Моя любимая свекровь Хэпворс Салли

35

ЛЮСИ

НАСТОЯЩЕЕ…

На похороны Дианы я надеваю ожерелье, которое она одолжила мне в день свадьбы. Она оставила его мне в наследство. Когда я вынула его из конверта сегодня утром, к нему была приложена небольшая записка: «По крайней мере, на этот раз тебе не придется его отдавать».

Одно можно сказать о Диане: у нее было неожиданное чувство юмора. Я планировала надеть ожерелье вместе с ярко-розовым платьем, но вместо этого надела простое черное. Я терпеть не могу одеваться во все черное, даже на похороны, а потому добавила к платью ярко-розовые лодочки.

У похоронного бюро собрались десятки людей, все они знают меня по имени и говорят о том, как мы встречались в Сорренто или на вечеринке по случаю шестидесятилетия Тома, или на каком-то другом подобном мероприятии. Я киваю, улыбаюсь и спрашиваю об их семьях, но светская беседа болезненно ограниченна. Обычные, повседневные темы на таких мероприятиях не обсуждаются, их считают слишком тривиальными для данного случая, за исключением, как ни странно, погоды, которую свободно обсуждают на похоронах, в сущности это одна из немногих безопасных тем для обсуждения. «Солнце светит сегодня Диане». Или даже: «Небо плачет». (Но вот что интересно: солнце не светит и небо не плачет, сегодня просто тусклый серый день. Я лениво спрашиваю себя, говорит ли это что-то о моей свекрови.)

Нетти, как и следовало ожидать, на грани. Она, по крайней мере, приоделась, приехала не в трениках, а в кремовой тунике и коричневых кожаных бриджах, но выглядит она усталой и изможденной. Время от времени она заливается слезами, и мне хочется ее утешить. Но она даже не принимает поддержки от Патрика, который бесполезно стоит рядом, вежливо улыбаясь людям, которые выражают соболезнования.

Дети бегают за мной по пятам, скучающие и взволнованные, щиплют и толкают друг друга, но успокаиваются, когда я протягиваю им пригоршню липких мармеладных мишек из сумки. В зале прощаний я вижу типичных представителей верхушки среднего класса лет семидесяти, если не считать несколько лиц, достаточно редких в наших краях, чтобы предположить, что это беженки, с которыми работала Диана. Когда мы пробираемся к своим местам на передних скамьях, я замечаю Эймона. Никаких физических следов его вчерашней драки с Олли не видно, кроме, возможно, выражения легкого вызова на лице. Я бы удивилась, зачем он вообще пришел, если бы не знала, сколь большое значение он придает видимости хорошего тона. Джонс и Ахмед тоже здесь, что оборачивается для меня сюрпризом. Они в своих обычных черных костюмах, которые вполне пристали тем, кто в трауре, но что-то с головой выдает в них копов. Возможно, дело в том, что я чувствую их присутствие, как если бы по спине у меня ползли муравьи.

Служба медленная и скучная, в немалой степени из-за отсутствия гимнов. Олли произносит надгробную речь настолько искренне, насколько это возможно, то есть достаточно обобщенно. Уйма «я люблю тебя», уйма историй про то, как Диана занималась благотворительностью. Слушая, я невольно вспоминаю надгробную речь Олли на похоронах Тома. Тогда в зале не осталось ни одной пары сухих глаз. Сам Олли едва мог говорить от слез, и в результате я большую часть времени простояла у него за спиной, положив руку ему на плечо. Но сегодня ему не удается выжать даже затуманенный взгляд.

Я пытаюсь представить себе надгробную речь, которую я произнесла бы Диане, если бы мне дали эту роль. Я смотрю на ее фотографию в рамке на гробе. Подбородок вздернут, взгляд настороженный, губы изогнуты в едва заметной улыбке. Снимок настолько точно передает, какой Диана была при жизни, что я невольно испытываю… что-то. Трудно поверить, что я больше не увижу эту сдержанную улыбку. Также трудно поверить, что она покинула этот мир не на своих собственных условиях.

Меня охватывает трепет: поначалу слабый, он постепенно захватывает мое тело, прорывается как крик. Я осторожно подношу руку к губам, но из груди вырывается мучительно громкое рыдание. Дети с любопытством смотрят на меня. Даже Олли умолкает и хмурится. Я хочу собраться, но это как несущийся поезд. Я сгибаюсь пополам, поглощенная им. Сильнейшая эмоция. Полная, необъяснимая утрата.

Олли и Патрик несут гроб вместе с двумя друзьями Тома. Остальные два места (очевидно, требуется шесть носильщиков) предоставили персоналу похоронного бюро. Я думаю, что, возможно, эту роль следовало бы предложить нам с Нетти, но никто не спросил меня, поэтому я могу только предположить, что никто не спросил и Нетти. Итак, Диану выносят и водружают на катафалк, и мы вынуждены терпеть светскую беседу еще сорок пять минут, пока мои дети носятся по лужайке, словно на детском утреннике в саду. Харриет забралась на дерево и сидит на ветке бок о бок с другим ребенком, которого я видела на площадке, возможно, внуком одной из подруг Дианы. Подолы их платьев перепачканы грязью.

Люди начинают понемногу расходиться, большинство направляются в банкетный зал отеля «Полумесяц», где мы сегодня после полудня выставим бутерброды и напитки. Но несколько человек, которые не собираются в «Полумесяц», мешкают вокруг, чтобы выразить свои соболезнования. Соболезнование за соболезнованием, да еще без алкоголя – процесс, откровенно говоря, изнурительный. Судя по выражению лица Олли, мой муж тоже так думает, поэтому я говорю ему, что он может идти и оставить меня прощаться с последними гостями.

– А как же дети? – спрашивает он.

– Я займусь детьми. Иди.

В конце концов он все-таки уходит со старым другом Тома.

А я остаюсь на месте, за мою ногу цепляется Эди, и тут ко мне подходит очередная женщина в трауре. Молодая, лет на пять-десять моложе меня, и кожа у нее бежево-коричневая. Мужчина рядом с ней кажется мне смутно знакомым.

– Вы Люси, – говорит женщина.

– Да, – отвечаю я. Мой взгляд возвращается к женщине. Сомневаюсь, что видела ее раньше, но, с другой стороны, сегодня здесь было много людей, которых я не узнала. – Мы встречались?

Она улыбается.

– Я видела вашу фотографию в доме Дианы. – На ней черное платье с длинными рукавами, черные сапоги и изумрудно-зеленый платок. – Я Гезала. Это мой муж Хакем.

– Приятно познакомиться с вами обоими. Как вы познакомились с Дианой?

– Я была беременна, когда приехала в Австралию, – говорит Гезала. – Диана была добра ко мне. Она была рядом, когда я родила своего сына Араша на кухонном полу.

– Так это были вы?! – восклицаю я. – Да, я слышала об этом.

Диана сидит на полу, да еще принимает роды – такую картинку трудно забыть.

Гезала улыбается.

– Она была очень хорошей женщиной.

– А вы чем занимаетесь, Люси? – спрашивает Хакем.

– В настоящий момент сижу дома с детьми, – отвечаю я. Меня сегодня много об этом спрашивали. («Что поделываешь, Люси? Чем намерена заняться теперь, когда с деторождением покончено?») Обычно меня не слишком волнует, что думают другие, но, учитывая наш новый статус банкротов и размер нашего долга, я не могу не задаваться вопросом… А чем я, собственно, занята? Я была так решительно настроена сидеть дома с детьми и заниматься хозяйством, так стремилась делать то, что делала моя собственная мама, что никогда не сомневалась в своем выборе. А теперь вдруг усомнилась.

– Когда-то я была рекрутером… – начинаю я, но Хакем меня прерывает:

– Наверное, у вас это семейное. Несколько лет назад Диана нашла мне работу, когда никто в этой стране даже не приглашал меня на собеседование. Теперь благодаря Диане я снова стал инженером.

И тут я понимаю, откуда я его знаю. Я видела его однажды в доме Дианы. Я помню, как он ее благодарил, помню меру его благодарности. Я помню, как Диана отмахнулась от нее, точно это не такая уж большая услуга.

– На самом деле, нас с Хакемом как раз вчера пригласили занять места в попечительском совете благотворительной организации Дианы, – говорит тем временем Гезала. – Она пожелала, чтобы в совет вошли представители беженцев.

– Меня это не удивляет, – говорю я. – Диана была увлечена благотворительностью.

– Мы позаботимся о том, чтобы ее наследие не угасло. Она еще будет нами гордиться.

Я молчу, думая о том, что это все, чего я хотела очень долгое время, – чтобы Диана мной гордилась.

Гезала берет меня за руку.

– Диана много трудилась, чтобы каждый человек получил свой шанс, – говорит она. – Но, возможно, она была так занята решением мировых проблем, что забыла дать шанс тем, кто находился прямо у нее под носом.

Я улыбаюсь Гезале, и вот так, после ее смерти, чуть лучше начинаю понимать Диану.

36

ДИАНА

ПРОШЛОЕ…

– Ты уверена, что с тобой все в порядке? – говорит Том, пока я снимаю больничный халат.

– Да все со мной нормально! Я просто слегка ударилась головой. Столько шуму из ничего. И в больнице меня оставили на ночь только на случай, если я подам на них в суд из-за скользких полов или что-то в этом роде.

Я надеваю брюки, которые привез мне Том.

– Я все еще не могу поверить, что Люси тебя толкнула.

– Она волновалась за Харриет, Том. Как и все мы. На этом надо сейчас сосредоточиться, а не на глупой шишке у меня на голове.

Надев рубашку, я начинаю застегивать пуговицы.

– Заглянем в палату повидаться с Харриет перед уходом? – спрашивает Том.

Я колеблюсь.

– Сомневаюсь, что мне следует это делать.

– Чушь. Ты же ее бабушка.

– Люси ясно дала понять…

– Люси была вне себя. Она не имела в виду того, что сказала или сделала. Она, наверное, извинится, когда тебя увидит.

Том – вечный оптимист, но я не разделяю его уверенности. Он не слышал эмоций за словами Люси. Со вчерашнего дня единственной новостью было сообщение от Олли: «Харриет очнулась. Результаты МРТ хорошие». От Люси – ни слова, хотя я звонила три раза.

– Я в этом не уверена, Том.

– Мы зайдем по пути к машине, – твердо говорит он. – Все будет хорошо, вот увидишь.

Когда мы подходим к палате Харриет, Люси сидит на стуле, придвинутом к кровати дочери. Она сидит к нам спиной. С порога я слышу, как она напевает «Мерцай, мерцай, звездочка», хотя Харриет, кажется, крепко спит. Должна признать, она хорошая мать. Мне приходит в голову, что я никогда ей этого не говорила.

Том поднимает руку, чтобы постучать, но я перехватываю ее прежде, чем она успевает коснуться двери.

– Я просто хочу посмотреть на них, – шепчу я. – Давай просто понаблюдаем.

Поэтому мы наблюдаем. И впервые я действительно вижу Люси. Не девушку, которой все преподнесли на блюдечке. А девушку, которая знает, чего хочет. Семью. Девушку, которая всегда была рядом, всегда поддерживала моего сына и их детей, и даже меня, невзирая на все трудности. Девушку, которая гораздо крепче и упорней, чем я думала.

Я вспоминаю все разговоры с Джен, Лиз и Кэти о невестках. Мы всегда сосредотачивались на том, насколько они отличаются от нас, насколько они иные как матери, насколько у них иной подход. Мы никогда не говорили о том, насколько мы похожи. Как женщины. Как жены. Как матери. Мне вдруг приходит в голову, что в нас гораздо больше сходства, чем различий.

– Пойдем, – говорю я Тому.

Он смотрит на меня так, будто собирается протестовать, но я оттаскиваю его от двери прежде, чем он успевает открыть рот. Люси не захочет видеть нас здесь сегодня. А сегодня я думаю как раз о том, что нужно ей.

Домой мы с Томом едем молча. Я считаю, что Том молчит, чтобы позволить мне в тишине собраться с мыслями, обдумать происшествие с Люси, но, когда мы подъезжаем к дому и Том не выходит из машины сразу… я начинаю понимать, что мое предположение неверно.

– Это я во всем виноват, – говорит он. – Это я уронил Харриет.

– Чушь. – Расстегнув ремень безопасности, я поворачиваюсь на сиденье. – Это был несчастный случай.

– Мелкие случайности уже какое-то время происходят. Мне все труднее и труднее что-то удерживать.

Я закатываю глаза:

– Мы стареем, Том. Тело начинает понемногу сдавать.

– Пару месяцев назад я ходил к врачу.

– И? – подстегиваю я, помолчав.

– Доктор Пейсли велела сделать кое-какие анализы и посоветовала обратиться к специалисту. К неврологу. Что я и сделал.

– Что ты сделал?! Обратился к специалисту?

Я потрясена. Как это могло произойти без моего ведома? Том не умеет хранить секреты. (Однажды, когда дети были маленькими, он сказал им в канун Рождества, что Санта пообещал ему, что на следующий день принесет им велосипеды. «Я просто не мог дождаться, чтобы увидеть, какие у них будут мордашки», – объяснял он мне потом.)

Не снимая рук с руля, Том смотрит прямо перед собой.

– Я еще не ходил к специалисту. Но мне назначено на завтра. К одному малому, который специализируется на болезнях моторных нейронов. Это также известно как БАС[3] или болезнь Лу Герига.

Я смотрю на него во все глаза.

– Я не хотел говорить тебе, пока не будет больше информации или окончательного диагноза, но… после того, что произошло… Это моя вина, что такое случилось с Харриет. Я не должен был соглашаться держать ее.

В горле у меня разом пересохло. Я пытаюсь сглотнуть, но ничего не получается. Я смотрю на профиль Тома. Его большое, морщинистое лицо.

– Я бы хотел, чтобы завтра ты пошла со мной на прием.

– Конечно, я пойду. Жаль, что меня не было на остальных встречах.

– Знаю, – откликается он, снимает руки с руля и кладет одну ладонью вверх мне на колени. Так мы сидим в машине почти час, уставившись в ветровое стекло.

На следующий день мы с Томом идем в кабинет невролога. Мы входим в приемную, сообщаем регистратору, что мы здесь, и устраиваемся на паре стульев. Рядом со мной в кресле-каталке сидит мужчина: голова свесилась, подбородок опирается на белую подушечку, фиолетовая дорожная подушка подпирает шею. На первый взгляд кажется, что он лет на десять моложе Тома. Женщина рядом с ним, по-видимому, его жена, листает журнал, время от времени поглядывая на него и улыбаясь, или наклоняется с салфеткой, чтобы вытереть уголок его рта. Даже заметив, что женщина видит, как я пялюсь, я не могу отвести взгляд.

– Том Гудвин? – говорит врач.

– Я, – откликается Том.

Я продолжаю смотреть на женщину. Она слегка хмурится, но затем ее взгляд скользит к Тому и озаряется пониманием. Она кивает мне, едва заметно, но кивает.

– Диана? Ты идешь?

– О… да.

Я отрываю взгляд от женщины, и мы с Томом входим в кабинет.

На обратном пути машину веду я. Это один из немногих случаев, когда я села за руль в присутствии Тома. В основном такое бывало, когда он выпивал лишку (даже больше чем лишку, потому что часто он и выпив садился за руль), – когда мы еще пили, мы были не такими уж бдительными. Но были и другие случаи. Однажды, когда мы только поженились и как раз ехали в гости к его кузену в Брайт, в глубинку штата Виктория. Олли, тогда едва-едва начавший ходить, сидел на заднем сиденье машины, а Том, на мой взгляд, ехал слишком быстро, поэтому я потребовала, чтобы он сбросил скорость. Наконец он съехал на пыльную обочину, дернул ручной тормоз и сказал: «Отлично. Если хочешь вообще никогда туда не попасть, веди сама». Мой Том бывает ужасно вспыльчивым. Я села за руль, и, несмотря на сомнения Тома, мы добрались до места, к тому же довольно быстро. Он ворчал и стенал о моем вождении час или около того, потом успокоился, как и всегда. К тому времени, когда мы приехали, мы уже посмеивались над перепалкой. Интересно, скоро ли остальные мои воспоминания о Томе будут занесены в такой каталог? Воспоминания о нем как об отце, воспоминания о нем как о дедушке. Воспоминания о ссорах, воспоминания о радостях. Сплошь воспоминания, потому что его самого со мной не будет.

– Когда мы вернемся домой, я позвоню, чтобы договориться о независимом подтверждении диагноза, – говорю я властным тоном.

И я получу второе заключение, и третье тоже. Мы пройдем через процесс и исчерпаем все возможности. Но в конце концов Том умрет – откуда-то я это знаю. Он не доживет до девяноста, он не доживет до семидесяти. Он умрет, а мне придется жить дальше.

– Когда мы вернемся домой, – отвечает Том, – я хочу лечь в постель.

Мы останавливаемся на красный свет, и я поворачиваюсь, чтобы получше его рассмотреть. Его глаза блестят, нижнее веко набрякло, вот-вот польются слезы.

– Ладно, – говорю я. – Ляжем в постель.

Слезы текут, когда я проезжаю перекресток. Я не вмешиваюсь, предоставляю ему самому пережить глубоко личное горе. Ему не нужно, чтобы я заверяла его, мол, все будет хорошо, когда мы оба знаем, что это не так. Вместо этого я крепко сжимаю его руку. Теперь моя роль ясна. Я буду сильной. У меня получится. Я сознаю свои слабости. Я не слишком теплый человек, я не слишком добрый человек. Но я могу быть сильной. Я могу позволить Тому уйти из жизни со знанием, что со мной все будет в порядке. Хотя бы это я могу ему дать.

Дома Том поднимается наверх. Я иду следом, но, пока он идет в спальню, говорю ему, что мне нужно быстро принять душ. В ванной я включаю душ, раздеваюсь, стою под струями воды и плачу. Я плачу, пока не перестаю понимать, где вода, а где слезы.

Я плачу, пока слезы не иссякают.

Когда я выхожу из душа, Том уже в постели. Сначала мне кажется, что он спит, но как только я забираюсь к нему, его глаза открываются.

– Как ты собираешься жить без меня? – говорит он.

Мы оба тихонько смеемся, пусть даже из уголка глаза Тома скатывается слеза.

– Никак, – отвечаю я, и он тянется ко мне, и мы больше не разговариваем.

1970 год

Когда Олли было четыре месяца, я устроилась на работу в кинотеатр «Стар» в Ярравилле. Для той местности «Стар» был верхом роскоши, а потому по субботам вечером бывал набит битком. Уникальной для кинотеатра была «детская зона», где расставляли рядком детские коляски с малышами и каждой присваивали номер. Если ребенок начинал плакать, его номер проецировали на экран, и мать приходила и забирала его. Олли был одним из таких детей. Я принесла его в корзине, так как у меня не было коляски, и если он плакал, что случалось редко, кто-нибудь приходил и находил меня в буфете.

Как и предсказывала Мередит, я сообразила, как найти работу и одновременно присматривать за Олли. Я сама удивилась, насколько приятно было почувствовать, что я на такое способна. Я еще не встала окончательно на ноги, я не платила за жилье Мередит, и я все еще спала в ее сарае, но я начала вносить свой вклад в оплату счетов и еды. Для начала я работала по вторникам и субботам. По вторникам было многолюдно, а по субботам все места были заняты. Я сновала между билетной кассой и буфетом, пока фойе заполнялось зрителями. Я и раньше бывала в «Стар», но в качестве зрительницы, а работать там – совсем другое дело. Это мне гораздо больше нравилось. Я словно была за кулисами шоу или имела пропуск за сцену на концерт. Время от времени я видела знакомых, но они меня не замечали. Я существовал в другом для них мире. Иногда они смотрели прямо на меня, но все равно не видели.

Я носилась по оживленному театру, светом фонарика указывала, куда кому садиться, приносила попкорн. Как только все оказывались в зале, я часто ходила в детскую комнату и смотрела на череду детей в колясках. Глядя на них, трудно было не думать о детях девочек из Орчард-хауса. Их тоже, наверное, выкладывали в ряд, например, в больничной палате, пока кто-нибудь не заберет их домой. Ни одна из девушек не верила, что у нее есть выбор. Жаль, что я не могу вернуться и сказать им, как они ошибаются.

Во время фильма, если я слышала детский плач, я несколько минут пыталась успокоить малыша и только потом относила номер в проекторную, чтобы его высветили на экране. В девяти случаях из десяти мне удавалось. Олли всегда спал, даже тогда он был моим простым, всем довольным мальчиком.

Однажды вечером, когда я присматривала за детьми, минут через двадцать после начала фильма из кинозала вышел молодой человек. Я бросилась к киоску, к которому он явно направлялся.

– Только попкорн, пожалуйста, – сказал он.

– Маленький, средний или большой?

Молодой человек моргнул, глядя мне прямо в лицо. Я не сразу узнала в нем Тома Гудвина, водопроводчика, который пару раз бывал в доме моих родителей. По словам моего отца, он был хорошим работником.

Никто не назвал бы его красивым, но у него были ясные голубые глаза, хорошая стрижка и замечательная улыбка. Роста он был невысокого и даже не попытался скрыть, как заинтригован, что застал меня за прилавком в киоске в Ярравилле.

– Я тебя знаю, – сказал он.

– И я тебя знаю. – Я улыбнулась. – Том, верно?

Он склонил голову набок. Я прямо-таки видела, как у него в голове крутятся шестеренки.

– Что ты здесь делаешь?

– А на что это похоже?

– Я давненько тебя не видел, – сказал он наконец.

Я верно расценила фразу: это был вопрос. Именно по этой причине моим первым порывом было ответить неопределенно. На языке у меня вертелось: «Я была занята» или «Я на некоторое время уезжала в Европу». Но я прогнала эти фразы. Внезапно я поняла, что имела в виду Мередит, когда говорила о свободе, когда нечего терять.

– Я уехала, чтобы родить ребенка.

Мне понравилось, что Том не попытался скрыть удивление. Он моргнул, долго и медленно, потом снова моргнул. Он даже сделал шаг назад. Я была уверена, что его удивило не то, что это случилось, а то, что я призналась.

– У меня мальчик, – сказала я. – Оливер. Он вон там, в корзине.

– То есть… прямо здесь?

К моему удивлению, Том пошел в детскую зону и заглянул в корзину Олли.

– Этот малыш? – Он смотрел на него сверху вниз, и его лицо на глазах смягчалось. – И… твоя семья…

– Просто в восторге.

Я рассмеялась, и Том удивил меня тем, что засмеялся в ответ. У него был отличный смех. Раскатистый, сердечный смех, который исходил словно бы из самого нутра.

– Так на что же ты живешь?

– Я живу в сарае в Спотсвуде, на заднем дворе опальной кузины моего отца. Я готовлю и убираю для нее. И здесь я кое-что зарабатываю.

Он нахмурился.

– Ты шутишь?

– Боюсь, что нет. Но не беспокойся обо мне, у меня все хорошо. Очень хорошо, вообще-то.

Я взглянула на часы. Я слишком заболталась. До антракта мне нужно было навести порядок в фойе. Схватив контейнер с попкорном, я сделала Тому большую порцию.

– С тебя доллар, – сказал я ему.

Он полез в карман, вытащил пригоршню мятых банкнот и протянул мне, даже не взглянув на них.

– Тебе лучше вернуться в зал. Ты пропустишь фильм.

Он слегка дернулся, оглядываясь через плечо, как будто забыл, где находится. Затем он снова посмотрел на меня и улыбнулся самой лучшей улыбкой, которую я когда-либо видела.

– Проблема в том, что я не хочу пропустить то, что происходит здесь.

37

ЛЮСИ

НАСТОЯЩЕЕ…

Поминки – всегда любопытное мероприятие, как, впрочем, и любое другое, когда смешиваются дела семейные и алкоголь. Когда с похорон Дианы я прихожу в «Полумесяц», Олли с пивом в руке выглядит уже более расслабленным, иногда даже посмеивается над чьей-нибудь фразой. Футбол по телевизору на заднем плане также создает своего рода нормальный фон для ненормального события.

Нетти тоже кажется более собранной, чем на похоронах. Она сидит на веранде «Полумесяца» с Эди на коленях, через две соломинки они пьют из бокала что-то вроде розового лимонада. Я рада, что наша с ней ссора не распространяется на моих детей. О Нетти можно сказать что угодно, но она преданная тетя. Мне нужно любить ее за это.

Патрик осушил по меньшей мере полдюжины кружек пива с тех пор, как я приехала на добрый час позже всех остальных, и, надо сказать, он выглядит немного потрепанным. Думаю, я не могу его винить. Я бы тоже не отказалась от пары кружек, но, учитывая, что приходится ловить и останавливать бегающих детей и выгонять их из-под столов, шансов у меня немного. Харриет и Арчи сбросили обувь и бегают по полам, где грязь вкупе с пролитыми напитками превратилась в клейстер. Скоро кто-нибудь разобьет стакан, кто-нибудь из детей наступит на него, и мы все отправимся в больницу. Вообще-то было бы облегчением выбраться отсюда.

– Привет, – говорю я Олли, обнаружив его у бара.

У него стеклянный взгляд человека, выпившего несколько кружек пива, и он кажется мрачным, но ведь сегодня похороны его матери.

– У тебя все в порядке?

«Помимо того, что это похороны твоей мамы, твой бизнес разваливается и мы разорены?» – хочется спросить мне.

– На самом деле, – говорит он, – я как раз думал, какую скверную сегодня сказал надгробную речь.

– Не такую уж и скверную.

Он склоняет голову набок.

– Да ладно.

Я обнимаю его за талию.

– Послушай, Дианы же тут нет, чтобы ее раскритиковать. Просто отпусти. Все было нормально.

Он открывает рот, чтобы ответить, но нас прерывает пожилая пара, пришедшая попрощаться. В то же время Харриет приходит сказать мне, что «Эди намочила штаны и тетя Нетти спрашивает, есть ли для нее запасные трусы».

– Я разберусь с трусами, – говорю я Олли.

Следом за Харриет я пробираюсь через толпу, поворачиваясь боком, чтобы протиснуться мимо людей. Мы с Харриет выходим на веранду, где Эди стоит совершенно голая, если не считать пары золотых сандалий. Подвыпившие взрослые улыбаются. «Как мило». Присев на корточки рядом с ней, Нетти вытирает ей ноги бумажными полотенцами. В этой сцене столько материнского, что я застываю как вкопанная. Мне приходится напомнить себе, что Эди – моя дочь, что я ее мать.

Звон ложки о стекло привлекает всеобщее внимание, и когда я поворачиваюсь, то вижу, что Олли взгромоздился на стул. Оставив Эди с Нетти, я стремглав бегу обратно в зал. Что за черт?

– Прошу всеобщего внимания, – произносит мой муж, когда я проскальзываю внутрь.

В зале воцаряется тишина, и я чувствую, как внутри у меня все сжимается. Олли – не из тех, кто произносит импровизированные речи, он из тех, кто планирует, репетирует, читает по заметкам. Я оглядываюсь в поисках поддержки, но вижу только Нетти, которая все еще снаружи и занимается Эди. Патрик стоит достаточно далеко у бара.

– Извините, что отвлек вас от выпивки и разговоров, – начинает он. – Я просто чувствую, что сегодня не все сказал о маме.

Один за другим люди шепотом заканчивают разговоры и поворачиваются к Олли. Взяв у проходящего мимо официанта бокал шампанского, я опрокидываю его залпом.

– Дело в том, что мама не была самым теплым и милым человеком на свете. На самом деле она была требовательной и жесткой. Если надо было убить паука или грызуна, угадайте, к кому мы шли? Я дам вам подсказку, это был не папа.

По залу разносится мягкий шорох смеха. Это меня немного успокаивает.

– Когда мы были маленькими, всякий раз, стоило нам присесть, мама давала нам мешок с одеждой для новорожденных, которую пожертвовали ее организации, и заставляла нас сортировать ее по размерам. Обычно мы ныли и протестовали, а она говорила, мол, в любой момент готова забрать у нас нашу одежду и заставить носить пожертвованные вещи, и посмотрим, как тогда мы запоем относительно помощи. – Тут голос Олли прерывается. – Помню, как однажды сложил маленькую белую вязаную кофточку и положил ее поверх груды одежды для новорожденных. Мама заметила ее и выдернула из кучи, сказав, что она в пятнах. Я сказал ей, что ее, вероятно, возьмут в любом случае, а она возразила: «Моя задача – не давать им то, что они возьмут в любом случае. – Олли идеально воспроизводит интонации Дианы. – Моя задача – дать им то, чего они заслуживают».

Он смотрит на меня, и я киваю. Идеально.

– С мамой бывало непросто, но отчасти это и делало ее такой замечательной. И это сделало ее спасательным кругом для многих людей.

– Да ладно, брось!

Голос, доносящийся из глубины зала, от стойки бара, оглушителен и непримирим. Все головы поворачиваются в ту сторону. Патрика, который возвышается над толпой на целую голову, найти нетрудно.

– Диана не была спасательным кругом, – говорит он, – она высасывала из людей жизнь.

Олли выглядит удивленным. Как и большинство собравшихся, он был настолько поглощен своей прекрасной речью, что не ожидал вмешательства. Я тоже удивлена. Все поворачиваются к Патрику. Я начинаю пробираться к нему, но людей тут столько, что я словно бы пробиваюсь сквозь лавину.

– Если мы будем честны, то признаем, что никто не расстроен ее смертью, все сюда пришли просто за дармовыми едой и выпивкой. А почему бы и нет? – Патрик замечает, что я пробираюсь к нему сквозь толпу. – Не утруждай себя, Люси, я закончил. – Он поднимает бокал. – За Диану. Пусть она побыстрей сгниет.