Агата и археолог. Мемуары мужа Агаты Кристи Маллован Макс

Глава 19. Научные организации и их обитатели

Название, которое я выбрал для этой главы, напоминает мне о том, как я подавал в Торки прошение на предоставление мне права голоса. В очереди передо мной стоял душевнобольной. «Скажите, — сказал секретарь, — вы постоянный или временный обитатель нашей психбольницы? Если временный, у вас нет права голоса, а если постоянный, то оно будет вам предоставлено».

Долгие годы я не был уверен в своём академическом статусе. Теперь я подхожу к закату своей карьеры. Я успел заработать себе имя раскопками в Нимруде и, к своей великой радости, получил в 1962 году пост в оксфордском Колледже Всех Душ. Благодаря этому назначению, снявшему с меня груз административных обязанностей, я получил возможность дописать и опубликовать книгу «Нимруд и его руины». Конечно, колледж рассматривал мою кандидатуру на закрытом собрании, но я очень благодарен Артуру Солтеру (лорду Солтеру) за поддержку. Я познакомился с лордом Солтером в Багдаде. После смерти главного маршала авиации сэра Роберта Брук-Попэма он был первым кандидатом на пост президента Британской школы археологии в Ираке.

Этот маленький волшебник стал моим добрым другом. Он служил своей стране безупречно, с исключительной энергией. Благодаря его сообразительности и настойчивости перед лицом жёсткого противостояния со стороны старших офицеров адмиралтейства была ликвидирована угроза, исходившая от немецких подводных лодок во время Первой мировой войны. Оказывая поддержку системе сопровождения, лорд Солтер предотвратил наступление голода в стране. Он обладал быстрым и живым умом и был абсолютно лишён самомнения и тщеславия. Этот великий борец, добившийся успеха во многих, казалось бы, безнадёжных начинаниях, жил с постоянным блеском в глазах. По совету Нури-паши он составил блестящий отчёт об экономике Ирака, который тут же пошёл в дело. В частных беседах лорд называл своих иракских коллег «чертовски ленивыми», и хотя и признавал достижения Нури-паши, но огорчался, что тот держит на службе столько бесполезных людей. Лорд Солтер был предан своему колледжу, Колледжу Всех Душ, давшему приют стольким выдающимся учёным, но при этом не видел смысла в научной карьере как таковой, если она не приносила пользы обществу; подобная точка зрения часто приносила ему разочарования.

Назначение в Колледж Всех Душ привело меня в полный восторг. Наконец-то, достигнув солидного возраста пятидесяти восьми лет, я почувствовал, что, занимаясь делом всей моей жизни, я смог компенсировать скромные научные успехи своей юности. Надеюсь, что столь неожиданный успех, пришедший ко мне вопреки ничем не примечательному началу карьеры, сможет вдохновить других отстающих не сдаваться и продолжать упорно идти к цели. Когда я стал сотрудником Колледжа и принял участие в собраниях руководства, мне на ум пришли слова, с которыми обращалась к своим ученикам гениальная актриса Ванесса Рэдгрейв: «Вы — сливки общества».

На первых порах я страдал, как в юности, от сознания собственной неполноценности и боялся вступать в споры, но, как и у Сократа, у меня был собственный демон, который порой брал надо мной верх. В такие моменты я был способен говорить красноречиво и убедительно. Правда, мне почти не приходилось прибегать к этому умению на собраниях в колледже, разве что в одном или двух случаях. Однажды, помню, я выступил с обличительной речью против постройки скучного и бестолкового здания, которое должно было служить новым крылом нашему прекрасному колледжу.

Собрания руководства часто затягивались, и мне порой казалось, что наш ректор, Джон Спэрроу, считал, что для людей, собирающихся вместе только на этих собраниях, подобные мучения полезны. Спэрроу блестяще справлялся с обязанностями председателя: ему приходилось вникать в различные вопросы вплоть до мельчайших нюансов, и он ни разу не затруднился с ответом. Было очень интересно наблюдать, как он стоит и раздумывает, как справиться с очередной проблемой. Джон Спэрроу, гениальный филолог, по образованию был адвокатом и мог бы сделать прекрасную карьеру на этой ниве, но предпочел уединённую жизнь. На колледж он влиял скорее негативно и, на мой взгляд, не умел воспользоваться вверенным ему собранием талантов, а также недостаточно интересовался работой сотрудников. Зато он был человеком прекрасно воспитанным, светским, совершенно очаровательным и отличался гостеприимством.

Я не стану подробно рассказывать о своих коллегах, но хотел бы заметить, какое восхищение вызывал у меня лорд Уилберфорс. Он умел внушить доверие к себе и своему мнению, а также уважение к тому, с какой ясностью суждений подходил он к решению самых сложных вопросов. Это был очень добрый и приятный в общении человек. Я думаю, что он прекрасно чувствовал бы себя в роли преподавателя античной филологии: талант к этому предмету обнаружился у него ещё в ранние годы студенчества. Колледжу не повезло, что лорд Уилберфорс так и не стал ректором, но зато юриспруденция многое приобрела в его лице. Действительно, среди сотрудников колледжа было определённое количество выдающихся юристов. Одним из них был лорд Хэйлшем — человек, в равной степени наделённый храбростью, честностью и талантом, праведный христианин, обладающий качествами, столь редкими в наши дни. Жаль, что он не дослужился до поста премьер-министра. Этот человек, с его бесстрашием и благородством характера, как нельзя лучше подходил для этой должности — впрочем, возможно, для такой незавидной участи он был слишком хорош.

Я с большой личной симпатией относился к Айлмеру Макартни, который после моего назначения стал мне добрым наставником. Айлмер весьма успешно занимался редкой областью науки — историей Венгрии. Порой он бывал сварливым и упрямым, но, как мне всегда казалось, обычно мыслил здраво. Макартни был сильно увлечён своей узкой областью знаний и с пренебрежением относился к тем, кого считал фальшивыми учёными.

Ян Ричмонд, профессор археологии Римской империи, был моим единственным коллегой из родственной области науки. Его смерть в сравнительно раннем возрасте стала настоящей трагедией. Сколько полезных и интересных трудов он мог бы ещё написать! Ян был добрым, сердечным человеком и прекрасным товарищем, как и другой мой коллега, выдающийся историк Эрнест Якоб, верой и правдой служивший колледжу на протяжении сорока лет. Я был горд, что перед смертью он назвал меня своим лучшим другом, возможно, потому что в последние месяцы его жизни я старался уделять ему столько внимания, сколько мог. Было в нём что-то от старинного сельского Оксфорда, некий дух, проникший в него, когда он юношей бродил здесь по церквям и деревням.

Другим моим добрым товарищем был известный историк А. Л. Роуз, для которого все персонажи шекспировской сцены были как живые. В беседе он мог волшебным образом вызвать к жизни бытовые сцены далёкого прошлого, населить комнату давно ушедшими людьми.

В этом году колледж поступил очень мудро, избрав ректором знаменитого юриста Патрика Нейла, королевского адвоката, человека обаятельного и здравомыслящего. Не сомневаюсь, что он станет надёжной поддержкой для колледжа в трудные времена. Теперь в квартире ректора разместилась большая семья Нейла, в том числе и его очаровательная и остроумная жена.

Последним среди названных, но никак не в жизни, стал выдающийся востоковед Робин Цехнер, профессор восточных религий и этики. Вряд ли был человек, более достойный занять этот пост, требующий от кандидата таких качеств, как стройность мыслей и интерес ко всем религиям. Цехнер был совершенно не согласен со своим назначением, и это признание чуть не стоило ему должности, когда дело дошло до продления срока.

Робину Цехнеру прекрасно давались редкие языки, как древние, так и современные. Санскрит и фарси он знал прекрасно. Своим лёгким, завораживающим слогом он написал бесчисленное множество книг, в основном о религии; многие из них стали бестселлерами и были переведены на целый ряд языков. Правда, он тяготел к многословию и иногда начинал повторяться. Робина глубоко занимала тема добра и зла, и он с готовностью брался рассматривать самые причудливые темы. Свет горел в его окнах до глубокой ночи: он часто сидел допоздна, погружённый в свою работу, нередко в компании бутылки, которая только усугубляла особенности его забавного характера, что доставляло его друзьям немало весёлых минут. Однажды ночью коллеги услышали шум и решили, что это грабитель. Кто-то уже собирался вызвать полицию, но тут выяснилось, что причиной всеобщей тревоги стал Цехнер: он висел в полутьме на стропилах, словно летучая мышь.

В другой раз, посещая Британский институт персидских исследований в Тегеране, он явился домой под утро в состоянии алкогольного опьянения, не смог попасть ключом в замочную скважину и улёгся спать прямо в канаву, проходившую возле здания. На рассвете подул холодный ветер и вывел его из оцепенения. К тому моменту он уже достаточно пришёл в себя, чтобы позвать швейцара, и смог открыть внешнюю дверь, но с внутренней дверью не справился и не придумал ничего лучшего, как выбить кулаком стеклянную панель. Затем Робин снова лёг спать, на этот раз весь в крови, но больше никому своей эскападой он вреда не причинил и возместил ущерб из своего кармана.

Я рассказываю все эти истории без тени сомнения, так как считаю, что подобные эпизоды делают жизнь интереснее. Мне никогда не нравились воплощения добродетели. Комичные и эксцентричные учёные вроде Робина Цехнера делают мир лучше. В глубине души он был человеком очень серьёзным, но предпочитал общаться в шутливой манере и редко участвовал в обсуждении на собраниях. Он обратился в католичество и был счастлив в своей вере. Возможно, годы злоупотребления алкоголем и сократили его дни, но Робин умер в солидном возрасте и успел завершить основные дела своей жизни. Смерть настигла его, когда он возвращался в колледж после мессы. Блаженный конец: он умер в состоянии благодати.

Колледж Всех Душ был объектом зависти для других колледжей университета, в какой-то степени из-за своего привилегированного положения: в его стенах не было студентов, и при этом он поставлял больше университетского руководства, чем все остальные колледжи. Я считаю, что он был совершенно несправедливо раскритикован в отчёте Фрэнкса, и самым несправедливым считаю обвинение, что мы, мол, уклоняемся от преподавания. Это не так. В наших стенах проходит не меньше занятий, чем во многих других колледжах. Наше средневековое здание отличается тесной планировкой и не предназначено для размещения большого количества людей. В принципе, мне кажется, что в каждом университете должно быть одно или несколько подразделений, отклоняющихся от нормы, и Колледж Всех Душ был прекрасной аномалией, столь же живописный сегодня, как и в былые годы. Сидя в своих комнатах в Старом прямоугольнике, построенном в начале XV века, когда был основан сам колледж, я думал, занимал ли их кто-нибудь из профессоров, которых, судя по записям, приняли сюда в 1453 году. Еще я гадал, как быстро известие о падении Константинополя достигло неверных в Оксфорде и как это событие повлияло на университет.

За два года до избрания в колледж я начал получать почести, связанные с завершением работы в Нимруде, — почести, которые я бы с радостью разделил со своими многочисленными преданными помощниками, принявшими участие в раскопках и в подготовке публикации. Сначала в 1960 году я стал Командором Британской империи, а в 1968 году был удостоен рыцарского титула. Я был очень рад: таким образом титул получала и моя дорогая Агата. Сама она была удостоена титула Дамы в 1971 году, став Командором в 1956 году. Это были очень приятные новости.

Академические звания тоже не заставили себя ждать. Я был избран в Британскую академию в 1955 году, а со временем стал и plein membre[100] Академии надписей и изящной словесности. Это — редкая честь, таким образом я получил титул члена Института Франции и право участвовать во всём, что происходит в этом внушительном здании у моста Искусств. Это звание обрадовало бы мою мать-парижанку больше, чем все прочие почести. Жаль, что она не дожила до этого момента. Мне доставило радость и моё последующее избрание членом Королевской датской академии, старинной и благородной организации. Я воздержусь от перечисления остальных щедрых академических почестей, но должен упомянуть три медали, получение которых доставило мне особенное удовольствие. Одну из них, американскую, золотую медаль Люси Вортон Дрексель, я получил от Университета Пенсильвании; другую — от Королевского общества Центральной Азии; а в 1976 году удостоился первой медали памяти Гертруды Белл от Британской школы археологии в Ираке «за выдающиеся заслуги перед археологией Месопотамии». Часто мне кажется, что все эти награды на самом деле свидетельствуют о великодушии моих друзей-археологов, которые с большим терпением и без обид выслушивали мои замечания, порой строгие и брюзгливые. Думаю, они понимали, что моё отношение к ним основано не только на признательности, но также на любви и уважении. Нам гораздо важнее, что люди сделали, а не то, что они оставили несделанным. И в завершение я хотел бы упомянуть, как приятно мне было стать почётным профессором моего старого Нового колледжа, а также, после выхода на пенсию, почётным профессором Колледжа Всех Душ.

Теперь мне следует вкратце рассказать о своих связях с нашими школами и институтами востоковедения: в разные годы я входил в их советы и принимал активное и глубокое участие в работе этих школ (в некоторых случаях в течение многих лет). В частности, я сотрудничал со школами и институтами в Иерусалиме, Анкаре, Багдаде, Тегеране и Кабуле и приложил руку к созданию последних двух организаций как представитель Британской академии. Эту работу я считаю самой ценной стороной своего участия в деле восточной археологии: во-первых, она принесла мне множество друзей, а во-вторых, подобная форма международного сотрудничества способствовала росту взаимного уважения между нашей и принимающей странами. Таким образом, мы учили друг друга гордиться прошлым, древними памятниками и руинами, а наши совместные раскопки способствовали созданию великих музеев и национальных коллекций. В те далёкие годы, когда законы о древностях были менее суровы, Соединённое Королевство также получало свою долю находок. Самым ценным для меня было чувство причастности, участие в совместных проектах с зарубежными коллегами, возможность помочь им с приобретением практических навыков.

Замечательным успехом увенчались наши старания в Тегеране. С момента основания нашего Британского института персидских исследований через его двери прошло семь тысяч иранцев, а лекционный зал, как правило, до отказа заполнен заинтересованными слушателями. Следовало ожидать, что такое тесное сотрудничество может обернуться сложностями, особенно в случае изменения политической обстановки, как и случилось в Ираке, когда советское влияние стало подавляющим. Впрочем, нужно надеяться, что рано или поздно напряжение спадёт, потому что у нас сложились превосходные отношения с коллегами из Советского Союза: мы обменивались дружескими визитами, ездили друг к другу на раскопки, они посещали Великобританию. Между настоящими профессионалами нет места вражде, а есть, напротив, радость обмена узкоспециализированными и малодоступными сведениями. Если что и способно предотвратить международный конфликт, то именно братство между коллегами.

Я смогу здесь назвать лишь нескольких из множества сотрудников, управляющих сейчас нашими институтами. Им доверена трудная работа как с дипломатической, так и с технической точки зрения, и они выполняют её умело, весело и с готовностью. Коллеги из Служб древностей принимающих стран относятся к ним с доброжелательностью, что является лучшим доказательством успеха их миссии. Пожалуй, ни один директор не обладает всеми качествами, необходимыми на этой ответственной должности. Здесь от человека требуются дипломатический талант, управленческие навыки и, главное, способность налаживать хорошие отношения с нашими зарубежными коллегами. Главу миссии должны уважать и как учёного, и как опытного археолога. В то же время он должен, как любой дипломат на заграничной службе, представлять интересы своей страны, тратящей на эти миссии большие деньги, и храбро их отстаивать, о чем многие склонны забывать. Совместная работа требует большого терпения от обеих сторон, но обычно все участники готовы к сотрудничеству.

Я хотел бы назвать некоторых наших директоров и в нескольких словах рассказать об их основных достижениях. Дэвид Френч, занимающий должность в Анкаре, наладил прекрасные отношения с институтской администрацией благодаря отличному владению языком, и в этом его большая заслуга. К сожалению, он проявил меньшее упорство, отстаивая наши собственные интересы. Кристал Беннет из Иерусалима, прекрасный археолог, продемонстрировала исключительную гибкость и способность справляться с трудностями, оказавшись перед лицом арабо-израильского конфликта интересов. Британская школа с блеском прошла через эти трудные времена. Нам ещё только предстоит открыть Британский институт в Египте, в стране, с которой нас связывают самые длительные дружеские отношения, но Общество исследования Египта ещё со времён миссии У. Б. Эмери в Саккаре исполняет функции института и обеспечивает нас надёжной экономической базой, используемой в данный момент опытным и талантливым профессором Г. С. Смитом, сыном профессора Сидни Смита. Также под покровительством Общества исследования Египта были осуществлены и многие другие британские проекты в различных уголках страны.

Я уже неоднократно говорил о нашей багдадской школе. Добавлю только, что Николас Постгейт является одним из наших самых компетентных сотрудников. Он уже сделал себе имя в области изучения аккадского языка, и по возвращении на родину его, несомненно, ожидает профессорский пост. В Ираке он имел редкую возможность получать опыт полевой археологической работы и в то же время заниматься лингвистикой и древней историей. Я уже упоминал ранее Дэвида Стронаха, руководителя нашего института в Тегеране. На его плечи возложена ответственная задача — он руководит постройкой новых институтских зданий в Голхаке. Это непростая, но очень достойная работа, итог пятнадцатилетней работы нашего института в Тегеране. Дэвид заслужил любовь иранских коллег благодаря своей скромности и искреннему дружелюбию. Талантливый археолог, он добился выдающихся успехов на раскопках, в частности в Пасаргадах и мидийском городище Нуш-и Джан. Дэвид прекрасный лектор: он умеет интересно рассказать о своих находках, причем не углубляясь в академические дебри. Его финальный труд о Пасаргадах, городе Кира Великого, когда он наконец-то выйдет из печати, подведёт итог раскопкам этого городища, во время которых Дэвид мудро учитывал замечания своих учёных коллег, в частности Карла Нюландера. Большая заслуга Стронаха в том, что он всегда был готов рассказать о своих открытиях сразу, не дожидаясь опубликования финального ответственного труда.

Говоря об Иране, нельзя не упомянуть Дэвида Уайтхауса, ещё одного исключительно одарённого археолога, создавшего себе репутацию на раскопках, проводившихся им по поручению института в Сирафе, крупном средневековом морском порту на берегу Персидского залива. Это было первое крупное научное исследование средневекового иранского городища в наше время, и все принявшие участие в этом проекте достойны уважения. Дэвид Уайтхаус, как и другой упомянутый Дэвид, обладает талантом расказчика. Он умеет ясно выражать свои мысли и наделён главным достоинством — способностью оперативно публиковать результаты раскопок. Только недостаток средств может заставить его отложить финальную публикацию. До сих пор административная работа занимала второстепенное место в археологической карьере Дэвида, но я не сомневаюсь, что со временем он сможет найти правильный баланс. Он очень талантливый человек, но находить общий язык с людьми ему сложнее. Тем не менее благодаря своим блестящим способностям в исключительно раннем возрасте Дэвид был назначен директором Британской школы в Риме. Надеюсь, что на этой должности он постепенно наладит дружеские отношения со своими итальянскими коллегами и деятелями искусств. Если он благополучно освоится на новом месте, наша римская школа выиграет от этого необыкновенно.

Перед тем как получить должность в Риме, Дэвид Уайтхаус, с его опытом работы в Иране, был первым кандидатом на пост директора нового Афганского института в Кабуле (кстати, я, как член Британской академии, принимал участие в его создании). Он покинул институт через год. Так же поступил и Тони Макниколл, вернувшийся в Австралию. Оба они приняли участие в весьма результативных раскопках Старого Кандагара. Этот город, связанный с именем Ашоки, обещает на долгие годы занять место в ряду самых богатых находками поселений. Сейчас он в надёжных руках блестящего чертёжника Свенда Хелмса.

И в заключение я должен упомянуть компетентного, творческого и рассудительного директора нашего института в Восточной Африке. Его первая работа по поручению института ознаменовалась двумя серьёзными публикациями, посвящёнными Килве, исламскому торговому центру, расположенному к югу от Дар-эс-Салама. Средневековая керамика Килвы указывает на непосредственную связь этого города с Сирафом. Работа, которую он ведёт сейчас в Аксуме, столице древней Эфиопии, обещает стать выдающимся вкладом в историю и археологию Африки. Мне лестно вспоминать, что Невилл Читтик начал свою востоковедческую карьеру в Нимруде. У меня нет возможности на страницах этой книги подробно рассказать о работе других организаций, с которыми я был связан менее тесно, но надо отметить, что сотрудники, занимающие посты в отдалённых точках планеты, часто меняют поле деятельности. И это, безусловно, идёт на пользу археологическим исследованиям, так как способствует появлению специалистов с богатым и разнообразным опытом.

Пост декана наших институтов занимает мой старый друг и учёный коллега Сетон Ллойд. Нам не раз приходилось сменять друг друга на посту. Я занял его место в Багдаде, когда в 1947 году он ушёл с поста технического консультанта Отдела древностей, чтобы стать директором Британского института в Анкаре, а тринадцать лет спустя, когда я получил место профессора в Колледже Всех Душ в Оксфорде, он вместо меня стал профессором археологии Восточной Азии в Лондонском университете. Много лет я был президентом Британской школы археологии в Ираке, а он занимал тот же пост в институте в Анкаре. Сетон был образцом кротости. Как часто, глядя на него, я думал о собственной раздражительности и грубости и ценил его ещё больше. Архитектор по образованию, он блестяще иллюстрировал собственные труды. Раскопки, которые он вёл в тщательно выбранных поселениях на территории Ирака и Ирана, принесли богатый урожай археологических и архитектурных находок. Как и Дэвид Отс, Сетон профессионально разбирался в сырцовых кирпичах. Его имя стало для археологов нарицательным. Он был порой способен на едкое замечание и оживлял преподавание своим остроумием. Супруга Сетона, Хайд Ллойд, обладающая тонким художественным вкусом, очень помогала мужу в работе, и его научные труды несут в себе тепло её любящего сердца. Хайд выполнила несколько карандашных набросков для его книги «Foundations in the Dust» («Фундаменты в пыли»), труда, который должен знать каждый археолог, работающий в Месопотамии, и создала множество скульптурных произведений религиозного содержания, в том числе удивительной красоты фигуру азиатского буйвола из мосульского мрамора — массивное средоточие напряжённых мышц. Теперь эта скульптура принадлежит мне, и я очень ею дорожу.

Перед тем как завершить этот краткий рассказ о достижениях Великобритании на территории Среднего Востока — как до сих пор иногда называют этот регион, несмотря на то что он включает в себя огромные территории от Египта и восточного побережья Средиземного моря до Палестины, Сирии, Анатолии, Месопотамии, Афганистана и Ирана, я хотел бы сказать, как сожалею, что мы до сих пор не попытались основать Британский институт археологии и лингвистики в Индии. Место, которое когда-то занимала эта славная организация, Топографическая служба Индии, всё ещё пустует, хотя сначала Леонард Вулли, а затем Мортимер Уилер приложили столько усилий к тому, чтобы возродить и оживить её традиции. Вопрос создания новой подобной организации на территории Индии, безусловно, заслуживает внимания со стороны Британской академии, и я уверен, что это начинание встретило бы тёплый приём на субконтиненте, где у нас до сих пор остаётся много друзей, с уважением и доброжелательно вспоминающих долгую историю нашего научного сотрудничества.

Оглядываясь с высоты восьмого десятка на свою археологическую жизнь, я чувствую необходимость сравнить прошлое положение дел с настоящим, подвести некий баланс. Мне повезло работать в период, который покойный сэр Фредерик Кеньон[101] назвал как-то «елизаветинской эпохой в археологии». Когда мы трудились на Востоке — по крайней мере в первые тридцать лет моей карьеры, — нам хватало и времени, и финансовых ресурсов на солидные, масштабные раскопки. Тридцать лет назад, когда можно было платить рабочим по шиллингу в день, для крупной экспедиции было обычным делом набрать команду из двух сотен человек или больше, причём процессом руководило весьма скромное число бригадиров. Ур — классический пример работ такого масштаба. Раскопки продолжались двенадцать лет, иногда по пять месяцев в году. За это время были перемещены многие сотни тысяч тонн земли, и свет увидело огромное количество находок, иллюстрирующих временной период протяжённостью примерно в шесть тысяч лет. В реестр вошло около двадцати тысяч объектов, которые будут изучаться и пересматриваться, пока археология Месопотамии считается предметом, достойным внимания — возможно, вечно, — и по мере появления новых сведений интерпретация и реинтерпретация будут сменять друг друга поколение за поколением. Но из-за скорости, с которой шла работа, значительный объём данных был неизбежно утерян, несмотря на блестяще организованную полевую работу, соответствовавшую самым высоким стандартам. И всё же, если бы мы вели раскопки, ориентируясь на сегодняшние требования, мы бы нашли не более десятой доли наших объектов, остальные девять десятых, вероятно, не были бы обнаружены никогда. В общем, я являюсь, подводя итог, бессовестным сторонником археологии давно минувших дней, последним романтиком, как великодушно окрестил меня коллега-археолог, занимающийся Индией. Но, принимая во внимание ограничения, накладываемые на нас сегодняшней экономикой, а также развитие научных методов, мы вынуждены довольствоваться относительно скромными раскопками и затем пропускать все находки сквозь мелкое сито. Таким образом, мы ничего не упускаем, но и почти ничего не находим. Иногда найденные свидетельства столь скромны, что заставляют старшее поколение сомневаться, а стоил ли результат потраченных усилий. Безусловно, на этот вопрос нужно ответить «да», но всё-таки радоваться тут нечему, и сейчас ещё более, чем всегда, от исследователя требуется здравый смысл и чёткое понимание цели.

Признавая справедливость подобных рассуждений, мы всё-таки должны отдавать себе отчёт в том, что, хотя формально археология остаётся гуманитарной наукой, по сути она уже ближе к наукам естественным, с которыми её роднит методология раскопок, классификация и компиляция результатов и применение научных методов для анализа каждой находки.

Основные научные методы анализа сейчас хорошо известны, и я не стану описывать их подробно, но стоит помнить, что два самых важных метода появились уже после Второй мировой войны, то есть не более тридцати лет назад. Новые технологии показались бы невероятно интересными и ощутимо помогли бы первопроходцам прошлых эпох, пытающимся датировать последовательности как исторических, так и доисторических культурных слоёв и установить точную хронологию, полагаясь исключительно на зарождающийся стратиграфический метод и глубокое знание истории. Без продолжительного и тщательного изучения предмета новые научные методы, радиоуглеродный анализ и метод термолюминесцентного датирования принесли бы мало пользы. Радиоуглеродный анализ органического вещества был бы несказанно полезен Вулли при датировке культурных слоёв царского кладбища и помог бы ему избежать многих ошибок. Чтобы получить более надёжную датировку последовательностей Раннединастического периода, нам пришлось ждать 1970-х годов, когда в нашем распоряжении вновь оказались данные, относящиеся к соответствующим слоям, в частности, найденные при раскопках раннединастических городищ Абу Салабиха и Ниппура в Южной Вавилонии. Далее полученные результаты будут проверены методом термолюминесцентного анализа, позволяющего установить дату обжига керамики на основе подсчёта потерянных электронов. Тем не менее нельзя забывать, что ошибки, которые неизбежно возникают при применении указанных методов, можно исправить, только имея правильно посчитанную хронологию. В случае Месопотамии хронология опирается на царские списки и списки лимму, а также на установленные соответствия с хронологией Египта, которая с разной степенью точности была посчитана математическими методами не менее ста лет назад. Таким образом, точность результатов достигается объединением современных научных методов с методами археологии, истории и лингвистики, позволяющей нам пускать в ход письменные источники, когда они доступны.

Разумеется, кроме названных методов анализа есть и другие. Наверное, достаточно будет упомянуть нейтронно-активационный анализ керамики, позволяющий нам определить как состав, так и место происхождения глины, из которой состоят черепки. Этот метод был весьма успешно использован в районе Хабура. Я уже рассказывал, как приятно мне было узнать, что годы научных исследований подтвердили результаты моего визуального исследования этих сортов глины. Но метод пошёл дальше и позволил определить конкретные русла, из которых была добыта глина, и границы её распространения в результате торговли. Археолог ушедшей эпохи, не имеющий в своём распоряжении научных инструментов, доступных его теперешним коллегам, опираясь исключительно на свой здравый смысл, смог с таким же успехом установить истину, но истина теперь никого не интересует, пока её не установят математическими методами.

Рассказывая о последних этапах своей карьеры, я должен сказать пару слов о чести, оказанной мне как старейшине — я имею в виду моё назначение попечителем Британского музея, с ранних лет бывшего для меня местом умственного и духовного развития. В первой главе я уже упоминал, как много значил он для меня в мои юные годы.

В течение многих лет я поддерживал теснейшую связь с Отделом египетских и ассирийских древностей, позже переименованным в Отдел древностей Западной Азии. Первое, что я помню об этом отделе — как меня представляют его руководителю, доктору Г. Р. Холлу. Доктор Холл как раз занимался переоборудованием галереи. На нём был синий костюм, такой старый и лоснящийся, что в нём можно было увидеть собственное отражение, и местами покрытый штукатуркой. Последователи Холла выглядели более традиционно. Первым был доктор, а впоследствии профессор Сидни Смит, о котором я уже рассказывал. Он был настоящим кладезем премудрости и всегда заставлял собеседника если не согласиться, то по крайней мере задуматься. Свои стимулирующие методы он применял ко всем вокруг и любил проверять на прочность людей, приходивших на собеседование. Оказавшись лицом к лицу с новичком, он словно спрашивал себя: «Как бы мне посильнее задеть этого человека?» Если неразумная жертва попадалась в ловушку и приходила в возмущение, ей тут же приходил конец. Если же человек сносил грубое обращение без трепета, Сидни Смит начинал с ним считаться. Как часто я хранил осторожное молчание в ответ на откровенно оскорбительные замечания, чтобы потом обнаружить готовность Сидни изменить мнение перед лицом доказательств: здравым смыслом он был наделён в той же мере, что и оригинальным мышлением. Правда, он считал, что, кто не прав с точки зрения рассудка, тот не прав с точки зрения морали. Эта точка зрения делала его не самым приятным коллегой, но весьма эффективным учителем. Сидни уважали за глубокие знания, хотя порой они и оказывались ошибочными, а его глава об ассирийцах в «Кембриджской истории древнего мира» была, на мой взгляд, написана мастерски, и читал я её с большим удовольствием. Он превосходно разбирался в древних календарях, и его поправки к хронологии Месопотамии, в особенности те, что затрагивали дату свержения вавилонской династии, получили широкое признание. Данная работа свидетельствует об оригинальном мышлении Сидни и о его способности анализировать крупные объёмы данных. Этот в высшей степени трудолюбивый, во многом гениальный человек оставил след в истории своего отдела Британского музея. Со скромными госслужащими он всегда вёл себя с добротой и предупредительностью. В Багдаде, где он проработал два года на должности директора по древностям, он пользовался всеобщей любовью и восхищением. Мэри Смит, его супруга, талантливая художница, написала темперой исторический вид главной улицы Багдада, Новой улицы (теперь она называется Рашид-стрит). Картина изображает улицу в 1927 году, когда автомобили ещё не пришли на смену кебам.

Другим коллегой по Британскому музею, с которым меня связывали тесные отношения на протяжении сорока пяти лет, был С. Дж. Гэдд. Гэдд умер в 1969 году, предварительно сменив Сидни Смита сначала на посту руководителя отдела, а затем на должности профессора в Школе востоковедения и африканистики. Я написал на его смерть длинный некролог для «Вестника Британской академии». Здесь я хотел бы рассказать, как много значила для меня эта утрата. В его лице я потерял и учёного друга, всегда готового поделиться знанием, и эксцентричного коллегу, и замечательного товарища. Он обладал остроумием и тем, что французы называют l’esprit fin [102]. Он был непревзойдённым специалистом по древней Западной Азии. Конечно, у этого чрезвычайно учёного человека были свои слабые места. В частности, он никак не мог понять, что результаты раскопок нельзя списать на везение, что работа хорошего археолога всегда принесёт плоды, куда бы он ни направился, а плохой не окупит потраченные деньги. Удача всегда приходит к тому, кто её заслуживает, кто готов обеими руками ухватиться за представившуюся возможность. Гэдд, человек добрый, но склонный к язвительности, был слаб характером, но имел способности к управлению. Необходимость принять решение причиняла ему острые страдания. Ипохондрик по натуре, он инстинктивно тянулся к экстравертам и с удовольствием ходил под парусом в компании энергичного Кэмпбелла Томпсона, которого считал фантастическим героем, подобным Гильгамешу. В Нимруде его любили все товарищи по экспедиции, а в особенности наш саркастический молодой архитектор Джон Рид, который ловил каждое его слово в ожидании остроты. Гэдд сделал себе имя единым росчерком пера, опубликовав в 1923 году в возрасте тридцати лет монографию, в которой рассматривалась клинописная табличка, хранившаяся в Британском музее. Монография называлась «Падение Ниневии», и «Панч»[103] встретил её появление следующим стихотворением:

Гэдд с лёгкостью схватывал суть любого древнего текста, попавшего к нему в руки, но при этом проявлял удивительное равнодушие к некоторым другим аспектам археологических открытий. В Нимруде он совершенно упустил из вида, что мы проследили каменную причальную стенку на отрезке продолжительностью около двух миль. Он упорно считал, что это стена дворца, и тем самым сбивал с толку оставшихся дома коллег, хотя мы нашли признаки эрозии причала под воздействием воды и того, что каменная кладка углублялась в речное дно, так что линия древнего русла реки не вызывала никаких сомнений. Впоследствии наши наблюдения были подтверждены снимками с воздуха. Я утешал себя тем, что блестящий мозг Гэдда уравновешивал тёмные участки с одной стороны вспышками гениальности с другой. Отдел Британского музея будет вспоминать его с гордостью.

Я не стану подробно рассказывать обо всех коллегах по Британскому музею, с которыми меня связывали узы дружбы. Скажу только, что они сделали мою жизнь полнее. Я уже рассказывал о Ричарде Барнетте, сменившем Гэдда на посту хранителя музея: Ричард был моим помощником в Шагар-Базаре и благодаря книге моей жены «Расскажи мне, как живёшь» прославился на весь мир своей пижамой особого покроя, внутрь которой пробралась мышь. Ричард был ещё одним кладезем научной премудрости и писал скорее слишком много, чем слишком мало.

Меня связывали долгосрочные тесные отношения ещё с одним отделом Британского музея, а именно с Научно-исследовательскими лабораториями, основанными покойным доктором Александром Скоттом, членом Королевского общества, около 1922 года. Три года спустя я начал ездить в Ур и стал в лабораториях частым гостем. Наша экспедиция снабжала их огромным количеством материалов, это было одно из первых крупных заданий, за которые взялся новый отдел. Я часто видел, как старик Скотт в полном восторге бродит по лаборатории и раздаёт рекомендации, как обращаться с неподатливыми металлами и хрупкими древними веществами всех видов. В этом деле ему весьма помогал доктор Г. Л. Плендерлейт, снискавший себе на этой ниве имя и славу. И завершал список сотрудников невероятно ленивый старик по имени Падгэм. Он обладал большим практическим опытом, но не спешил делиться знаниями. Я со всей осторожностью наблюдал издалека за его работой, и он, сам о том не подозревая, многому меня научил, в отличие от молодого Л. Х. Белла, очень проворного и ловкого юноши. Мы вместе выросли в стенах лабораторий и остались друзьями навсегда. Все нимрудские находки, за исключением великих раритетов вроде панелей из золота и слоновой кости, которые сначала посмотрел Плендерлейт, отправились в Институт археологии, и моё тесное сотрудничество с Научно-исследовательскими лабораториями прекратилось.

Перед тем как распрощаться с лабораториями, расскажу об одном эпизоде, который чуть не стал последним как в их, так и в моей карьере. Стоял жаркий летний день. Вулли уехал читать лекции в США, а я пытался подготовить находки из царского кладбища в Уре к специализированной выставке. На цокольном этаже здания, покрытом стеклянной крышей, я пережил ужасное потрясение. На длинном разборном столе я разложил фрагменты балдахина, частично состоявшие из дисков и полусфер, сложенных из веретенообразных ракушек. Разместил находки поверх слоя смоченной мешковины — так я считал, что они будут в безопасности, — и стал очищать их с помощью бунзеновской горелки: ею я растапливал воск, который мы в те дни ошибочно считали хорошим защитным покрытием для хрупких объектов. Потом я сходил на ланч в столовую музея, и, понимая, что нужно спешить, если я хочу выполнить в срок все возложенные на меня задания, вернулся на рабочее место через каких-то сорок минут. К тому времени солнце, лучи которого свободно проникали в помещение сквозь стеклянную крышу, запустило процесс самовозгорания: вспыхнула легковоспламеняющаяся джутовая мешковина, на которой покоились фрагменты балдахина, найденные на царском кладбище в Уре. Низкие языки пламени лизали деревянную столешницу, напоминавшую теперь горящую пустошь. Не сомневаюсь, что, приди я на пять минут позже, от лабораторий Британского музея не осталось бы и следа, потому что в конце стола, совсем рядом с огнём, стояли две канистры с бензином. Я схватил их и убрал из опасной зоны, а потом помчался за Падгэмом, чтобы позвать его помочь тушить пожар. Думаю, что, задержись я в столовой ещё на несколько минут, точно так же потухла бы и моя археологическая карьера.

Мне никогда не доводилось присутствовать на таких интересных собраниях, как те, что я посещаю в качестве попечителя Британского музея. Около двадцати мужчин и женщин, входящих в совет, представляют собой самые разные области человеческого знания. Есть среди них дипломаты, управленцы, художники, антиквары, юристы, финансисты, архитекторы, представители сферы образования, учёные и литераторы. Вместе они разрабатывают стратегию развития музея, выступая буфером между музеем и правительством. Они наделены властью собирать деньги и тратить их, они утверждают или отклоняют каждое серьёзное приобретение. Этот коллектив выдающихся мужчин и женщин, представителей самых разных профессий, работает безвозмездно и использует свой огромный опыт на службу музею. Также входящие в совет люди могут одобрить или отклонить кандидата на руководящий пост. Эти и другие решения они принимают со всем возможным профессионализмом и рассудительностью. До того как я присоединился к совету, я не отдавал себе отчёт, сколько задач возложено на попечителя и как важна его руководящая роль для администрации музея. Мне повезло работать под руководством этого сгустка энергии, лорда Тревельяна, всегда готового направить свой энергичный ум на решение той или иной задачи, вне зависимости от её сложности. Ничуть не меньше я ценю чуткую творческую натуру теперешнего директора музея сэра Джона Поупа-Хеннесси, в чьём характере управленческие способности редким образом сочетаются с художественным вкусом. От человека, занимающего пост директора, требуется обладать многими талантами и недюжинным умом. Также Поуп-Хеннесси мастерски владеет живым разговорным языком.

В завершение я хотел бы отметить, как мне повезло, что я смог заниматься восточной археологией в течение пятидесяти лет, правда, с пятилетним перерывом на Вторую мировую войну, но эта интерлюдия оказалась не менее интересной. Я рад, что достиг семидесяти двух лет практически невредимым. Работая над этими мемуарами, думаю, я немало выиграл от того, что никогда не вёл дневника, страницы которого хранили бы массу совершенно неинтересных сведений. Возможно, события, которые я описал, тоже попадают в эту категорию, но я вспоминаю о них с удовольствием, и на бумагу они попали только потому, что прочно засели в моей памяти. Память же моя хранит их, потому что каждый день из жизни археолога наполнен захватывающими интеллектуальными переживаниями, по большей части приятными. Правда, должен признать, что, вспоминая события прошлых дней, я опирался на основные археологические вехи моей жизни: многочисленные научные работы, статьи и книги. Таким образом, мне удалось вспомнить почти всё, а стоило немного подтолкнуть память, как всплыли и все имена. Иногда память не позволяла себя торопить, и мне приходилось ждать месяц-другой. Также мне повезло, что мои военные впечатления были необычными и запоминающимися. Надеюсь, они представляют некоторый интерес как краткая хроника того периода. О более же лёгкой стороне археологической жизни, или её части, никто ещё не рассказывал так удачно, как это сделала моя жена в своей книге «Расскажи мне, как живёшь». Книга эта была переиздана в издательстве «Коллинз» в 1975 году, и я надеюсь, что многие захотят прочитать её снова.