Татуировщик из Освенцима Моррис Хезер
Лале медленно снимает рубашку и поворачивается к Гите спиной. Она ничего не говорит, но очень осторожно притрагивается пальцами к рубцам. Потом прикасается к его спине губами, и он знает, что не надо ничего больше говорить. Их любовные ласки тянутся медленно и нежно. Он чувствует, как к глазам подступают слезы, и с трудом сдерживается. Никогда он не испытывал такой сильной любви.
Глава 22
Долгие жаркие летние дни Лале проводит с Гитой или с мыслями о ней. Правда, его рабочая нагрузка не уменьшилась, совсем наоборот — теперь в Освенцим и Биркенау каждую неделю привозят тысячи венгерских евреев. В результате как в мужском, так и в женском лагере вспыхивают беспорядки. Лале понимает почему. Чем больше номер на руке заключенного, тем меньше уважения он получает от остальных. Каждый раз, когда прибывает партия другой национальности, вспыхивают войны за сферы влияния. Гита рассказала ему про женский лагерь. Словацкие девушки, живущие здесь дольше других, обижаются на венгерских девушек, которые отказываются примириться с тем, что они пока не имеют права на маленькие блага, с таким трудом полученные словачками. Она и ее подруги чувствуют, что пережитое ими чего-то стоит. Например, они иногда получают одежду из «Канады». Никаких роб в бело-голубую полоску. И они не готовы делиться. Когда возникают ссоры, эсэсовцы не принимают ничью сторону. Участниц наказывают с одинаковой жестокостью: их лишают скудного пайка, могут избить. Иногда это всего один удар прикладом винтовки или тростью, а подчас их жестоко избивают, заставляя других смотреть.
Гита и Дана никогда не участвуют в ссорах. Гите и так достается от мелочной зависти по поводу ее работы в администрации, дружбы с как будто защищенной Силкой и, разумеется, свиданий с ее дружком, Татуировщиком.
Лале в основном огражден от лагерных стычек. Работая с Леоном и небольшой группой заключенных под присмотром эсэсовцев, он не сталкивается с проблемами тысяч голодающих людей, принужденных трудиться, бороться и умирать вместе. Жизнь в общине цыган также дает ему ощущение безопасности и принадлежности к ним. Он осознает, что по сравнению с остальными живет в очень комфортных условиях. Он работает, когда его вызывают, проводит любую свободную минуту с Гитой, играет с цыганскими детьми, беседует с их родителями, в основном молодыми людьми, но также и с пожилыми женщинами. Ему нравится, как они заботятся обо всех, а не только о своей кровной семье. Хуже удается общение со стариками, те в основном сидят у барака. Детьми они не занимаются и не проявляют особого интереса к молодежи и даже к своим женщинам. Глядя на них, Лале часто думает о собственном отце.
Однажды поздно ночью Лале будят крики эсэсовцев, собачий лай, вопли женщин и детей. Он открывает дверь и видит, как из его барака выводят мужчин, женщин и детей. Он наблюдает до того момента, пока в ночь грубо не выталкивают последнюю женщину, прижимающую к себе ребенка. Он выходит за ними наружу и застывает, ошеломленный. Вокруг опустошаются другие бараки с цыганами. Тысячи людей ведут к грузовикам. Лагерь ярко освещен, и десятки эсэсовцев с собаками сгоняют толпу в одно место, стреляя в любого, кто не реагирует быстро на команду: «На борт!»
Лале останавливает проходящего знакомого офицера:
— Куда вы их отправляете?
— Хочешь присоединиться к ним, Татуировщик? — отвечает офицер, не сбавляя шага.
Лале прячется в тени, разглядывая толпу. Заметив Надю, подбегает к ней.
— Надя! — умоляет он. — Не уезжай.
Она выдавливает из себя бодрую улыбку:
— У меня нет выбора, Лале. Я иду вместе с моим народом. Прощай, мой друг, это было…
Офицер толкает ее вперед, не дав закончить.
Оцепенев, Лале стоит и смотрит, как в грузовик сажают последнего человека. Потом возвращается к себе. Но сон не идет.
Утром подавленный Лале присоединяется к Леону, и, когда прибывает новый транспорт, они неистово работают.
Менгеле осматривает молчаливые шеренги, медленно продвигаясь к столику. При его приближении руки Леона начинают дрожать. Лале пытается взглядом приободрить друга. Но изувечивший парня подонок всего в нескольких шагах от них. Менгеле останавливается и наблюдает за их работой. То и дело он всматривается в татуировку вблизи, приводя Лале и Леона в еще большее смятение. С его лица не сходит дьявольская ухмылка. Он пытается встретиться с Лале взглядом, но тот не отрывает глаз от руки, над которой трудится.
— Татуировщик, Татуировщик, — говорит Менгеле, наклоняясь над столом, — может быть, сегодня я заберу тебя.
Он с любопытством наклоняет голову, видимо наслаждаясь замешательством Лале. Потом, повеселившись, бодрым шагом уходит.
На голову Лале опускается что-то легкое, и он поднимает глаза. Из труб ближайшего крематория извергается пепел. Лале охватывает дрожь, и он роняет проколку с иглой. Леон пытается его успокоить:
— Лале, в чем дело? Что случилось?
Короткий вопль Лале сменяется подавленным рыданием.
— Вы подонки, вы долбаные подонки!
Леон хватает Лале за руку, пытаясь привести его в чувство: в их сторону смотрит Менгеле, собираясь вернуться к ним. Лале кипит от ярости. Он потерял над собой контроль. Надя. Пока к ним подходит Менгеле, Лале отчаянно пытается взять себя в руки. У него такое чувство, что его сейчас вырвет.
Он ощущает на лице дыхание Менгеле.
— Здесь все в порядке?
— Да, герр доктор, все в порядке, — дрожащим голосом отвечает Леон.
Леон наклоняется и поднимает инструмент Лале.
— Просто проколка сломалась, — объясняет Леон. — Сейчас починим и продолжим.
— Неважно выглядишь, Татуировщик. Хочешь, осмотрю тебя? — спрашивает Менгеле.
— Я в порядке, просто проколка сломалась, — покашливая, говорит Лале.
Он не поднимает головы, отворачивается и пытается вернуться к работе.
— Татуировщик! — рявкает Менгеле.
Лале поворачивается к Менгеле, стиснув зубы, глядя в пол. Менгеле уже вынул из кобуры пистолет и держит его в опущенной руке.
— Я мог бы пристрелить тебя за то, что отворачиваешься от меня. — Он поднимает оружие, нацеливая его в лоб Лале. — Смотри на меня. Я могу пристрелить тебя прямо сейчас. Что скажешь?
Лале поднимает голову, но фиксирует взгляд на лбу доктора, не желая смотреть ему в глаза.
— Да, герр доктор, — бормочет он. — Простите, этого больше не повторится, герр доктор.
— Возвращайся к работе! — рявкает Менгеле. — Ты всех задерживаешь!
Он уходит. Лале смотрит на Леона и указывает на пепел, падающий вокруг:
— Прошлой ночью они вывезли всех из цыганского лагеря.
Леон молча вручает Лале его проколку, а потом принимается за работу. Лале поднимает глаза, ожидая, что его согреет луч солнца. Но солнце скрыто завесой из пепла и дыма.
В тот вечер он возвращается в свой барак: теперь здесь живут люди, которым они с Леоном недавно нанесли номера. Лале закрывается в своей каморке. Ему не хочется заводить новые знакомства. Не сегодня. И вообще никогда. Ему хочется только тишины.
Глава 23
Несколько недель встречи Лале с Гитой проходят по большей части в молчании, и она тщетно пытается утешить его. Он рассказал ей о случившемся, и она, хотя понимает его горе, не в силах до конца разделить его. Не ее вина, что она так и не узнала «другую семью» Лале. В свое время она с удовольствием слушала его рассказы о цыганских детях: как они пытались забавляться без игрушек, пиная мячики, слепленные из снега или каких-нибудь обломков, или состязались в прыжках, но чаще просто играли в пятнашки. Она пытается заставить его рассказать о своей родной семье, но Лале стал упрямым и отказывается добавить что-нибудь еще, пока она не расскажет о собственной жизни. Гита не знает, как вывести Лале из подавленного состояния. Оба они более двух с половиной лет выдерживают худшие проявления человеческой природы. Но сейчас впервые она увидела Лале в столь глубокой тоске.
— А как же тысячи наших людей? — крикнула она ему однажды. — А то, что ты видел в Освенциме с Менгеле? Знаешь, сколько народа прошло через эти два лагеря? Знаешь? — (Лале не отвечает.) — Я вижу карточки с именами и возрастом — младенцы, бабушки и дедушки, — вижу их имена и номера. Я уже давно сбилась со счета.
Гите не нужно напоминать Лале о количестве людей, прошедших через лагеря. Он сам ставил клеймо на их кожу. Он смотрит на нее, а она не поднимает глаз от земли. Он сознает, что если для него эти люди были просто номерами, то для Гиты они были именами. Ее работа предполагает, что она больше знает об этих людях, чем он. Она знает их имена и возраст, и он понимает, что это знание будет неотступно преследовать ее.
— Прости, ты права, — говорит он. — Любая смерть — это слишком много. Постараюсь не быть таким мрачным.
— Хочу, чтобы со мной ты был самим собой, но это продолжается уже долго, Лале. А для нас и один день — это много.
— Они были такие находчивые. И красивые. Никогда их не забуду, понимаешь?
— Если бы забыл, я бы не смогла тебя любить. Они были твоей семьей, я это понимаю. Знаю, это звучит странно, но ты почтишь их память, оставшись в живых, выжив в этом месте и рассказав потом миру о том, что здесь происходило.
Лале наклоняется и целует ее, его сердце преисполняется любовью и печалью.
Неожиданно раздается сильный взрыв, земля содрогается у них под ногами. Они вскакивают и из своего уголка за административным корпусом бегут к передней части здания. Второй взрыв заставляет их обратить взоры в сторону ближайшего крематория: там поднимается дым и начинается столпотворение. Из здания выбегают работники зондеркоманды, большинство движется в сторону лагерного ограждения. С верха крематория раздается стрельба. Лале поднимает глаза и видит наверху бешено стреляющих узников из зондеркоманды. Эсэсовцы в отместку палят из тяжелых пулеметов. За несколько минут они подавляют стрельбу с крыши.
— Что происходит? — говорит Гита.
— Не знаю. Лучше вернуться в бараки.
Вокруг них на землю ложатся пули эсэсовцев, стреляющих в любого, оказавшегося в поле зрения. Лале прижимает Гиту к стене строения. Очередной громкий взрыв.
— Это крематорий номер четыре. Его взорвали. Надо отсюда выбираться.
Из административного корпуса выбегают заключенные и падают, сраженные пулями.
— Я провожу тебя до барака. Только там ты будешь в безопасности.
Из громкоговорителей звучит объявление: «Заключенные, возвращайтесь в свои бараки. Если пойдете прямо сейчас, вас не застрелят».
— Иди, скорей!
— Мне страшно, возьми меня с собой, — плачет она.
— Сегодня тебе будет безопасней в твоем блоке. Они должны сделать перекличку. Милая, нельзя, чтобы тебя схватили за пределами твоего барака. — (Она колеблется.) — Иди же. Останься на ночь в бараке, а завтра иди на работу, как обычно. Нельзя давать им повод искать тебя.
Она глубоко вздыхает и собирается побежать.
— Завтра я тебя разыщу, — на прощание говорит Лале. — Я тебя люблю.
В тот вечер Лале нарушает свое правило и подходит к мужчинам из своего барака — по большей части это венгры, — чтобы разузнать о событиях этого дня. Оказывается, женщины, работавшие на заводе боеприпасов поблизости, приносили в Биркенау крошечные дозы пороха, заталкивая их себе под ногти. Они отдавали этот порох зондеркоманде, а там изготавливали грубые гранаты из консервных банок. Они также припрятывали стрелковое оружие, ножи и топорики.
Еще Лале передают слухи по поводу общего восстания, к которому его соседи собирались присоединиться, но не верили, что оно произойдет в этот день. Они слышали о наступлении русских, и восстание по плану должно было совпасть с их приходом, чтобы помочь им в освобождении лагеря. Лале упрекает себя в том, что раньше не подружился с товарищами по бараку. Из-за его неведения едва не убили Гиту. Он настойчиво расспрашивает их о русских и о том, когда они могут прибыть. Ответы неопределенные, но все же внушают некоторый оптимизм.
Минуло уже несколько месяцев с того дня, когда над их головами пролетел американский самолет. Транспорт с людьми продолжает прибывать. Лале не замечает, чтобы нацистская машина сбавила обороты по уничтожению евреев и других национальных групп. И все же эти последние группы узников имеют более свежие сведения о событиях в мире. Может быть, близится освобождение. Он намерен рассказать Гите о том, что узнал, и попросить ее быть бдительной на службе. По мере возможности собирать любую информацию.
Наконец-то перед ними мелькнул проблеск надежды.
Глава 24
Осень очень холодная. Многие не выживают. Лале и Гита цепляются за луч надежды. Гита передает своим товаркам по бараку слухи о русских, поддерживая в них надежду пережить Освенцим. С начала 1945-го температура воздуха продолжает падать. У Гиты тоже упадок духа. Теплые пальто из «Канады» не спасают от озноба и страха перед очередным годом жуткого плена в оторванном от мира Освенциме-Биркенау. Транспорт приходит реже. Это плохо отражается на узниках, работающих на СС, особенно на зондеркоманде. Поскольку работы у них поубавилось, им угрожает казнь. Что касается Лале, то он успел накопить некоторые резервы, но его запас новой валюты заметно сократился. А местные жители, включая Виктора и Юрия, больше не приходят на работу. Строительство остановилось. Лале слышал многообещающую новость о том, что два крематория, поврежденных взрывами борцов Сопротивления, не будут восстанавливать. Впервые на памяти Лале Биркенау покидает больше людей, чем их привозят. Гита и ее сослуживицы по очереди обрабатывают данные о людях, отправляемых, предположительно, в другие концлагеря.
В тот день в конце января, когда Лале сообщают, что Леон «уехал», земля покрыта толстым слоем снега. По пути он спрашивает Барецки, куда отправился его напарник. Барецки не отвечает, но предупреждает Лале, что тот тоже может оказаться в грузовике, едущем из Биркенау. Однако за Лале по-прежнему почти не следят, ему можно не являться на утреннюю и вечернюю перекличку. Он надеется, что сможет остаться в лагере, но у него нет такой же уверенности насчет Гиты. Барецки смеется своим злорадным смехом. Новость о возможной смерти Леона отзывается болью, хотя Лале казалось, что он уже не может чувствовать такую боль.
— Вы видите свой мир отраженным в зеркале, но у меня другое зеркало, — говорит Лале.
Барецки останавливается. Он смотрит на Лале, и Лале выдерживает его взгляд.
— Я смотрю в свое зеркало, — продолжает Лале, — и вижу мир, который повергнет ваш мир.
— И ты думаешь, что доживешь до этого? — Барецки улыбается.
— Да, доживу.
Барецки кладет руку на кобуру с пистолетом:
— Я могу прямо сейчас разбить твое зеркало.
— Вы этого не сделаете.
— Ты слишком долго пробыл на холоде, Татуировщик. Иди согрейся и приди в себя. — Барецки уходит.
Лале смотрит, как он уходит. Лале знает: если бы когда-нибудь они встретились темной ночью на равных условиях, именно он ушел бы. Лале без всяких колебаний отнял бы жизнь у этого человека. Последнее слово было бы за ним.
Однажды утром в конце января Гита, с трудом пробираясь по снегу, бежит в сторону барака Лале, куда он запретил ей приходить.
— Что-то происходит! — кричит она.
— Что ты имеешь в виду?
— СС, они странно себя ведут. Похоже, у них паника.
— Где Дана? — озабоченно спрашивает Лале.
— Не знаю.
— Разыщи ее, возвращайтесь в ваш барак и ждите меня.
— Я хочу остаться с тобой.
Он отодвигает ее от себя, не давая приближаться.
— Поспеши, Гита, разыщи Дану, и идите в свой барак. Когда смогу, я приду и найду вас. Мне нужно разузнать, что происходит. Уже несколько недель не привозят новых заключенных. Это может быть началом конца.
Она поворачивается и неохотно уходит.
Он направляется к администрации. Осторожно входит в контору, такую знакомую — несколько лет он получал здесь расходные материалы и инструкции. Внутри царит хаос. Эсэсовцы вопят на испуганных работниц, съежившихся за своими столами, отбирают у них журналы, карточки и документы. Мимо Лале торопливо проходит служащая СС с охапкой документов и бухгалтерских книг. Он натыкается на нее, и она роняет бумаги.
— Простите. Давайте помогу.
Оба нагибаются, чтобы собрать бумаги.
— С вами все в порядке? — вежливо спрашивает он.
— Думаю, ты останешься без работы, Татуировщик.
— Почему? Что происходит?
— Мы эвакуируем лагерь, — шепчет она, наклонившись к Лале, — начиная с завтрашнего дня.
У Лале падает сердце.
— Что происходит, вы можете мне рассказать? Прошу вас.
— Русские, они уже близко.
Из конторы Лале бежит в женский лагерь. Дверь в блок 29 закрыта. Снаружи никакой охраны. Войдя, Лале обнаруживает женщин, которые жмутся друг к другу в глубине барака. Даже Силка здесь. Они собираются вокруг него и забрасывают вопросами.
— Все, что я знаю, — это то, что СС, похоже, уничтожает документы. Одна женщина сказала, что русские близко.
Он не сообщает им новость о том, что лагерь начнут завтра эвакуировать, чтобы не пугать их. Он ведь не знает, куда именно.
— Что, по-твоему, эсэсовцы сделают с нами? — спрашивает Дана.
— Не знаю. Будем надеяться, что они сбегут и позволят русским освободить лагерь. Попытаюсь выяснить что-нибудь еще. Потом вернусь и расскажу. Не выходите из барака. Наверняка снаружи бродят охранники. — Он берет Дану за руки. — Дана, я не знаю, что может произойти, но, пока есть шанс, хочу сказать, насколько я благодарен тебе за то, что ты подруга Гиты. Знаю, ты много раз поддерживала ее, когда она готова была сдаться.
Они обнимаются. Лале целует ее в лоб, а потом подталкивает к Гите. Поворачивается к Силке и Иване и крепко обнимает их.
— Ты самый отважный человек из тех, что я встречал, — говорит он Силке. — Не надо винить себя за то, что с тобой случилось. Ты невинна, помни об этом.
— Мне пришлось на это пойти, чтобы выжить, — отвечает она, сдерживая рыдания. — Если не я, от этой свиньи пострадал бы кто-нибудь еще.
— Я обязан тебе жизнью, Силка, и никогда об этом не забуду.
Он поворачивается к Гите.
— Не говори ничего, — просит она. — Посмей только сказать что-нибудь.
— Гита…
— Нет. Можешь лишь сказать, что мы увидимся завтра. Это все, что я хочу от тебя услышать.
Лале смотрит на этих молодых женщин и понимает: сказать больше нечего. Их привезли в этот лагерь юными девушками, а теперь, хотя ни одной из них еще не исполнилось двадцати одного, они сломленные, измученные женщины. Он знает, что они никогда не станут теми, кем им было предназначено стать. Их будущее пущено под откос, и им не вернуться в прежнюю колею. Их представление о себе в роли дочери, сестры, жены и матери, работницы, путешественницы и любовницы навсегда будет запятнано тем, что они увидели и что перенесли.
Он оставляет их, отправляясь на поиски Барецки. Может, тот расскажет ему, что принесет завтрашний день. Но офицера нигде не найти. Лале возвращается в свой барак, где застает обеспокоенных и взволнованных венгров. Он передает им то, что знает, но утешения от этого мало.
Ночью эсэсовцы обходят все бараки в женском лагере и помечают ватники всех заключенных ярко-красной косой чертой. И снова женщин клеймят для ожидающей их судьбы, какой бы она ни была. Гита, Дана, Силка и Ивана утешают себя тем, что их пометили одинаково. Что бы ни случилось с ними завтра, доля у них одна на всех. Они вместе будут жить или умрут.
Ночью Лале долго не может заснуть, но потом незаметно для себя все же проваливается в сон. Его будит сильный шум, но он не сразу доходит до его одурманенного сознания. Что это за новый ужас? Его затопляют воспоминания о той ночи, когда увели цыган. От звуков винтовочных выстрелов он полностью просыпается. Обувшись и накинув на плечи одеяло, он осторожно выходит на улицу. Тысячи женщин сгоняют в шеренги. Царит явное замешательство, словно ни узники, ни охранники не вполне уверены, чего ждать. Эсэсовцы не обращают внимания на Лале, а тот мечется вдоль рядов женщин, жмущихся друг к другу от холода и от страха неизвестности. Продолжает сыпать снег. Побег невозможен. Лале смотрит, как в ноги одной женщины вцепляется собака и валит ее на землю. Подруга тянется к упавшей, чтобы помочь ей подняться, но эсэсовец, держащий собаку, вытаскивает пистолет и стреляет в лежащую женщину.
Лале спешит дальше, в отчаянии оглядывая шеренги. Наконец он замечает ее. Гиту и ее подруг подталкивают к главным воротам. Они цепляются друг за друга, но он не видит среди них Силки. Он сосредоточивает внимание на Гите. Голова у нее опущена, и по движению ее плеч он догадывается, что она рыдает. Наконец-то она плачет, но он не в силах ее утешить. Его замечает Дана. Она тащит Гиту к краю шеренги и указывает ей на Лале. Гита наконец поднимает взгляд и видит его. Их глаза встречаются: ее — влажные, молящие, и его — полные печали. Поглощенный Гитой, Лале не замечает эсэсовца и не успевает уклониться от приклада винтовки. От удара по лицу он падает на колени. Гита и Дана пронзительно вскрикивают и пытаются пробиться назад через колонну женщин. Бесполезно. Их подхватывает поток движущихся тел. Лале с трудом поднимается на ноги, из глубокого пореза над правым глазом по его лицу струится кровь. Обезумев, он бросается в текущую толпу, оглядывая напуганных женщин. Добравшись до ворот, он вновь видит ее — на расстоянии вытянутой руки. Перед ним вырастает охранник, толкая Лале в грудь дулом винтовки.
— Гита! — пронзительно кричит он.
У Лале все кружится перед глазами. Он поднимает глаза к небу, которое как будто еще больше темнеет перед наступлением утра. Сквозь вопли конвойных и лай собак до него доносится ее голос:
— Фурман. Меня зовут Гита Фурман!
— Я люблю тебя! — кричит Лале, опустившись на колени перед неподвижным охранником.
Никакого ответа. Лале остается на коленях. Эсэсовец отходит в сторону. Крики женщин прекратились. Собаки больше не лают.
Ворота Биркенау закрыты.
Лале все стоит на коленях в снегу. Продолжается сильный снегопад. Кровь из раны на лбу залила его лицо. Он в ловушке, один. Он потерпел неудачу. К нему подходит офицер:
— Окоченеешь до смерти. Давай возвращайся в свой барак.
Он протягивает руку и поднимает Лале на ноги. В последний миг даже враг оказывается способен на акт милосердия.
На следующее утро Лале просыпается от канонады и взрывов. В толпе венгров он бросается наружу и сразу попадает в суматоху паникующих эсэсовцев, узников и тюремщиков, очевидно не обращающих внимания друг на друга.
Главные ворота широко распахнуты.
Сотни узников свободно проходят в них. Изможденные, слабые от недоедания, некоторые топчутся на месте, а потом возвращаются в свои бараки, чтобы спрятаться от холода. Лале выходит из ворот, из которых выходил и раньше сотни раз по пути в Освенцим. Неподалеку, выпуская в небо дым, стоит готовый к отправке поезд. Охранники с помощью собак начинают подгонять мужчин к составу. Лале подхватывает толпа, и он карабкается в вагон. Двери вагона задвигаются. Он проталкивается к стенке и выглядывает наружу. Вокруг продолжают бесцельно бродить сотни заключенных. Когда поезд трогается, Лале видит, как эсэсовцы открывают огонь по оставшимся.
Он стоит, пристально глядя через щели в стенке вагона, через немилосердно падающий снег на удаляющийся Биркенау.
Глава 25
Вместе с тысячами других женщин из Биркенау и Освенцима Гита и ее подруги идут пешком, с трудом пробираясь по узкой тропе через снег глубиной по щиколотку. Со всей осторожностью Гита и Дана осматривают шеренги, хорошо понимая, что шаг в сторону грозит пулей. Сотни раз они спрашивали: «Вы видели Силку? Видели Ивану?» Ответ всегда один и тот же. Женщины пытаются поддержать друг друга, взявшись за руки. Время от времени их останавливают и разрешают отдохнуть. Несмотря на холод, они садятся на снег: их едва держат ноги. Когда звучит приказ идти дальше, многие остаются на месте, не в силах сделать ни шагу — мертвые или умирающие.
День сменяется ночью, а они все идут. Их число убывает, отчего становится еще трудней скрыться от бдительного ока СС. Вот Дана падает на колени, не в силах идти дальше. Гита останавливается вместе с ней, и на какое-то время другие женщины загораживают их от СС. Дана все говорит Гите, чтобы та шла дальше, оставила ее. Гита протестует. Скорее она умрет здесь вместе с подругой, в поле где-то посередине Польши. Четыре молодые девушки предлагают помочь нести Дану. Дана и слышать об этом не хочет. Она говорит им взять Гиту и идти. К ним подходит эсэсовец, и девушки поднимают Гиту на ноги и волокут ее за собой. Гита оглядывается на офицера, остановившегося рядом с Даной, но он, не вынимая пистолета, идет дальше. Выстрела не слышно. Он явно считает, что та умерла. Девушки продолжают тащить Гиту. Когда она пытается освободиться и вернуться к Дане, они не отпускают ее.
Изможденные женщины бредут через тьму, почти не обращая внимания на звуки случайных выстрелов. Они уже не оборачиваются, чтобы посмотреть, кто упал.
На рассвете их останавливают в поле у железнодорожной колеи. Их ожидает локомотив и несколько вагонов для перевозки скота. Меня привезли сюда. Теперь куда-то увезут.
Она узнала, что четыре девушки, с которыми она теперь путешествует, полячки, а не еврейки. Польские девушки, оторванные от семей по неизвестным им причинам. Они родом из разных городов и до Биркенау не знали друг друга.
На той стороне поля стоит одинокий дом. За ним начинается густой лес. Пока топка паровоза набивается углем, эсэсовцы громко выкрикивают приказания. Полячки поворачиваются к Гите. Одна говорит:
— Мы попробуем добежать до того дома. Пусть нас застрелят и мы здесь умрем, но дальше не поедем. Хочешь с нами?
Гита встает.
Девушки пускаются бежать через поле, не оборачиваясь. Погрузка в поезд тысяч изможденных женщин поглощает все внимание эсэсовцев. Дверь дома открывается перед девушками. Они входят и валятся на пол перед горящим камином, страшно возбужденные и счастливые. Им дают горячее питье и хлеб. Полячки взахлеб разговаривают с хозяевами, те в недоумении качают головами. Гита молчит из опасения, что акцент выдаст ее происхождение. Лучше пусть их спасители думают, что она одна из них — только молчаливая. Хозяин дома говорит, что им нельзя здесь оставаться, поскольку немцы часто устраивают обыски. Он велит им снять ватники и выносит их через заднюю дверь. Когда он возвращается, красных полос на ватниках нет и они пахнут бензином.
Снаружи доносятся выстрелы. Заглянув за занавеску, девушки видят, что всех выживших женщин наконец сажают в поезд. Снег около путей усеян телами. Хозяин дома дает девушкам адрес родственника из ближайшей деревни, а также запас хлеба и одеяло. Уйдя из дома, они попадают в лес и проводят ночь на промерзшей земле, прижавшись друг к другу в тщетной попытке согреться. Голые деревья плохо защищают от посторонних глаз или от непогоды.
В другую деревню они приходят ранним вечером. Солнце уже зашло, и тусклые уличные фонари дают мало света. Они вынуждены просить прохожего помочь им найти нужный адрес. Добрая женщина провожает их прямо к дому и стоит рядом, пока они стучат в дверь.
— Позаботьтесь о них, — говорит она, когда дверь открывается, и уходит.
Вышедшая из дома женщина отступает в сторону, и девушки входят в помещение. Когда дверь закрывается, она объясняет, кто привел их сюда.
— Вы знаете, кто это был? — запинаясь, спрашивает женщина.
— Нет, — отвечает одна из девушек.
— Она из СС. Старший офицер СС.
— Вы думаете, она знает, кто мы такие?
— Она ведь не глупая. Я слышала истории о том, что она была одной из самых жестоких в концлагере.
Из кухни выходит пожилая женщина.
— Мама, у нас гости. Бедняжки были в одном из лагерей. Надо накормить их горячей едой.
Пожилая женщина хлопочет над девушками, ведет их на кухню и усаживает за стол. Гите не вспомнить, когда она в последний раз сидела на стуле за кухонным столом. Женщина наливает им горячий суп, вынутый из печи, а потом забрасывает вопросами. Хозяева решают, что здесь им оставаться небезопасно. Они опасаются, что эсэсовцы могут сообщить о присутствии девушек.
Извинившись, пожилая женщина выходит из дома. Вскоре она возвращается с соседкой. В доме соседки есть и чердак, и погреб. Она готова разрешить пяти девушкам спать на чердаке. Туда поднимается тепло от очага, и там теплее, чем в погребе. Правда, днем оставаться в доме нельзя, поскольку в любой момент могут прийти с обыском немцы, хотя они как будто отступают.
Каждую ночь Гита с четырьмя польскими подругами спит на чердаке, а днем они прячутся в лесу. По деревне поползли слухи, и местный священник просит прихожан каждый день приносить еду в этот дом. Через несколько недель остатки немцев изгнаны наступающими русскими солдатами, и некоторые из них останавливаются в доме прямо напротив того, где спит Гита с подругами. Однажды утром девушки слишком поздно отправляются в лес, и их останавливает русский часовой у дома. Они показывают ему свои татуировки, пытаясь объяснить, где они были и почему сейчас находятся здесь. Сочувствуя их положению, он предлагает выставить охрану у их дома. Это значит, что им больше не придется проводить дни в лесу. Им больше не нужно прятаться, и каждый раз при встрече солдаты улыбаются им и машут руками.
Однажды какой-то солдат задает Гите прямой вопрос и по ее ответу сразу понимает, что она не полячка. Она говорит ему, что из Словакии. В тот вечер он стучит в их дверь и знакомит ее с молодым человеком, одетым в русскую военную форму. Но фактически этот парень из Словакии. Они говорят половину ночи.
Девушки искушают судьбу, до позднего вечера засиживаясь у очага. На них нисходит покой. Однажды вечером их застигают врасплох — распахивается входная дверь, и, пошатываясь, входит пьяный русский. Девушки видят, что их охранник лежит без сознания за дверью. Размахивая пистолетом, незваный гость выбирает одну девушку и пытается сорвать с нее одежду. При этом он спускает с себя штаны. Гита и другие девушки визжат. Вскоре в комнату врываются несколько русских солдат. Увидев своего товарища сверху на девушке, один выхватывает пистолет и стреляет тому в голову. Он и его товарищи, рассыпаясь в извинениях, вытаскивают незадачливого насильника из дома.
Напуганные девушки решают двигаться дальше. У одной из них в Кракове жила сестра. Может быть, она все еще там. В качестве дополнительного извинения за вчерашнее нападение старший по званию из русских военных организует небольшой грузовик с шофером, который доставит их в Краков.
Они находят сестру в ее маленькой квартирке над бакалейной лавкой. Квартира заполнена людьми, друзьями, которые в свое время покинули город, а теперь возвращаются, но потеряли свое жилье. Ни у кого нет денег. Чтобы как-то прокормиться, они всякий день ходят на рынок, и каждый крадет что-то из продовольствия. Из этой мелкой добычи готовят ужин.
Однажды на рынке Гита улавливает звуки родного языка: это говорит водитель грузовика, разгружающий продукты. От него она узнает, что из Братиславы в Краков приходят несколько грузовиков в неделю, привозят свежие фрукты и овощи. Он обещает выполнить ее просьбу и отвезти в Братиславу. Гита прибегает в квартиру и сообщает людям, с которыми жила, что уезжает. Очень тяжело прощаться с четырьмя подругами, с которыми она убежала от СС. Они приходят с ней на рынок и машут на прощание, когда грузовик с ней и двумя ее соотечественниками отъезжает в полную неизвестность. Она уже давно примирилась с тем, что ее родители и две младшие сестры погибли, но молится, чтобы выжил хотя бы кто-нибудь из братьев. Вступив в ряды партизан вместе с русскими, они могли спастись.
В Братиславе, так же как и в Кракове, Гита поселяется с другими выжившими после концлагерей в переполненной квартире. Она регистрируется в Красном Кресте, оставляя свою фамилию и адрес. Так делают все возвратившиеся узники, чтобы облегчить поиск потерявшихся родственников и друзей.
Однажды днем Гита видит через окно, как двое русских военных, перемахнув через забор, оказываются в домовладении, где она живет. Она в ужасе, но, когда они подходят ближе, она узнает двоих своих братьев, Доддо и Лацло. Сбежав вниз по лестнице, она распахивает дверь и бросается им в объятия. Они почти лишаются дара речи. Несмотря на то что русские освободили город от немцев, местные жители с подозрением относятся к любому в военной форме. Не желая испортить краткую радость от их воссоединения, Гита держит при себе то, что знает об остальных близких. Скоро они узнают сами, и в несколько кратких минут об этом не стоит даже говорить.
Перед тем как расстаться, Гита рассказывает братьям, что тоже носила русскую военную форму — это была первая одежда, которую ей выдали по прибытии в Освенцим. Она говорит, что выглядела в ней лучше их, и все они смеются.
Глава 26
Поезд, везущий Лале, движется по сельской местности. Прислонившись к стенке купе, Лале теребит два маленьких мешочка, привязанных изнутри к поясу брюк. В них драгоценные камни, которые он рискнул взять с собой. Куча камней осталась у него под тюфяком. Пусть достанутся тому, кто их найдет.
Вечером того же дня поезд, скрипя тормозами, останавливается. Как почти три года назад в Биркенау, эсэсовцы с винтовками приказывают всем выходить. Очередной концлагерь. Один мужчина из вагона Лале спрыгивает вместе с ним.
— Я знаю это место. Я был здесь прежде.
— Да? — говорит Лале.
— Маутхаузен, это в Австрии. Не такой ужасный, как Биркенау, но что-то вроде того.
— Я Лале.
— Йозеф, рад познакомиться.
Когда все мужчины высаживаются, эсэсовцы отпускают их, велев поискать себе место для ночлега. Лале входит в какой-то барак вслед за Йозефом. Здешние обитатели от голода похожи на покрытые кожей скелеты, и все же у них хватает сил для защиты своей территории.
— Проваливайте, здесь нет места!
По одному человеку на нарах, каждый держится за свое место и по виду готов его отстаивать. В двух других бараках та же история. Наконец они находят более свободный барак и забивают себе место. Когда вслед за ними приходят другие, они встречают новеньких все тем же приветствием:
— Проваливайте, нас тут полно!
На следующее утро Лале видит, как идет построение людей из ближайших бараков. Сейчас его подвергнут полному личному досмотру и спросят, кто он и откуда прибыл. Снова. Из мешочков с камнями он достает три самых больших бриллианта и засовывает их в рот. Пока остальные собираются, он бежит к задней части барака и разбрасывает там оставшиеся камни. Начинается досмотр заключенных. Лале видит, как конвойные широко открывают рты заключенных, и прячет бриллианты под язык. Упредив проверяющую команду, он открывает рот. Мельком взглянув на него, они идут дальше.
Несколько недель Лале и другие заключенные фактически сидят без дела. Ему остается лишь наблюдать, в особенности за эсэсовцами охраны, и он пытается понять, к кому можно обратиться, а кого лучше избегать. Время от времени он заводит разговор с одним из них. Эсэсовец удивлен беглым немецким Лале. Он слышал об Освенциме и Биркенау, не был там и хотел бы узнать о них из первых рук. Лале рисует картину, далекую от реальности. Он ничего не выиграет, если расскажет этому немцу всю правду об обращении с заключенными. Лале рассказывает, чем там занимался и что всегда предпочитал работу безделью. Несколько дней спустя этот эсэсовец спрашивает, не хочет ли он перебраться в относящийся к Маутхаузену лагерь Заурер-Верке в Вене. Подумав, что там не может быть хуже, чем здесь, и выслушав уверения охранника, что условия там чуть лучше и старому коменданту ни до чего нет дела, Лале принимает предложение. Эсэсовец подчеркивает, что этот лагерь не принимает евреев, так что Лале надо молчать о своем происхождении.
— Собери вещи, — на следующий день говорит он Лале. — Ты отбываешь.
Лале оглядывается по сторонам:
— Все собрано.
— Примерно через час едешь на грузовике. Встань в шеренгу у ворот. Твое имя в списке, — смеется он.
— Мое имя?
— Да. Постарайся не показывать руку с номером, хорошо?
— Я должен откликаться на имя?
— Да. Не забудь. Удачи.
— Погоди, я хочу дать тебе кое-что.
Охранник сбит с толку.
Лале достает изо рта бриллиант, вытирает о рубашку и вручает немцу:
— Теперь ты не сможешь сказать, что никогда ничего не получал от еврея.
Вена. Кто не хотел бы побывать в Вене? В молодые загульные годы для Лале это было пределом мечтаний. Само это слово звучит романтично, оно несет в себе стиль и большие возможности. Но теперь все совсем иначе.
По прибытии Лале и других заключенных охранники не проявляют к ним особого интереса. Прибывшие находят себе барак, и им говорят, где и когда получать еду. Мысли Лале заняты в основном Гитой и тем, как разыскать ее. Его гоняют из лагеря в лагерь, и это выводит Лале из себя.
Несколько дней он осматривается вокруг. Видит ковыляющего по лагерю старика-коменданта и удивляется, что тот еще дышит. Он заговаривает со сговорчивыми охранниками и пытается уяснить отношения заключенных. Обнаружив, что, вероятно, он единственный здесь словацкий узник, Лале решает держаться в стороне. Поляки, русские и несколько итальянцев рассиживаются целыми днями, беседуя со своими соотечественниками, а Лале остается сам по себе.
Однажды к нему робко подходят два парня.
— Говорят, ты был татуировщиком в Освенциме.
— Кто говорит?
— Кто-то сказал, что вроде бы знал тебя там и ты татуировал заключенных.
Лале хватает парня за руку и поднимает его рукав. Номера нет. Он поворачивается ко второму парню:
— А ты? Ты там был?