и в то же время желая расправить свернутый, как у геккона, язык и с непоколебимой уверенностью поймать далекую муху; пытаться избегнуть саморазрушительной иронии и говорить откровенно, будучи неспособным вложить во фразу что-либо, кроме иронии.

«Не говоря уже о том, что сегодня вечером хочется быть сразу в двух местах, — думал Патрик, спуская ноги с кровати. — На вечеринке у Бриджит и не на вечеринке у Бриджит». А ужинать с людьми по фамилии Боссингтон-Лейн не хотелось категорически. Сейчас он позвонит Джонни и договорится поужинать с ним наедине. Патрик набрал номер, но тут же отсоединился, решив перезвонить после того, как заварит чай. Едва он повесил трубку, телефон зазвонил снова. Это Николас Пратт спешил отчитать его за неотвеченное приглашение в Читли.

— За приглашение на сегодняшний блистательный раут благодари не меня. Я твоему дорогому отцу обещал, что помогу тебе влиться в поток светской жизни.

— Я тону в этом потоке, — отозвался Патрик. — Да и приглашение в Читли вы застолбили, еще когда мне было пять и вы привезли Бриджит в Лакост. Даже тогда было ясно: в высший свет она пробьется всенепременно.

— Ты вел себя слишком отвратительно, чтоб заметить нечто столь важное, — парировал Николас. — Помню, однажды на Виктория-роуд ты сильно пнул меня в голень. Я хромал по коридору и прятал невыносимую боль, чтобы не расстраивать твою дражайшую матушку. Кстати, как она? В последнее время ее совсем не видно.

— Удивительно, правда? Она уверена, что в жизни есть вещи интереснее раутов.

— Она всегда казалась мне странноватой, — резонно заметил Николас.

— Насколько мне известно, матушка сопровождает партию из десяти тысяч шприцов в Польшу. Люди считают ее героиней, а вот я считаю, что добрые дела должны начинаться дома. Зачем ехать в Польшу, если шприцы можно привезти мне на квартиру? — спросил Патрик.

— Я думал, это уже позади, — проговорил Николас.

— Не то позади, не то впереди. Здесь, в «серой зоне», не определишь.

— Для тридцатилетнего ты выражаешься чересчур пафосно.

— Видите ли, — вздохнув, начал Патрик, — я отказался от всего, не получив взамен ничего.

— Для начала ты мог бы поехать с моей дочерью в Читли.

— Боюсь, не получится, — соврал Патрик, который терпеть не мог Аманду Пратт. — Меня самого приятель подвезет.

— Ладно, увидитесь у Боссингтон-Лейнов, — проговорил Николас. — А мы с тобой встретимся после вечеринки.

В Читли Патрику не хотелось ехать по ряду причин. Во-первых, потому, что там будет Дебби. Патрик столько лет пытался ее отшить — и вдруг, к изрядному его недоумению, получилось. С другой стороны, разрыв с Патриком, похоже, нравился ей больше, чем их многолетний роман. И разве упрекнешь ее? Невысказанные извинения терзали Патрику душу.

За восемь лет, минувших после смерти отца, юность Патрика утекла, а признаков зрелости не наблюдалось, если к ним не отнести грусть и прострацию, сменившие ненависть и безумие. Ощущение плодящихся альтернатив и раздваивающихся дорог сменилось унынием у причала в созерцании флотилии уплывших кораблей. В нескольких клиниках Патрика отучили от наркозависимости, оставив беспорядочные связи и любовь к кутежам без чуткого руководства, как солдат без командира. Финансы, подтаявшие от мотовства и счетов из клиник, еще позволяли жить безбедно, а вот откупиться от скуки — уже нет. Не так давно Патрик с ужасом осознал, что ему придется искать работу. Поэтому он и учился на барристера — вдруг понравится спасать от тюрьмы преступников?

Решение изучать юриспруденцию подвигло Патрика на то, чтобы взять из видеопроката «Двенадцать разгневанных мужчин»{111}. Несколько дней он расхаживал по квартире, дискредитировал воображаемых свидетелей уничтожающими замечаниями или вдруг облокачивался на какой-нибудь предмет мебели и с растущим презрением говорил: «Я утверждаю, что в ту ночь вы…», потом съеживался и в роли оппонента по перекрестному допросу устраивал фальшивую истерику. Еще Патрик накупил книг вроде «Понятия права»{112}, «Улицы правонарушений»{113}, «Чарльзуорта о неосторожности»{114}. Стопка этих книг теперь боролась за внимание Патрика с его бывшими любимчиками — «Сумерками идолов»{115} и «Мифом о Сизифе».

Пару лет назад, когда организм очистился от наркотиков, Патрик начал понимать, что значит постоянная трезвость, — это непрерывный поток осознанности, это белый туннель, пустой и темный, как высосанная мозговая кость. «Хочу умереть, хочу умереть, хочу умереть», — бездумно бормотал Патрик, занимаясь обычнейшими делами. Лавина сожаления накрывала его, пока он ждал, когда закипит чайник или выпрыгнут готовые тосты.

При этом собственное прошлое напоминало Патрику труп, готовый к бальзамированию. Еженощно он просыпался от кошмаров. Боясь заснуть, Патрик выбирался из мокрой от пота постели и курил, пока не забрезжит рассвет, бледный и грязный, как пластинчатая изнанка ядовитого гриба. В квартире на Эннисмор-Гарденз валялись кассеты со сценами насилия и жестокости, которые меркли в сравнении с насилием и жестокостью в бесконечном видеоролике, крутящемся у него в голосе. Постоянно на грани галлюцинации, Патрик ступал по земле, которая вибрировала, как глотающее горло.

Что самое худшее, чем успешнее Патрик боролся с наркотиками, тем яснее видел, что эта борьба лишь маскирует тягу не стать таким, как отец. Утверждение «ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал»{116} казалось смутной догадкой в сравнении с почти абсолютной уверенностью в том, что человек превращается в объект своей ненависти. Разумеется, есть на свете люди, чуждые ненависти, но Патрик был от них слишком далек, чтобы размышлять об их судьбе. Память об отце по-прежнему гипнотизировала Патрика, манила его, как сомнамбулу, в бездну нежеланного уподобления. Сарказм, снобизм, предательство, жестокость казались менее отвратительными, чем жуть, которая произвела его на свет. Кем мог он стать, если не машиной, перерабатывающей страх в презрение? Как ему ослабить бдительность, если потоки невротической энергии, словно прожекторы на тюремном дворе, не пропускают ни единой мысли, ни единой фразы?

Дела постельные, влечение к тому или иному телу, мимолетный кайф от оргазма (он куда слабее и утомительнее кайфа от наркотиков, но, как и уколы, требует постоянного повторения, ибо являет собой такой же паллиатив) — все это затягивает, но чревато осложнениями: изменой, риском беременности, инфекциями, разоблачением, радостью от присваивания чужого, пылом, оживляющим рутину. Еще секс переплетается с постепенным проникновением в круг сильных мира сего, где Патрик, возможно, найдет пристанище — наглядный аналог убийственно-нежных объятий наркотиков.

Патрик потянулся за сигаретами, когда снова зазвонил телефон.

— Чем ты там занимаешься? — спросил Джонни.

— Грежу наяву, причем опять спорю сам с собой, и так без конца, — ответил Патрик. — Не пойму, отчего мне кажется, что в этом-то самая суть интеллекта — когда для ссоры никто другой не нужен; только было бы недурно наконец с чем-то определиться.

— В «Мере за меру» спорят очень много, — заметил Джонни.

— Да, знаю, — отозвался Патрик. — В итоге я теоретически согласился с тем, что нужно прощать ближних по принципу «Не суди, да не судим будешь»{117}, но эмоциональных оснований для этого нет, по крайней мере в той пьесе.

— Вот именно, — согласился Джонни. — Будь дурное поведение веским доводом прощать дурное поведение, нас всех раздувало бы от благородства.

— Что тогда считать веским доводом? — спросил Патрик.

— Понятия не имею. Все больше убеждаюсь, что события либо происходят, либо нет и никак их особо не пришпоришь. — Об этом Джонни подумал только что и никакой убежденности не чувствовал.

— На все свой срок{118}, — простонал Патрик.

— Точно, но пьеса совсем другая, — заметил Джонни.

— В какой пьесе участвуешь, важно определить еще до того, как выберешься из постели, — сказал Патрик.

— По-моему, о сегодняшней нашей пьесе люди еще не слышали. Кто такие Боссингтон-Лейны?

— Тебя они тоже на ужин пригласили? — спросил Патрик. — Придется нам с тобой изобразить аварию на шоссе, что скажешь? Поужинаем в отеле. Без наркоты мне среди чужих тяжеловато.

Патрик и Джонни сейчас питались жаренным на гриле, запивая минералкой, но то и дело ностальгически вспоминали былые деньки.

— Зато когда мы с тобой ширялись на вечеринках, то видели только сортиры, — напомнил Джонни.

— Да уж, — отозвался Патрик. — Сейчас, когда захожу в сортир, я одергиваю себя: «Эй, что ты здесь делаешь? Ты же завязал!» Я решительно выхожу из туалета и лишь потом понимаю, что хотел поссать. Кстати, мы в Читли вместе поедем?

— Конечно, но в три у меня встреча «Анонимных наркоманов».

— Не представляю, как ты выносишь эти сборища, — проговорил Патрик. — Там же полно жутких личностей.

— Это да, но ведь так в каждом людном месте, — отозвался Джонни.

— По крайней мере, я не обязан верить в Бога, чтобы пойти на сегодняшнюю вечеринку.

— Даже если бы такое обязательство существовало, ты наверняка нашел бы способ пойти! — засмеялся Джонни. — Напрягает лишь, когда тебя загоняют в рамки добродетели и при этом заставляют петь ей дифирамбы.

— А лицемерие тебя не напрягает?

— На этот счет есть чудесный совет: «Играй роль, пока роль не станет тобой».

Патрик издал звук, как при рвотном позыве.

— Вряд ли, нарядив Старого Морехода свадебным гостем{119}, добьешься успеха.

— У нас не свадьба, а будто целая компания Старых Мореходов свою вечеринку мутит.

— Боже! — простонал Патрик. — Все еще хуже, чем я думал.

— Свадебным гостем наряжаться угодно только тебе, — парировал Джонни. — Разве не ты жаловался в последний раз, когда бился головой о стену, умоляя избавить тебя от мук зависимости, что не можешь забыть эту фразу о Генри Джеймсе: «Он страстно любил обедать в гостях и признался, что за зиму тысяча восемьсот семьдесят восьмого года принял сто пятьдесят приглашений»? Ну, или что-то в этом роде.

— Хм, — отозвался Патрик.

— Ну а как тебе в завязке, не слишком тяжело? — спросил Джонни.

— Конечно тяжело, это блядский кошмар! — пожаловался Патрик. Раз уж он олицетворял стоицизм в противовес терапии, то не упускал возможности приукрасить свои муки. — Либо я просыпаюсь в «серой зоне», забыв, как дышать, — зашептал он, — а ноги так далеко, что самолетом не долетишь. Либо мне без конца отрубают голову, мимоезжие автомобили дробят колени, а собаки раздирают печень, которая мне еще пригодится. Если о моем внутреннем мире снимут кино, публика такого не перенесет. Матери завопят: «Верните „Техасскую резню бензопилой“, приличный фильм для семейного просмотра!» Эти прелести сопровождает страх, что все случившееся со мной я забуду, а все увиденное мной исчезнет, «как слезы под дождем», — цитируя репликанта Роя Батти из финала «Бегущего по лезвию».

— Ага-ага, — поддакнул Джонни, часто слышавший, как Патрик репетирует отрывки этой речи. — Тогда чего ты так крепишься? Не проще ли уступить искушению?

— То ли гордость, то ли страх мешает, — сказал Патрик, потом, быстро сменив тему, спросил Джонни, когда заканчивается встреча «Анонимных наркоманов». Они договорились отъехать от дома Патрика в пять вечера.

Патрик снова закурил. Разговор с Джонни встревожил его. Зачем он упомянул гордость и страх? Неужели ему до сих пор стремно признаться даже своему лучшему другу в интересе хоть к чему-то? Откуда эта тяга маскировать новые чувства старыми выражениями? Может, другие не замечали, но Патрик хотел остановить копание в себе, в своих воспоминаниях, остановить интроспективный и ретроспективный поток мыслей. Он хотел вырваться из своего мирка, чему-то научиться, совершить что-то важное. Больше всего Патрику хотелось избавиться от инфантильности, не прибегая к дешевой маскировке родительства.

— Вообще-то, большого риска тут нет, — пробормотал Патрик.

Он наконец выбрался из постели и надел брюки. Пора увлечения девушками, которые, когда в них кончаешь, шепчут: «Осторожнее, я не предохраняюсь», фактически осталась в прошлом. Одна из таких девиц тепло вспоминала абортарий: «Обстановка шикарная. Удобная кровать. Хорошая еда. Можно всласть посекретничать с другими девчонками, ведь ты никогда их больше не увидишь. Сама операция вполне приятная. Вот после нее становится тоскливо».

Патрик затушил сигарету и отправился на кухню.

Зачем он критиковал встречи «Анонимных наркоманов»? На них же просто покаяться ходят. Зачем он все так усложняет? С другой стороны, какой смысл идти исповедоваться, если не готов рассказать о самом главном? Кое в чем Патрик никогда не признавался никому и никогда не признается.

Николас Пратт, по-прежнему в пижаме, побрел обратно в спальню своего дома на Клейбон-Мьюс. В руках письма, которые он только что забрал с коврика у двери, внимательный взгляд изучает почерк на конвертах — сколько «серьезных» приглашений в них скрыто? В шестьдесят семь он «прекрасно сохранился», но «так и не написал долгожданные мемуары». Николас «знал всех на свете» и накопил «кладезь чудесных историй», но деликатность приложила изящный палец к его полуоткрытым губам, и он даже не брался за книгу, над которой, по общему мнению, работал. В «большом мире», как Николас называл две-три тысячи состоятельных людей, слышавших о нем, частенько «с ужасом гадали», какими предстанут в книге Николаса.

Рухнув на кровать, где ныне спал один, Николас собирался проверить свою гипотезу о том, что вскрытия достойны лишь три письма в день, когда зазвонил телефон.

— Алло! — проговорил он, зевая.

— Ни-ко-ля? — Бодрый женский голос произнес его имя на французский манер. — Это Жаклин Далантур.

— Quel honneur[39], — проурчал Николас на чудовищном французском.

— Как ты, дор-рогой? Звоню я потому, что мы с Жаком собираемся в Читли на день рождения Сонни. Вот я и подумала, вдруг ты тоже туда едешь.

— Конечно еду, — серьезно проговорил Николас. — Как святому покровителю головокружительного успеха Бриджит в обществе, мне следует быть в Читли уже сейчас. В конце концов, это я представил тогдашнюю юную мисс Уотсон-Скотт тогдашнему бомонду, и она не забыла, чем обязана дяде Николасу.

— Это ведь одна из юных леди, на которых ты был женат? — спросила Жаклин.

— Не говори глупостей! — Николас изобразил обиду. — За плечами у меня шесть неудачных браков, но это не повод изобретать новые.

— Ну, Николя! Я же звоню спр-росить, не поедешь ли ты с нами на машине. Нас повезет водитель из посольства. Веселее же будет — да? — вместе ехать из гор-рода в провинцию? Или в дер-ревню? Этот ваш английский c’est vraiment[40] сплошная заумь.

Николас достаточно вращался в обществе, чтобы понимать: жена французского посла обостренным альтруизмом не страдает. Жаклин предложила подвезти его, чтобы приехать в Читли с близким другом Бриджит. Николас, приехав с Далантурами, освежит давнюю дружбу гламуром. В общем, они добавят друг другу очков.

— С вами — хоть в деревню, хоть в провинцию, — проговорил Николас.

Сонни Грейвсенд сидел в библиотеке Читли и набирал на радиотелефоне знакомый номер Питера Порлока. Таинственный знак равенства между человеком и достатком давно стал основой характера Сонни, и в Читли его возвели в культ. Питер, старший сын Джорджа Уотфорда, был лучшим другом Сонни и единственным, кому он по-настоящему доверял, когда нуждался в совете хоть касательно фермерства, хоть касательно секса. Сонни откинулся на спинку стула, ожидая, когда Питер просторными залами Ричфилда прошествует к ближайшему телефону. Сонни посмотрел на висевшее над камином полотно, которое Робин Паркер все никак не мог признать подлинной работой Пуссена{120}. Четвертый граф купил картину как Пуссена. По мнению Сонни, Пуссеном она и осталась, но ведь «экспертное заключение» не помешает.

— Сонни! — проорал Питер.

— Питер! — крикнул в ответ Сонни. — Извини, что снова тебя беспокою.

— Напротив, старина, ты спас меня от лондонских гей-байкеров, которых старый заведующий моего интерната прислал поглазеть на потолки. Нашел, понимаешь, гида.

— Как обычно, повинность отбываешь, — отметил Сонни. — Тем досаднее читать лабуду в сегодняшних газетах: «десять тысяч акров… пятьсот гостей… принцесса Маргарет{121}… вечеринка года». Их послушать — мы набиты деньгами. А ведь никто лучше тебя с твоими гей-байкерами не знает, что мы без устали прогибаемся, дабы на плаву держаться.

— Знаешь, что один из наших арендаторов сказал мне на днях после моего знаменитого телеэфира? «Я видел вас по телевизору, сэр. — Питер включил деревенский выговор. — Вы, как всегда, нищего корчили». Вот наглец!

— А по-моему, смешно.

— Вообще-то, он отличный парень, — добавил Питер. — Его семья живет на наших землях уже триста лет.

— У нас тоже такие есть. Одни с нами на протяжении двадцати поколений.

— Учитывая условия, которые мы им предлагаем, это свидетельствует об удивительной безынициативности, — съехидничал Питер.

Оба захохотали и сошлись на том, что знаменитый телеэфир — не место для подобных откровений.

— Вообще-то, звоню я по делу, — проговорил Сони уже серьезнее. — Из-за Синди. Бриджит, разумеется, приглашать ее не захочет, потому что мы ее не знаем, но сегодня утром я разговаривал с Дэвидом Уиндфоллом. У него жена заболела, и он согласился привезти Синди. Надеюсь, он не станет болтать лишнего.

— Дэвид Уиндфолл? Да ты шутишь! — воскликнул Питер.

— Я все понимаю, поэтому наплел, что давно хочу с ней познакомиться. Не говорить же ему, что все заседания Ассоциации владельцев исторических зданий и Совета по охране сельской местности Англии для меня стали затяжным постельным марафоном с Синди.

— Да, ему такого говорить не стоило, — согласился Питер.

— Дело в том — знаю, не надо просить тебя помалкивать, — что Синди беременна.

— Ты уверен, что от тебя?

— Вроде бы сомневаться нет причин, — ответил Сонни.

— Небось она тебя шантажирует, — сочувственно протянул Питер.

— Нет-нет, ничего подобного! — раздраженно воскликнул Сонни. — Дело в том, что мы с Бриджит довольно давно охладели друг к другу. Боюсь, с учетом ее возраста думать еще об одном ребенке не стоит. Но ты ведь знаешь, что я очень хочу сына. И если у Синди будет мальчик… — Сонни не договорил, сомневаясь, как отреагирует Питер.

— Боже! — воскликнул Питер. — Но ведь чтобы ребенок стал наследником, тебе придется на ней жениться. Вот такая кара за пэрство, — добавил он тоном гордого стоика.

— Понимаю, бросать Бриджит на этом этапе игры совсем не комильфо, — признал Сонни, — и все наверняка решат, мол, седина в бороду — бес в ребро, но я должен выполнить свой долг перед Читли.

— Но подумай, во сколько это тебе обойдется, — сказал Питер, глубоко сомневавшийся, что развод удастся оформить вовремя. — Да и разве Синди подходит для Читли?

— Она станет глотком свежего воздуха, — беспечно проговорил Сонни. — Тем более все у нас в доверительной собственности.

— Думаю, на следующей неделе нам нужно устроить ланч в «Баксе», — проговорил Питер со сдержанной весомостью доктора, направляющего пациента на операцию.

— Хорошая мысль, — отозвался Сонни. — До встречи сегодня вечером.

— Жду с нетерпением, — сказал Питер. — Кстати, с днем рождения!

В загородном доме Китти Хэрроу сидела в постели, прислонившись к пирамиде подушек; кинг-чарльз-спаниели укрылись в складках покрывала; в стороне, как обессилевший любовник, стоял опустевший поднос, на котором принесли завтрак. Пузырьки несовместимых лекарств выстроились под абажуром из розового атласа, закрывая мозаичную поверхность тумбочки. Одну руку Китти держала на телефоне, по которому безостановочно названивала каждое утро, с одиннадцати до ланча или, как сегодня, до половины первого, когда приехала парикмахер восстанавливать штормовые волны седых волос, в которых напрасно погибло столько выскочек. На коленях у Китти лежала большая адресная книга с красной кожаной обложкой. Она отыскала в ней Робина Паркера, набрала его номер и стала нетерпеливо ждать.

— Алло! — ответили ей с явным раздражением.

— Робин, дорогой мой, — защебетала Китти, — почему тебя еще нет? Бриджит окружила меня совершенно гадкими людьми, а ты, мой единственный союзник, до сих пор в Лондоне.

— Вчера я был на коктейле, — жеманно проговорил Робин.

— Пятничный коктейль в Лондоне! — возмутилась Китти. — Ничего антисоциальнее в жизни не слышала. Люди такие нечуткие, если не сказать — грубые. Я сейчас в Лондон практически не выбираюсь, — добавила она с искренней жалостью, — поэтому возлагаю большие надежды на выходные.

— Так я спешу вам на помощь, — проговорил Робин. — Через пять минут выезжаю к Паддингтону.

— Хвала небесам, ты будешь рядом, чтобы защищать меня, — продолжала Китти. — Вчера вечером поступил омерзительный телефонный звонок.

— Только не это! — вздохнул Робин.

— Звонивший предлагал непристойнейшие вещи, — откровенничала Китти. — Под конец я сказала: «Молодой человек, прежде чем позволить такое, я должна увидеть ваше лицо!» Кажется, он решил, что я поощряю его, потому что перезвонил буквально через минуту. Вечерами я сама отвечаю на звонки: несправедливо подвергать слуг такому.

— А себя — справедливо? — поддакнул Робин.

— Я все вспоминаю твой рассказ о ханжах-папах, которые отрубали члены у древних статуй и хранили их в подвалах Ватикана, — проурчала Китти. — По-моему, тот звонок тоже был непристойный.

— Это история искусства, — захихикал Робин.

— Ты же знаешь, как меня увлекают чужие семьи, — сказала Китти. — Каждый раз, когда размышляю о них, о скелетах, которые скрыты у них в шкафу, я невольно представляю ящики, спрятанные в подвалах Ватикана. Ты развратил мое воображение, — объявила она. — Ты понимаешь, сколь губительно действуешь на людей?

— Сегодня мои разговоры будут верхом целомудрия, — пригрозил Робин. — Но сейчас мне пора на вокзал.

— Пока-пока, — прокурлыкала Китти, но потом не вытерпела. — Знаешь, что Джордж Уотфорд сказал мне вчера вечером? Его я хотя бы знаю… Так вот, он сказал, что три четверти записанных в его адресную книгу мертвы. Я посоветовала ему не расстраиваться. В его возрасте это вполне естественно: Джорджу хорошо за восемьдесят.

— Дорогуша, я на поезд опоздаю! — предупредил Робин.

— Раньше у меня была жуткая предотъездная лихорадка, — участливо проговорила Китти, — но потом добрый доктор дал мне волшебную пилюльку, и теперь я просто залетаю в вагон.

— А мне придется бежать бегом и заскакивать в вагон, — заскулил Робин.

— Пока-пока, дорогой мой! — сказала Китти. — Не смею задерживать тебя больше ни минуточки. Давай бегом, бегом, бегом!

Лора Брохли считала одиночество угрозой своему существованию. У нее «буквально мозги отключались», как пожаловалась она Патрику Мелроузу во время их недельного романа. Даже пять минут в одиночестве, без разговора по телефону (если, конечно, не накладывать обильный макияж перед зеркалом) казались ей невыносимой отключкой.

Уход Патрика Лора переживала очень тяжело. Не то чтобы она очень к нему привязалась — Лора никогда не привязывалась к тем, кого использовала, а если уже попользовалась, то привязываться глупо, — но искать нового любовника — сущая морока. Кое-кого пугало, что Лора замужем, но она объясняла, что, с ее точки зрения, это не помеха. Лора была замужем за Ангусом Брохли и по древней шотландской традиции могла именовать себя мадам Брохли. Впрочем, этим правом она пользовалась редко.

В итоге после целых двух недель без любовника Лора умудрилась соблазнить Джонни Холла, лучшего друга Патрика. Джонни уступал Патрику, потому что днем работал. Но, как журналист, он мог периодически «шлифовать статью дома», и в таких случаях они с Лорой проводили целый день в постели.

Аккуратные расспросы выявили, что Джонни пока не в курсе ее романа с Патриком. Самого Джонни Лора заставила поклясться, что об их романе никто не узнает. Оскорбительно ли молчание Патрика, Лора не определила, однако намеревалась как-нибудь при случае сообщить Патрику о Джонни, да так, чтобы задеть его посильнее. Она чувствовала, что Патрик до сих пор считает ее сексуальной, даже если она не нравится ему как личность.

Когда зазвонил телефон, Лора подняла голову и витиеватым зигзагом поползла через кровать.

— Не отвечай! — простонал Джонни, понимая, что он в невыгодном положении: сам ведь чуть раньше выходил из комнаты поговорить с Патриком. Джонни закурил.

Лора показала ему язык, убрала прядь за ухо и взяла трубку.

— Алло! — проговорила она, неожиданно посерьезнев.

— Привет!

— Чайна! Боже, вечеринка была просто класс! — воскликнула Лора.

Ущипнув себя за нос, она воздела глаза к потолку. Они с Джонни уже пришли к выводу, что вечеринка провалилась.

— Ты серьезно? — скептически спросила Чайна.

— Ну конечно, милая, все были в полном восторге, — заверила Лора, ухмыляясь Джонни.

— Но все застряли на первом этаже! — взвыла Чайна. — Как вспомню, так вздрогну!

— Милая, из-за своих вечеринок всегда дрожишь, — посочувствовала ей Лора, перевернулась на спину и подавила зевок.

— Тебе честно понравилось? — умоляюще спросила Чайна.

— Честно. — Лора скрестила пальцы, ноги, даже глаза в кучку собрала. Потом, скорчившись от беззвучного смеха, вскинула ноги и закачалась на кровати.

Джонни наблюдал за Лорой — он изумлялся ее детскости, слегка презирал шутливый сговор, в который его втягивали, но не мог отвести взгляд от изгибов ее обнаженного тела. Он откинулся на подушки, высматривая штрихи, которые объяснили бы его одержимость, но лишь укрепился во мнении, что это тайна. Вот темная родинка на ягодице, вот удивительно густые золотистые волоски на предплечье, вот высокий подъем бледных стоп…

— Ангус с тобой? — спросила Чайна.

— Нет, он приедет на вечеринку прямо из Шотландии. Я должна забрать его в Челтнеме. Сущая морока, не понимаю, почему он не может взять такси.

— Бережливость, бережливость и еще раз бережливость! — отозвалась Чайна.

— Со стороны Ангус казался таким классным, — продолжала Лора, — а на деле его волнует лишь, вернут ли деньги за дешевый билет в оба конца, если использовать его только наполовину, и другие такие интересности. Как тут не возмечтать о любовнике-сумасброде?! — И Лора лениво откинула вбок согнутую в колене ногу.

Джонни сделал большую затяжку и улыбнулся Лоре.

Чайна замялась, а потом подозрение, что Лора неискренне похвалила вечеринку, заставило ее сказать:

— Знаешь, ходят сплетни, что у тебя роман с Патриком Мелроузом.

— С Патриком Мелроузом, — произнесла Лора, словно повторяя название смертельной болезни. — Да ты шутишь! — Вскинув брови, она посмотрела на Джонни, накрыла трубку рукой и шепнула: — Похоже, у меня роман с Патриком.

Джонни изогнул бровь и затушил сигарету.

— Кто сказал тебе такое? — поинтересовалась Лора у Чайны.

— Никому не говори, но это Александр Полицки.

— Хм, я даже не знаю его.

— Ну вот, а он якобы знает о твоем романе.

— Бедняга! — воскликнула Лора. — Хочет втереться в доверие, рассказывая небылицы о твоих подругах.

Джонни встал на колени перед Лорой, аккуратно взял ее за стопы и раздвинул ей ноги.

— Он якобы услышал об этом от Али Монтагю, — настаивала Чайна.

Лора судорожно втянула воздух.

— Значит, наверняка врет, — проговорила она, вздохнув. — Патрик Мелроуз мне даже не нравится. — Лора вонзила ногти Джонни в плечи.

— Ну, ты лучше меня знаешь, крутишь ты с Мелроузом или нет, — заключила Чайна. — И хорошо, что он тебе не нравится. По-моему, он очень скользкий тип…

Лора отодвинула трубку от уха, чтобы Джонни слышал разговор.

— А как мерзко он обошелся с Дебби!

Лора снова прижала трубку к уху.

— В самом деле отвратительно! — поддакнула она, улыбаясь Джонни, который наклонился, чтобы куснуть ей шею. — А с кем ты едешь на вечеринку? — поинтересовалась Лора, зная, что Чайна едет одна.

— Еду я одна, зато там будет некто Морган Баллантайн. — Чайна произнесла имя на американский манер, но получилось неубедительно. — Вот он меня оч-чень интересует. Он только что унаследовал двести сорок миллионов долларов и уникальную оружейную коллекцию, — проговорила Чайна и, будто мимоходом, добавила: — Только суть не в этом. Морган — душка.

— Твой Морган, может, и стоит двести сорок миллионов долларов, но намерен ли он их тратить? — спросила Лора, которая по горькому опыту знала, сколь обманчивы порой такие цифры. — Вопрос именно в этом. — Она приподнялась на локте, без труда игнорируя ласки, которые минуты назад так заводили ее.

Джонни замер и наклонился к ней отчасти из любопытства, отчасти из желания замаскировать тот факт, что его сексуальность меркнет при упоминании огромной суммы.

— На днях Морган сказал нечто зловещее, — призналась Чайна.

— Что именно? — полюбопытствовала Лора.

— Ну, он сказал: «Я слишком богат, чтобы давать взаймы». У него друг обанкротился, или что-то в этом роде.

— Забудь о нем, — посоветовала Лора особым серьезным тоном. — Это очень в духе Ангуса. Рассчитываешь на частные самолеты, а он в ресторане просит упаковать недоеденное или намекает, что тебе нужно готовить самой. Полный кошмар!

— Кстати, на эту тему, — начала Чайна, раздосадованная, что выложила всю подноготную, — вчера после твоего ухода мы играли в интересную игру. Нужно было подобрать фразу, которую загаданный человек в жизни не скажет. Так вот для Ангуса кто-то придумал: «Ты точно не хочешь омаров?»

— Очень смешно, — сухо отозвалась Лора.

— Слушай, а ты у кого заночуешь? — спросила Чайна.

— У неких Боссингтон-Лейнов.

— Я тоже! — воскликнула Чайна. — Подвезешь меня?

— Конечно! Заезжай около половины первого, сходим пообедаем.

— Отлично! — сказала Чайна. — До встречи!

— Пока, дорогая! — прочирикала Лора и, повесив трубку, добавила: — Тупая корова.

Всю жизнь мужчины суетились вокруг Синди, как лилипуты с мотками веревки вокруг Гулливера, пытаясь связать ее, чтобы она не разрушила их маленькие жизни. А вот сейчас Синди намеревалась связать себя добровольно.

— Алло! Могу я поговорить с Дэвидом Уиндфоллом? — вкрадчиво произнесла она с мягким калифорнийским выговором.

— У аппарата, — отозвался Дэвид.

— Привет, я Синди Смит. Думаю, Сонни уже говорил с вами насчет сегодняшнего вечера?

— Да, конечно, — ответил Дэвид, покраснев гуще обычного.

— Надеюсь, у вас есть приглашение от Бриджит и Сонни, потому что я, естественно, не приглашена, — с обезоруживающей откровенностью проговорила Синди.

— Приглашение у меня в банке, — отозвался Дэвид, — а то мало ли чего.

— Да, понимаю, это большая ценность, — сказала Синди.

— А что мою жену должны изображать, понимаете? — поинтересовался Дэвид.

— Как далеко я должна зайти?

Дэвид одновременно дрожал, потел и заливался краской. В итоге его спасла грубоватая прямота, которой он славился.

— Проведу вас мимо охраны, и ни шагу больше.

— Как скажете, — кротко отозвалась Синди. — Вы же босс.

— Где мы встретимся? — спросил Дэвид.

— У меня номер люкс в отеле «Литтл-Соддингтон-Хаус». Это в Глостершире, верно?

— Очень надеюсь, что так. Если, конечно, его не перенесли, — ответил Дэвид надменнее, чем хотелось самому.

— Сонни не предупредил, что вы такой смешной, — захихикала Синди. — Если хотите, можем поужинать у меня в отеле.

— Чудесно! — отозвался Дэвид, уже планируя, как сбежит со званого ужина, который навязала ему Бриджит. — Тогда около восьми?

Чтобы поехать в провинцию, Том Чарльз вызвал машину. Расточительно, конечно, но Том был слишком стар, чтобы болтаться по поездам с чемоданами.

Остановился Том, как обычно, в «Кларидже», и одной из прелестей этого отеля был камин, в котором догорали дрова, пока Том расправлялся со скудным завтраком из грейпфрутового сока и чая.

Том собирался к Гарольду Грину, с которым дружил со времен МВФ. Гарольд велел привезти смокинг, потому что они поедут на день рождения к его соседу. О соседе Том слышал во всех подробностях, но запомнил только, что это типичный англичанин из тех, в чьем активе лишь благородное происхождение да сомнительные похождения. Если не восторгаться такими типами, назовут придирой. Впрочем, Том считал ниже своего достоинства придираться к тем, кто тратит жизнь на сплетни, выпивку и сексуальные интриги.

Гарольд совсем не такой. Он человек влиятельный. Благодарные президенты и благосклонные сенаторы поздравляют его с Рождеством, впрочем как и Тома. Но, подобно другим жителям дождливого острова, Гарольд слишком увлечен людьми с происхождением.

Том поднял телефонную трубку, чтобы позвонить Анне Айзен. Анна — его старая подруга, Том предвкушал, как поедет с ней к Гарольду, но хотел знать, в котором часу прислать за ней машину. У Анны было занято, поэтому Том дал отбой и снова взялся за английские и американские газеты, которые заказал вместе с завтраком.

Бриджит считала Тони Фаулза «абсолютным гением» по части тканей и колористики. Тони признался, что «в данный момент без ума от пепельного», и Бриджит согласилась сделать интерьер шатра серым. Столь смелая идея поначалу вызвала у Бриджит опасения, но Тони развеял их, обмолвившись, что Жаклин Далантур, жена французского посла, «корректна настолько, что почти никогда не бывает права».