Оксфорд и Кембридж. Непреходящая история Загер Петер
В пасмурный октябрьский день 1787 года некий первокурсник гордо въехал в свою новую квартиру в Сент-Джонс-колледже. Он, говоря его же словами, «селянин с севера», спустился с холмов Озер ного края на самую плоскую из равнин и нашел себе «уединенный уголок», укромный закуток над кухней в первом внутреннем дворе. Его «невзрачная келья» сегодня перестроена в конференц-зал и называется залом Вордсворта. В 1791 году, когда Вордсворт покинул Кембридж, к учебе в Джизус-колледже приступил Сэмюэль Тейлор Кольридж. Они встретились лишь четыре года спустя, подружились и стали вместе создавать историю английской литературы.
Эти Диоскуры английского романтизма, давно канонизированные авторы лирических баллад, в учебе показали себя не лучшим образом. Кольридж ушел из университета раньше срока, даже без экзаменов; Вордсворт закончил учебу «без отличия» (в то время как его младший брат Кристофер стал ректором Три нити-колледжа). Обоих стеснял распорядок жизни колледжа. Посещение часовни было обязательным два раза в день, а за каждое отсутствие на церковной службе назначался двухпенсовый штраф, что позволило Кольриджу заметить: «Я был необыкновенно религиозен по экономическим соображениям».
Кембридж не повредил английским романтикам. Часовня Кингз-колледжа и собственный портрет вдохновили Вордсворта на сонеты, хотя едва ли лучшие в его творчестве. Единственное же официальное стихотворение, которое он написал, будучи поэтом-лауреатом – ода на вступление в должность канцлера университета принца Альберта в 1847 году, – оказалось весьма слабым, а три года спустя Вордсворт умер. Но гениальная панорама Кембриджа разворачивается в «Прелюдии», насыщенной яркими впечатлениями, ожиданиями, страхами, разочарованиями, которые Вордсворт разделил с целыми поколениями студентов: «Я был Мечтатель, а они – мечта». Этот отрывок в его поэтическом произведении, шестой книге, носит прекрасное название «Кембридж и Альпы». На самом деле, именно горы, а не книги, открыли автору глаза на возвышенную природу воображения. «Прелюдия», ключевое произведение английского романтизма, посвящено Кольриджу, который наделал в Кембридже больше шума, чем тихий Вордсворт.
Воодушевленный французской революцией, Кольридж весной 1793 года присоединился к протестующим студентам, выжегшим на священной лужайке колледжа слова пламенного лозунга «Свобода и равенство». Кольридж со своими друзьями пугал консервативный истеблишмент одной своей якобинской внешностью: длинные локоны и полосатые панталоны вместо коротких шелковых штанов и напудренных париков. Если еще в первый год своей учебы в колледже он получил золотую медаль за греческую оду о работорговле, то теперь он вместе со своим оксфордским другом Робертом Саути опубликовал стихотворную драму о Робеспьере.
Однако это взволновало университетские власти гораздо меньше, чем дезертирство Кольриджа из храма науки в драгунский полк, куда он записался под псевдонимом Сайлас Томкин Комбербах, скрываясь от кембриджских кредиторов. После возвращения университет назначил ему наказание в виде месяца ареста и перевода девяноста страниц с греческого. Не удивительно, что Кольридж с Саути хотели эмигрировать в Америку, чтобы основать там идеальную коммуну пантисократов. Этим планам не суждено было сбыться, что стало удачей для английской литературы.
Героем университетского фольклора стал и лорд Байрон, самый юный в кембриджском трио романтиков. В отличие от Кольриджа и Вордсворта, получавших стипендию как студенты из бедных семей, Байрон пользовался всеми привилегиями студентов-аристократов. Он трапезничал в вышитой золотом мантии за столом донов Тринити-колледжа, держал карету с четверкой лошадей, ливрейных лакеев и, поскольку собаки в колледже были запрещены, имел ручного медведя по кличке Брюн. Юный лорд водил его на цепочке гулять и на вопрос, что собирается с ним делать, отвечал: «Он будет профессором». Своему тьютору он сообщил, что у него нет ни пристрастия к математике, ни намерения «блуждать в лабиринтах метафизики». Нет никаких сомнений, что именно лорд Байрон установил планку эксцентричности для целых поколений студентов.
Кембридж отличался «бесконечным водоворотом развлечений», как писал Байрон в 1807 году: «Какая жалкая участь: только и делать, что заводить любовниц, врагов и сочинять стихи!» У читателя его писем складывается впечатление, что в Кембридже он научился прежде всего боксу и фехтованию, а занимался в основном азартными играми, охотой, плаванием и теми утехами, которые наградили его гонореей. Но все же Байрон не был столь праздным, как можно вынести из названия его сборника стихов «Часы досуга». За маской аристократической небрежности прячется честолюбивый студент, который переводит Вергилия и Анакреонта, пишет роман и в восемнадцать лет издает первый стихотворный сборник – «Стихи на случай» (1806). В ранней лирике Байрон подражает Александру Поупу и анакреонтикам, пишет традиционные фривольные стихи, в которых, однако, уже сквозит та мелодичная мировая скорбь, которая станет фирменным знаком байроновской поэзии. Когда он несколько лет спустя, в 1814 году, снова приедет в Кембридж, его будут чествовать в Сенате бурными овациями. Он вернется известным на всю Европу автором «Паломничества Чайльд Гарольда», стихотворного эпоса о романтическом герое и его страстях, гениально переведенного на немецкий язык Генрихом Гейне. Именно эту книгу Байрон держит в мраморной руке, стоя на цоколе в библиотеке Тринити-колледжа.
В Кембридже, по словам Байрона, он провел «может быть, самые счастливые дни» своей жизни. Существенный вклад в это счастье внес пятнадцатилетний певчий из его колледжа, Джон Эдлтон, с которым Байрона связывала, как он писал, «сильная, но чистая страсть». Иметь в бойфрендах мальчиков из хора – тоже традиция Тринити-колледжа, да и вообще гомоэротические связи образовывали в мужском мире колледжей своего рода естественное подводное течение, как впоследствии происходило и в женских колледжах. После ранней смерти своего друга Байрон посвятил ему элегию «К Тирзе».
Еще более известной стала другая дружеская связь, которая началась в том же колледже и закончилась плачем у гроба, тронувшим всю викторианскую Англию.
В 1828 году Альфред Теннисон – близорукий, длинноволосый, несколько робкий студент Тринити-колледжа – познакомился с младшим соучеником, которого вскоре полюбил сильнее, чем ручную змею, жившую у него в комнате. Артур Генри Хэллам, способный к языкам и красноречивый, как и Теннисон, почитал романтиков. Они оба были «апостолами», вместе путешествовали и были счастливы в Кембридже. Внезапная смерть двадцатидвухлетнего Хэллама в 1833 году потрясла Теннисона. В том же году он начал In Memorian A. H. H. – лирический траурный труд, который в конце концов включил в себя сто тридцать два стихотворения – одна из самых больших элегий в английской литературе, которую Т. С. Элиот назвал «поэзией отчаяния, но отчаяния в религиозном смысле». Солдаты и вдовы находили утешение в этих стихах, как и королева Виктория после смерти принца Альберта. В год выхода этой книги, в 1850 году, Теннисон вслед за Вордсвортом стал поэтом-лауреатом, а в 1884 году ему был пожалован титул лорда.
Читать лорда Теннисона сейчас? Непременно, ведь это был гипнотической силы художник, и в форме, и в звуке стиха, выразительный и тревожный голос эпохи. Только прочитайте «Тифона», одно из красивейших стихотворений, которое он начал еще студентом до того, как 1831 году покинул Кембридж, так и не получив ученой степени. «Тифон» – драматический монолог человека, который стареет и не может умереть, потому что боги пожаловали ему бессмертие, но не вечную молодость – «жестокое бессмертие», приобретающее удивительную актуальность в эпоху биогенетики.
Характерным представителем викторианской эпохи был и Эдвард Бульвер-Литтон. Он находил, что Кембридж «чересчур академичен». Благодаря своим историческим романам «Последний день Помпеи» и «Риенци» (которым зачитывался Рихард Вагнер, сделавший из него оперу) Бульвер-Литтон стал самым высокооплачиваемым писателем xix века. Теперь нам напоминает о нем лишь премия, названная его именем, за самое неудачное начало романа.
В своем первом бестселлере «Пэлэм, или История джентльмена» (1828), который ввел в модный обиход так называемую школу серебряной вилки (романов о жизни высшего общества), он рассказывает историю молодого денди Генри Пэлэма, одной из престижных остановок которого был Кембридж: «В моей комнате стояло фортепиано, а частная бильярдная комната находилась в поселке в двух милях оттуда; курсируя между этими двумя способами времяпрепровождения, я отточил свой разум в большей степени, чем можно было ожидать. Но, сказать по правде, от этого места разило вульгарностью».
В отличие от Бульвер-Литтона, его сверстник Уильям Мэйкпис Теккерей, автор общественно-сатирических произведений, по сей день считается одним из главных романистов эпохи. Студенческая жизнь автора «Ярмарки тщеславия» (1848) и «Книги снобов» (1849) в Кембридже была похожа на жизнь героя его романа «Пенденнис» (1848–1850). Он пил, играл, что ни день фехтовал и через пять триместров покинул университет весь в долгах и без надежды на успешную сдачу экзаменов.
С университетских времен Теккерей остался дружен со стариной Фицем (так он называл его), бывшим коллегой по Тринити-колледжу Эдуардом Фицджеральдом, которого в 1859 году знаменитым сделала книга, написанная не им, но переведенная столь блистательно, что авторство книги на английском языке было отдано ему: «Рубайат» перса xii века Омара Хайяма. На побережье Восточной Англии старина Фиц продолжал студенческое бытие как блестящий бездельник, восторгавшийся сильными моряками, если только они походили на «мраморные статуи Фидия в голубых штанах и шерстяных фуфайках». Первый опубликованный Фицджеральдом труд – «Евфранор» (1851) – представляет собой платонический диалог двух кембриджских студентов за пивом и бильярдом в «Трех бочках» о радостях юности и узколобости английского университетского образования.
Из множества писателей, учившихся в Кембридже, ни один не отрицал влияния университета на свое развитие столь категорически, как Джон Каупер Поуис: «Университет не оказал ни малейшего влияния на мой вкус, разум, философские взгляды или характер». По его словам, он был ничем не обязан Кембриджу, но всем – Кембриджширу. Дорога в Или, деревенские кладбища, свекловичные поля, пойменные луга по пути в Гранчестер с их тополями и ивами – «вот мои тьюторы, мои сотоварищи, мои библиотеки, лекционные залы; вот мои готические храмы!». Долгие одинокие прогулки с дубовым посохом по имени Святыня пробудили в Поуисе, который изучал историю в Корпус-Кристи-колледже, но сначала хотел стать священником, литературный дар, «своего рода видение по дороге в Дамаск». Сорок лет спустя в автобиографии 1934 года он опишет это «невыразимое чувство радости спокойного, отрешенного, опьяненного ветром, напоенного воздухом духа», экстаз стихийного познания природы и вещей. В Кембридже с точки зрения поэтики начался путь рассказчика мифических историй Джона Каупера Поуиса.
Самые красивые и остроумные описания Кембриджа принадлежат перу женщины, которая никогда в Кембридже не училась. Ее отец там преподавал, там учились ее братья, и даже со своим будущим мужем она познакомилась в колледже. Без Кембриджа из дочери сэра Лесли Стивена не получилось бы Вирджинии Вулф. Даже кружок «Блумсбери» начинался в Кембридже.
Весной 1900 года Тоби Стивен пригласил своих сестер Вирджинию и Ванессу в свой колледж на майский бал. Они приехали, появились – как в чеховской пьесе – «в белых плать ях и больших шляпах, в руках зонты от солнца; от их красоты буквально замирал дух». Так Леонард Вулф описал свою встречу с Вирджинией Стивен и ее сестрой в комнате друга по Тринити-колледжу. Там и Ванесса впервые встретилась со своим будущим мужем, Кливом Беллом. В его комнатах, в Новом дворе Тринити-колледжа, собирались члены Клуба любителей чтения, чтобы декламировать стихи Мильтона, Шелли и собственные. Вместе с Кливом Беллом в это «Общество полуночников» входили и Леонард Вулф, и Тоби Стивен, и Литтон Стрэчи – ядро будущей группы «Блумсбери». Приходили друзья из Кингз-колледжа – Эдуард Морган Форстер и Джон Мейнард Кейнс, члены пресловутого тайного общества «апостолов», куда в 1902 году были приняты также Леонард Вулф и Литтон Стрэчи. Их связывала безоговорочная вера в разум, интеллектуальную честность, полную открытость как в личных, так и в сексуальных отношениях. По завершении учебы группа кембриджских друзей нашла новое место для встреч – в доме двух сестер Стивен в Лондоне, в районе Блумсбери. А Кембридж получил иронический титул Блумсбери-на-Кеме. «Нет в мире места прекраснее», – писала Вирджиния Вулф в 1904 году. Она любила Кембридж и ненавидела его как олицетворение мужского мира. Лондон был местом ее рождения, но родным для нее стал Кембридж. Ее отец, сэр Лесли Стивен, студент, а потом и член конгрегации Тринити-холла, прототип викторианского ученого, был для Вирджинии Вулф образцом «аналитического духа Кембриджа» и одновременно – олицетворением чувственной недостаточности. Амбивалентность этого места, как и собственного происхождения, она ощущала всю жизнь. «Я рождена в полярном краю Кембриджа, – писала она в 1930 году Этель Смит, – и даже без университетского образования принадлежу к этой тупой аскетичной, пуританской расе».
Вирджиния Вулф снова и снова приезжала в Кембридж и описывала его. Поначалу она ночевала у своей тетки Каролины, прозванной Квакершей, в доме № 33 на Гранчестер-стрит, а потом в Ньюнэм-колледже, где ректором была ее дальняя родственница из клана Стивенов.
В октябре 1928 года Вирджиния Вулф прочитала студенткам Ньюнэм-колледжа лекцию «Сестра Шекспира: женщины и литература» и неделю спустя лекцию на ту же тему в Гёртон-колледже по приглашению тамошнего клуба студенток ODTAA Society (акроним One Damned Thing After Another – одна чертовщина за другой). «Я вежливо советовала им пить вино и обзавестись собственной комнатой, – писала она в своем дневнике. – Я чувствовала себя старой и перезревшей. Никто не проявлял ко мне уважения». Эти кембриджские лекции легли в основу ее эссе «Собственная комната» (1929), благодаря своим экскурсам в андрогинность ставшее классическим, и не только для феминистского взгляда на литературу.
«Наверное, Кембридж слишком уж похож на пещеру». Но как бы сурово Вирджиния Вулф ни критиковала этот рассадник мелкой зависти и суетности, она же соблазнительно описала радости жизни в Кембридже, особенно в третьей главе романа «Комната Джейкоба» (1922). Она как будто попыталась подарить своему брату Тоби, умершему в 1906 году от тифа, вторую, выдуманную жизнь в качестве Джейкоба Флендерса, который в том же 1906 году начинает учебу в университете, живет в Тринити-колледже и погибает в Первую мировую войну. Вирджиния Вулф неподражаемо описывает высший свет Кембриджа – это шедевр импрессионистской иронии – освещенный вечерний колледж и доны, гротескные светочи науки вроде Эразма Коэна, потягивающего портвейн и декламирующего латинские стихи так мелодично, «словно латынь была вином на его губах… Сам Вергилий нигде бы не услышал ничего подобного». И Сопвит, тьютор с серебряным языком: «Он говорил, говорил, говорил – как будто можно проговорить все – сама душа соскальзывала с его губ тонкими серебряными дисками, растворяясь в головах молодых людей, как серебро, рассеиваясь, как лунный свет. О, как долго они будут это помнить, как пристально будут вглядываться в прошлое даже в глубоком маразме».
Литтону Стрэчи очень хотелось стать одним из знаменитых донов, карикатуру на чей внешний облик сам он являл собой еще в студенческие годы. Стрейч, как его называли, был бледен, близорук, болезненно худ, слегка истеричен, невероятно высок «и мог бы стать выше еще раза в два, если бы не клонился вниз, как вялая спаржа», – заметил как-то Сесил Битон. Литтон Стрэчи, обладатель фальцета и пламенно-рыжей бороды, еще многие годы после выпускных экзаменов появлялся в Кембридже, идеальном месте для духовных и гомоэротических исканий: «Кембридж, чьи монастыри всегда освящены поэзией и здравым смыслом». Осознав тщетность попыток стать профессором Тринити-колледжа, он написал книгу, принесшую ему славу: «Выдающиеся викторианцы» (1918), шедевр критического обращения с национальными героями. Остаток жизни профессор без кафедры провел между Кембриджем, «Блумсбери» и читальным залом Британского музея, в браке втроем с художницей Дорой Каррингтон и ее мужем.
«Наверное, выдумать хорошую жизнь так же трудно, как ее прожить». Эту фразу своего друга Литтона Стрэчи романист Э. М. Форстер мог только подтвердить. В кругу «апостолов»
Литтон Стрэчи прозвал его Кротом за робость и неприметную внешность. Роскошные экранизации его романов – «Путешествие в Индию», «Конец Говарда» и другие – не скрывают главного внутреннего конфликта его жизни, гомосексуальности, наделившей его способностью описывать любовь вне жестких нравственных и классовых рамок. Лишь после смерти Форстера в 1970 году в его комнатах в Кингз-колледже был найден начатый в 1913 году роман «Морис». Морис, узнав о любви к нему студента-аристократа, был «потрясен до самых глубин своей провинциальной души». Форстер же наиболее личным своим произведением считал роман «Самое длинное путешествие» (1907), воспевающий Кембридж и главные его ценности – дружбу и эстетический опыт, ценности «Блумс бери».
Великим их приверженцем был кембриджский философ, «апостол» Джордж Эдвард Мур, чей труд «Принципы этики» вышел в 1903 году. Мур, дон Тринити-колледжа, который «преследовал истину с упрямством бульдога и безупречностью святого» (Леонард Вулф), значительно способствовал открытости общества по отношению к гомосексуализму. Для таких студентов, как Кейнс и Форстер, он был освободительным голосом разума, фигурой почти мессианской. «То, что Кембридж полон друзей, придает ему магические свойства, – писал Форстер. – Люди и книги укрепляют друг друга, разум соединяется с чувствами, умозрительные построения наполняются страстью, а дискуссия благодаря любви становится глубже». Прочитав по приглашению в Кембридже несколько лекций, в 1946 году Форстер вернется в свой колледж, чтобы остаться там до конца своих дней, – «голубой мотылек», как назвала его Вирджиния Вулф, нашедший свой кокон на лестнице А Кингз-колледжа.
На лестнице А в 1906 году обретался какое-то время в начале своей учебы и Руперт Брук, пока не переехал в Гранчестер. Это легендарный в Англии персонаж, столь же переоцененный, как и его стихи. Став вторым национальным героем, вышедшим из Кембриджа, «вторым Байроном», Руперт Брук им все же не был. Он умер молодым и красивым, как Мерилин Монро, в Первую мировую войну. «Он весь был таким, какими должны быть самые достойные сыновья Англии» – этот отзыв Черчилля в The Times в 1915 году канонизировал легенду, которая превратила поэта-солдата и германофоба в символ поколения. «Самый красивый молодой человек Англии», как назвал его У. Б. Йейтс, был действительно неотразим, особенно для мужчин. «Младой златоволосый Аполлон / Стоит задумчиво у битвы на краю; / В своем величии не может ведать он, / Что вечности отдаст судьбу свою» (Френсис Корнфорд).
Но как бы хорошо ни соответствовал Гранчестерский Аполлон андрогинным идеалам «Блумсбери», он не был пацифистом, как другие «апостолы». До 1980-х годов xx века рукопись с его патриотическими сонетами военного времени лежала в витрине перед памятником погибшим членам Кингз-колледжа. Сейчас голос этого потерянного поколения мы узнаем скорее в антивоенной поэзии сотоварищей Брука, таких как Зигфрид Сэссон или Уилфрид Оуэн, испытавший на себе ужас траншей и погибший в двадцать пять лет во Фландрии. Слава Брука основывается на одном-единственном стихотворении – «Старый дом священника в Гранчестере», гениально-сентиментальном гимне Англии. Впрочем, его наставник Литтон Стрэчи назвал это стихотворение «чертовски жеманной стряпней».
Если почитать переписку Руперта Брука с Джеймсом Стрэчи, младшим братом Литтона, создается впечатление, что кембриджские студенты в то время думали только о трех вещах: альпинизме, социализме и сексе. Один из красивых молодых людей, принадлежавших к кругу «королев Кингз-колледжа», студент-историк Джордж Мэллори, погиб в 1924 году на вершине Эвереста. Знаменитый дон Кингз-колледжа, историк Оскар Браунинг, который интересовался молодыми людьми не только как педагог, алкеевой строфой написал оду пенису: «О, товарищ наших дней, / Царь, сильнейший средь мужей, / И обитель всех скорбей…».
Даже такой раскрепощенный автор, как Д. Г. Лоуренс, посетив в 1915 году Тринити-колледж, почувствовал себя на редкость чужим в кругу «апостолов» и в его атмосфере гомосексуального флирта («Я съездил в Кембридж и невыразимо его возненавидел»). Лоуренс горько разочаровался в Мейнарде Кейнсе и других донах, чей образ мысли и жизни показался ему нестерпимо эстетским в сравнении со зверствами мировой войны. Он писал Бертрану Расселу, принимавшему его в Кембридже, что не может выносить этот «запах разложения и затхлости»: «Откуда у таких больных людей берется их душевный подъем? Лучше бы им умереть». Т. С. Элиот, напротив, в том же 1915 году приезжавший читать доклад, нашел, что обитатели Кембриджа – «серьезные, усердные и тупые плебеи». Всяк судит на свой лад, и красота находится в глазах смотрящего.
В Первую мировую войну многие добровольцы носили в солдатском ранце томик стихов, выпущенный еще в 1896 году, но обретший популярность позднее и сохранивший ее до сих пор: «Парень из Шропшира», элегические стихи о сельской Англии, о напрасной любви и ускользающей юности – о «стране утраченного счастья». Автор этих вариаций на тему утраченного времени, Альфред Эдвард Хаусман, был видным ученым-латинистом и с 1911 года преподавал в Кембридже. Своими пасторальными, балладными, горестно-сладкими строфами он создал образец для георгианских поэтов круга Руперта Брука. Однако для Т. С. Элиота и лириков модерна он еще при жизни стал анахронизмом. Двадцать пять лет жил Хаусман в Тринити-колледже, издал пятитомное собрание сочинений Манилия и всего один тоненький сборник собственных стихов. А. Э. Хаусман был poeta doctus (ученый поэт, чьи стихи предназначены для узкого круга людей) и холостяк, подобно Томасу Грею, замкнутый человек, глубоко прятавший свои страсти как в лирике, так и в личной жизни. «Он сделал выбор быть сухим, как пыль, / И запер слезы, как письмо в комоде. / Еда была его публичной страстью, тайной – гниль: / Насилие и бедность на свободе», – написал У. Х. Оден в сонете об А. Э. Хаусмане. Лишь через шестьдесят лет после его смерти, в 1996 году, память А. Э. Хаусмана была увековечена в уголке поэтов Вестминстерского аббатства памятным окном, которое установит его известнейший кембриджский ученик, переводчик Фукидида и консервативный политик Енох Пауэлл.
К писателям, ценившим стихи А. Э. Хаусмана при его жизни, относился и Владимир Набоков. Студентом он регулярно встречал меланхоличного дона с висящими усами за профессорским столом Тринити-колледжа – фигуру из другого мира. Юный Набоков, эмигрант из имперского Санкт-Петербурга, с 1919 года учился в Кембридже, сначала изучал зоологию, потом французскую и русскую филологию. С прустовской насыщенностью описывает он в своей биографии эти первые годы в изгнании как прошедшие под знаком всеобъемлющего стремления «стать русским писателем» («Другие берега»). Можно было бы подумать, что Набоков в те времена посвящал себя в основном футболу, гребле и «множеству увлечений», словно хотел выдуманному дяде Генриху дать право быть уверенным, «что эти три года плавания по кембриджским водам пропали даром» («Подвиг»).
На самом деле за годы студенчества Набоков успел многое. Он написал первое сочинение по энтомологии («Некоторые замечания о чешуекрылых Крыма»), первым перевел на русский язык «Алису в Стране чудес» (а позднее оговорил Льюиса Кэрролла, назвав его первым Гумбертом Гумбертом), писал также рецензии, переводил стихи Руперта Брука, писал и собственные, «довольно стерильные вирши». В 1921 году Набоков с теннисной ракеткой, боксерскими перчатками и дипломом с отличием вернулся к своей семье в Берлин, тогдашний центр русской эмиграции. В эмигрантской среде 1920-х годов между Кембриджем и Швейцарией разыгрывается действие его романа «Подвиг» (1930), герой которого Мартин Эдельвейс, лучшие моменты, как и сам Набоков, пережил, стоя в воротах за Тринити-колледж.
История литературы – всегда и история несостоявшихся встреч. Когда Набоков покинул Кембридж, Кристофер Ишервуд только начинал учиться; а в Берлине, куда тот тоже в конце концов переехал, их пути пересеклись, не задев друг друга. Берлин в романе Ишервуда, легшем в основу фильма «Кабаре», так же отличается от набоковского Берлина, как кембриджские сценки Набокова от ишервудовских. В литературной автобиографии «Львы и тени» (1938) Ишервуд рисует анархистский мир, противостоящий академическому Кембриджу – городу мертвых, Мортмеру, как он его называет, населенному некрофилами, порнографами, парвеню и копрофагами, – такое вот сюрреалистическое сведение счетов с собственными, не слишком счастливыми студенческими годами. «Когда он пришел на экзамен, – сообщает его друг Стивен Спендер, – он на все вопросы отвечал дольником и белым стихом. И добился своей цели – исключения из университета».
Еще в Кембридже Малькольм Лаури, тогдашний студент колледжа Св. Екатерины, написал свой первый роман «Ультрамарин» (1933), герой которого Гилиот слышит от своего тьютора такие слова: «Вы вовсе не такой необыкновенный, каким себя считаете!» Между тем тьютор Лаури все-таки засчитал этот роман в качестве диссертации. Следуя примеру своего друга, Лаури уже тогда бывал трезвым самое большее два-три часа в месяц, с блеском играя под столами в пивной на укулеле (гавайской гитаре). Снова и снова в его короткой, насыщенной кочевой жизни где-то в Мехико, как в романе «У подножия вулкана», обманчивые воспоминания возвращают его в годы учебы в колледже: «Ах, эти портовые колокола Кембриджа!»
Послевоенная литература началась в Кембридже любовной историей, трагичнее которой нельзя и представить. На вечеринке в феврале 1956 года впервые встретились Тед Хьюз и Сильвия Плат: «И тогда он с размаху поцеловал меня в губы… А когда он поцеловал меня в шею, я вцепилась зубами ему в щеку, так что он уходил из комнаты с залитым кровью лицом». Через три с лишним десятилетия в «Письмах ко дню рождения» к своей покойной жене Тед Хьюз упомянет об этом поцелуе, «который оставил след на моем лице еще на месяц, а во мне – на всю жизнь».
Сильвия Плат, стипендиатка Фулбрайта из Массачусетса, нашла свою «большую, опасную, сумасшедшую любовь», «невероятного мужчину», как писала она матери, который «изо дня в день ходит в одном и том же черном пуловере и вельветовой куртке, с карманами, набитыми стихами, свежей форелью и гороскопами». Тед Хьюз, выпускник Пемброк-колледжа и чемпион университета по стрельбе из лука, собирался перебраться в Австралию. Но ему досталась, как он выразился, «главная мужская роль в драме» Сильвии Плат.
Они поженились уже в июне 1956 года и поселились в квартире на краю Гранчестер-мидоуз (Элтисли-авеню, 55). Тед Хьюз работал учителем в школе Кольриджа, Сильвия Плат готовилась к экзамену по литературе в Ньюнэм-колледже, и оба писали главным образом стихи: «Мы изливали себя в словах». Кембриджские дневниковые записи Сильвии Плат светятся счастьем их общего воодушевления, а также фанатичным стремлением достичь вершины – в учебе, в литературе, в семейной жизни. Пять лет спустя она была побеждена своими навязчивыми идеями, и не из-за Теда Хьюза, а вопреки его стараниям. Самоубийство превратило ее в великомученицу, а его в чудовище, но это лишь искаженная феминистская трактовка бесконечно более сложной истории.
В середине 1960-х годов студенческие волнения коснулись и Кембриджа. То обстоятельство, что в столь привилегированном окружении могут вырасти лишь реформаторы, но не революционеры, австралийскому писателю Клайву Джеймсу казалось благом – при том даже, что себя он в те времена считал радикальным социалистом. Студенты из аристократических семей, как, например, его коллега Салман Рушди, приехавший из Бомбея и изучавший историю в Кингз-колледже, посещали не баррикады, а кино, смотрели Годара и Антониони, слушали Боба Дилана, Мика Джаггера и читали, по словам Рушди, наряду с Гербертом Маркузе еще и «двухголового парня, знакомого читателям Гюнтера Грасса как Марксэнгельс». Конфликты тех лет отразил Дэвид Хэйр в пьесе «Зубы и улыбки» (1975), действие которой происходит на богатом событиями балу в Джизус-колледже. Одновременно с Дэвидом Хэйром в Кембридже тогда учились драматурги Говард Брентон и Питер Шеффер, режиссеры Питер Холл и Тревор Нанн, актеры Дерек Джекоби, Иен Маккеллен и Эмма Томпсон.
Без сомнения, мир благодарен Кембриджу за нечто более веселое, чем революционеры, а именно – за комиков. Сатирический бум 1960-х годов начался с шоу-ревю Beyond the Fringe, написанного и исполненного четырьмя людьми: двумя из Оксфорда и двумя из Кембриджа. Впервые представленное в Эдинбурге, оно взяло Лондон штурмом и положило начало тенденции, которая привела от юмористического журнала Private Eye к феерии «Монти Пайтона». Из четырех участников Джонатан Миллер (Кембридж) получил степень доктора и является одним из лучших театральных и оперных режиссеров нашего времени. Алан Беннетт (Оксфорд) – один из ведущих драматургов Англии, Питер Кук (Кембридж) считался многими самым забавным комиком нашего времени, а Дадли Мур (Оксфорд) – талантливый концертный и джазовый пианист с успешной карьерой киноактера. Совместное выступление «Пита и Дада» было классикой в своем роде, но, к сожалению, оба ушли из жизни слишком рано.
Фестиваль Cambridge Footlights находился в самом центре этих событий. Это ежегодное мероприятие, которое по-прежнему является одним из главных событий Майской недели, было отмечено дебютами некоторых лучших английских авторов, включая Майкла Фрейна, исключительно разностороннего романиста и драматурга, чьи произведения варьируют от тонкого фарса в «Шуме за сценой» до интеллектуальных и научных сложностей «Копенгагена». Фредерик Рафаэль и Стивен Фрай (born to be Wilde[85]) тоже принимали участие в фестивале, но самыми блестящими комиками, выходившими на его сцену, конечно же, были звезды «Монти Пайтона» Джон Клиз, Грэм Чэпмен и Эрик Айдл. Абсурдистский, анархический юмор скетчей группы «Монти Пайтон», с момента премьеры на BBC в 1969 году превратившихся в культовый сериал, известный во всем мире, берет начало в бурлескной традиции студенческого театра.
Фестиваль начал свою историю с представления для обитателей кембриджского дома душевнобольных. Успех был таким, что в 1883 году студенты организовали кембриджский театральный клуб «Огни рампы». Они ставили мюзиклы в стиле Гилберта и Салливана, пантомимы и ревю. Мужчины исполняли и женские роли (студенткам позволили выходить на сцену лишь в 1957 году), но в отличие от Оксфорда, где актерам не разрешалось надевать женское платье, кембриджские «девушки» одевались так красиво, что традиция переодевания в женское платье стала отличительной особенностью «Огней рампы».
Скорее фарс, чем роман, являет собой и университетская сатира Тома Шарпа («Новый расклад в Покерхаусе», 1974). Над выжившими из ума донами, над новым ректором-реформатором, не пришедшимся ко двору, над грубым главным привратником Кухмейстером читатели смеялись тем громче, чем сильнее любили университет. «Сейчас уже все не то. И молодые джентльмены стали совершенно другими. Нет в них того шика. Не то что до войны. Теперь они, видишь ли, стипендии получают. Работают. Да разве в старые времена в Покерхаусе хоть один студент работал? Не до того было. И так забот хватало: выпивка, скачки….[86]» Бессмысленно выяснять, кто послужил моделью для ностальгической карикатуры староанглийского университетского величия. Хотя сам Том Шарп учился в Пемброк-колледже, отвечать за Покерхаус пришлось Питерхаус-колледжу.
Куда любопытнее мне кажется то обстоятельство, что действие подавляющего большинства кампусных романов происходит в Оксфорде, а не в Кембридже, несмотря на преобладание кембриджских авторов. Авторы детективов, действие которых происходит на территории университета, тоже находят благодарный материал в оксфордской среде (более криминальной? более живописной? более разнообразной?). Но самый животрепещущий вопрос: где учился Шерлок Холмс? В Оксфорде или в Кембридже? Доподлинно известно, что родившаяся в Оксфорде дочь кембриджских служащих Ф. Д. Джеймс дала имя своему детективу Адаму Далглишу в честь своей учительницы английского языка в Кембриджширской школе для девочек, мисс Далглиш.
Назовем некоторых выдающихся современных авторов, учившихся в Кембридже, не расставляя их по ранжиру: обладательницы Букеровской премии Пенелопа Фитцджеральд и Антония С. Байетт, ее сестра Маргарет Дрэббл, лирик Том Ганн, Джеффри Хилл, Джон Холлоуэй, Майкл Хоффман, романисты Себастьян Фолкс, Роберт Харрис, Ник Хорнби, Грэм Свифт, Говард Джекобсон и Ален де Боттон, чью книгу «Как Кембридж может изменить вашу жизнь» мы с нетерпением ждем. В 1999 году свежеиспеченная выпускница Кингз-колледжа Зэди Смит дебютировала со своим романом «Белые зубы», который сделал эту двадцатичетырехлетнюю писательницу англо-ямайского происхождения литературной звездой.
С тех пор как сэр Артур Квиллер-Коуч в 1912 году возглавил молодую в то время кафедру английской литературы, в Кембридже стали преподавать все более известные историки литературы: от таких корифеев шекспироведения, как Джордж Райлендс и сэр Фрэнк Кермод, до страстной феминистки Джермейн Грир. Многие из них стали литературными гуру для целых поколений студентов, харизматичными, как Ф. Р. Ливис или Джордж Стайнер. И даже самая большая на сегодняшний день биография Гёте была написана не немецким германистом, а Николасом Бойлем, членом Магдаленколледжа. Первым писателем, ставшим в 1867 году почетным доктором литературы Кембриджского университета, был окс фордец Джон Рёскин. Из немцев эту почетную степень пока получили лишь двое – в 1953 году Томас Манн и в 1991 году Стефан Гейм. «Редкое явление – двойная докторантура в Окс форде и Кембридже», – заметил тогда Томас Манн в своем дневнике. И там же: «Скудный обед, сносное жилье».
В сфере публицистики выпускники Кембриджа также играют весьма заметную роль: обозреватели и репортеры Нил Эшерсон, Джон Симпсон, Роджер Скратон, Мартин Белл, Саймон Хогарт и биограф Сэмюэля Пеписа Клер Томалин; основатель и издатель журнала «Лондонское книжное обозрение» Карл Миллер; звезды телевидения Дэвид Фрост и Джереми Паксмен – и это только самые известные. Все издатели легендарного сатирического журнала Punch с 1874 по 1932 год вышли из Кембриджа; многие еще раньше снискали свои первые журналистские лавры в «Гранте». Для этой студенческой газеты левша Рональд Сирл, родившийся в 1920 году в Кембридже, нарисовал свои первые карикатуры; полученными гонорарами он оплачивал учебу в Кембриджской школе искусств, где рисование ему преподавала внучка Дарвина Гвен Рейверат. В 1979 году издание «Гранта» возглавил Билл Бафорд, двадцатичетырехлетний стипендиат Кингз-колледжа из Калифорнии. Благодаря своим литературным открытиям он превратил выпускавшуюся с 1888 года студенческую газету в самый яркий литературный журнал Англии, получивший международное признание. В 1990 году Билл Бафорд вместе с журналом переехал в Лондон, а в 1995 году стал литературным шеф-редактором еженедельного журнала New Yorker – вполне кембриджская карьера.
Философский камень: архитектура и градостроительство
Ни одно сердце, думала она, не может остаться равнодушным к этому городу, где камни и витражи, вода и зеленые лужайки, деревья и цветы, вся их упорядоченная красота направлена на служение наукам.
Ф. Д. Джеймс. «Неженское дело» (1972)
Очарование Кембриджа не может найти объяснение исключительно в его архитектуре или ауре учености. Секрет его притягательности – нечто больше, чем сумма колледжей. Кембридж – эстетическое целое, сочетание несоизмеримых частей, как пьеса Шекспира, в которой есть и король, и шут, пафос белого стиха и грубая проза. Магия заключена в чередовании размеров и материалов, где уют уступает место величию, известняк соседствует с кирпичной кладкой, а фахверк с железобетонными конструкциями. Она заключена в классических колоннадах и лугах на берегу Кема, в стилистических контрастах и гармонии, которая как нигде видна в Баксе, парке с задней стороны колледжей. Ренессанс церкви Клэр, поздняя готика часовни Кингз-колледжа, классицизм флигеля Гиббса, романтизм новой готики Уилкинза – парад стилей на подиуме заливных лугов Бакса.
Архитектура Кембриджа – это прежде всего архитектура колледжей. В городе нет кафедрального собора, зато есть часовня колледжа, более царственная, чем собор в Оксфорде. Примерно в то время, когда Кингз-колледж достраивал свою часовню, на противоположной стороне улицы университет и город совместными усилиями обновили церковь Св. Девы Марии (Большей). Эта скромная приходская церковь, одновременно являющаяся и общей университетской, расположилась в тени часовни одного колледжа – противоречие, отражающее тогдашнюю расстановку сил. У многих колледжей были богатые покровители, с готовностью дававшие деньги на строительство, университет же в целом, слишком обезличенный, чтобы заполучить в спонсоры бывших учеников, оставался бедным. Лишь с 1730 года у него появилось достойное здание для церемоний – дом Сената. Только когда ученым-естествоиспытателям понадобились лаборатории, то есть с xix века, университет начинает активнее проявлять себя как застройщик. А что же город? Если не считать церквей, вклад Кембриджа в архитектуру даже меньше, чем какого-нибудь затерянного в пустыне эмирата.
При всех индивидуальных особенностях в архитектурном плане колледжи следовали общему образцу, отражавшему академическую форму жизни. Вокруг прямоугольного внутреннего двора, который в Кембридже называется court, а не quadrangle, как в Оксфорде, располагаются трапезная, часовня и библиотека, ректорская резиденция и жилой флигель для преподавателей и студентов. Крытая галерея, которую называют the screens (ее стены используют как доску для объявлений), ведет между трапезной и кухней во второй двор, а если необходимо, и в третий. Дворы колледжей образуют пассаж и располагаются один за другим, а позади них разбиты сады, где выращивали фрукты и овощи для кухни, а впоследствии были обустроены площадки для игры в боулинг и крокет. Таков основной образец, тема для множества вариаций, типологическое продолжение феодальной застройки.
Разработанный в Оксфорде план колледжа в Кембридже был воплощен лишь в 1448 году, при строительстве Куинс-колледжа. Его старый двор (как и двор Корпус-Кристи-колледжа) являет собой прекрасный пример полностью сохранившегося средневекового внутреннего двора. Здесь и поныне ощущается интимность, покой и безопасность, которые они предлагают, атмосфера уединения. Этот «домашний» двор являет собой скорее скромную версию большого двора Нью-колледжа в Оксфорде. Крестовый ход как центральный элемент монастырской и соборной архитектуры был воспринят Куинс-колледжем, хотя остальные кембриджские колледжи посчитали его излишним. Как в господских домах xiv – xv столетий, трапезная расположена здесь напротив въездных ворот, рядом с резиденцией ректора. В отличие от Оксфорда в Кембридже трапезная и часовня не обязательно соседствуют друг с другом.
В расположении помещений первые колледжи Кембриджа следуют лестничному принципу по образцу Оксфорда. Большинство преподавателей, как и студенты, обитали в одном помещении, где у каждого была своя ниша для занятий; в центре стояли truckle beds (кровати на колесиках разной высоты), которые ради экономии пространства задвигались одна под другую, собираясь в одну наподобие матрешки. За несколько помещений, связанных одной лестницей, и по сей день представляющих собой единое целое, были ответственны один или два члена колледжа – ядро будущей тьюторской системы.
«Город потных грез» – этот кембриджский каламбур был пародийным ответом Фредерика Рафаэля на возвышенные слова Мэттью Арнольда об Оксфорде, ставшие его вывеской: «Город грезящих шпилей». Какими бы роскошными ни были первые колледжи Оксфорда, Кембридж отличают большие привратные дома в тюдоровском стиле, триумфальные ворота в мир науки, от Куинс-колледжа, Крайстс-колледжа и Тринити-колледжа до орнаментального апофеоза Сент-Джонс-колледжа. Башни и бойницы, воинственные порталы и элементы геральдики отсылают нас к средневековой крепостной архитектуре; это своеобразный академический вариант замковой архитектуры, сигнализирующей: осторожно, это крепость науки.
Помимо символической функции ворота колледжа выполняли и другую, ограждая школяров от мира развлечений – от проституток, еретиков и враждебно настроенных горожан. В привратных домах, например, за входом в Куинс-колледж, часто располагалась казна колледжа, где хранили серебро и документы. О том, что теперешние привратники куда эффективнее падающей решетки, знает всякий, кого хотя бы один раз останавливали перед привратницкой с ужасающими словами: «Извините, мы закрыты».
Кембриджшир – кирпичная страна, а Кембридж – город кирпича. В привратных домах колледжей этот дешевый материал облагорожен. Жженый кирпич всегда получает шанс на карьеру там, где поблизости нет хороших разломов природного камня. Почти все здания в Кембридже до 1500 года построены из мягкого мелового известняка, разрабатываемого на холмах в юго-восточной части графства. Его было легко добывать в Черри-Хинтоне или в топях возле Рича, его легко обрабатывать, в чем можно убедиться, посмотрев на виртуозную надгробную часовню епископа Олкока в кафедральном соборе Или; правда, ему не хватает прочности и устойчивости к погодным условиям. В xvii – xviii веках многие колледжи обновили известняковые стены: фасады были облицованы по большей части кеттонским известняком кремового цвета, который использовался также для часовни Кингз-колледжа, при строительстве Клэр-колледжа, Тринити-колледжа и других зданий. Самый лучший кеттонский камень, оолит юрского периода, добывался в каменоломнях Нортгемптоншира и Ратленда; он стоил дорого и соответственно использовался экономно. На средневековых стенах Питерхаус-колледжа и Крайстс-колледжа или Тринити-холла толщина облицовки из кеттонского камня всего пять сантиметров. Альтернативой ему был жженый кирпич, и Куинс-колледж стал первым использовавшим в большом объеме красный кирпич в качестве облицовочного материала для стен из мягкого известняка. Триумф кладки из жженого кирпича – от привратных домов эпохи Тюдоров до орнаментализма викторианской эпохи, например, в Ньюнэм-колледже, – стал кембриджской традицией, которую в 1977 году с грандиозным размахом продолжил Робинсон-колледж, монументально процитировав архитектуру привратных домов с использованием разноцветного кирпича из Суонси.
Если вы посетите оба университетских города и сравните их, в глаза бросятся не только различия в строительных материалах. Если в Кембридже многие колледжи выходят на реку, то большинство колледжей Оксфорда зажаты между Хай-стрит и Брод-стрит, задами выходя на улицу. Кембридж – это «здания в ландшафте», как писал Николаус Певзнер, а «Оксфорд – ландшафт из камня». Оксфорд урбанизирован, а Кембридж имеет сельский вид: здесь есть рыночная площадь, но нет такой площади, как Редклифф-сквер. «Кембридж – несомненно, очень уютное, симпатичное местечко после мрачного великолепия Оксфорда – поистине буржуазное, в котором всегда можно найти утешение, во всяком случае на день-другой», – считал Литтон Стрэчи. Когда в 1951 году Кембридж по недоразумению получил городские права, сами кембриджцы были поражены. Этим жестом король Георг VI хотел отблагодарить за то время, которое он провел на реке Кем студентом Тринити-колледжа.
Места, подобные Кембриджу, дают прекрасную возможность совершить обзорную экскурсию по истории архитектуры, от англосаксонской колокольни Сент-Бенет до новейших лабораторий в стиле хай-тек. Перипетии эпохи Реформации привели к тому, что итальянский Ренессанс до Англии дошел поздно, проявившись в первую очередь в орнаментах и декоративных деталях, роскошнее всего – в решетке и скамьях на хорах часовни Кингз-колледжа (ок. 1535 года). В архитектурном плане большинство колледжей по-прежнему придерживались готических традиций. Пример Гонвилл-энд-Киз-колледжа, внедрившего новый стиль в средневековую атмосферу, лишь подтверждает это. Пилястры и фронтон Врат Добродетели (1567), полукруглые арочные ворота с барельефами Викторий на антрвольтах, как на римских триумфальных арках, – чистый Ренессанс, совершенно не типичный для елизаветинской архитектуры. Современницы Врат Добродетели – Врата Чести – цитируют обелиски и другие детали из книги болонского архитектора Себастьяно Серлио. В его весьма влиятельном труде L'Architettura (1537–1551) английские зодчие открыли для себя пять образцов античных ордеров колонн и все остальное, что может относиться к постантичному стилю.
Иниго Джонс ничего не построил в Кембридже, но здесь есть часть решетки для хоров, которую он создал в 1638 году для Винчестерского собора. Поскольку она не вписывалась в готическую обстановку, ее убрали в 1820 году, а в 1912-м выставили на верхнем этаже Археологического музея в Кембридже. В то время как Иниго Джонс в Лондоне призывал соотечественников к великой революции в восприятии классики, в Кембридже и после 1638 года строили стрельчатые окна и готические веерные своды, например, в привратном доме Клэр-колледжа. Одновременно этот колледж начал обновлять свой старый двор в стиле дворцов Ренессанса. Доны Крайстс-колледжа тоже захотели резиденцию в духе нового времени. Симметрично скомпонованное здание членов конгрегации (1640–1643) стоит в строгом и величественном уединении, демонстрируя то, что Джон Ивлин называл «строгая архитектура». Но потом появился человек из Оксфорда и показал кембриджцам, что он понимает под классикой. Это был Кристофер Рен – профессор астрономии, никогда прежде ничего не строивший.
В начале 1663 года, еще до того как в Оксфорде был заложен Шелдоновский театр, Кристофер Рен предложил своему дяде Мэттью Рену, члену Пемброк-колледжа, проект часовни. Это была очень скромная часовня с пилястрами, фронтоном, минимальным декором – первое чисто классическое здание Кембриджа. Кристофер Рен черпал вдохновение не только в книге Серлио, но и у современных ему французских и итальянских архитекторов, например у Бернини, с которым познакомился в Париже в 1665 году. Год спустя он предложил проект еще одной часовни для Эммануил-колледжа, уже с барочными элементами. Однако его шедевром в Кембридже стала библиотека Тринити-колледжа, строительство которой началось в 1676 году, когда сам Рен уже стал главным королевским архитектором. В здании библиотеки, грандиозном по замыслу, безупречно выполненном вплоть до мельчайших деталей, Рен придал палладианскому классицизму собственное звучание, которое ни с чем не спутаешь.
Мы встречаем в Кембридже и Николаса Хоксмура, ассистента Рена. В отличие от Оксфорда здесь ему не позволили воплотить ни один из монументальных проектов (начиная с 1713 года) в Кингз-колледже, в том числе большой двор девяносто на девяносто метров с крестовым ходом и колокольней, или реализовать честолюбивые планы в центре города. Если бы Хоксмуру позволили их осуществить, сегодня мы могли бы по главной аллее пройти вдоль всей улицы Петти-Кьюри от Крайстс-колледжа до часовни Кингз-колледжа, где по замыслу был предусмотрен forum academicum (академичесий форум) с колоннадой. Улицу Тринити-стрит Хоксмур тоже хотел расширить и украсить ее обелисками в стиле римской площади Navona – барочная Cantabrigia Romana (Римский Кембриджшир).
В экскурсиях по воздушным замкам есть прелесть. Представьте себе, как мог бы выглядеть небольшой город на болотах, если бы он в свое время доверился таланту Ланселота Брауна. Этот великий мастер английского садового искусства в 1779 году предложил превратить Бакс в один непрерывный парк. Вместо зигзагообразного маршрута по разделенным земельным участкам колледжей, вдоль реки Кем вились бы дорожки, приводившие к узкому озеру, и не было бы никакой Куинс-роуд с ее автомобильным движением. Отклонены были и проекты, которые предлагал в 1784 году Роберт Адам, находившийся тогда на вершине славы: новая университетская библиотека и круглая трапезная для Кингз-колледжа. То, что было построено в xviii веке, – лишь бледная копия.
И снова, как и в Оксфорде, воплотить часть проектов Хоксмура удалось Джеймсу Гиббсу. Его здание для членов конгрегации (1724–1732) наглядно демонстрирует (особенно если смотреть со стороны Бакса) контраст соседствующих стилей: классицизм Гиббса рядом с готикой часовни Кингз-колледжа, драматические перпендикуляры-вертикали рядом с вытянутой, спокойной горизонталью, белый портлендский камень флигелей колледжа рядом с теплым желтоватым кеттонским и йоркским камнем часовни – триумфальный ансамбль, поучительный пример смелой планировки. И дом Сената (1722–1730) с георгианским благородством выполненный Джеймсом Гиббсом – первое новое здание университета за более чем два столетия.
Один привратник рассказывал мне, что несколько студентов как-то ночью подняли на крышу дома Сената седьмую модель «Остина». Байки, подумал я, пока не прочитал «Ночных альпинистов Кембриджа». Эта классическая книга 1937 года описывает невероятные экспедиции любителей покорять фасады по кембриджским крышам и башням так, словно это восхождения на Эверест: Трещина Четвинда в Кингз-колледже, Кухонное плато в Тринити-колледже, Расщелина водостока в Новом дворе Сент-Джонс-колледжа. «Ночной альпинизм» – несколько замысловатый способ овладения пиками архитектуры колледжей, экстремальный студенческий спорт, удовлетворяющий альпинистское честолюбие на академической болотной равнине. В палитру достижений фасадных скалолазов входят и розыгрыши: например, заменить скипетр Генриха VIII на портале Тринити-колледжа ножкой от стула, а также акции протеста – скажем, растянуть между фиалами часовни Кингз-колледжа транспарант с надписью «Долой бомбу». Однако настоящее искусство лазания по крышам – это искусство ради искусства. Спрыгнуть из узкого окна викторианской угловой башни Киз-колледжа на кровельный карниз здания Сената и подняться назад, что гораздо труднее: этим так называемым прыжком дома Сената, традиционным испытанием на храбрость среди студентов Киз-колледжа, мы и завершим чествование Джеймса Гиббса.
Наряду с выдающейся фигурой Гиббса новый георгианский стиль в Кембридже внедряли два архитектора-любителя. Сэр Джеймс Бэрроу, ставший позднее ректором Киз-колледжа, предложил проект флигеля Питерхаус-колледжа в палладианском стиле (1738–1842) и украшенной пилястрами часовни Клэр-колледжа (1763–1769). Фасадом из тонкого тесового камня, окнами с фрамугами и щипцовыми крышами он в 1742 году итальянизировал главный двор Тринити-холла, придав ему новый облик в духе классицизма – своеобразная подтяжка для лица xviii века. Опыт Бэрроу вошел в архитектурную практику. Средневековье уходило в прошлое, а о защите памятников еще не было речи. Похожим образом в те времена модернизировались многие колледжи, которые не могли себе позволить строительства новых зданий: например, Крайстс-колледж и Эммануил-колледж, обновленные младшим коллегой Бэрроу Джеймсом Эссексом. За гладкими георгианскими фасадами с высокими светлыми окнами века Разума часто скрывались маленькие, облицованные темными панелями средневековые помещения.
В начале xviii века облик города заметно изменился. Средневековая архитектура Кембриджа почти исчезла. Вместо фахверковых домов с выступающими этажами появляются строения из жженого кирпича с классическими пропорциями. Одним из лучших примеров служит ректорская резиденция Питерхаус-колледжа (на другой стороне Трампингтон-стрит, прямо напротив колледжа), выполненная в стиле королевы Анны (1701). В Кембридже нет элегантных площадей и городских кварталов в форме полумесяца, как в георгианском Бате или Лондоне, но есть их поздние отголоски – красивые ансамбли домов террасовой застройки xix века на Малькольмстрит или Парк-террас.
К концу наполеоновских войн рост числа студентов привел к строительному буму. Даунинг-колледж, строительство которого началось в 1807 году, стал первой с xvi века новостройкой и первым кембриджским колледжем, выполненным в стиле греческого возрождения. Но в 1820-е годы Средневековье вновь входит в моду: особенно ценится облик старых колледжей со стрельчатыми окнами, башенками и зубчатыми венцами. Уильям Уилкинс, построивший Даунинг-колледж, с успехом осуществлял теперь свои неоготические проекты для Корпус-Кристи-колледжа, Тринити-колледжа и Кингз-колледжа. В триумф кембриджского возрождения готики внесли вклад ведущие архитекторы эпохи наряду с Уилкинсом: это прежде всего сэр Джордж Гилберт Скотт, построивший новое здание Сент-Джонс-колледжа, и Альфред Уотерхаус (Пемброк-колледж, Киз-колледж и Гёртон-колледж).
К чему это разнообразие готических форм? Мода на Средневековье – часть европейской романтики и одновременно «в высшей степени английский феномен», считает историк архитектуры Дэвид Уоткин. Силовое поле готического возрождения он видит в интеллектуальном треугольнике между Оксфордом, Кембриджем и Лондоном. Два католических обновленческих движения сыграли в этом решающую роль: Оксфордское движение и кембриджское Кэмденское общество, основанное студентами в 1839 году. Общество экклезиологов, как стали его называть по выпускаемому им журналу «Экклезиолог», хотело реформировать литургию и церковное строительство. Их идеалом была английская готика xiv века, архитектурным пророком – О. У. Н. Пьюджин. В часовне Джизус-колледжа Пьюджин, перешедший в католичество в 1835 году, оставил превосходные примеры исторически коррректного дизайна. По его словам, упадок веры привел к распространению «роскошных стилей античного язычества» – долой классический декор, назад к готике!
«Что касается Кембриджа, то это настоящая дыра, сейчас ни в какое сравнение не идущая с Оксфордом». Тем не менее оксфордец Уильям Моррис и его фирма трудились и в Кембридже. Работы его друзей-прерафаэлитов Эдварда Бёрн-Джонса и Форда Мэдокса Брауна – прежде всего цветные окна и кафель – находятся в Питерхаус-колледже и Куинс-колледже, а также в часовне Джизус-колледжа. Расположенная напротив церковь Всех Святых – шедевр викторианской эпохи в духе Пьюджина, с потолочными и настенными росписями и витражами, выполненными в 1863 году по проекту Джорджа Фредерика Бодли, одного из архитекторов второго поколения готического возрождения.
В таком месте, как Кембридж, всякое новое строительство особенно рискованно. Из-за смены стилей xix век предпочитал следовать традициям, чтобы не попасть под подозрение в их нарушении. Результат чаще всего был посредственным. Хотя викторианская эпоха на реке Кем начиналась многообещающе, со Старой университетской библиотеки Чарлза Роберта Кокерелла и Музея Фицуильяма работы Джорджа Базеви, строительство которых началось в год вступления на трон королевы Виктории (1837). К концу ее правления Кембридж отметился беспримерным подъемом естественных наук, связанным с удручающим нагромождением лабораторий и институтов. К этому архитектурному кошмару между Пемброк-колледжем и Эммануил-колледжем на Фри-Скул-лейн приложил руку виртуоз архитектурных стилей Т. Д. Джексон.
К английским архитекторам, которые на рубеже веков больше всего поразили Германа Мутезиуса, сооснователя Веркбунда, относится и забытый ныне Маккей Хью Бэйли Скотт. Он проектировал почти исключительно жилые дома: двенадцать в Кембридже и его окрестностях, из них пять – только на улице Сториз-Уэй. Самый известный из них, дом № 48, построенный в 1912 году для одного из членов конгрегации Киз-колледжа в лучших традициях Arts & Crafts, весьма показателен для стиля Бэйли Скотта, в проектах которого внешний вид здания и его интерьер, сад и дом рассматриваются как единое целое. Бэйли Скотт сегодня находится в тени своего знаменитого соотечественника, сэра Эдвина Лаченса, оставившего в Кембридже лишь одну работу второстепенного значения – длинный жилой флигель во дворе Бенсон-корт в Магдален-колледже (1930–1932).
В начале 1930-х годов над деревьями по ту сторону Бакса вознесся двенадцатиэтажный книжный дом. Ни один из высотных домов не был столь спорным проектом, как эта новая университетская библиотека сэра Джайлса Гилберта Скотта. Как и его лондонская электростанция, законченная в том же 1934 году, университетская библиотека отмечена абстрактным монументализмом – компромисс между традицией и современностью. Архитектора-авангардиста того времени Вальтера Гропиуса, с 1934 года жившего в эмиграции в Лондоне, Кембридж, однако, не принял. Гропиус, основатель Баухауса, сбежавший от нацизма, в 1936 году предложил (вместе с Максвеллом Фраем) проект расширения для Крайстс-колледжа, который был отклонен советом колледжа. Взамен в третьем дворе был построен неогеоргианский анахронизм, и не Кембридж, а Гарвард призвал Гропиуса в 1937 году занять кафедру архитектуры.
XX век начался в Кембридже только в 1959 году. В тот год Сэр Бэзил Спенс спроектировал здание имени Эразма Роттердамского для Куинс-колледжа, первое кембриджское строение в интернациональном стиле. Прежний вклад колледжей в современную архитектуру был столь невелик, что Николаус Певзнер, бывший одно время главным профессором изящных искусств в Кембридже, позволил себе заметить: «Похоже, в нашем веке интеллектуальное превосходство может находиться весьма далеко от эстетического». Но уже скоро эти слова «герра доктора профессора» (Джон Бетджемен) будут блестяще опровергнуты. Между 1954 и 1974 годом в Кембридже были основаны семь колледжей, расширены многие корпуса, то есть имел место настоящий строительный бум, породивший не только шедевры, но зато продемонстрировавший необыкновенное разнообразие современной архитектуры.
Есть смысл еще раз оглядеться и в старых колледжах, где современность часто прячется во втором или третьем дворе.
Мое любимое здание – Криппс-билдинг в Сент-Джонс-колледже – меандр из белого портлендского камня на зеленом фоне, бескомпромиссно современное здание, при этом поразительно деликатно вписанное в ландшафт (Пауэлл и Мойя, 1962–1968). Радикальнейшую, наиболее спорную кембриджскую новостройку университет заказал сам: это факультет истории сэра Джеймса Стирлинга, монументальный блок из индустриального стекла и огненно-красного кирпича (1964–1968). «Антиархитектура, в эстетическом плане трогающая не больше, чем парник с помидорами… агрессивно безобразная», – заключил Певзнер. Исторически этот вердикт оказался таким же, как и в отношении факультета истории Стирлинга, который тем не менее находится под защитой государства как памятник архитектуры.
В последней трети xx века Кембридж утвердился в статусе главной стройплощадки – гораздо более продвинутой, нежели Оксфорд, – для снискавших международную славу английских архитекторов. Сэр Норман Фостер, сэр Майкл Хопкинс, Ричард Маккормак, Ральф Эрскин, Элдред Эванс, Дэвид Шалев, Джон Оутрам, Квинлан Терри, Эдвард Каллинан – все они строили в Кембридже, как и два датских архитектора – Хеннинг Ларсен и Эрик Сёренсен. Здесь мы находим новые формальные подходы к классическим архитектурным задачам – часовня и библиотека, исследовательская лаборатория и фабрика. Палитра сооружений простирается от сенсационного Института менеджмента Джона Оутрема в стиле фараонов до шатра в стиле хай-тек Майкла Хопкинса – исследовательского центра «Шлюмберже», который стал приметой нового Кембриджа.
Здесь, на западной окраине города, в зеленой зоне между шоссе М11 и А1303, университет воплощает в жизнь один из двух самых честолюбивых своих проектов: Западный кампус естественных наук и компьютерной техники. На этой территории к югу от Мэдингли-роуд открываются новые корпуса Кавендишской лаборатории и факультета клинической ветеринарии. Появляются новые исследовательские институты, а также совместные предприятия науки и экономики – в том числе и Европейский исследовательский центр Microsoft рядом со зданием Билла Гейтса – университетской компьютерной лабораторией.
Второй новый кампус растет на юге вокруг Нового Адденбрукского госпиталя: это кампус биомедицины. Воплощением мечты миллениума стал спроектированный австралийцем, сэром Алеком Броерсом, нанотехнологом и вице-канцлером университета, «целый коридор для биомедицинских исследований» от Адденбрукса до Хинкстон-холла. На этих землях к югу от Кембриджа дважды Нобелевский лауреат Фредерик Сенгер создал кампус генома человека – главный европейский генетический архив медицины xxi века. Теперешний руководитель Центра Сенгера, сэр Джон Салстон, получил в 2002 году Нобелевскую премию по медицине (вместе с биологами Сиднеем Бреннером и Робертом Хорвицем, бывшими коллегами Крика и Уотсона).
Как связаны жизненные планы с архитектурой? На самые смелые свои проекты университету также необходимо получить разрешение. Этим занимается Брайан Хьюман, заместитель директора отдела городского планирования, где проблема противостояния town и gown получила продолжение, соответствующее духу времени. Университету и колледжам принадлежат около тридцати процентов всех земель, а в западном Кембридже – почти семьдесят. Там город нередко может строить лишь с согласия колледжей, которые, в свою очередь, как крупные землевладельцы подчиняются городскому планированию. Даже новый Западный кампус, проект которого разрабатывал архитектор (и выпускник Тринити-колледжа) Ричард Маккормак, подвергся обычной процедуре утверждения. «Университет поначалу полагал, что речь идет в известном смысле о строительстве у него на заднем дворе, где приоритет принадлежит ему, а не нам», – говорит Брайан Хьюман. Как всегда, в отношениях присутствует «своего рода креативное напряжение, которое требует гибкости от обеих сторон. Разумеется, есть и определенные ограничения в свободе действий». Одно из таких ограничений можно определить словосочетанием «зеленый пояс».
Паркерс-Пиз, Крайст-Пиз, Джизус-Грин, Мидсаммер-Коммон – Кембридж действительно богат зелеными зонами, само существование которых не менее странно, чем их названия. Это общая земля в центре города, по сей день не застроенная благодаря прозорливости town и gown. Кроме того, имеется широкий «зеленый пояс» вокруг центра и соседних деревень – результат плана Холфорда 1950 года. Этот план развития города, названный именем архитектора, сэра Уильяма Холфорда, размещает исторический Кембридж, как драгоценную жемчужину на зеленом бархате. Никаких поселений на границе: все новые фирмы отправляются за город, в болота. Только такой обеспеченный город, как Кембридж, в 1960-е годы мог позволить себе отказать в разрешении на строительство филиалу IBM. Из-за бума высоких технологий, последовавшего за созданием Научного парка, этому ограничительному плану все чаще приходится прибегать к обороне. Растут жилищные и транспортные проблемы: Кембридж превращается в жертву собственного успеха.
«Расти или умереть»: как стимулировать экономический рост, не посягая на характер города и качество жизни в нем? В конце 1990-х годов пути решения этой фундаментальной дилеммы искала проектная группа «Будущее Кембриджа» – мозговой центр, лучшие головы из академиков, горожан и бизнесменов. В завершение примечательных дебатов было принято множество решений: уплотнение застройки в центре, введение в оборот пустующих земель, изыскание возможностей развития внутри «зеленого пояса», который и без того представляется не слишком зацикленным на защите окружающей среды людям ужасно плоским и скучным.
В болотах к западу от Кембриджа тем временем возводится новая деревня на три тысячи триста домов под названием Кемборн по проекту архитектора Терри Фарелла. «Такие поселки-сателлиты, рассыпанные по местности, – не выход из положения, – считает Брайан Хьюман. – Чтобы пол ностью удовлетворить потребность Кембриджа в жилье, нужно построить новый город примерно такого же размера, как и сам Кембридж».
Краткие жизнеописания: галактика звезд Кембриджа
Джереми: Сэр, в моей голове зреют семена красноречия и риторики; я ведь был в Кембридже. Тэттл: Что ж, университетское образование вполне подобает слуге. Джентльмена оно как-то засушивает.[87]
Уильям Конгрив. «Любовь за любовь» (1695)
Поэт и бунтарь, искатель приключений в политике и любви, архетип художника-романтика, чью жизнь отождествляют с самым крупным его произведением, стихотворным эпосом «Дон Жуан» (1819–1824).
Заложил основу мифа о себе в Кембридже («И это обиталище дьявола или по крайней мере главную его резиденцию, – писал он в 1805 году, – они именуют университетом, хотя любое другое название пристало бы ему куда больше, ибо учеба – последнее, чем здесь занимаются»), превратившись вдруг из робкого полноватого мальчика в денди с бледным лицом и каштановыми локонами, «безумного, испорченного и опасного для знакомства» (леди Кэролайн Лэмб). Поддерживал образ романтического отшельника стихами, полными вселенской скорби, и скандалами, вплоть до участия в греческой войне за независимость.
От статуи Байрона, стоящей теперь в библиотеке Тринити-колледжа, когда-то отказалось Вестминстерское аббатство.
Там память «проклятого поэта» увековечили памятной доской лишь в 1968 году.
Кембридж породил его, Рим приговорил, Оксфорд – сжег. Кранмер был студентом и членом конгрегации Джизус-колледжа, интеллектуальным крестным отцом английской Реформации и самым известным ее мучеником.
Он санкционировал женитьбу Генриха VIII на Анне Болейн и учредил Англиканскую государственную церковь. В 1533 году стал первым архиепископом Кентерберийским.
Его молитвенник («Книга общих молитв», 1549–1552), по сей день остающийся общим молитвословом Церкви Англии, наукой ценится как шедевр английского языка. Вместо латинизмов и гуманистической помпы – проза возвышенной рассудочности, энергичная, простая и выразительная. Кранмеру принадлежат восемьдесят четыре молитвы церковного года – так называемые коллекты, прозаические миниатюры редкой красоты.
«Безумное предприятие» – так Ф. Крик обозначил в заголовке автобиографии то, что удалось ему вместе с Дж. Уотсоном в 1953 году: открытие двойной спирали ДНК. За эпохальную расшифровку генетического кода они вместе с Морисом Уилкинсом получили в 1962 году Нобелевскую премию по медицине.
Крик, коренной англичанин, до 1976 года работал в Кембридже, в лаборатории молекулярной биологии, потом нейробиологом в калифорнийском институте Солка. Изучая человеческий мозг, этот убежденный атеист надеялся определить, «что такое душа».
Его прежний коллега, Джеймс Уотсон из Чикаго, вернулся в Америку еще в 1956 году. До 1976 года преподавал в Гарварде, в 1988–1992 годах возглавлял национальный проект по изучению генома человека – пионер анализа наследственности, желавший улучшить эволюцию за счет генной техники.
Его книга «Двойная спираль» (1967) остается обязательным чтением для будущих студентов-биологов; она была настолько откровенной, что едва не расстроила его дружбу с Криком, который пытался предотвратить ее публикацию.
Изучение медицины в Эдинбурге он забросил и стал изучать теологию в Кембридже; как он напишет позднее, это были наиприятнейшие годы в его жизни. Однако Дарвин не захотел становиться приходским священником.
Кембриджские связи позволили изменить течение жизни: в качестве неоплачиваемого натуралиста в 1831 году он вступил на борт корабля «Бигль». Во время экспедиции в Южную Америку, продолжавшейся почти пять лет, Дарвин собрал материал, систематизация которого изменила наше представление о мире. Эпохальный труд «Происхождение видов путем естественного отбора» (1859) разрушил библейский миф о сотворении мира. С обезьяной на родовом дереве его современники мирились с трудом.
Когда Дарвин послал своему бывшему профессору, геологу Адаму Седжвику экземпляр «Происхождения видов», тот ответил: «Я прочитал вашу книгу скорее с болью, чем с удовольствием». В отличие от теории Маркса дарвиновская модель эволюции остается в силе – по крайней мере для социобиологов и биогенетиков.
Вернувшись на родину, Дарвин жил с семьей в Даун-хаусе в графстве Кент, занимался наукой и писал статьи; его последняя работа называлась «Формирование плодородного гумуса благодаря деятельности червей».
Он умер агностиком в 1882 году и был похоронен в Вестминстерском аббатстве, неподалеку от гробницы Ньютона.
Сыновья и внуки Дарвина преуспевали в Кембридже, где теперь один из колледжей носит его имя. В университетском гербарии хранится более девятисот пятидесяти высушенных растений из экспедиции «Бигля», которые Дарвин послал своему другу Джону Хенслоу в Кембридж.
«Обитатели Кембриджа еще менее гостеприимны, чем другие англичане», – писал Эразм, любитель риторических преувеличений. При этом великий голландский гуманист весьма ценил Англию, «где у стен больше образования и красноречия, чем у наших людей».
В Англии, в кругу гуманистов Томаса Мора, Эразм впервые снискал признание. После пребывания в Оксфорде (1499–1500) этот пламенный публицист и пацифист преподавал в Кембридже в 1511–1514 годах. Комментированными изданиями античных авторов и Нового Завета он задал планку учености, лишенной схоластического догматизма. Его целью был синтез веры и науки, античности и христианства. Эразм склонялся к религиозным реформам, но не хотел церковного раскола Реформации.
Застольные беседы в Куинс-колледже могли послужить моделью для его Colloquia familiaria (1518), бестселлера того времени, который и по сей день остается увлекательным учебником по civilitas (умению дружелюбного и жизнерадостного общения с другими людьми).
Как и для героя его романа Рикки («Самое длинное путешествие»), Кембридж для Э. М. Форстера был «единственным настоящим домом» и в начале, когда он был студентом и вращался в кругу друзей из «Блумсбери», и потом, когда он стал почетным членом Кингз-колледжа.
В промежутке были беспокойные годы во Флоренции, в Александрии, Индии.
К тридцати пяти годам Форстер написал шесть романов, богатых точными портретами представителей среднего слоя эдвардианского общества, с их привычками и ограничениями. После «Путешествия в Индию» он писал только критические статьи и эссе. В Кингз-колледже провел последнюю и самую продолжительную часть жизни с «чайным застольем», как назвал это Кристофер Ишервуд.
Он был робким, дружелюбным человеком с совиным лицом, полностью сознающим свое праздное существование, преходящие следы которого он отметил в своей записной книжке: «Газы. С запахом и без запаха».
Его отец, нотариус, был настолько вспыльчивым, что мать, которая была модисткой, в конце концов развелась с ним. Из двенадцати детей выжил один: Томас Грей, поэт и ипохондрик, английский Бартлеби[88], уклонявшийся от всех требований академического и литературного мира.
Славу ему принесла «Элегия, написанная на деревенском кладбище», высокая песнь меланхолии.
Со своим другом по Итону и однокурсником в Кембридже Горацио Уолполом Грей совершил большое путешествие, потом вернулся в колледж, где провел остаток жизни членом университетского совета – скучный человек, по мнению светского доктора Джонсона: «Скучный в компании, скучный в клозете, скучный везде». Репутация Грея как оригинала и чудака столь же неоспорима, как и его место в истории литературы.
Он был поэтом разочарований, оставаясь заключенным в рамки классической формы со всеми своими чувствами и конфликтами. А еще у него был блестящий эпистолярный дар.
В 1960-е годы она была феминисткой, которую любили даже мужчины: яркая фигура у всех на устах из-за ее сексуальных эскапад и политических заявлений.
Она родилась в Австралии, училась в Сиднее в монастырской католической школе и в университете; с 1964 года живет в Англии. В Кембридже защитила диссертацию по женским образам Шекспира, за три недели справилась с замужеством и разводом, а бестселлер «Женский евнух» (1970) превратил ее в ключевую фигуру женского движения.
Колумнистка, роковая женщина академического мира, всегда достаточно независимая, чтобы менять свое мнение, она была доцентом Ньюнэм-колледжа, а с 1998 года – профессор английской литературы и компаративистики в Варвикском университете.
Автор книг о роли женщин в искусстве и литературе («Гонки с препятствиями», «Небрежные Сивиллы»), о возрасте и менопаузе («Перемена»), написала монографию о графе Рочестерском, отрезвляющий ретроспективный анализ женского движения («Настоящая женщина», 1999) и представила провокационный взгляд на мальчиков в живописи («Мальчик», 2003).
Астрофизик из Оксфорда, в двадцать один год заболел боковым амиотрофическим склерозом, редкой формой мышечной атрофии, которая, как правило, приводит к смерти в течение нескольких лет. Тем не менее Хоукинг женился, обзавелся тремя детьми и в 1979 году возглавил кафедру Ньютона в Кембридже.
«Краткая история времени» (1988), его взгляд на современную космологию и поиски универсальной теории физики, стала самой успешной научной книгой всех времен и народов, а ее автор, гений в инвалидной коляске, – звездой массмедиа. После развода Хоукинг женился на своей медсестре, выступил в голливудской комедии «Симпсоны» и при всей спекулятивности собственной космологии («Мир в двух словах», 2001) стал одним из самых удивительных кембриджских донов своей эпохи. А один из его бывших ассистентов, Натан Майрволд, стал главным научным стратегом Microsoft и мультимиллионером.
Кембриджский извозчик, возивший профессоров, студентов и их скарб. Нажил состояние на прокате лошадей, а его имя стало нарицательным в выражении «выбор Гобсона» (см. раздел «По пути к Ботаническому саду»).
Его любили и town и gown, он несколько раз становился мэром Кембриджа, даже в преклонном возрасте сам управлял каретой, запряженной восьмеркой лошадей, и был крепок, как тиковое дерево. Но в конце концов смерть настигла его: «Спальню показать он попросил, / Обувь снял и свет там погасил./ Если спросят, следует сказать: / Он поужинал, теперь прилег поспать». Так завершил Джон Мильтон свою эпитафию Гобсону, похороненному в церкви Св. Бенедикта.
Студентом он потерпел фиаско в Оксфорде, а в 1911 году получил кафедру латыни в Кембридже. Между этими двумя событиями были долгие годы службы в лондонском патентном бюро и публикация сборника стихов «Парень из Шропшира», ставшего бестселлером (1896). А. Э. Хаусман – поэт пессимизма, поздний романтик, до сих пор популярный в Англии виртуоз пасторальных, патриотических, ностальгических чувств и соответственно вызывающий подозрения у апологетов модернизма.
Последние двадцать пять лет жизни провел в Тринити-колледже – латинист, гурман, член клуба холостяков «Семья», а в остальном – замкнутый человек, закрытый, как ящик комода, скрывающий от всех, что у него внутри. Об этой потаенной жизни и навязчивых идеях идет речь в пьесе Тома Стоппарда «Изобретение любви» (1997).
Ни один сборник лирики последнего десятилетия не снискал такого грандиозного успеха, как вышедшие в 1998 году «Письма ко дню рождения» поэта-лауреата Теда Хьюза: восемьдесят восемь стихотворений об убийственной любви, которая началась в 1956 году в Кембридже. «Слава придет специально для тебя, / Она придет неизбежно, но когда это случится, / Ты заплатишь за нее своим счастьем, / Своим мужем и самою жизнью».
Они встретились в Кембридже, выпускник колледжа из Йоркшира Тед Хьюз и стипендиатка из Бостона Сильвия Плат. Брак закончился в 1963 году ее самоубийством, которому предшествовал уход Теда Хьюза из семьи, бросившего ее с двумя детьми ради Алисы Уивелл, которая пять лет спустя также покончила с собой, убив при этом и своего ребенка.
Из склепов биографических перипетий ныне все явственнее выступают тексты, которые стоят того, чтобы их читать, оставив за скобками феминистский суд Линча. У Сильвии Плат это цикл стихов «Ариэль», письма и дневники, у Теда Хьюза – наряду с детскими книжками, переводами классиков и поэтологическими эссе – целая россыпь стихов о животных, лирическая ярость которых неизменно провоцировала упреки в насилии.
Самый известный экономист xx века, родившийся в год смерти Маркса.
Когда ему было пять лет и он уже вовсю увлекался статистикой в крикете, расписаниями поездов и всякого рода числами, его прабабушка написала ему: «От тебя ожидают блестящего ума, ведь ты всегда жил в Кембридже».
Кейнс блистал во многих ролях – профессора, дипломата, биржевого спекулянта, коллекционера, литератора, мецената – и в домашнем кругу «Блумсбери», и в мире финансов. Весьма разнообразна была и его сексуальная жизнь – его друг Джеймс Стрэчи называл Кейнса «железной машиной для спаривания», пока Кейнс в 1925 году не женился на партнерше Нижинского Лидии Лопоковой (Лопуховой).
После выпускного экзамена в Кингз-колледже начал карьеру в министерстве финансов; в качестве представителя министерства принимал участие в Версальских мирных переговорах, а в 1944 году стал ключевой фигурой в переговорах о послевоенном экономическом устройстве.
«Общая теория занятости, процента и денег» (1936) получила известность как основной документ кейнсианства. Его кредо – рынок не может сам себя регулировать, в особых случаях государство обязано вмешиваться в экономику – оказалось вовсе не панацеей. Финансовый гений Кейнса пошел на пользу Кингз-колледжу, казначеем которого он был.
Одно из его правил: «Если я вижу, что не прав, то меняю свое мнение. А вы?»
Худой, с тонкими губами, в рубашке с открытым воротом и в сандалиях, восседая очень прямо на своем стареньком велосипеде, он едет в сторону Даунинг-колледжа. Таким его можно было видеть до 1960-х годов. Ф. Р. Ливис, самый значительный историк литературы и критик своего времени, оппонент Ч. П. Сноу в споре «двух культур».
Этот миссионер от литературы, вырастивший целые поколения англистов и Leavisites (ливистов), родился, вырос и умер в Кембридже, олицетворяя традицию пуританской строгости: «Жить правильно – это жить в большой литературе и ради нее».
В его методе пристального чтения подчеркивается важность анализа текста, а также общественный аспект и нравственная ответственность литературы. В таких книгах, как «Переоценка» (1936) и «Великая традиция» (1948), он обозначил свой литературный канон, от Джона Донна до Джейн Остин, выстроив бастионы английской культуры против нездорового духа массмедиа. К примеру, Ливиса шокировало, что Витгенштейн ходил в кино.
Он рано стал продвигать Дж. М. Хопкиса, Д. Г. Лоренса, Т.С. Элиота, но неверно оценил Джеймса Джойса и Вирджинию Вулф.
Журнал «Критический разбор» (1932–1953), который Ливис издавал вместе со своей женой Куини, стал самым влиятельным форумом кембриджской литературной критики и ее великих полемистов. Его ограниченность, догматизм и островной провинциализм стали очевидны после появления Джорджа Стайнера.
Его прозвали Леди из Крайстс-колледжа за нежное лицо и острый язык.
Будучи пуританином, он поддерживал парламентскую партию в гражданской войне. В 1649 году Государственный совет предложил ему должность секретаря для переписки на иностранных языках. Мильтон был министром иностранных дел в правительстве Кромвеля, представляя в письмах и памфлетах политику республиканцев, вплоть до оправдания убийства короля.
Вопреки всем авторитетам государства и Церкви Мильтон выступал за свободу совести и печати, за здравый смысл и религиозную терпимость. Это впечатляло его современников больше, чем лирика Мильтона, слава которой стала расти лишь в эпоху романтизма.
Мильтон был самым обстоятельным из всех английских поэтов; по его собственным словам, его стиль куда дальше от бытового языка, чем Кембридж от Блэкпула, а самой трудной задачей для него оказались попытки оправдать пути Господни в делах человеческих.
Свой огромный стихотворный эпос «Потерянный рай» Мильтон мог только диктовать, потому что в 1653 году полностью ослеп.
«Лишь тот из вас слуга, Ему любезный, / Кто, не ропща под ношею своей, / Все принимает и превозмогает»[89].
Крестьянский сын из Линкольншира в возрасте семнадцати лет отправился в Тринити-колледж, а в двадцать семь лет стал профессором математики.
Его великий труд «Математические начала» стал результатом пребывания в Кембридже и прочно вписался как в науку, так и в репутацию университета. С Ньютона началось возвышение естественных наук. Его законы о динамике и гравитации впервые доказали физическое единство вселенной. Обоснованный с точки зрения разума синтез земных и небесных явлений давал новую картину мира.
Ньютон слыл чудаком – дикарь, не интересовавшийся ни женщинами, ни мужчинами.
В 1705 году он, будучи директором Королевского монетного двора и президентом Королевского общества, стал первым ученым, получившим рыцарское звание.
Вольтер в день государственных похорон Ньютона в Лондоне в 1727 году увидел в нем предтечу Просвещения.
В сундуке, который этот холостяк оставил университету в наследство, обнаружились труды по алхимии и теологии. Этот «последний из магов» (Дж. М. Кейнс) в конце жизни искал Божественный план спасения, закон природы творения.
Уильям Блейк в 1795 году представил его как неоднозначного гения («Предвечный», 1795), и по его образцу Паолоцци создал памятник Ньютону, установленный перед Британской библиотекой: рационалист, циркулем измеряющий вечность. Ньютон был о себе более скромного мнения: «Я сравниваю себя с ребенком, который, играя на берегу моря, собирает гладкие камни или красивые раковины, а между тем перед ним лежит неисследованный великий океан истины».
Своему Магдален-колледжу он оставил не только личную библиотеку, но и более трех тысяч страниц, написанных скорописью, которые сделали его знаменитым, – свои дневники.
После учебы он был избран в парламент от родного Лондона, где стал организатором боеспособного флота.
Пепис был экспертом по судоходству, президентом Королевского общества, членом парламента, любителем искусств и жуиром, жизнелюбивым обывателем, любопытным и суетным – идеальные качества для автора дневника, которому предстоит войти в классику. Этот на редкость откровенный и остроумный хронист повседневной жизни педантично описывал любовные интрижки и политические интриги. Фразу, неизменно повторяющуюся в его дневнике после многочисленных поездок в Кембридж, можно считать рефреном всей его жизни: «Мы были очень рады».
Собственно говоря, его звали Гарольд Адриан Рассел Филби. Кимом его стали называть по имени героя романа Киплинга «Ким», обладавшего такими же способностями к шпионажу, или Большой игре.
Ким Филби родился в Индии, в 1933 году окончил Тринити-колледж убежденным коммунистом. Блестящий джентльмен-предатель, двойной агент британской разведки и КГБ, в 1963 году он сбежал в Москву, где в его честь посмертно выпустили почтовую марку – единственный из кембриджских агентов, кого так отметили.
Одним из его друзей до самого последнего дня оставался Грэм Грин, в романе которого «Человеческий фактор» (1978) прочитывается история Кима Филби.
Он четырежды женился, последний раз в восьмидесятилетнем возрасте, трижды проигрывал парламентские выборы, дважды сидел в тюрьме за пацифистские убеждения и получил в 1950 году Нобелевскую премию по литературе за скандальную книгу «Брак и мораль» (1929).
Учился и преподавал в Тринити-колледже, занимался математической логикой, которую вскоре разрушил его ученик Витгенштейн.
«Вольтер нашего века» (Голо Манн), он пояснял задним числом, что философией занялся, когда стал слишком глуп для математики, а в политику пошел, когда стал слишком глуп для философии.
С трубкой и серебристой сединой он стал символической фигурой протестного движения против вьетнамской войны и атомного вооружения, пионером сексуальной свободы, чье бесконечное скакание из одной постели в другую способствовало его славе. «Человек у которого есть только мозги и яйца, но ничего между ними» (Джейн Данн).
Лондонский таксист рассказывал, как однажды вез знаменитого лорда Рассела: «И я спросил: «Ну, и к чему все это? Я имею в виду зачем мы здесь?» И знаете что? Он не смог мне ответить!»
Сын венского банкира еврейского происхождения родился в Париже, а в 1940 году эмигрировал в Америку, где вырос в трехъязычной среде, став нарушителем литературных и идейных границ.
Его диссертация на тему сравнительного литературного анализа была отклонена в Оксфорде, но стала его первым литературным успехом («Конец трагедии», 1961). В 1960-е годы Стайнер блистал в Кембридже, потом – в Женеве и в 1994 году вернулся в Оксфорд в качестве первого приглашенного профессора по сравнительному литературному анализу. Большинство преподавателей с островным мышлением подозрительно относились к космополитическому, бродяжническому интеллекту этого корифея. Стайнер так и остался в стороне, являя собой пример оксбриджской двойственности.
Тема его жизни – связь искусства и варварства, языка и молчания. Его автобиографическая книга «Список опечаток: экзамен для жизни» (1997) – апофеоз вечно мятущегося еврейского духа, сражающегося с метастазами посредствен ности.
Изучал математику в Кембридже и «был талантливее многих «королев» Кингз-колледжа» (Клайв Джеймс). Одним из его учителей был Витгенштейн.
Отталкиваясь от проблемы принятия решений, одного из широко обсуждавшихся в то время вопросов математической логики, в 1936 году он придумал так называемую машину Тьюринга, модель современной компьютерной системы. Он начал свою книгу «Вычислительные механизмы и разум» (1950) так: «Я предлагаю рассмотреть вопрос: ‘Может ли машина мыслить?’» И эта строка стала знаменитой.
Он внес существенный вклад в работу команды дешифровщиков Блетчли-парка, раскрыв код «Энигма» немецкого вермахта.
Однако подобрать ключ к обществу, в котором он жил, Тьюринг не сумел. В 1952 году против него было выдвинуто обвинение в гомосексуализме. Принудительное лечение женскими гормонами («У меня растут груди!») Тьюринг прервал, съев яблоко, начиненное цианистым калием.
Младший из восьми отпрысков венского стального магната, он вырос в иудейско-протестантской семье.
Сначала изучал аэронавтику в Манчестере, пока в 1911 году не встретился в Кембридже с Бертраном Расселом. В конце первого триместра он спросил своего тьютора: «Как вы полагаете, я полный идиот?» Рассел: «Зачем вам это знать?». Витгенштейн: «Потому что если я полный идиот, то стану пилотом, если нет – философом».
В 1914 году он добровольцем пошел в австрийскую армию, закончил свой «Логико-философский трактат», раздарил миллионное наследство, поработал монастырским садовником, сельским учителем и архитектором. В 1929 году вернулся в Кембридж, объяснив, что в первый раз все сделал неправильно, и провел следующие восемнадцать лет, занимаясь тем, что конденсировал, по его выражению, «целое облако философии в одну каплю учения о языке». Другое его изречение: «Только давайте обойдемся без трансцендентальных бредней, раз все ясно, как оплеуха».
Витгенштейн, опубликовавший при жизни почти сто печатных листов, для своих мальчиков был солнцем философии, абсолютистом как в мышлении, так и в жизни, мономаном, самомучителем, раздражавшим академический истеблишмент, и самым нетусовочным доном Тринити-колледжа, который отдавал предпочтение дешевым американским триллерам перед философским журналом «Мысль».
От черных дыр логики Витгенштейн спасался в кино, в Ирландии, Норвегии – только бы подальше от мира исполненных значительности людей. В 1947 году, за несколько лет до смерти в Кембридже, он отказался от профессуры.
Его этическим ригоризмом, аналитической элегантностью его языкового мышления восхищаются до сих пор. Полное двуязычное издание его сочинений Wiener Ausgabe (венское издание) готовилось в кембриджском архиве Витгенштейна и начало публиковаться с 1993 года.
К северу от Маркет-хилл
Мне кажется ужасно важным поехать в Кембридж. Я не хотел бы испытать слишком сильных и пугающих впечатлений, но боюсь, что это возможно.
Д. Г. Лоуренс Б. Расселу (2 марта 1915 г.)
Начало хорошее: совершенно ровная площадь под названием Маркет-хилл. Со времен Средневековья окрестные крестьяне расставляли в центре Кембриджа торговые ряды. Здесь пахло сиренью, сыром, рыбой, здесь торговали свежими фруктами, зеленью, книгами, древностями – только никакого холма здесь не было. Открытое место – как ни странно, слово hill в Кембридже означает именно это – простирается к востоку до церквей Св. Троицы и Св. Андрея. Как и во всех маленьких городах, рядом с рыночной площадью можно найти все, что душа пожелает: ратушу, церкви и кафе, банки и магазины. В таком аморфном архитектурном конгломерате витрины в стиле модерн на улице Маркет-стрит, 21 кажутся едва ли не лишними.
В северной стороне рыночной площади, там, где Роуз-Кресент плавно заворачивает за угол, бронзовая табличка напоминает нам о табачной лавке Бэкона. В список почетных клиентов этого семейного предприятия, процветавшего в Кембридже с 1810 года, входили заядлые викторианские курильщики вроде Альфреда Теннисона и Эдварда Фицджеральда в их бытность студентами. Впрочем, профессура в лице Чарлза Кингсли тоже не гнушалась лавкой – здесь покупали табак, трубки и спички «Везувий», надежные в ветреную погоду. О храме синего дыма, закрывшемся в 1983 году, осталось несколько строк, отлитых в бронзе, – «Ода табаку» Чарлза Стюарта Калверли. Он написал ее еще в 1862 году, когда был членом Крайстс-колледжа. Калверли, блестящий пародист, с одинаковой легкостью переводивший английских классиков на латынь и греческий и прыгавший через извозчичьих лошадей, был страстным спортсменом и курильщиком: «Смит, возьми свою сигару! / Ну-ка, Джонс, задай им жару! / За тебя, наш Бэкон!».
От Маркет-стрит ответвляется Петти-Кьюри, первая улица в Кембридже, которую замостили в xviii веке. Эта улица со множеством переулков и задних дворов представляла собой старый городской квартал, которому в будущем пришлось вновь столкнуться с прогрессом. Вместо того чтобы отреставрировать, в 1975 году его снесли и построили на его месте безликий торговый центр. «Ужасная ошибка» – по признанию строительного комитета. В центре Лайон-Ярд на пьедестале стоит красный лев, фирменный знак бывшей гостиницы «Красный лев». Несчастья, приключившиеся со старым городом в xx веке, умножают расположенные за торговым центром крытая автостоянка и здание суда. На обочине – иронический акцент: бронзовая статуя Майкла Айртона «Талос» – мифический страж, оберегавший остров Крит от всяких напастей.
За ратушей напротив туристического информационного центра расположено вытянутое кирпичное здание 1874 года постройки. Викторианская зерновая биржа, предназначавшаяся для крестьян с расположенных по соседству болот, ныне используется как многофункциональный концертный зал, вполне подходящий для поп-концертов, однако грубоватый по акустике, если говорить о симфонической музыке. Сразу за углом на Пис-хилл, который не имеет ни малейшего отношения к гороху, а связан с рыбой – peas (горох) на самом деле неверно переданное с латыни pisces (рыбы), – так вот, на Писхилл находится Театр искусств. На сцене этого небольшого театра выступали великие мимы, а не только юные звезды студенческого Общества Марлоу, чьи постановки здесь проходят регулярно.
Инициатором и спонсором этого театра был Джон Мейнард Кейнс, легенда национальной экономики. На открытии театра в 1936 году его жена, русская балерина Лидия Лопокова, играла Нору в «Кукольном доме» Ибсена. Копия двойного портрета этой искушенной в искусстве пары, которая висит в фойе театра, принадлежит кисти художника Уильяма Робертса, входившего в круг вортицистов.
Кейнс, коллекционер и меценат, знал, на что тратить деньги. Еще студентом, в 1904 году, он приобретал у антиквара Густава Дэвида всяческие раритеты, в том числе первое издание «Начал» Ньютона. Вы тоже можете предаться в Кембридже этой страсти всего в нескольких шагах от Театра искусств. В лавке Дэвида, на идиллической улочке рядом с кладбищенским садом церкви Св. Эдуарда, библиофилы по-прежнему могут найти куда больше того, что ищут.
Печать и молитва: Cambridge University Press и церковь Св. Девы Марии (Большей)
Улыбкой кембриджец тебя не одарит: Он сгорблен городом и хитростью набит.
Руперт Брук. «Старый дом священника в Гранчестере» (1915)
Если антикварная лавка Дэвида прячется в укромном месте, то университетское издательство с книжным магазином расположились на виду – прямо напротив здания Сената. И хотя витрины Cambridge University Press (CUP) появились во внушительном кирпичном здании на углу Сент-Мэри-стрит лишь в 1992 году, книги там продавались задолго до того – как минимум с 1581 года. Поэтому дом № 1 по Тринити-стрит и рекомендует себя исключительно в превосходной степени, как «старейшее в Англии место, где торгуют книгами».
Как и в Оксфорде, первопечатник Кембриджа тоже был немцем – Йоханн Лэр из Зигбурга. Джон Сиберч (так англичане слышали название его родного города), как его называли, появился в Кембридже в 1521 году, напечатал на ручном печатном прессе десять книг и в следующем же году вернулся в Германию. Цензура превращала печатное дело в рискованное предприятие. Типография Сиберча была частной и не имела отношения к университету. В течение шестидесяти лет после его отъезда книги в Кембридже не печатались вовсе. И хотя университет в 1534 году получил от Генриха VIII лицензию, разрешавшую печатать и продавать omnes et omnimodos libres (книги всякого рода), книгоиздатели воспротивились этому. До 1584 года товарищество лондонских книгоиздателей удерживало монополию, но потом кембриджский печатник Томас Томас смог опубликовать первую книгу – на год раньше, чем его оксфордские конкуренты.
В начале было Слово – женевская Библия 1591 года, – и Слово в Кембридже стало приносить миллионы фунтов. Это то самое издание Библии, которым пользовался Шекспир и которое брали с собой в Америку первые английские поселенцы. Кембриджское университетское издательство делило с оксфордскими коллегами привилегию на издание Библии и молитвенников. Большая нужда в религиозной литературе в начале xix века принесла университетской типографии большую прибыль, которая пошла на финансирование учебной программы.
Разумеется, деньги выделялись избирательно: «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна университетская типография печатать отказалась. Когда Бертран Рассел и Альфред Норт Уайтхед предложили к изданию свою геркулесову попытку вывести из логики все математические теоремы – рукопись «Основы математики» объемом в две тысячи пятьсот страниц, – типографский синдикат Кембриджа ныл так долго, что в конце концов авторы решили возместить часть предполагаемых убытков. Позднее Рассел допускал, что никто не прочитал все три тома: «Когда-то я знавал по крайней мере шестерых человек, которые прочли заключительную часть книги. Трое из них были поляками, и, полагаю, их уничтожил Гитлер. Трое остальных – техасцы, которые впоследствии успешно ассимилировались».
Из длинного ряда кембриджских университетских издателей выделяется Джон Баскервиль, один из великих европейских создателей типографских шрифтов xviii века. Разработанный им шрифт носит его имя. Как профессиональный каллиграф и литейщик шрифтов, он стремился к совершенству в типографском оформлении книг. За несколько лет типографской деятельности в Кембридже Баскервиль успел напечатать классические издания – Новый Завет греческими литерами и знаменитую Библию 1763 года в формате инфолио. Лучшие примеры его мастерства до сих пор можно видеть в библиотеке Ньюнэм-колледжа.
Издательство Cambridge University Press публиковало труды Эразма Роттердамского, Мильтона, Ньютона и Джона Донна; сейчас оно издает популярные антологии и научные энциклопедии, печатает материалы к лекциям, экзаменационные формуляры, специальные газеты, молитвенники, учебники и словари для всего англоязычного мира. CUP давно стало интернациональным предприятием с филиалами и представительствами почти в шестидесяти странах. В 1981 году издательство (и значительная часть типографии) покинуло викторианскую резиденцию Питт-билдинг на Трампингтон-стрит и переехало в новое здание за Ботаническим садом. Под маркой CUP выходили труды более двадцати четырех тысяч авторов из сотни стран. Ежегодно появляется примерно две тысячи четыреста новых изданий – достаточно, чтобы нас снова и снова тянуло в дом № 1 на Тринити-стрит.
К истории типографского дела в Кембридже принадлежат и обитавшие в этом угловом доме до университетской типографии братья Макмилланы из Шотландии, Дэниэл и Александр. С 1845 года они торговали книгами, а вскоре начали их издавать. В доме № 1 на Тринити-стрит собирались студенты и профессора, книжные черви всех видов, здесь читали Теккерей и Теннисон, а в 1857 году появился викторианский бестселлер из школьной жизни – «Школьные годы Тома Брауна» Томаса Хьюза. Так в Кембридже начался путь знаменитого лондонского издательского дома Макмилланов.
Когда вы выходите из книжного магазина и идете по Маркет-стрит, то слышите колокольный перезвон Биг Бена. Это может показаться удивительным, ведь Лондон далеко. Но слух не обманывает вас. Знакомая всем музыкальная фраза из «Мессии» Генделя («Я знаю, искупитель мой жив»), отмечающая каждую четверть часа, впервые прозвучала в Кембридже с колокольни церкви Св. Девы Марии (Большей). Установил этот колокольный перезвон курантов профессор юриспруденции из Тринити-холла, преподобный Джозеф Джоуэтт в 1793 году. Мелодия была настолько популярной, что в 1859 году ее позаимствовали для башенных часов нового парламентского комплекса. Под названием Westminster Chimes кембриджский перезвон разлетелся по всему миру: сегодня он звучит с колоколен различных американских университетов и даже с ратуши Сиднея.
Церковь Св. Девы Марии (Большей) с высокими стройными аркадами, перпендикулярными окнами и венцом из зубцов была построена в 1478 году на фундаменте более древней церкви. Пологий потолок с тюдоровским рельефом вытесан из сотни дубовых стволов, подаренных в 1505 году Генрихом VII. На антрвольтах из мягкого известняка камнетесы оставили ажурный орнамент. Городская церковь Кембриджа с давних времен стала и университетской. До постройки здания Старой школы в xv веке ректоры и члены университетского совета заседали в этой церкви, здесь хранились документы – фактически здесь находился центр управления. Еще в 1730 году, до постройки здания Сената, диспуты, жалование титулов и ученых степеней, а также прочие университетские церемонии проходили в этой церкви. На хорах боковых нефов, пристроенных в 1735 году, теснились студенты и горожане, желавшие послушать знаменитых приглашенных проповедников. Предназначенную для докторов и ректоров галерею, впоследствии демонтированную, называли Голгофой. В церкви Св. Девы Марии (Большей), одной из немногих в Англии, имеется также передвижная кафедра, которую можно выкатить по рельсам в центральный неф.
Уже несколько веков университетская церковь пребывает в тени часовни Кингз-колледжа. «Бедная Святая Мария», можно было бы сказать, если бы не роскошный, несравненный перезвон. Двенадцать колоколов этой церкви производят значительно более сильное впечатление, чем ее архитектура. Если вы еще не знакомы с английским искусством переменного звона, то именно здесь можете превратиться в его страстного поклонника. Если повезет, гильдия звонарей Кембриджского университета предложит вашему вниманию полный пассаж из Stedman Triples, хотя это может занять несколько часов. Загадочные аппликатуры переменного звона записываются на доске в звонарной, которую мы минуем, поднимаясь по винтовой лестнице на бельведер. Пестрые рыночные палатки, колокольни, дворы колледжей – у наших ног лежит весь Кембридж.
Как всегда, спустившись с небес на землю, на все смотришь более трезво. Перед входом в церковь Св. Девы Марии (Большей) на Сенатском холме стоят мраморные скамьи и тумбы с вычурными золотыми буквами – уличная меблировка маленького городка в манхэттенском стиле. От этого зрелища лучше всего отдыхать в чайной «У тетушки» или в интернет-кафе напротив.
Сердце университета: дом Сената и Старые школы
– Людям в самом деле приходится работать, когда они попадают в Кембридж. Если они попадают в Кембридж.
– Что, всем?
– Да, всем.
Николас Монсеррат. Из автобиографической книги (1967)
Раз в году под перезвон колоколов Св. Девы Марии (Большей) вдоль дома Сената по Королевскому плацу проходит живописная процессия: впереди – привратники со своими жезлами, за ними – канцлер (или вице-канцлер) университета в мантии, украшенной золотыми кружевами, за ним – городская знать, ректоры и члены колледжей, чьи мантии в традиционных цветах колледжей похожи на униформы девушек-танцовщиц на Кёльн ском карнавале. Вручение почетных дипломов – кульминация учебного года. Фельдмаршал Блюхер, архиепископ Туту и энтомолог Мириам Ротшильд, Петр Чайковский, Томас Манн, Юрген Хабермас, все они были здесь, в Сенате, приняты в ряды почетных докторов Кембриджского университета.
В то время как мы, хотя и с симпатией, но без особого интереса, обозреваем классический фасад, студенты в июне толпятся перед длинным списком, вывешенным у входа, где обнародованы результаты экзаменов – то ли доска почета, то ли позорный столб. Чуть позже, в день вручения дипломов, все они вместе с преподавателями и родственниками придут на праздник завершения экзаменов в дом Сената, и тут уже колледжи будут представлены не в алфавитном порядке. Даже этот ритуал отражает табель о рангах университетской элиты. Праздник начинается утром в пятницу с Кингз-колледжа, Тринити-колледжа и Сент-Джонс-колледжа, самых больших, самых старых и богатых, а заканчивается вечером в субботу, когда трава перед домом Сената уже совсем вытоптана бедными родственниками из Робинсон-колледжа, Хомертон-колледжа и Дарвин-колледжа.
Читать бесплатно другие книги:
