Вейн Суржевская Марина

Если не сегодня, то могут завтра. Послезавтра. Через неделю – точно! Вот так же провезут и… Юрка тихонько зарычал сквозь зубы – от бессилия, ненависти, злости на самого себя. Ну, допустим, притащит сюда арбалет. Убьет одного охранника – если сможет! – а второй даст по окну автоматной очередью, и конец. Да и куда бежать? От комендатуры до площади всего ничего. Услышат стрельбу, сразу примчатся. Затаиться на чердаке или в сарае? Собаки у них наверняка натасканные. Что делать? Что?!

…Топали голуби, скребли лапами по железу.

Юрка сидел, уткнувшись лбом в колени. Прошедшая ночь измотала его. То снилось, как пули срезают листву над головой, то рыскало дуло винтовки, упираясь в ельник. Умирал Евсей. Вбивалось острие болта в спекшийся камень. Пахло в пустом доме сушеной ромашкой и валокордином. Накидывали петлю на шею Егора. Юрка рвался к нему через площадь, но люди стояли слишком плотно. Спины как у ватных кукол, хоть бейся в них, хоть кричи. От напряжения саднило в горле, Юрка задыхался – и вскидывался на постели. Судорожными толчками колотилось сердце. Воздух царапал пересохшую гортань. Он испуганно прислушивался – шуршали ветки, скребли по стеклу – и снова падал затылком в горячую подушку. На потолке колыхались тени, похожие на сломанные руки. Юрка ждал, когда они наконец выцветут, и все перебирал: что же делать? Уйти в леса искать партизан? Угу, зейденцы не нашли, а он сможет. Да и права Талка, чем помогут? Не регулярная армия – города брать. Вернуться на базу Разведки? А то Васька с приятелями наркоторговцев тайком усмирял, до сих пор боится, что прознают. Они Егору даже оружия не дали. Права, видите ли, не имеют! Тогда… устроить побег? Это только в книжках красиво: часового финкой в шею, снял ключи с пояса и на свободу. Юрка крутился на липком от пота матрасе, то укрываясь камуфляжной курткой, то сбрасывая ее на пол. Забылся, как в омут канул, уже под утро. Разбудил шелест, негромкое теньканье по железу. Срываясь с козырька, стучали по подоконнику капли. На стекле извивались ручьи. Лес затянуло серой хмарью. И такая взяла тоска, хоть затылком об спинку кровати…

Машина! Возвращается! Теперь она шла по солнцу, и было видно, что в кабине сидят двое. Егор лежал, уткнувшись лицом в доски. Голова его моталась при каждом толчке. Зейденец, что стоял у заднего борта, окинул взглядом улицу. Юрка отшатнулся.

Шум мотора, неровный из-за ухабистой дороги, постепенно затих.

Юрка спустился с чердака, опустив за собой крышку люка. Во дворе все так же полоскало ветром белье. Поднырнул под веревки.

На углу остановился, рассеянно снимая с волос клочья паутины. Ну и куда дальше? В интернат? А зачем: с ума сходить, на стенки лезть? Очень полезное занятие. Выругался, сплюнув под ноги.

– Юра, – произнес мужской голос.

Закаменела спина – тут никто не мог назвать его по имени! Обернулся.

Тот, в мятом пиджаке!

– Не убегай, – мужчина схватил его за футболку. – Ты меня не узнаёшь?

Сдернул кепку, и на лоб упали темные, с проседью, волосы. Лицо незнакомое, но голос…

– Я тебя по ожогу признал, – мужчина коснулся своего виска. – Бреславль, «Хрустальный колокольчик». Ты заболел, и Дан попросил отправить к отцу Михаилу…

Юрка скорее угадал, чем вспомнил:

– Грин!

Человек, стоявший перед ним, мало походил на того старика, что кутался в плед и грел руки о чашку с чаем. Зато сразу стало понятно, с кого рисовал портрет Егор.

– Ох, не будет с тебя толку! – говорила мать, взбивая тесто. Вытирала локтем пот со лба и снова горбилась над кадушкой.

По воскресеньям всегда пекли рыбник – огромный, чтобы хватило отцу с матерью, и старой беззубой бабке, которая могла есть только начинку, и хромой тетке-приживалке, и Хельге, и Хельгиным трем братьям, и еще осталось: вдруг зайдет четвертый брат с женой и детишками. Перед тем как достать пирог из печи, стол долго скоблили ножом. Стлали на чистые доски полотенце, расшитое волнами и лодочками. Сверху водружали глиняное блюдо, на дне которого таращила глаза нарисованная рыбина. На материном парадном фартуке тоже были рыбы и лодки, волны и рыбы.

Как-то Хельга вышила у себя на подоле двух осьминогов, сплетающих щупальца. Мать посмотрела с недоумением и сказала: Испортила хорошую вещь. Садись теперь, распарывай».

– Вон братья у тебя какие, а ты?

Хельга угрюмо молчала, наматывая на палец вылезшую из рукава нитку. Старший уже отделился, и у него был свой дом, своя лодка и сети. Средние тоже обзавелись плоскодонками, но улов пока несли в родительскую семью. Младший ходил с отцом. Сыновьями мать гордилась, и бабка тоже, и тетка-приживалка, но та притворялась, потому что не любила мужчин, никаких, ни детей, ни стариков.

– Чего сидишь? Рыбу достань, пересолится!

Хельга могла с закрытыми глазами найти корзину, где под лопухами лежал разделанный омбыль.

– Неладная девка, – проскрипела тетка. – Ишь, зыркает! Что, ушицы захотела?

Лет семь Хельге сравнялось, едва ли больше, когда она сказала: «Мам, ну его, этот пирог. Давай так сварим и лепешек напечем». Крик поднялся! Как же, испокон веку, еще прабабкина бабка, да по семейному рецепту, каждое воскресенье, в голод и в зиму лютую, а ты не ценишь, все на сторону смотришь, ох, не будет толку, и в кого только уродилась… С тех пор тетка и припоминала.

Хельга поскребла ногтем запорошенный мукой стол, выводя букву «В». Грамоте ее учить, конечно, не собирались, она сама к деду Ремезу бегала. Сначала уберет, сготовит, а потом садится с ним за книгу.

– Нет, ты глянь, опять застыла! Хельга! Оглохла?! Марш за рыбой!

– О женихах небось мечтает, – ехидно прошамкала бабка.

– Если бы! – Мать вбила кулаки в тесто. – Другие, вон, боятся, чтоб девка в подоле не принесла, а моя сама всех парней распугала. Втемяшила дурь в башку. Вейна, ишь! Не было у нас сроду таких и не будет. Все Ремез, сам на голову скорбный и девку задурил. Повез на ярмарку – кто его просил? – узел показать. А мне теперь расхлебывай.

Хельга обычно молчала, но тогда как бес под ребро толкнул. Крутанулась на пятках, только коса по воздуху хлестнула.

– А вот и стану вейной, слышите?!

Метнулась за дверь.

– Куда? А ну стой! Стой, тебе говорят! Ох, только вернись…

«Не вернусь», – ожесточенно думала Хельга, топая босиком по холодной грязи. Она нарочно не пошла к воротам, а побежала через огород, узкой тропкой между оттаявших грядок. Но с берега поднимался брат и успел перехватить. Сжал запястье так, что брызнули слезы.

– Опять дуришь? Пошли в дом!

– Пусти!

От такого вырвись попробуй. Потащил, только ноги по мокрой земле заскользили. Хельга наклонилась и вцепилась зубами в просоленную морем руку.

– Ах ты, малявка!

От оплеухи загорелась щека.

– Иди, – толкнул брат на крыльцо.

Вечером Хельга, подоткнув подол, стояла коленями на горохе и слушала, не решаясь обернуться. Говорил отец:

– …лодку дают и сети новые.

– Уж больно далеко, – вздохнула мать.

– То-то и оно.

Слова отец ронял тяжело, точно не говорил, а работал.

– Добре, что подальше. У нас-то болтают: чудит девка.

Хельга все-таки глянула через плечо. Бабка сидела, скорбно поджав губы. Мать нерешительно комкала передник. Братовья серьезно внимали отцу, и только младший не мог сдержать улыбки. Наверное, представлял себя в собственной лодке.

– Совсем еще девчонка, – сказала мать.

– Ничего. Просватать и сейчас можно. Обженить годика через два. А лучше на ту осень, пока про ее дурь не выведали.

Хельга сморгнула слезинку. Ну уж нет! Вскочила, расправила длинную рубаху.

– Вот что, отец…

Неизвестно, чем закончился бы ее бунт, виданое ли дело – родителям перечить, но в дверь постучали. Ввалилась толпа. Первым шел староста, где-то за спинами кряхтел дед Ремез. Лица у всех были удивленно-недоверчивыми. Незнакомый монашек улыбнулся Хельге и перекрестился на красный угол, не обращая внимания на прибитый ниже, под иконами, деревянный лик Моряна-покровителя.

– Случилось что? – поднялся отец из-за стола.

– Да вот, – староста протянул пакет с ярко-красным сургучом на бечевке. Печать уже взломали. – Про девку вашу пишут. За ней приехали.

– В монастырь убогую! – ахнула хромоногая тетка. – Убогонькую нашу!

– Ну, школа при монастыре, то верно, – сказал монашек. – А захочет постриг принять или нет, как сама решит.

– Школа? – переспросил недоуменно отец.

А младший брат глянул на Хельгу злобно, видно, чуял уже, что лодка от него уплыла.

– Вейнов обучают, все, как в уставе прописано.

…Хельга со вздохом села на кровати и посмотрела в окно. Стелился туман, заволакивал улицу, и моря за ним не было видно. Как она радовалась, когда вырвалась из деревни. Шалая ходила. А теперь застряла в этой дыре и ждет, ждет – своя воля хуже родительской вяжет.

Под утро приснилось: Дан рядом. Пахнет им, теплом веет. Руку протянула – обнять, почувствовать под ладонью тугую кожу, натянутую на твердые мышцы. Жарко стало там, где и говорить стыдно. Горло задрожало – выдохнуть-застонать от мучительного счастья… Ан нет, ушел. Закусила подушку и завыла, точно псица в зимнюю ночь.

Хельга решительно спустила босые ноги на пол. Хватит, так и с Моряном перевидаться недолго – бултых с обрыва вниз головой. Лучше она в Бреславль пойдет! Что за вейна такая – мира не видела? Погуляет, к вечеру вернется. Вот Дан напугается, если объявится раньше. Представив, Хельга засмеялась от удовольствия. А если не объявится, расхрабрилась она, то подождет еще немного и сама за ним отправится.

Вытащила из тайника мешочек, вытряхнула на стол монеты. Купит себе в Бреславле… Платье? Провела ладонью по расшитому подолу рубахи. Ой, лукав Морян! Как яростно отказывалась дома от рыб и лодок, так же яростно носит теперь поморские одежды. Украшения? Их пускай мужчина дарит. Тогда что же?.. Амулеты! Точно! Как у настоящей вейны!

Пока умывалась и завтракала, туман рассеялся и отступил на зады деревни. Громко кудахтали куры, не поделив распаренное зерно.

Стучали топоры – торопились отстроиться.

Хельга шла, раскланиваясь с новыми знакомыми. В лицо улыбались, а спиной чуяла: шепчутся. Мол, брешет девка или нет, может, впрямь – вейна? Полюбовник-то бросил, вот каково с расхожим жить, добра с ним много не увидишь.

Показался сложенный «в лапу» сруб, хозяйские сыновья заканчивали последний венец. Все парни как на подбор – рослые, плечистые, белобрысые. Поскидывали рубахи, работают-красуются.

– Хельга! – окликнул один, Мнишек. Выпрямился, поигрывая мускулами. Тяжеленный топор легко держит, точно былинку. – Вечером у Дашутки посиделки. Придешь?

А глаза-то масленые. Конечно, к своей, деревенской, запросто не подкатишь, быстро маменьке с папенькой донесут. То ли дело пришлая, с мужиком в одной комнате жила, а женка ему или нет, кто знает?

– Некогда мне.

– Истинно так, – подхватил другой брат. – Это же великая забота, у окошка сидеть!

Добавил что-то потише, и остальные загоготали.

Хельга пошла быстрее.

– Брось, – кричал вслед Мнишек. – Я ждать буду, слышь?

Возле узла уже стояли подростки с корзинами, полными утреннего улова. Поглядывали искоса на конкурентов, задирались и хвастались. Когда Хельга спустилась по крутой тропинке, дружно уставились на нее.

– Медяк на то, что вейна, – отчаянно выпалил паренек в дорогой рубахе.

Загомонили, заспорили.

Хельга остановилась в сердце узла и втянула ноздрями запах – мокрой древесины, ладана. Оглянулась:

– Малой, ты выиграл!

И шагнула на крохотную площадь Бреславля.

Яркое солнце заливало каменный пятачок. Дома стиснулись боками, словно им пришлось поджиматься, уступая место узлу. Сияла жестяная репа, прибитая над лавкой зеленщика, отливал медью колокольчик на двери гостиницы. Вспыхивали капельки воды на лепестках петунии – на балкончике второго этажа девица в ночном чепце поливала цветы. Сонно щурилась, поводила молочно-белыми плечами и делала вид, что не замечает подмастерья, глазеющего на нее с другой стороны площади.

– Эй! – крикнула Хельга, напугав девицу и пригревшихся на солнце голубей. – Пожалей парня!

Девица конфузливо захихикала и скрылась в комнате. Подмастерье разочарованно сплюнул.

Хельга оправила расшитую рубаху, перекинула косу за спину и шагнула через низенькую ограду узла. Сначала она найдет кафе, где продают мороженое. Потом покатается на том смешном пароходе с колесами. И погуляет по набережной. Затем – на торги. Или амулеты лучше покупать в лавке? В лавке, наверное, дороже. Зато на базаре точно надурят. Хельга досадливо двинула бровью. Вейна! А сама настоящий амулет от поддельного отличить не сможет. В монастыре такому, понятное дело, не учили.

Деревянные каблуки звонко цокали по булыжникам. Редкие прохожие не обращали на поморку внимания, торопясь по своим делам.

– Дядька, свободен? – обрадовалась Хельга, увидев пролетку.

Бородатый извозчик покосился на нее с высоты козел, мол, что за деревенщина тут разоряется? Хельга надменно подняла подбородок.

– Мне в кафе, чтобы там мороженое подавали. На набережной, – добавила она, сообразив, что с этого мужика станется завезти ее на Шэтовы выселки.

– Кафе-е-е? – протянул извозчик. – А деньги-то у тебя есть?

– Не беспокойся, найдутся, – отрезала Хельга.

– Ну, поехали.

Не обманул дядька, доставил, куда просила. Была река, по которой, фыркая и брызгаясь, тащился колесный пароходик. Были столики на гранитных ступенях. Хельга, как настоящая барышня, сидела под полосатым зонтом и крохотной ложкой черпала подтаявшую белую массу.

Почему-то без Дана это оказалось не столь интересным.

Третью порцию Хельга едва попробовала и отодвинула. Подперев голову рукой, стала смотреть на реку. Кататься на пароходике расхотелось. Чего, спрашивается, занимательного – плывешь и плывешь. Направо посмотришь – берег, налево – тоже берег. А по обоим бортам круги спасательные развешены. Смехота!

Хельга расплатилась и пошла наверх. Хлопали за спиной полосатые тенты. Сладко пахло душистым горошком, он буйно цвел в огромных вазонах.

– Мама, – сказал малыш в матроске и беретке с помпоном. – Смотри, какая красивая тетя!

Дамочка в нежно-лазоревом платье оглянулась на поморку.

– А еще, сынок, тут есть люди, которые называются вейнами. Они тоже забавные.

Хельга фыркнула.

Ступеньки привели ее на вымощенную булыжниками улицу. По ту сторону зеленел сад за ажурной решеткой, стояли рядком пролетки. По эту – девушка обернулась – высилась белостенная гостиница. Знакомая: Дан посылал узнать, не показывался ли тут Юрка.

Пока Хельга глазела, открылась дверь и вышли двое. В походной одежде, хорошей, добротной. У одного ружье из-за плеча торчит, у другого – арбалет. С такими в чужом городе лучше не связываться, и девушка торопливо отвернулась. Ну и куда дальше? На торги или в лавку? В какую лавку?

– Поморка, – сказали за спиной.

– Думаешь, она?

– А чего, похожа. Одежда, волос белый…

Углядели развлечение! Хельга недовольно повела плечом и быстренько перебежала улицу.

– Стой!

Рванули за косу, аж голова запрокинулась и позвонки хрустнули.

– Ой! Пустите!

Извозчик с ближайшей пролетки слез и, что-то бормоча под нос, присел возле заднего колеса. Пощупал спицы.

– Не ори, дура! Ничего тебе не сделается! Поговорят, и топай себе.

– Пустите, а то завизжу! Знаю я, как вы с девками разговариваете!

Стиснули ребра. У Хельги потемнело в глазах.

– Не брыкайся, мне твои прелести без надобности. Нашлась красотка. А вопить будешь, скажу, что кошель срезала. Как думаешь, кому поверят? То-то. Пошли.

– Как Дан умудрился его выкрасть, не понимаю! Дар Двуликого – это каменная статуя, выше человеческого роста.

В густом воздухе висел сизый дым, оставленный грузовиками. Пустынное шоссе уже дважды взрывалось машинным гулом – колонны шли от границы в Верхнелучевск.

Тут, под деревьями, тропа не успела просохнуть, и кроссовки скользили по грязи. Юрка еле передвигал ноги: он устал и хотел есть. Долгим получился день. Сначала Грин повел на окраину, и там пришлось ждать, настороженно поглядывая по сторонам. Где-то вжикала пила. Ветер шуршал в малиннике. Нервы у Юрки были так напряжены, что он вздрогнул, когда открылась калитка. Вейн ничего не объяснил, потащил дальше. Потом Юрка торчал в проходном дворе на задах кинотеатра, после – в овраге на выходе из города. От воды тянуло прохладой, звенели комары. Солнце уже навалилось на горизонт, когда наконец вернулся Грин. Юрка думал, он скажет: «Ну, завтра пойдем выручать Егора» – но вейн заговорил о другом.

– …в «Колокольчике» оставаться было рискованно. Как только вышел первый караван, пристроил в него беженцев и добрался с ними до «Перекрестка». Там пришлось отлеживаться.

– Че, из-за меня? – противным голосом спросил Юрка.

– В том числе. Стало получше, вернулся сюда.

– Через тот узел, который возле рации?

– Да.

– А Егор? Вы же обещали.

– Интересно, где бы я его искал? Такер притащил записку от Михаила Андреевича: пропал мальчишка. Я туда-сюда, никто не видел, никто не знает. Думаешь, легко было Вцеславу в глаза смотреть? Особенно когда листовку принесли. Фотография Егора с петлей на шее и текст: «Вот так пшелесская власть ценит жизнь своих детей». Я в город. Пытался через Старую крепость, но там полно солдат. Пришлось своим ходом.

Они свернули к интернату. Длинные тени путались под ногами и толпились за деревьями. На знаке «Автобусная остановка» сидела птица. Она бесшумно поднялась, завидев людей.

– Ну и что дальше? – спросил Юрка. – Подполковник собирается сдаваться?

Грин помолчал, прежде чем ответить.

– Под его руководством отряд в полторы сотни человек. Они без дела не сидят.

Юрка выругался по-русски, матом.

– Значит, пускай вешают? Так получается?!

– Постой, – Алекс ухватил за плечо.

Юрка дернулся, но вейн надавил сильнее. Он внимательно смотрел на окна интерната, не давая шагнуть на усыпанную гравием дорожку. Ухнула птица, от ее тоскливого крика мурашки побежали вдоль позвоночника.

– Там кто-то есть, – прошептал Грин.

– Вы уверены?

Дверь была закрыта. Внутри темно. Свежих следов не видно.

– Уверен.

– Если зейденцы, чего бы им прятаться?

– Засада.

– На кого? Скорее уж, партизаны.

Грин качнул головой.

– Не должны. Странное дело… Ну-ка, стой здесь.

Гравий хрустнул под ногами вейна. Руки Алекс развел в стороны, показывая, что безоружен. Закат светил ему в лицо, помогая тому, кто укрылся в здании. А если сейчас – очередью?!

Звякнув, на втором этаже открылось окно. Юрка вздрогнул, готовый бежать. Замер Грин. Кто-то стоял в комнате, смутно белела рубаха. Человек высунулся и гаркнул:

– Шэт! Вот уже кого не ждал!

Тьфу ты! Юрка вышел из-за кустов.

– Привет, Дан!

Вейн перегнулся через подоконник. Из ворота выпала и закачалась связка амулетов.

– Ты смотри, живой! Поздравляю, парень. Ну, чего встали? Поднимайтесь, гостями будете.

– Это еще кто у кого.

Нахальный вейн устроился в той же спальне, где ночевали мальчишки. На кровати валялась сумка и арбалет. На столе лежал фонарик, прикрытый курткой, – его отблески и заметил Грин. В комнате вкусно пахло, Юрка сглотнул. Дан сбросил куртку, и высветился дивный натюрморт: тонкие ломтики сала, хлеб, огурцы, холодное мясо, банка шпрот (этикетка надписана на всеобщем). Фляга в кожаной оплетке. Грин открутил крышку, взболтнул содержимое и хмыкнул.

– Откуда ты взялся? – спросил он, наполняя кружку золотисто-коричневой жидкостью.

– Не поверишь, – Дан ревниво следил, чтобы Алекс не пролил ни капли. – Пришел от дальнего узла.

– Надо же. Помнится, ты советовал мне сюда не соваться.

Дан перехватил кружку.

– Рад, что ты не слушаешь умных людей. Вцеслав жив?

– Да.

– Ну, спасибо, пресветлая Иша! – Дан отпил половину и шумно занюхал корочкой.

Юрка соорудил бутерброд – сало на черном хлебе. Вонзил зубы, еле сдерживаясь, чтобы не заурчать от удовольствия.

– Так зачем ты пожаловал? – спросил Грин, пробивая ножом консервную банку. – Я так понимаю, причина была достаточно весомой.

Дан охотно откликнулся:

– Еще бы! Весомей некуда. Очень, ну просто до зарезу, – он чиркнул себя ребром ладони по горлу, – надо вот с этим пацаном перевидеться.

Изумленный Юрка отложил бутерброд.

– Со мной? Еще скажи, спасать явился. Анекдот века.

– Да, извини, не похоже, – поддержал Грин.

Дан повернул фонарик. Луч уперся Юрке в лицо, ослепил на мгновение и опустился ниже.

– Видишь ли, мне жизненно необходима та штучка, которую ты таскаешь на шее.

Юрка моргнул.

– Не понял.

Цепочка запуталась в шнуровке воротника. Дернул посильнее, и жетон блеснул на свету.

– Эта?!

– Нет! – Дан рванулся к нему. – Каменный полумесяц! Я же велел не снимать!

Юрка отпрыгнул, оставляя между собой и взбешенным вейном стол.

– А какого черта я должен был тебя слушаться?

– Ну-ка, потише, оба! – прикрикнул Грин.

– Дерьмо! Да ты знаешь, что я ему отдал!

Задергался обожженный уголок глаза – Юрка понял. Никакой это был не подарок, и обещание вернуться, помочь – ложь. Выдохнул:

– Ну ты и козел. Мало тебе жузгов, да?

Грин силой усадил Дана на койку. Вейн вырывался и шипел, точно дикий кот. Со стуком упал фонарик, взметнулись тени.

Значит, погоня… Стрельба в тайге… Евсей убит… Все из-за этого урода!

Хотелось закричать и врезать Дану по роже, но Юрка лишь сжимал и разжимал кулаки, втиснутые в карманы. Потом наклонился, нашарил на полу фонарик и положил на стол. Луч скользнул по окну, сделав темноту за ним еще непроглядней.

– Ладно, – буркнул Дан. – Алекс, все, пусти! Не трону я его. Пока.

Грин выпрямился и посмотрел на приятеля сверху вниз.

– Что ты дал мальчишке?

– У меня не было другого выхода! Йоры на хвосте, еще эти… ареры. Я бы спрятал, но без человека он сдохнет. День, два, и готово. Меня специально предупреждали.

– Кто – он, Дан?

Взъерошенный вейн глянул исподлобья.

– Кто-кто… Дар Двуликого.

Присвистнул Грин. Юрка спросил у него растерянно:

– Вы же говорили, это статуя? Огромная.

– Ну, во всяком случае, я так думал.

– Все так думали, – подал голос Дан.

Грин вдруг коротко размахнулся и ударил его в лицо. Дан отлетел на спину, взвизгнули под матрасом пружины.

– Шэт! Ты чего?!

– Сиди! Повесил на пацана такую штуку и удрал! Даже не предупредил!

Грин с грохотом толкнул стол, прошелся по комнате. Следом метнулась тень, преломилась на потолке и упала на пол. Дан следил за ним настороженно.

– Значит, так, – Грин остановился и пристукнул ребром ладони по косяку. – Больше я тебя покрывать не намерен. Хватит! Посмотрим, как ты будешь оправдываться перед отцом Михаилом.

Дан сплюнул и угрюмо уставился себе под ноги.

– Теперь ко второму вопросу: где амулет, Юра?

Он нарочито медленно выудил из консервной банки шпротину. Золотистое масло капнуло с хвоста. Юрка засунул рыбешку целиком в рот и прожевал, глядя, как вспухают желваки на скулах Дана.

– Амулет? – усмехнулся ему в лицо. – Да, где же он? А-а-а, вспомнил! У Егора.

Шелест ткани. Звяканье – металлом о край стакана. Скрипнули доски, кто-то тяжелый перемялся с ноги на ногу. Оун? Вряд ли, не чувствуется смолистый аромат багульника. Дыхание – одно легкое, женское, другое мужское. Йорина напряженно вслушивалась, но призрачные голоса молчали. И пахло совсем иначе, не мертвым камнем, а накрахмаленным бельем, травяным настоем и резким, несмытым дорожным потом.