Эта ласковая земля Крюгер Уильям

Глава шестьдесят вторая

Той ночью дождь наконец прекратился, и на следующий день после завтрака тетя Джулия вызвала такси и отправила нас с Долорес за покупками.

– Она молода и знает, что тебе подойдет, – объяснила она.

Но когда мы сели в такси, Долорес сказала:

– Джулия никогда не выходит. Этот дом для нее как тюрьма. Она забивается в свою комнату, и единственные звуки, которые доносятся оттуда, это швейная машинка.

– Швейная машинка?

– Мы все покупаем себе одежду, но Джулия сама придумывает и шьет все, что носит. У нее всегда получается очень элегантно. Хотелось бы мне так уметь.

Я не замечал этого в тете Джулии. Мне было двенадцать лет, и я долго жил в сельской местности, где высокой модой считалось все, что не сшито из мешковины.

– Ты долго живешь с ней? – спросил я.

– Живу с ней? – Она посмотрела на меня, как будто я заговорил на арабском, потом покачала головой. – Ты еще такой неиспорченный, Одиссей. Полагаю, это быстро пройдет.

– Зови меня Оди.

– Тогда ты зови меня Долли. И мне поручено накупить тебе кучу всего нового.

– Обувь мне не нужна, – сказал я. – Мои «Ред Винг» практически новые.

– Я знаю про «Ред Винг». Они дорогие. Где ты взял деньги?

Раз мы так хорошо проводили время вместе, я рассказал ей, как заполучил эти чудесные ботинки в галантерейном магазине в Вестервилле, штат Миннесота, немного приукрасив, как это обычно делают рассказчики, и утаив достаточно, чтобы она не догадалась, что я похититель. Или убийца. К концу рассказа она хохотала до упада. И водитель такси, который тоже слушал, вместе с ней.

– Ты здорово рассказываешь, Оди, – сказала она. – Не думал записывать?

– Может быть, когда-нибудь.

Она велела водителю ехать в центр Сент-Луиса, к универмагу с названием «Стикс, Баер и Фуллер», который занимал целый квартал. Я никогда не видел столько товаров в одном месте, и как ни странно, мое хорошее настроение накрылось медным тазом. Народа в магазине было немного. Не знаю, то ли потому, что было еще рано, то ли из-за экономики страны, которую все ругали. Долли сказала, что ей велено проследить, чтобы у меня было по несколько вещей каждого вида: брюк, рубашек, нижнего белья, носков, ботинок. Я померял пару вещей, потом сказал Долли, что больше не хочу.

– Не хочешь новую одежду? – спросила она, как будто я сказал какую-то чушь.

По правде говоря, мне было плевать. Штаны, рубашка, белье и носки, что были на мне, теперь были чистые и вполне приличные, так я ей и сказал. Но это была не вся правда.

– Долли, можно я покажу тебе кое-что? – спросил я.

– Конечно. Что?

– Не здесь. Придется пройтись.

– Думаю, мне не помешает размяться.

Через несколько кварталов мы стояли над низиной вдоль реки, глядя сверху на жавшиеся друг к другу лачуги и людей, стоящих в очереди за едой перед «Добро пожаловать». Из-за сильного дождя накануне я искренне беспокоился за этих людей и их самодельные укрытия. Я не заметил признаков того, чтобы что-то смыло в реку и унесло, но все в Гувервилле передвигались по колено в грязи и, несмотря на вышедшее после грозы яркое солнце, ходили сгорбившись, будто потоп все еще обрушивается на них.

– Думаешь, я об этом не знаю? – спросила Долли напряженным голосом, граничащим с гневом.

– Я просто хотел, чтобы ты поняла, почему я не могу позволить тебе купить мне все эти новые вещи. Не думаю, что смогу носить их, не чувствуя себя виноватым.

– Думаешь, мне должно быть стыдно носить это?

На ней было голубое платье в белый горох с коричневыми пуговками и таким же кантом вокруг широкого воротника. Я решил, что оно красивое и она красивая в нем.

– Ты хоть представляешь, чем мне приходится заниматься, чтобы носить такую одежду?

Теперь ее глаза метали молнии, а лицо напряженно застыло. Она рассказала мне в ярких подробностях и выражениях, словно пьяный матрос, чем именно занималась.

Я стоял совершенно ошарашенный столкновением с миром, который никогда не мог бы представить. Но теперь я понимал все знаки, которые должны были подсказать мне, куда я попал, когда прибыл в дом на Итаке.

– Тетя Джулия тоже?

– Да, твоя драгоценная тетя Джулия тоже. Проснись, Оди. Это прогнивший мир.

– Обратно я пойду пешком, – сказал я.

– Хорошо. Могу только представить, что скажет Джулия. И на том спасибо, парень.

Она унеслась прочь, и я остался один, глядя вниз на единственный знакомый мне мир, потому что тот, в котором я проснулся утром, казался чужим и очень неправильным.

Я бродил между лачугами Гувервилля, пачкая ботинки в грязи, и рассматривал людей, стоявших без дела у дверей, сооруженных из картона, выброшенных досок или просто драных одеял, подвешенных, чтобы скрыться от непогоды. В каждом лице я видел лишения. И разочарования. И безнадежность.

И вдруг я увидел такое, что среди окружавшей меня в тот момент тьмы дало мне надежду – объявление на телефонном столбе с жирным заголовком «Исцеляющий крестовый поход “Меч Гидеона”».

Палатки установили в Риверсайд-парке, идти до которого от Гувервилля пришлось прилично. Я услышал пианино в большом шатре и обнаружил там Уискера за инструментом. При виде меня он безмерно обрадовался, улыбка на его лице была шире Миссисипи.

– Бак Джонс, чтоб мне провалиться! – Он не стал жать мне руку, а тепло обнял своими худыми руками. – Где остальная команда?

– Нам пришлось разделиться, – сказал я.

– Жаль слышать. Гармоника еще при тебе?

Я показал ему гармонику и спросил про сестру Ив.

– Последний раз я ее видел, когда она шла в кухонную палатку. Останешься с нами, сынок?

Я сказал ему, что не знаю, и поспешил в кухонную палатку, но не нашел там сестру Ив. Димитрий энергично стиснул мою руку в своей хватке и чуть не выбил из меня дух, дружески хлопнув по спине.

– Где большой индеец?

Я не хотел рассказывать все в подробностях каждому встречному, поэтому выдал ему ту же отговорку, что и Уискеру. Когда я спросил про сестру Ив, он отправил меня к ней в гримерку, но и там ее не оказалось. Я вспомнил, как в Нью-Бремене она говорила, что куда бы ни приезжала, всегда ищет тихое место в стороне от суеты, чтобы слушать Бога.

На высоком берегу над рекой стояла беседка, издалека казавшаяся пустой. Сестра Ив сидела на лавочке с закрытыми глазами, наслаждаясь солнечным светом. Мне, отчаянно нуждавшемуся в спасении ребенку, казалось, что ее лицо светится.

Боясь нарушить ее глубокий покой, я прошептал:

– Сестра Ив.

Она открыла глаза. И просто сказала, как будто ждала меня:

– Оди.

Мы поговорили. Я рассказал ей все, что произошло после того, как мы сбежали из Нью-Бремена, и закончил последним своим открытием насчет тети Джулии.

– Ты считаешь, это вся правда о том, кто она, Оди?

– Она… – Но я не нашел достаточно грубого слова для того, что чувствовал по отношению к тете Джулии. – Она совсем не такая, как я представлял.

– Что ты представлял? Что она окажется святой и возьмет тебя к себе?

– Ну… да.

– Разве она не взяла тебя?

– Она запихнула меня на чердак.

– Оди, ты когда-нибудь молился о том, чтобы невредимым добраться до Сент-Луиса?

– Конечно.

– Но то, что ты нашел тут, не стало ответом на твои молитвы?

– Дом, сестра Ив. Я молился о доме. Дом тети Джулии не такой. Я молился совсем не об этом.

– Я уже говорила тебе, что есть лишь одна молитва, на которую точно ответят. Ты помнишь?

Я никогда не забывал, потому что это звучало просто и утешительно.

– Вы говорили молиться о прощении.

– Как думаешь, может, тете Джулии нужно прощение? И как думаешь, сможешь ли ты найти его в своем сердце? Из того, что ты мне рассказал, в сложившихся обстоятельствах она сделала все возможное.

Вид на реку из беседки был обманчив: отражение голубого неба скрывало грязный цвет воды. Я смотрел на реку, ища в себе желание простить тетю, но сердце мое оставалось непреклонным.

– Я не могу жить в том доме, – сказал я.

– Ты можешь снова присоединиться к походу, если хочешь. Уискер определенно скучал по тебе и твоей гармонике.

Ее слова стали спасением, которое я искал. Я сказал: «Да, да» – и благодарно обнял ее.

– Я должна быть уверена насчет Эмми, – сказала она с мрачной серьезностью. – Она особенная, Оди.

Я думал, что понял, о чем она. По пути из Сент-Пола я много размышлял про Эмми, увязывая странности друг с другом. Как она ждала нас в своей комнате у Брикманов, уже одетая, как будто понимала, что уйдет. Как она знала еще до того, как убитый горем мужчина будет угрожать сестре Ив дробовиком, что «Прекрасная мечтательница» спасет положение. И как давным-давно она понимала, насколько важно было, чтобы в моем ботинке лежали те пятидолларовые купюры. Я верил, что наконец увидел то, что увидела сестра Ив, когда впервые взяла Эмми за руку.

– Вы видите прошлое, – сказал я. – Она видит будущее.

Сестра Ив коротко кивнула, но сказала:

– Может, и не только его, Оди. – Она сложила руки и собралась с духом. – То, что я скажу, возможно, прозвучит невероятно. Но я уже видела невероятные вещи, так что вот. Эти ее припадки? Я думаю, это могут быть ее попытки бороться с тем, что она видит в будущем. Я думаю, возможно, она пытается изменить то, что видит.

Это меня ошарашило.

– Она меняет будущее?

– Может, совсем чуть-чуть. Как хороший рассказчик переиначивает последнюю фразу.

Я подумал об этом и о припадках Эмми. У нее был один перед тем, как нас поймал Джек, а когда он закончился, она сказала: «Оди, он не умер». И когда у нее закончился припадок перед тем, как Альберта укусила змея, она сказала: «Он в порядке». А после припадка на острове, где мы нашли скелет, она сказала: «Они все мертвы», и еще: «Я не смогла им помочь. Я пыталась, но не смогла. Все уже было кончено». Потому что видела трагическую историю соплеменников Моза, но это было прошлое, и поэтому она не могла его изменить?

Я уставился на сестру Ив:

– Я должен был убить Джека? И Альберт должен был умереть от того укуса? Но Эмми слегка изменила события?

– Я слышала, что время – это поток, Оди, как река перед нами. Меня наделили даром двигаться назад по ней. Может, кто-то с другим даром умеет скользить вперед, впереди остальных. И если это возможно, то почему бы не быть возможности менять события, всего чуть-чуть?

– Вы держали ее за руку после припадка в Нью-Бремене. Что вы видели?

– Я как будто вглядывалась в туман. Я спросила ее, но она как будто не поняла, о чем я. Если то, что я думаю, правда, то возможно, она и сама не до конца понимает. По крайней мере пока. Она еще мала, Оди, и я хочу быть уверена, что она в безопасности.

– Фло и Герти хорошо позаботятся об Эмми, – заверил я. – И Альберт с Мозом тоже там. Они никогда не допустят, чтобы с ней что-то случилось.

Сестра Ив успокоилась.

– Хорошо. Итак. – Она склонила голову набок и посмотрела на меня. – Что теперь?

– Полагаю, мне надо вернуться и сообщить тете Джулии, что я ухожу.

– Хочешь, чтобы я пошла с тобой?

– Может, подвезете? У меня такое ощущение, что я весь день хожу пешком.

– Это я могу устроить.

Мы вместе пошли к палаткам. Сид разговаривал с Уискером у пианино. Он сердито глянул на меня.

– Уискер сказал мне, что ты вернулся. Как фальшивая монета. – Он посмотрел на сестру Ив. – Он же не останется?

– Он присоединится к нам, Сид, и точка. Мне нужен ключ от «ДеСото». Я подвезу Бака.

– Куда?

Она повернулась ко мне за ответом.

– Итака-стрит, – сказал я. – Это в Датчтауне.

– Пять минут отсюда, – сказал Сид. – Знаешь, где это, Иви?

– Уверена, Бак мне покажет.

Сид достал из кармана ключ, положил его в раскрытую ладонь сестры Ив и в последний раз настороженно посмотрел на меня.

– Господи, лучше тебе не приносить проблемы на этот раз.

– Надежда, Сид, – мягко сказала сестра Ив. – Вот что приносят люди, когда приходят к нам.

Мы легко нашли дом тети Джулии.

– Не удивительно, что ты его нашел, – сказала сестра Ив, улыбнувшись при виде розовой краски. – Мне войти с тобой?

– Я справлюсь, но это может занять время. Я приду к вам, когда разберусь здесь, хорошо?

Она долго смотрела на меня, ласково, но внимательно.

– Ты верил, что ищешь дом, Оди. Твоя вера привела тебя сюда. Это не значит, что твое путешествие на этом заканчивается.

– Куда бы я ни пошел отсюда, я хочу, чтобы это было с вами.

– Хорошо.

Она ласково поцеловала меня в щеку.

Я подошел к двери и позвонил. Открыла Долли, я видел, что она до сих пор сердится на меня.

Ее голос был ледяным.

– Тетя ждет тебя.

Я поднялся следом за ней на чердак. На кровати сидела тетя Джулия, с обеих сторон от нее лежали разные фотографии, большинство – в рамках. Воздух в комнате был холодным и свежим. Как только дождь перестал, я держал окно открытым, как ради свежего воздуха, так и ради удобства облегчаться по ночам без необходимости тащиться вниз через несколько лестничных пролетов.

– Спасибо, Долорес, – сказала тетя. – Это все.

Долли вышла, оставляя за собой холодный след.

Я стоял перед тетей Джулией, полностью готовый к тому, что она будет злиться на меня. Злиться за то, что не принял новую одежду. Может быть, злиться еще больше из-за того, что я узнал правду о том, кто она, от Долли, и у нее не было возможности подготовить меня.

Но я уже простил ее. Меня больше не волновало, кто она, как она сохраняет крышу над головой и заботится о потребностях девушек, которые живут в розовом доме. Я убил человека. Когда-то я считал, что двух. Я врал больше, чем мог припомнить. Я воровал. Я грешил тысячи раз. Кем бы ни была моя тетя, я не лучше.

Так что я готов был принять любую причитавшуюся мне грубость. Но тетя Джулия удивила меня. Она взяла одну из фотографий и протянула мне.

– Ты знаешь, кто это? – тихо спросила она.

– Младенец.

– Какой младенец?

Я пожал плечами.

– Ты, Одиссей.

Я не помнил, чтобы хоть раз видел свою фотографию. Мы с Альбертом попали в Линкольнскую школу без всего, ни фотографий, ни чего-либо еще, что могло бы послужить ниточкой к нашему прошлому. Тетя передала фотографию мне, но для меня она была все равно что картинка экзотического животного. Мне казалось, что она не имеет никакого отношения ко мне.

Тетя Джулия подняла с кровати еще одну фотографию.

– А это? – На фотографии карапуз сидел на лошадке-качалке. – Здесь тебе три года. А на этой четыре, – показала она на следующую. – И пять. Это последняя твоя фотография, что есть у меня. Тебе было шесть лет. Ее сделали в тот единственный раз, когда ты приезжал сюда. Больше я тебя не видела, до позавчерашнего дня. Я храню их у себя в комнате.

Она забрала у меня фотографию младенца и, словно завороженная, смотрела на улыбку на детском личике – моем личике, хотя я этого не чувствовал.

– Их посылали мои родители?

– Розали. Почти каждый год.

– Нет ни одной фотографии Альберта.

Она как будто не слышала – так потерялась в детской фотографии и глубоком смысле, который этот снимок имел для нее.

– Я помню день, когда ты родился. Помню, словно это было вчера.

– Вы присутствовали?

– О да. Это было здесь, в этой комнате. Ты родился на этой кровати.

Вот это было настолько огромное откровение, что я не находил слов.

– Я назвала тебя Одиссеем, потому что мы с Розали выросли, слушая, как мама читает нам поэму Гомера. Ты знаешь своего тезку, Одиссей?

– Греческий герой. Кора Фрост, учительница из Линкольнской школы, рассказывала мне про него.

– Он был великим вождем, и я знала, что ты тоже когда-нибудь станешь. Но еще я назвала тебя так потому, что ты родился на Итака-стрит. Это казалось знаком.

Это было слишком.

– Это мама дала мне имя, – заявил я.

Она молча смотрела на меня. В голове раздалось жужжание, словно рой мух летал по кругу в поисках выхода.

В конце концов я уставился на нее, и, должно быть, на моем лице отразился немой вопрос, потому что она кивнула и прошептала:

– Да.

Глава шестьдесят третья

– Это не подходящее место, чтобы растить ребенка, – объяснила тетя Джулия.

Нет, не тетя Джулия. Мама. Я покрутил слово в голове, но оно звучало неправильно.

После своего поразительного признания она не могла сидеть смирно. Я занял ее место на кровати, а она ходила туда-сюда, время от времени поглядывая на меня, чтобы оценить мою реакцию на свои слова. Это, должно быть, было сложно, потому что я потрясенно молчал и выглядел безучастным, как огородное пугало.

– У Розали уже был ребенок. Я знала, какая она хорошая мать для Альберта. Гораздо лучше, чем стала бы я для тебя, особенно здесь. Ох, полагаю, я могла бы уйти и попытаться зарабатывать нам на жизнь каким-нибудь другим способом, но я ничего не умела. Это… – Она развела руки, обозначая эту комнату, этот дом, все обстоятельства. – Это все, что я знала. И, Одиссей, они были так добры к тебе, и Альберт был таким хорошим братом.

– Тогда… кто? – наконец спросил я.

– Кто?

– Мой отец.

Это заставило ее остановиться. Несколько мгновений она стояла, опустив голову и замерев, словно ее тело было высечено из гранита.

– Хотела бы я сказать тебе. – Она внимательно смотрела на меня, проверяя мою реакцию. – В подобных местах, Одиссей, несмотря на предосторожности, иногда случаются дети. – Она протянула ко мне ладони, словно нищенка в надежде на милостыню. – Но это прошлое. Сейчас он не важен. Важно, что ты здесь и я собираюсь заботиться о тебе, если ты этого хочешь.

– Почему?

– Что почему?

– Когда папу убили… – Но я остановил себя, потому что это было неправильно. Он не был моим папой. – Когда дядю убили, – поправился я, но чувствовал, что это тоже неправильно. – Почему вы не послали за нами тогда?

– Я уже сказала тебе. Я долго не знала о том, что случилось. А когда узнала, мне показалось, что лучше оставить вас там, где вы были. Я разговаривала со знающими людьми, и они заверили меня, что Линкольнская школа превосходное заведение.

– Я рос белым ребенком среди индейцев.

– Это плохо?

– Плохо было то, как с нами обращались.

– Одиссей, я ничего не знала. Клянусь тебе. Я каждый год получала письмо от директрисы, в котором говорилось, как хорошо вам живется.

– Черная ведьма.

Она снова заметалась по комнате, но мои слова заставили ее остановиться:

– Что?