Пушкин и финансы Коллектив авторов
Медленно, черепашьим шагом, развивалась в России книжная торговля[474]. До Новикова, строго говоря, ее и вовсе не существовало. По свидетельству Карамзина, в Москве имелись всего две книжные лавки, с годовым оборотом в 5000 рублей ассигнациями каждая. Следовательно, обе лавки в среднем продавали книг на 25-30 руб. в день. Эта цифра крайне многозначительна. Печатные произведения в те далекие времена ценились дорого, небольшая книжка стоила от 3 до 5 руб. и более. Иначе говоря, в Москве покупали не больше 5–6 книг в день. В Петербурге дело обстояло не лучше. «Многие помнят еще, – рассказывал М.Е. Лобанов, – что в Петербурге в 1786 г. была одна только книжная Русская лавка, или, лучше сказать, будка. Хозяин ее был Иван Петрович Глазунов, а приказчик г. Сопиков»[475].
Через несколько лет, трудами Новикова, появились первые книжные лавки в провинциальных городах. Плодились они и в столицах: в Москве их существовало уже целых двадцать и торговали они тысяч на 200 в год[476]. Но после Новикова книжная торговля снова пошла на убыль.
Русской книжной лавке весьма далеко еще было до процветания. Только в 1820-х гг. стала она в Петербурге постепенно выбираться из неуютного Гостиного двора в центральные части городаII. Их чужеземные коллеги, «иностранные гости», находились в несравненно лучшем положении и давно уже обосновались на Невском, на Большой Морской и т. д. [477], благодаря тому, что весьма долго переводный роман безраздельно господствовал над плодами «отечественной литературы». Батюшков со злой иронией называл произведения мадам Жанлис и мадам Севинье «двумя катехизисами молодых девушек»[478].
Если верхний аристократический слой общества услаждал свои досуги переводными французскими романами, то существовавший уже на другом фланге массовый читатель из купечества и мещанства потреблял литературу лубочную. Для произведений русских писателей читатель еще не выкристаллизовался.
Неудивительно, что наблюдательный современник, к тому же производивший свои наблюдения из-за книжного прилавка, должен был составить весьма пессимистическое представление о состоянии книжной торговли. Так, книгопродавец Н.Г. Овсянников замечал по этому поводу: «Одна только мода иметь в аристократических и богатых домах библиотеки исключительно поддерживала торговлю. В начале этого столетия господствовала, кроме того, мистическая литература: требовались и раскупались Сионский Вестник, Сочинения г-жи Гион, Эккартсгаузена Победная Повесть, Ключ к Таинствам Натуры, Торжество Евангелия и др. В это же время господствовали переводы книг с иностранных языков, издавались романы: сначала Радклиф, Дюкре-Дюминаля, Коцебу и др., потом Вальтер-Скотта, г-жи Коттен, Шатобриана…»[479]
Так, спрос на книги регулировался модой, и в то время как «Сионский вестник» легко распродавался, патриотический «Русский вестник», даже в 1812 г., разошелся в количестве не более 100 экземпляров. Н.А. Полевой в «Заметках русского книгопродавца» саркастически заключал, что «весь, товар книжной [лавки] просто – игрушки, которыми тешатся взрослые люди, читатели и утешается авторское самолюбие литераторов»[480].
«Ходкие книги и полезные книги – две вещи, часто совершенно различные», – ядовито иронизировал он. И действительно, Булгарин в 1824 г. приводил целый ряд книг, годами залеживавшихся у книгопродавцев. В этом списке находим первое издание сочинений Батюшкова, изданное в 1817 г., И.И. Дмитриева, напечатанное еще в 1805 г., М.Н. Муравьева (1818–1820), Жуковского (1818) и т. д. «Если б. я захотел приводить все сочинения истинно европейского достоинства, которые не обращают на себя никакого внимания публики, – писал Булгарин, – то мне надлежало бы составить довольно пространный каталог, который однако ж уступил бы в огромности каталогу книг азиатского достоинства (т. е. Сказок и Романов, которые с жадностью читаются публикою), равно как и списку сочинений африканского достоинства (т. е. гадательных книжек, снотолкователей и проч.), из коих некоторые уже напечатаны 15 изданием»[481].
Книга распродавалась плохо, сплошь и рядом залеживалась у книгопродавцев, что вынуждало последних спускать цены. Еще в 1829 г. Белинский писал из Москвы в Петербург приятелю своему А.П. Иванову, что в Москве «на сто рублей можно купить такое число книг, которое по настоящей цене стоит 500 руб…»[482].
Твердых, фиксированных цен на книги вообще не существовало. На самих книжках они редко указывались. Цена публиковалась обыкновенно в объявлении о выходе книги в свет, но с течением времени могла варьироваться как в ту, так и в другую сторону. В Петербурге, на местах и нам привычных, по Литейной, в Александровском и Апраксином рынках, уже появлялись букинисты, всякими правдами и неправдами раздобывавшие книги, часто даже новые, и продававшие их по баснословно дешевым для тех времен ценам. Вот и иллюстрация к этому, из письма современника, 1831 г.:
«Нелишне будет, если я тебе скажу, что купил на 47 рублей 60 копеек ассигнациями следующие книги: Северные Цветы за 1825–1831 годы, Северный Архив на 1825 год, Невский Альманах на 1828 и 1830 год, Альциону на 1831 год, Наталью Долгорукую Козлова, журнал АладьинаС.-Петербургский Вестник и журнал Соревнователь Просвещения на 1825 год. И все книжки как с иголочки чистенькие, даже не разрезанные. На толкучем рынке книжных лавок несколько десятков. Там находятся книги на всех языках и очень дешево»[483].
В этом свидетельстве, конечно, самое интересное то, что даже альманахи, вышедшие в том же году («Северные цветы», «Альциона»), продавались букинистами по дешевке. Сравнение с номинальными ценами помянутых изданий даст нам представление о степени ее. «Северные цветы» за разные годы стоили от 10 до 12 руб., «Северный архив» за 1825 г. – 45 руб., «Невский альманах» – 10 руб., «Соревнователь просвещения» – 30 руб. и т. д. Таким образом, наш библиофил покупал книги в среднем с 75 % скидки.
Номинальные цены, как мы только что убедились, были действительно крайне высоки. Приведенные выше отнюдь не являлись исключением. Напомним подписные цены на наиболее распространенные газеты и журналы: «Северная пчела», 156 номеров – 50 руб., «Московские ведомости»– 25 руб., «С.-Петербургские ведомости» – 40 руб., «Московский телеграф», 24 кн. – 35 руб., «Вестник Европы», 24 кн. – 20 руб., «Благонамеренный», 52 кн. – 37 руб., «Сын Отечества», 24 кн. – 45 руб., «Дамский журнал», 24 кн. – 40 руб., «Отечественные записки», 12 кн. – 30 руб., «Московский вестник», 24 кн. – 40 руб.
Еще дороже расценивались альманахи, не уступавшие в ценах «Северным цветам» и «Альционе». Так, «Русская старина» А.О. Корниловича на 1825 г. стоила 12 руб., «Московский альманах» Е.Аладьина 10 руб. и т. д. Напомним, что все это были миниатюрные книжечки, с незначительным листажом.
Наконец, не дешевле стоили и отдельные издания русских авторов. Брошюрки, заключающие собрание стихов либо поэму, стоили до 10 руб., собрания сочинений в 2–3 частях – 25–30 руб. Дороги были и переводные произведения. Так, романы любимца читающей публики, «сира Вальтера Скотта», – «Густав Вальдгейм», «Маннеринг», «Кенильворт» и «Шотландские пуритане», вышедшие в 1824 г., – стоили первый и второй – 10, третий – 15, а четвертый – 20 руб.
Все вышесказанное с совершенной очевидностью свидетельствует о том, что и без того малый читательский круг еще значительно ограничивался вследствие дороговизны книг. Месячное жалованье среднего чиновника не превышало 6080 руб., а гоголевский Акакий Акакиевич получал всего 33 руб.; А.В. Никитенко до 1836 г. в университете получал 1300 руб. в год. Немудрено, что редкий журнал имел более 300–400 подписчиков, а книги, обыкновенный тираж которых не превышал 1200 экз., залеживались у торговцев.
Одной из основных причин высоких цен на книги являлась общая дороговизна жизни и, в первую очередь, продуктов питания. Дешевы были только предметы первой необходимости[484], но все, что сколько-нибудь выходило за эти рамки, что могло быть подведено под понятие «люксуса», оказывалось уже малодоступным. Так, апельсины стоили до 6 руб. десяток, лимбургский сыр, увековеченный Пушкиным, – 6 руб. 50 коп. фунт. Дороги были и зрелища. В московском Большом театре ложи стоили от 7 до 20 руб., кресло—5 руб., стул—3 руб. 50 коп., балкон и галерея от 50 коп. до 2 руб. 50 коп.; билет в концерт стоил 10 руб.
Напомним еще, что в 1831 г. Пушкин за квартиру в Галерной улице платил 2500 руб. в год[485], а в 1836 г. за квартиру на Мойке, в доме Волконской, – 4300 руб.[486], получая в это время 5000 руб. жалованья в год[487].
Соответственно со слабым сбытом книг, крайне незначительна была и вообще книжная продукция: производство регулировалось потреблением. В начале XIX столетия в России печаталось в среднем около 250 книг в год[488]. В 1825 г. – в разгар литературной деятельности Пушкина – напечатано было 585 книг[489]. Во вторую четверть XIX века уже наблюдается довольно значительный рост издательства. Так, через восемь лет, в 1833 г., вышло 500 книг[490], а в 1837 г., в год смерти Пушкина, – уже около 1000[491].
Между тем условия для издания книг были чрезвычайно благоприятны в смысле дешевизны. Н.И.Греч хвастал, что в Петербурге печатание книг, даже на восточных языках, обходилось почти в три раза дешевле, нежели, например, в Париже[492]. Это очень вероятно, ибо известны случаи приезда в Петербург иностранных исследователей с целью печатания своих трудов[493].
В начале XIX столетия в Петербурге набор и печатание одного печатного листа стоили не более 50 руб., бумага для 1200 экземпляров– около 100 руб. В Финляндии, в центре бумажной промышленности, стопа хорошей бумаги стоила 16 руб., печатный лист, при тираже в 500 экземпляров, обходился в 27 руб., а при 1000 экз. – 49 руб.[494] Здесь любопытно то обстоятельство, что рост тиража издания почти не отражался на понижении себестоимости, что должно приписать, конечно, дешевизне бумаги. Обычный тираж издания равнялся 1200 экземплярам. Комиссионная уступка книгопродавцам выражалась обыкновенно в 20 %[495].
Институт книгоиздателей еще не существовал к началу XIX столетия. Книги издавались либо переплетчиками, либо типографщиками, либо, наконец, самими авторами, а чаще их друзьями. Только уже в начале XIX века, на заре деятельности Пушкина, выдвинулись отдельные книгопродавцы: Глазуновы, Сленин, Заикин, Лисенков, Ширяев, развившие широкие издательские операции. А к концу 1820-х гг. явился на сцену Смирдин.
Количество же типографий неуклонно росло, чему способствовало распечатание Павлом IIII частных типографий. В 1825 г. в Петербурге было уже 22 типографии, их них девять частных, в Москве – 10 типографий, из которых частных было семь. Всего в России насчитывалась 61 типография. О размерах же и размахе этих предприятий можно судить по тому, что за целый год многие их них выпускали по 3–4 книги, а некоторые, как частные типографии И. Байкова в Петербурге и Пономарева в Москве, выпустили лишь по одной книге[496].
Росло и количество книжных лавок, значительно обгоняя емкость рынка. Поэтому книгопродавцам и «альманашникам» приходилось всячески хитрить и пускать пыль в глаза, дабы приворожить покупателя. Е.Аладьин, подготовляя в 1825 г. к печати «Невский альманах», в объявлениях щедро сулил произведения Пушкина, Жуковского, Крылова и других крупнейших писателей. «На масленице появился, наконец, альманах г-на Аладьина, – сетовал журналист, – и мы не нашли в нем ни произведений И. А. Крылова, ни А. С. Пушкина, ни В. А. Жуковского…»[497] Это был прием весьма распространенный, жертвой которого не раз бывал Пушкин.
Н. Г. Овсянников вспоминал, что его коллега, известный книгопродавец Лисенков, был замечателен рекламами о своих изданиях. «По его мнению, Гомер и юноше, и мужу, и старцу дает столько, сколько кто может взять, а Александр Македонский всегда засыпал с Илиадой, кладя ее под изголовье. Про какую-нибудь ничтожную книжицу распишет Лисенков такой „хвалой высокопарной", что иногородние (на что и рассчитывает) выписывают очень много, а получают ерунду»[498].
Далеко, впрочем, не всегда книгопродавцы ограничивались такими невинными, по существу, приемами для распространения своих изданий. Всевозможные шарлатанские проделки, по-видимому, хорошо были известны этим пионерам русской книжной торговли.
Булгарин, сам достаточно известный своими спекулятивными талантами, еще находил возможным жаловаться по этому поводу: «Если книга не идет и лежит в типографии, старый заголовный лист истребляют и заменяют новым, на котором печатают большими буквами: издание второе. Критик с недоумением спрашивает: как эта книга дожила до чести второго издания? Подлог может быть обнаружен только самым тщательным микроскопическим сравнением того издания с так называемым вторым, и при этом надо употребить дельного, смышленого и опытного фактора, который мог бы доказать, что все случайности, все особенности первого издания повторились во втором»[499].
Таков был один простейший способ искусственного распространения нерентабельного издания, способ чисто практического характера. Другой способ лежал скорее в плоскости идеологического воздействия и делался возможным вследствие тесной связи журналистов и издателей. Приведем весьма характерный пример, не нуждающийся в комментариях. В 1834 г. А.В.Никитенко записывал в своем дневнике:
Вышел скучный роман Греча «Черная женщина». Третьего дня я был у Смирдина. Спрашиваю:
– Как идет роман Греча?
– Плохо, – отвечает он, – все жалуются на скуку и не покупают.
Вчера же Сенковский приносил ко мне для процензурования рецензию на этот роман, где объявляет, что это новое произведение необычайного гения Николая Ивановича имеет успех невероятный, все от него в восторге и раскупают с такою жадностью, что скоро от него не останется в продаже ни одного экземпляра. Провинциалы этому поверят и, в самом деле, бросятся покупать книгу. Автор и приятель его Сенковский объявят, что роман весь разошелся, и будут выставлять это как доказательство достоинств романа: в толпе Греч прослывет великим романистом и соберет деньги[500].
Однако было бы слишком поспешно на основании примеров подобной изворотливости книгопродавцев заключить об умении их вести дела. Друг Пушкина, А.Н. Вульф, еще в 1842 г. поражался запутанности и полной безотчетности, безраздельно господствовавшим в их делах. Ширяев не мог отыскать требуемую книгу, изданную им самим за год перед тем. Лажечников жаловался, что он несколько месяцев промучился со Смирдиным, дабы выяснить только, кто кому должен. «После таких примеров, – добавлял Вульф, – можно себе представить порядок в делах этих торговцев, и как шли их обороты»[501].
Мало того, что книгоиздатели не имели каталогов и не вели бухгалтерских книг. Самые формы сбыта подчас понимались ими весьма превратно.
«В 1830-х годах, – вспоминал Овсянников, – выход какого-либо нового романа, особенно Загоскина, или какой-нибудь другой книги, составлял эпоху. На приобретение этих новостей в достаточном количестве экземпляров все тогдашние книгопродавцы, кроме Смирдина, были скупы, в особенности для московских изданий: которой книги надо было выписать 200 экз., ее выпишут 10–25 экз. и держат под прилавком, для своих покупателей, чтоб не показать на полке соседям. А те поступали так же, чтоб не показать тоже соседям, и друг другу не продавали таких книг, даже без уступки. Этим тормозилось все дело. Бывали случаи, что выйдет какая-либо новая книга, купить ее тотчас не решаются, но слыша постоянный спрос покупателями, купят наконец десяток, и она распродается медленно, а потом сами же сетуют, что мало ее спрашивают»[502].
Весьма образно описывал книгопродавческие приемы Булгарин. Позволим себе привести еще небольшой отрывок:
«Книгопродавец берет у издателя или сочинителя несколько экземпляров его книги или журнала на комиссию и продает в своей лавке, получая по двадцати процентов с рубля за комиссию. Мудрено разориться от такого рода торговли. Должно при сем заметить, что некоторые купцы по полугоду и более удерживают у себя вырученную сумму, употребляя оную на свои коммерческие обороты, тогда как издатель, в ожидании выручки, прежде выхода книги в свет, должен заплатить типографические и другие издержки»[503].
Немудрено, что между писателями и книгопродавцами создавались ненормальные отношения. Литераторы острили, что так как в мире все построено на противоположностях, то и случилось так, что дураки торгуют умом и продают ум на вес[504].
Таковы были, в общих чертах, те условия, в которых предстояло развиваться литературной и издательской деятельности Пушкина.
Издательская деятельность Пушкина в период ссылки
В начале 1820 г., еще до ссылки на Юг, Пушкин задумал два отдельных издания своих сочинений: во-первых, собрание стихотворений и, потом, «Руслана и Людмилу». Стихотворения свои Пушкин намеревался печатать, согласно распространенному тогда обыкновению, по подписке. Господство на книжном рынке переводного романа, с одной стороны, и отсутствие профессионализации литературного труда, с другой – обусловливали склонность писателей к собственным изданиям, и юноша Пушкин в данном случае следовал прочно установившемуся обычаю.
Несколько десятков билетов было уже распроданоIV, когда поэт, по собственному признанию, «полупроиграл, полупродал» рукопись Никите Всеволожскому, одному из ближайших друзей своей юности. Выражение «полупроиграл, полупродал»[505] надо понимать, конечно, в том смысле, что рукопись пошла в погашение карточного долга Пушкина, но как скоро она, по взаимному соглашению, была оценена выше суммы, проигранной поэтом, последний дополучил еще за нее от своего партнера. Интересно, что в письме к Я.Н.Толстому, ведшему в 1822 г. переговоры о приобретении рукописи, Пушкин не упоминал о проигрыше, замечая лишь, что обстоятельства принудили его продать свою рукопись Всеволожскому. Отсюда можно заключить, что поэт сам стыдился своего ветреного поступка, стараясь скрыть его от постороннего взора. Однако в откровенном письме к Вяземскому, через два года, он снова признавался, что рукопись свою проиграл.
Так или иначе, но Пушкин за рукопись своих стихотворений получил 1000 руб.V, видимо, навсегда утратив право располагать ею, ибо еще на пятом году после этого происшествия Всеволожский, хотя и не напечатал рукописи, оставался ее безраздельным владельцем. И это, в свою очередь, было явлением обыкновенным. Даже в тех случаях, когда авторы вступали в сделки с книгопродавцами, никакие сроки, на которые покупщик приобретал свое право, не обусловливались.
Таковы были первая торговая операция и первый авторский гонорар Пушкина. Вслед за тем разразившаяся над ним гроза смешала все его карты, и он вынужден был покинуть Петербург, оставив рукопись стихотворений в руках Всеволожского, а поэму «Руслан и Людмила», уже заканчивавшуюся печатанием, поручить попечениям друзей.
Поэма была издана под наблюдением Льва Пушкина и С.А. Соболевского, но фактическим ее издателем оказался Н.И. Гнедич[506], на квартире которого был и склад издания. При этом никаких условий между поэтом и издателем заключено не было, что также являлось естественным в те времена. Писатели, частью за недосугом, частью за отсутствием издательских навыков, обыкновенно предпочитали издание своих произведений передоверять более опытным друзьям, и тогда все коммерческие расчеты предоставлялись на милость издателя.
Такой порядок вещей отнюдь не всегда шел на пользу автора. В частности, Гнедич никак не мог похвалиться добросовестностью в отношении к своим доверителям. Так, еще в 1817 г., издавая «Опыты в стихах и прозе» Батюшкова, Гнедич заставил поэта принять на себя всю целиком денежную ответственность, на случай неуспеха издания. А когда книга вышла и принесла доход сверх всяких ожиданий, Гнедич, выручив до пятнадцати тысяч, уплатил Батюшкову всего две тысячи.
Таким же образом поступил Гнедич и с юным Пушкиным, тем более что сам поэт был далеко и даже при желании не мог бы вступиться за свои интересы. Поэма не принесла ему почти никакой материальной выгоды. Все издание купил книгопродавец Сленин, но деньги выплачивал по частям и даже книгами. Об отношении к Пушкину его издателя можно судить уже по одному тому, что экземпляр книги, вышедшей в конце июня 1820 г., Гнедич удосужился выслать автору не ранее как через восемь месяцев, и Пушкин свою поэму в печати увидел только 20 марта 1821 г.
По присущему ему в высшей степени чувству деликатности, Пушкин в переписке с Гнедичем ни звуком не обмолвился о недовольстве своем поведением издателя. Напротив того, в первом же письме, по получении долгожданного экземпляра, он нашел еще возможным благодарить Гнедича «за дружбу, за хвалу, за упреки», за «участие, которое принимает живая душа ваша во всем, что касается до меня»[507].
Так благородство Пушкина сумело сгладить недобросовестность Гнедича. А тот неожиданную, казалось бы, благодарность обсчитанного им поэта принял, по-видимому, как нечто вполне естественное и закономерное и считал бесспорным свое право на издание новой поэмы Пушкина. Но последний, в действительности, иначе расценил поведение своего друга и в письме к Вяземскому пессимистически заключал: «Меркантильный успех моей прелестницы Людмилы отбивает у меня охоту к изданиям»[508].
Между тем у Гнедича не было оснований жаловаться. Книжка в 142 страницы, в 8-ю долю листа, продавалась по 10 руб., а на веленевой бумаге – по 15 руб. И несмотря на эту баснословно высокую, даже по тем временам, цену, издание было распродано чрезвычайно быстро. В 1828 г., когда «Руслан» вышел вторым тиснением, «Северная пчела» писала по этому поводу: «Первое издание Руслана и Людмилы, раскуплено было очень скоро. Через два года, с трудом и за большую цену можно было достать экземпляры сей Поэмы»[509]. Еще определеннее выражался тогда же «Московский телеграф»: «Руслан и Людмила. явилась в 1820 г. Тогда же она была вся распродана, и давно не было экземпляров ее в продаже. Охотники платили по 25 руб. и принуждены были списывать ее»[510].
Гнедич, однако, не считал нужным держать своего доверителя в курсе дел. Письма к Пушкину друзей этого времени, в том числе и Гнедича, не дошли до нас, но, по нечаянным намекам самого Пушкина, можно судить о том, что и те гроши, которые издатель нашел возможным уделить автору, он платил крайне неохотно, отговариваясь неаккуратностью книгопродавца. Пушкин вынужден был постоянно напоминать Гнедичу о его неписаных обязательствах. «Нельзя ли потревожить Сленина, если он купил остальные экземпляры Руслана»[511], – робко запрашивал издателя автор в конце июня 1822 г., иначе говоря, в то время, как за экземпляр поэмы платили уже по 25 руб. И, видимо, не получая от Гнедича удовлетворительного ответа, через месяц Пушкин обращался снова, но уже не к Гнедичу, а к брату: «Что мой Руслан? Не продается? Не запретила ли его Цензура? Дай знать. Если же Сленин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда»[512]. Нужда Пушкина была действительно велика. Тогда же Вяземский писал Ал. Тургеневу: «Кишиневский Пушкин, написал кучу прелестей. Денег у него ни гроша. Кто в Петербурге заботился о печатании его „Людмилы“? Вся ли она распродана и нельзя ли подумать о втором издании?»[513]
Трудно допустить, чтобы Пушкин мог серьезно сомневаться в успехе книги. Скорее надо предположить, что этим самым он старался не дать почувствовать Гнедичу своего взгляда на его поведение. О том, что «Руслан» хорошо расходится, Пушкин не мог не знать, ибо еще прежде того, в апреле либо в начале мая, Гнедич предлагал ему выпустить второе издание, на что Пушкин, впрочем, отвечал довольно уклончиво[514].
Он теперь хорошо узнал подлинную цену услужливости Гнедича и потому не имел особенного желания возобновлять с ним деловые отношения. В середине мая, задумав печатать новую поэму, «Кавказский пленник», Пушкин предложил ее Н.И. Гречу, издателю «Северной пчелы» и «Сына Отечества». «Хотел было я прислать вам, – писал он Гречу, – отрывок из моего Кавказского пленника, да лень переписывать; хотите ли вы у меня купить весь кусок поэмы? длиною в 80о стихов; стих шириною 4 стопы – разрезано на две песни; дешево отдам, чтоб товар не залежался»[515].
Таким образом, на первых же порах своей литературно-издательской деятельности Пушкин уже стремился изменить каноническим приемам печатания стихотворений, чисто торговые операции с профессионалом-издателем предпочитая собственным изданиям. Приемы эти корнями своими восходили, конечно, к литературному меценатству XVIII века, а ближайшим предшественником имели деятельность писателей-дилетантов, из которых строилась литературная фаланга начала XIX века и которые, не гонясь за материальным успехом, готовы были довольствоваться одною славой.
Сделка с Гречем не состоялась, но Пушкин еще не складывал оружия и вошел в переговоры с петербургскими книгопродавцами, однако и тут, видимо, потерпел поражение. На пути его должна была стать все та же исключительная ограниченность стихотворного рынка, что побуждало книгопродавцев слабо верить в рентабельность поэтических произведений, несмотря на успех «Руслана».
Гнедич между тем разыграл оскорбленную невинность, узнав от Льва Пушкина, что брат его намерен обойтись без него при издании новой своей поэмы[516] «Он прав, – деликатничал Пушкин, отвечая брату на известие о недовольстве Гнедича, – я бы должен был к нему прибегнуть с моей новой поэмой, но у меня шла голова кругом. От него не получал я давно никакого известия; Гречу должно было писать – и при сей верной оказии предложил я ему Пленника. К тому же ни Гнедич со мной, ни я с Гнедичем не будем торговаться и слишком наблюдать каждый свою выгоду, а с Гречем я стал бы бессовестно торговаться, как со всяким брадатым ценителем книжного ума»[517].
Первые строки – естественная дань вежливости, последние – трезвый расчет. Исходя из этого расчета, Пушкин и не спешил отдаваться на милость Гнедича, а предварительно, как выше сказано, еще снесся с петербургскими книгопродавцами. Но и те не сулили ему больших выгод[518]. Тем временем Гнедич всячески воздействовал на Пушкина, аргументируя к его врожденной деликатности, и в конце концов поэт отдал ему новую свою поэму.
Результаты были столь же неблагоприятны для Пушкина, как и при первом опыте. Соглашение с Гнедичем произошло в начале июня, и Пушкин продолжал расшаркиваться перед своим издателем: «От сердца благодарю вас за ваше дружеское попечение. Вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу Кавказского пленника», – писал он ему вслед за тем, 27 июня, когда поэма уже начала печататься[519].
Но очень скоро Пушкин должен был убедиться в том, что, заодно с хлопотами, Гнедич избавил его и от большей части доходов. Автор получил от издателя 500 руб. ассигнациями и один печатный экземпляр поэмы[520].
Для издателя это предприятие снова оказалось крайне выгодным. Если предположить, что «Кавказский пленник» был напечатан обычным тогда тиражом в 1200 экземпляров[521], то издание его не могло обойтись Гнедичу более 500 руб. Книга же снова продавалась по высокой цене—5 руб. на любскойVI бумаге и 7 руб. на веленевой. Если исходить даже из расчета 5 руб. за экземпляр (относя разницу в ценах на счет книгопродавческой скидки, крайне незначительной в то время), очевидно, что Гнедич заработал на издании до пяти с половиною тысяч и, следовательно, выплатив автору 500 руб., свой труд оценил в пять тысяч.
Должно быть, и Пушкин в своем кишиневском уединении прикинул эти цифры и не мог остаться равнодушен к операциям своего издателя. Правда, он и на сей раз отнесся к нему с традиционной благодарностью, но был крайне возмущен ничтожным вознаграждением. Гнедич перетянул струну и навсегда утратил в лице Пушкина заказчика.
Между тем «Кавказский пленник» разошелся очень быстро. В середине 1825 г. Плетнев даже для самого Пушкина не мог разыскать ни одного экземпляра. Но, конечно, «Пленник» распродан был много прежде того. Уже летом 1823 г. Гнедич заговорил о новом издании, однако на сей раз не встретил никакого отклика в Пушкине. «Гнедич хочет купить у меня второе издание Русл. и К. Плен., – сообщал поэт Вяземскому 19 августа, – но timeo DanaosVII, т. е. боюсь, чтоб он со мной не поступил, как прежде. Возьми на себя это 2 издание»[522].
Последнее, впрочем, не состоялось, потому, может быть, что в это время Вяземский был занят печатанием «Бахчисарайского фонтана». Издание откладывалось, а тем временем, в середине следующего, 1824 года, Пушкин извещал Вяземского, что ему предлагают за второе издание «Пленника» 2000 руб., т. е. около 2 руб. 50 коп. за строчку. «Как думаешь, согласиться? – спрашивал он друга. – Третье ведь от нас не ушло»[523]. Разница между гонораром в 500 руб. за первое издание и этой заманчивой суммой была достаточно велика, чтобы вскоре устранить всякие сомнения. Через несколько дней, 13 июня, Пушкин писал брату: «Слушай, душа моя, деньги мне нужны. Продай на год Кавк. Плен. за 2000 рублей…»[524]
Уже современники отмечали колоссальную роль, которую в развитии книжного рынка сыграло последовавшее затем издание «Бахчисарайского фонтана», огромный авторский гонорар и быстрое распространение книги. Исследователи склонны были в баснословном успехе этого издания видеть решающий толчок к профессионализации литературного труда. Это безусловно справедливо. Но успех «Фонтана» не был уже неожиданностью. Он совершенно очевидно предопределялся предшествующими изданиями Пушкина. Двухтысячный гонорар за предположенное второе издание «Кавказского пленника» уже стимулировал постепенный рост как стихотворного рынка, так, вместе с тем, и авторского вознаграждения. В упомянутом письме имеется еще одна весьма любопытная черточка. Рукопись своих стихотворений, как мы видели, Пушкин уступил Всеволожскому в пожизненное владение. В отношении «Руслана» и «Пленника» он поступил уже осторожнее, ограничив права издателя одним только изданием. Теперь же Пушкин намеревался, сверх того, ограничить покупщика одним годом. Так, медленно, шаг за шагом, Пушкин с бою вводил нормы авторского права.
Происшествия, последовавшие непосредственно за этими событиями, должны были, несомненно, вызвать у Пушкина еще большее внимание к этой стороне литературной деятельности. Еще прежде того, как Пушкин в письме к брату санкционировал второе издание «Кавказского пленника», С.Л. Пушкин узнал, что петербургский почтовый цензор Евстафий Ольдекоп, издатель S. Petersburgische Zeitschrift, 17 апреля получил разрешение на выпуск «Кавказского пленника», с приложением немецкого перевода Вульферта[525]. Совершенно очевидно, что роль перевода сводилась к завуалированию грубой контрафакции. Ольдекоп, несомненно, расчел весьма трезво соотношение сил своих и ссыльного автора, лишенного возможности действенно встать на защиту своих прав, а прибыльность предприятия стояла вне сомнений, ибо старое издание было давно распродано.
Узнав об этом, С.Л. Пушкин подал в С.-Петербургский цензурный комитет прошение, ходатайствуя о том, чтобы впредь не разрешалось «печатать никаких сочинений сына его без письменного позволения самого автора, предъявленного от него издателем, или без личного его, просителя, удостоверения». Комитет, в заседании от 7 июля, отметил, что в цензурном уставе «нет законоположения, которое обязывало бы Цензурный комитет входить в рассмотрение прав издателей и переводчиков», что «ни от сочинителя сего стихотворения, ни от отца его. не было подано в Комитет прошения о запрещении печатать другим стихотворения его сына вместе с переводами их на иностранные языки». Поэтому Комитет не усмотрел никакого правонарушения в поступке оборотистого издателя, однако же постановил известить Ольдекопа о прошении отца поэта «сообщением ему копии сего прошения, по содержанию которого впредь уже не позволять печатать никаких сочинений сына просителя» без формального разрешения Пушкина либо его отца[526].
Таким образом, в будущем Цензурный комитет как будто готов был встать на защиту авторских прав ссыльного поэта вопреки точным указаниям на этот счет в действующих законах. Однако же в отношении первого правонарушителя Комитет ограничился лишь нравоучительной отпиской. Между тем в «Московских ведомостях» появилось объявление книгопродавца Ширяева, извещавшего о продаже у него этого нового издания, откуда, очевидно, существование его стало известно Пушкину. 15 июля он писал Вяземскому: «Я было хотел сбыть с рук Пленника, но плутня Ольдекопа мне помешала. Он перепечатал Пленника, и я должен буду хлопотать о взыскании по законам».
В конце июня или начале июля, появившись в Петербурге, издание Ольдекопа было на некоторое время задержано, покуда вопрос о нем решался в Цензурном комитете, но вскоре опять поступило в продажу и ранней осенью достигло Москвы. Друзья Пушкина всполошились. «Ты, вероятно, знаешь, – писал Вяземский 9 сентября Жуковскому, – что Ольдекоп перепечатал беззаконно поэму Кавказского пленника, что Сергей Львович протестовал, что продажа была остановлена и проч. Теперь прислали в Москву на продажу. Я писал о том Шаликову, который говорил Ширяеву, который сказал, что Сергей Львович сделался с Ольдекопом и позволил ему продавать свое издание. Узнай, сделай милость, сейчас от Сергея Львовича, правда ли это. Если же нет, то пусть он немедленно напишет мне предъявительное письмо, которым я воспользуюсь для удержания продажи. Не надобно же дать грабить Пушкина. Довольно и того, что его давят. Если Сергея Львовича нет в Петербурге, ни сына его Льва, то ты можешь узнать о деле от Гнедича или Плетнева, и тотчас отписать мне, а я через Оболенского [председ. Моск. ценз. комитета. – С. Л.] все могу предварительно приостановить продажу»[527].
Жуковский и Дельвиг обратились за разъяснениями к Сергею Львовичу, отвечавшему, что никакой сделки с Ольдекопом он не заключал, почему, следовательно, все издание противозаконно. Тогда Вяземский, находившийся в ту пору в Москве, призвал Ширяева, который объяснил, что Ольдекоп будто бы заплатил Сергею Львовичу за свое издание. Сомневаясь в искренности книгопродавца, Вяземский просил Пушкина выслать доверенность на приостановление продажи[528].
«Ольдекоп украл и соврал! – лапидарно отвечал Пушкин, уже из Михайловского, 10 октября. – Отец мой никакой сделки с ним не имел. Доверенность я бы тебе переслал, но погоди, гербовая бумага в городе, должно взять какое-то свидетельство в городе – а я в глухой деревне. Если можно без нее обойтись, то начни действия, единственный, деятельный друг»[529].
Надо полагать, что будь у Пушкина более веры в возможность осуществления своих претензий, он нашел бы средства к получению листка гербовой бумаги. Очевидно, он предвидел неудачу, даже еще и не зная, что фактически попытка его «взыскания по законам» уже потерпела крушение.
«Научи, что делать, к кому писать, – спрашивал Вяземский Ал. Тургенева 27 октября. – Теперь у Пушкина только и осталось, что деревенька на ПарнассеVIII, а если ее разорять станут, то что придется ему делать? Неужели нет у нас законной управы на такое грабительство? Остановить продажу мало: надобно, чтобы Ольдекоп возвратил уже вырученные деньги за проданные экземпляры»[530]. Но уже 6 ноября Вяземский извещал опального поэта, что приостановить продажу не представляется возможным, поскольку книгопродавцы сами являются покупщиками (так, один Ширяев приобрел 200 экземпляров, что само по себе свидетельствует о материальном успехе поэмы)[531]. Следовательно, взыскивать надлежало с самого издателя. В Петербурге об этом хлопотали Ал. Тургенев и Дельвиг. Последний намеревался ехать к Ольдекопу и требовать возмещения убытков. «Я поручил ему, – писал Тургенев, – постращать его жалобою начальству, если он где служит и если он, хотя экземплярами, не согласится заплатить за убыток. Ольдекоп сам нищий. Что с него взять. Авось страх подействует там, где молчит совесть»[532]. Таким образом, требования уже умерялись, но и с получением экземпляров ничего не выходило. Со своей стороны, Вяземский рекомендовал Пушкину апеллировать к помощи Шишкова, министра народного просвещения и старейшего литератора. «А права искать правому трудно, – сентенциозно заключал Вяземский. – К тому же у нас, я думаю, и в законах ничего не придумано на такой случай, и каждое начальство скажет: это не по моей части»[533].
Последнее было совершенно справедливо. Авторское право, как видно и из заключения Цензурного комитета, абсолютно не было нормировано русским законодательством. Авторские привилегии, гарантировавшие от произвольных перепечаток и контрафакций, если и практиковались в России, то как эпизодическое явление, а не в форме законодательного акта[534]. Таким образом, автор лишался возможности прибегнуть «под сень надежную закона», и Пушкин хорошо расчел положение вещей. «Ольдекоп. надоел. Плюнем на него и квит», – отвечал он Вяземскому 29 ноября[535].
На самом деле Пушкин помирился с этой историей не так легко и не так скоро, что лишний раз свидетельствует о том, сколь ревниво оберегал он авторские прерогативы. Эта первая настоящая плутня, жертвой которой суждено было ему стать, задела Пушкина чрезвычайно глубоко. Очень скоро издание Ольдекопа было совершенно распродано, так что Пушкин мог приступить к новому. И все-таки он не успокаивался. 14 апреля 1826 г. Плетнев писал ему: «Не стыдно ли тебе такую старину вспоминать, как дело твое с Ольдекопом. Книги его уж нет ни экземпляра; да я не знаю, существует ли он в каком-нибудь формате. И из чего ты хлопочешь? Если хочешь денег, согласись только вновь напечатать Кавказ. Плен., или Бахч. Фон., и деньги посыплются к тебе»[536].
Конечно, теперь, когда вопрос этот утратил уже всякое актуальное значение, проделка Ольдекопа интересовала и волновала Пушкина с принципиальной точки зрения, как прецедент на будущее. Поэтому письмо Плетнева нисколько не успокоило его, и уже по возвращении из ссылки, 20 июля 1827 г., Пушкин подал Бенкендорфу записку о деле с Ольдекопом[537]. Бенкендорф не торопился с ответом и только через месяц, 22 августа, разъяснил Пушкину всю иллюзорность его надежд.
«Перепечатание Ваших стихов, – писал он, – вместе с переводом, вероятно, последовало с позволения Цензуры, которая на то имеет свои правила. Впрочем, даже и там, где находятся положительные законы на счет перепечатания книг, не возбраняется издавать переводы вместе с подлинниками»[538].
Этот последний афронт заставил Пушкина сложить оружие. Он не мог не понять, что в государстве, в котором отсутствуют «положительные законы» насчет литературного воровства, он ничего не выиграет. Пушкин отвечал Бенкендорфу: «Если. допустить у нас, что перевод дает право на перепечатание подлинника, то невозможно будет оградить литературную собственность от покушений хищника. Повергая сие мое мнение на благоусмотрение Вашего превосходительства, полагаю, что в составлении постоянных правил для обеспечения литературной собственности вопрос о праве перепечатывать книгу при переводе, замечаниях или предисловии весьма важен»[539].
И несомненно, что вся эта история осталась не без влияния на пять статей об авторском праве, впервые введенных в Цензурный устав, изданный 22 апреля следующего, 1828 годаIХ, согласно которым, между прочим, авторам предоставлялось исключительное право на продажу и издание их сочинений.
Мы оказались вынужденными невольно изменить хронологическому ходу событий, дабы покончить историю с перепечаткой «Кавказского пленника». Еще много прежде изложенных происшествий, 10 марта 1824 г., появилась в свет новая поэма Пушкина, «Бахчисарайский фонтан».
На сей раз поэт решительно обошел своего первого издателя и поручил издание Вяземскому, которому 4 ноября 1823 г. отправил рукопись[540]. 17 января следующего года Вяземский известил Александра Тургенева, что поэма уже печатается[541].
Все издание обошлось Вяземскому в 500 руб[542]. Не в пример Гнедичу, он в этом предприятии не имел никакой заинтересованности, являясь только доверенным лицом Пушкина, чем и объясняется то, что последний впервые извлек ожидаемые выгоды от своего издания. Отпечатав поэму, Вяземский стал торговать ее книгопродавцам, успевшим уже по-коммерчески оценить Пушкина. Вяземский с удовлетворением извещал А.Ф. Воейкова, что «между книгопродавцами возникает брань за „Бахчисарайский фонтан“» [543].
В апрельской книжке (№ 13) «Новостей литературы» Вяземский напечатал заметку «О Бахчисарайском фонтане не в литературном отношении», в которой сообщал, что книгопродавец Пономарев приобрел поэму за 3000 руб., т. е. по 5 руб. за стих. Гонорар был действительно грандиозный, и сообщение о нем в печати носило явно демонстративный характер. Намерение Вяземского заключалось, конечно, в том, чтобы придать этому гонорару значение прецедента.
Появление Бахчисарайского фонтана, – писал он, – достойно внимания не одних любителей поэзии, но и наблюдателей успехов наших в умственной промышленности. Стих Байрона, Казимира Лавиня, строчка Вальтера Скотта приносит процент еще значительнейший: это правда. Но вспомним и то, что иноземные капиталисты взыскивают проценты со всех образованных потребителей на земном шаре, а наши капиталы обращаются в тесном домашнем кругу. Как бы то ни было: за стих Бахчисарайского фонтана заплачено столько, сколько еще ни за какие русские стихи заплачено не было. Пример, данный книгопродавцем Пономаревым, купившим манускрипт поэмы, заслуживает, чтобы имя его, еще не громкое в списках наших книгопродавцев, сделалось известным: он обратил на себя признательное уважение друзей просвещения, оценив труд ума не на меру и не на вес.
Между тем в «Дамском журнале» некто И. П. поспешил дополнить историю этого издания рядом подробностей, которые могли остаться неизвестными Вяземскому. «Бахчисарайский фонтан, – писал И. П., – куплен не книгопродавцем Пономаревым, как было сказано в № 13 «Новостей русской литературы», а книгопродавцем Ширяевым. Первый. был только посредником между книгопродавцем и почтенным издателем князем П.А. Вяземским, получил за посредство 500 руб. и следовательно– не поспорит, если. имя его заменится именем Ширяева. Ширяев выдал за рукопись 3000 руб., принял на свой счет печатание, стоившее 500 руб., присовокупя к тому плату посреднику. Таким образом, каждый стих пришелся книгопродавцу не за пять, а почти за восемь рублей»[544].
В свою очередь, «Литературные листки» вносили новый корректив, удивляясь, как «Дамский журнал» мог не знать, что в приобретении поэмы участвовал, вместе с Ширяевым, еще и Смирдин[545].
Расчет Вяземского оказался безупречно верен. Не случайно тот же «Дамский журнал» замечал, что «нынешний год был. началом нового переворота дел по книжной торговле». Известие об этой сделке произвело должное впечатление, обойдя все почти газеты и журналы. И даже «Русский инвалид» счел нужным откликнуться. Извещая публику об этой замечательной сделке, газета усматривала в ней «доказательство, что не в одной Англии и не одни англичане щедрою рукою платят за изящные произведения поэзии»[546].
Последнее сильно занимало и самого Пушкина. «Оевропеизирование» отечественных книгопродавцев он также включал в круг своих ближайших задач, почему и стремился, со своей стороны, блюсти и обеспечивать их интересы. Еще прежде выхода «Бахчисарайского фонтана» в свет до Пушкина дошло известие о том, что поэма широко распространена в рукописных списках. «Благодарю вас, друзья мои, за ваше милостивое попечение о моей Славе, – писал он со злой иронией. – Остается узнать, раскупится ли хоть один экземпляр печатный теми, у которых есть полные рукописи; но это безделица – поэт не должен думать о своем пропитании, а должен, как Корнилович, писать с надеждою сорвать улыбку прекрасного пола»[547].
Когда поэма была отпечатана и продана, страхи Пушкина должны были рассеяться. «Начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше не хуже другого», – замечал он в письме к Вяземскому[548]. Но судьба книгопродавцев, «в первый раз поступивших по-европейски», продолжала волновать поэта. В конце марта Вяземский известил Пушкина о сообщении «Благонамеренного» относительно состоявшегося в одном ученом обществе чтения «Бахчисарайского фонтана» еще до выхода его в свет.
«На что это похоже? – возмущался Пушкин в письме к брату, являвшемуся главным проводником его еще не напечатанных произведений. – И в П. Б. ходят тысяча списков с него – кто же после будет покупать. Но мне скажут: а какое тебе дело? Ведь ты взял свои 3000 руб. – а там хоть трава не расти. – Все так, но жаль, если книгопродавцы, в первый раз поступившие по-европейски, обдернутся и останутся в накладе – да вперед невозможно и мне будет продавать себя с барышом. Напиши мне, как Фонтан расходится – или запишусь в гр. Хвостовы и сам раскуплю половину издания»[549].
Опасения Пушкина оказались напрасными: издание разошлось чрезвычайно быстро[550], несмотря на опять-таки огромную цену в 5 руб. за маленькую книжечку[551]. «Литературные листки» Фаддея Булгарина отмечали, что «Бахчисарайский фонтан, поэма А. Пушкина, привлекает в книжные лавки множество покупателей. Этот фонтан оживит басню о золотом дожде Юпитера, с тою только разницею, что вместо прекрасной Данаи русские книгопродавцы пользуются драгоценными камнями оного»[552]. Скорее, впрочем, в роли Данаи оказался Пушкин, нежели книгопродавцы. Последние отнюдь не остались в накладе, но и заработали не столько, сколько привык загребать Гнедич. При заводе 1200 экз., за вычетом помянутых расходов и скидки прочим книгопродавцам, им должно было очиститься около 1500 руб.
Крупный гонорар и баснословный коммерческий успех «Бахчисарайского фонтана» сыграли огромную роль в развитии книжной торговли, как мы уже говорили, и дали решительный толчок так называемому «торговому направлению» литературы.
Пушкин с книгопродавцами не входил в непосредственные сношения, а имел дело только с Вяземским. Если в свое время он стоически выносил бессовестную эксплуатацию, которой подвергал его Гнедич, то теперь более всего опасался «велико-душничания, барствования» Вяземского. Еще только узнав о выгодной продаже издания, Пушкин спрашивал своего издателя, сколько стоило ему печатание поэмы, и тревожно добавлял:
«Ты все-таки даришь меня, бессовестный. Ради Христа, вычти из остальных денег, что тебе следует»[553]. Вяземский вычел затраченные им 500 руб., но мнительному поэту все еще казалось, что великодушный издатель обсчитал себя, и по приезде в Одессу княгини В.Ф. Вяземской он жаловался ей на мужа. На жалобы его Вяземский отвечал: «Ты жене соврал, когда говорил, что я с тобою барничал, я ни копейки от себя не бросил в Бахчисарайский фонтан, клянусь честью, а напротив, кажется, жена недодала тебе нескольких рублей»[554].
Сущность этого, столь незначительного, по-видимому, эпизода, конечно, не в фактическом положении дела, а в его принципиальной стороне. Профессионализация писательского труда должна была, как известно, прийти на смену литературному меценатству и дилетантизму. Пушкин всемерно стремился к тому, чтобы заработок решительно заменил подарок, плата за труд – «подачку». В мнимом «великодушничании» Вяземского он легко мог усмотреть слабый отголосок этого, столь ненавистного ему, меценатства, обусловливавшего полную зависимость писателя от двора либо иных сановных покровителей искусств.
Подобные же опасения за привнесение дружеских чувств в деловые отношения пережил Пушкин еще раз, тогда же, в связи с новыми планами издания собрания стихотворений[555].
Еще в сентябре 1822 г. Я.Н.Толстой сообщил Пушкину о намерении князя А. Я. Лобанова-Ростовского издать его стихотворения в Париже. Письмо до нас не дошло, почему нам неизвестны и подробности этого предприятия. Пушкину поневоле пришлось вспомнить запутанную историю своей первой рукописи. 26 сентября 1822 г. он отвечал Толстому: «Предложение князя Лобанова льстит моему самолюбию, но требует с моей стороны некоторых изъяснений – я хотел сперва печатать мелкие свои сочинения по подписке и было роздано уже около 30 билетовX,– обстоятельства принудили меня продать свою рукопись Никите Всеволожскому, а самому отступиться от издания». Изложив ряд соображений своих относительно цензуры и новых стихов, Пушкин заключал письмо пожеланием повременить еще два-три месяца. «Как знать, – может быть, к новому году мы свидимся, и тогда дело пойдет на лад»[556].
Но дело на лад не пошло. На следующий день, 27 сентября, Пушкин писал Гнедичу, прося удержать Лобанова «по крайней мере до моего приезда– а я вынырну и явлюсь к вам»[557]. Пушкин не учел либо недооценил одного обстоятельства, а именно, что Гнедич по каким-то ему одному ведомым соображениям, считал, что стихи эти принадлежат ему. Быть может, помянутым письмом Пушкин именно и хотел дать почувствовать своему первому издателю иллюзорность его ожиданий, но дело приняло совсем иной оборот. Гнедич разгласил повсюду, что рукопись была обещана ему, о чем узнал и Толстой, нашедший поступок Пушкина легкомысленным. Он написал поэту сухое письмо с отказом от издания и, вскоре после того, в 1823 г., уехал за границу.
«Напиши ему слово обо мне, – просил Пушкин А.А. Бестужева, – оправдай меня в его глазах»[558]. Бестужев понял так, что Толстой уже приобрел рукопись, и 3 марта 1824 г. поспешил написать ему: «Если вам не хочется издавать Пушкина – то продайте его нам, мы немедля вышлем деньги. Он говорит, что Гнедич на сей раз распустил ложные слухи»[559].
Но Толстой, конечно, не мог продавать не приобретенную им еще рукопись, и дело потому заглохло.
Между тем еще много прежде того, сразу по получении предложения Толстого, Пушкин поспешил обеспечить себя в отношении Всеволожского. Он поручал брату заявиться к этому последнему и просить его повременить с продажей рукописи до следующего года. Если же окажется, что рукопись уже продана, просить покупщика временно воздержаться от ее печатания[560]. Как выяснилось, Всеволожский никому рукописи не перепродавал и никаких шагов к изданию ее не предпринял[561]. Это сильно упрощало дело. Поэтому, когда предложение Толстого отпало, Пушкин решил сам приступить к изданию и, так как Лев Сергеевич не торопился с исполнением поручений брата, в июне 1824 г. просил А. А. Бестужева переговорить с Всеволожским насчет рукописи. «Постарайся увидеть Никиту Всеволожского, лучшего из минутных друзей моей минутной младости. Напомни этому милому, беспамятному эгоисту, что существует некто А. Пушкин, такой же эгоист и приятный стихотворец. Оный Пушкин продал ему когда-то собрание своих стихотворений за 1000 руб. ассигн. Ныне за ту же цену хочет у него их купить. Согласится ли Аристип Всеволодович? Я бы в придачу предложил ему мою дружбу, mais il l’a depuis longtemps, d’aillers ga ne fait que 1000 roublesXI»[562].
Сохранилось черновое письмо Пушкина и к самому Всеволожскому, от того же времени, в котором поэт повторяет свою просьбу, добавляя: «Деньги тебе доставлю с благодарностию, как скоро выручу. Надеюсь, что мои стихи у Сленина не залежатся»[563]. Однако дело подвигалось крайне медленно, и еще в конце ноября Пушкин не имел ответа от Всеволожского. Кроме того, существовало еще несколько десятков подписчиков, имена коих, конечно, давно были погребены в пыли забвения, но которые, тем не менее, никак не могли быть обойдены. Ища выхода из положения, Пушкин надумал весьма остроумный трюк. «Должно будет объявить в газетах, – писал он Вяземскому, – что так как розданные билеты могли затеряться по причине долговременной остановки издания, то довольно будет, для получения экземпляра, одного имени с адресом, ибо (солжем на всякий страх) имена всех г.г. подписавшихся находятся у издателя. Если понесу убыток и потеряю несколько экземпляров, пенять не на кого, сам виноват (это остается между нами)»[564].
О приобретении права на издание хлопотал еще Заикин. Но Пушкин твердо решил сам напечатать книгу своих стихов и ответил Заикину отказом. Между тем это предложение, видимо, было заманчивым, судя по упреку, брошенному Пушкиным брату в письме, извещавшем об отказе Заикину: «Если б я имел дело с одними книгопродавцами, то имел бы тысяч 15». Конечно, Пушкин имел в виду не одни «Стихотворения».
В задержках с доставлением рукописи, вероятно, менее всего виноват был сам Всеволожский. Он не только сразу согласился на просьбу Пушкина, но, очевидно, не хотел брать и той суммы, которая пошла в погашение карточного долга. Это можно заключить из слов Пушкина в письме к брату: «Всеволожский со мною шутит: я должен ему 1000, а не 500, переговори с ним»[565]. Наконец, в средних числах марта Пушкин в Михайловском получил долгожданную рукопись. Он необычайно торопился, желая наверстать потерянное время, и менее нежели через две недели выслал ее, с добавлением новых стихов, брату – для переписки и цензурования. Но Лев Сергеевич был дурным комиссионером. Он не спешил с перепиской, а, по обыкновению своему, щеголял в салонах декламацией неизданных стихотворений брата.
«С братом я в сношения входить не намерен, – возмущался Пушкин в письме к Дельвигу. – Он знал мои обстоятельства и самовольно затрудняет их. У меня нет ни копейки денег в минуту нужную, я не знаю, когда и как я получу их. Беспечность и легкомыслие эгоизма извинительны только до некоторой степени. Если он захочет переписать мои стихи, вместо того, чтоб читать их на ужинах и украшать ими альбом Воейковой, то я буду ему благодарен, – если нет, то пусть отдаст он рукопись тебе, а ты уж похлопочи с Плетневым»[566]. Вслед за тем получил серьезное внушение и сам Лев Сергеевич[567], и все-таки дело подвигалось крайне медленно.
Книжка, помеченная 1826 г., вышла в свет 30 декабря 1825 г. Издавал книгу Плетнев, напечатавший ее с обычным тиражом в 1200 экз. Интересно, что таково было желание самого Пушкина[568], очевидно, не рассчитывавшего на большой коммерческий успех своей книги. Оно и было понятно в ту пору, когда круг читателей поэтических произведений был донельзя ограничен. Успех первых трех поэм еще не убедил Пушкина в том, что рынок уже сильно вырос. Книжка, в которую вошло свыше 100 стихотворений, отпечатанная в 8-ю долю листа, заключала XII+192 стр. Цена была опять баснословной – 10 руб. И столь же баснословен был успех издания, несмотря на то, что книга увидела свет в смутную пору, когда только что замерли выстрелы на Сенатской площади, а Сергей Муравьев-Апостол шел на Киев с мятежным Черниговским полком.
В течение первых трех недель по выходе книги, к 21 января 1826 г., продано было книгопродавцам 600 экз.[569], а еще через месяц распродано было все издание[570]. При этом Плетнев, идеальный комиссионер всех великих своих современников, придумал сложную систему скидок.
Стихотворений Александра Пушкина, – писал он 27 февраля, – у меня уже нет ни единого экз., с чем его и поздравляю. Важнее то, что между книгопродавцами началась война, когда они узнали, что нельзя больше от меня ничего получить. Это быстрое растечение твоих сочинений вперед заставит их прежде отпечатания скупать их гуртом на наличные деньги. При продаже нынешней я руководствовался формою, которая изобретена была Гнедичем по случаю продажи стихотворений Батюшкова и Жуковского. Вот она: 1) Покупщику, требующему менее 50 экз., нет уступки ни одного процента. 2) Кто берет на чистые деньги 50 экз., уступается ему 10 проц. 3) Кто 100 экз., уступается 15 проц. 4) Кто 300 экз., уступается 20 проц. 5) Кто 500 экз., уступается 25 проц. 6) Кто 1000 экз., уступается 30 процентов.
К нашему благополучию книгопродавцы наши так еще бедны или нерасчетливы, что из последних двух статей ни один не явился, и все покупали по 4-й статье[571].
За вычетом обязательных и авторских экземпляров, в продажу поступило 1130 экз. Если, как пишет Плетнев, все издание было распродано с 20 % скидки, т. е. по 8 руб., валовой доход должен был равняться 9040 руб. Пушкину же очистилось 8040 руб., откуда можно заключить, что бумага и печатание книги стоили около 1000 руб.
Восемь тысяч были, конечно, громадным гонораром, и если быстрое распространение книги превзошло все ожидания Пушкина, то и материальный успех издания должен был вполне удовлетворить его. Эти восемь тысяч приобретают и некоторое символическое значение, если вспомним, что пять лет тому назад ту же рукопись сам Пушкин оценил в 1000 руб. Совершенно очевидно, что при калькуляции этого издания Пушкин уже учел то обстоятельство, что стихотворный рынок, – хотя и ограниченный, по его мнению, – уже отчасти завоеван им. А это последнее не могло не отразиться благоприятно на его товарищах-поэтах.
Уже в феврале, т. е. менее чем через два месяца после выхода «Стихотворений», Заикин снова завел речь о втором издании, но Пушкин, проникшись опасениями Плетнева насчет того, что во второй раз цензура не будет столь милостива и снисходительна, снова уклонился от предложения. «Погодим с новым изданием, время не уйдет, все перемелется – будет мука – тогда напечатаем второе, добавленное, исправленное издание», – писал он Плетневу в начале марта[572].
Со вторым изданием пришлось ждать долго, но и первое, как мы видели, печаталось медленно и настолько затянулось, что 1-я глава «Евгения Онегина» обогнала его.
Еще в начале апреля 1824 г. Пушкин сообщал Вяземскому: «Сленин предлагает мне за Онегина сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе, – а я думал, что это ошибка географов»[573]. Но поэт предпочел сам печатать свой роман.
Первая глава «Онегина» была кончена за год прежде того, но Пушкин решился выдать ее в свет лишь в конце 1824 г., когда уже были написаны следующие три главы. В начале ноября он отправил рукопись в Петербург с братом, поручив ему, совместно с Плетневым, приступить к печатанию.
Здесь уместно коснуться причин, побудивших Пушкина, как при издании «Стихотворений», так и 1-й главы «Онегина», отказаться от своего прежнего издателя, князя Вяземского, заслужившего, – не в пример Гнедичу, – подлинную благодарность поэта своим изданием «Бахчисарайского фонтана». Сам Пушкин, объясняя Вяземскому причины устранения его от этого дела, писал: «Не сердись, милый, чувствую, что в тебе теряю вернейшего попечителя, но в нынешние обстоятельства всякой другой мой издатель невольно привлечет на себя внимание и неудовольствия»[574]. Под «нынешними обстоятельствами» Пушкин разумел свое еще более пошатнувшееся положение: дело было вскоре после высылки поэта из Одессы, в глухую деревню, под надзор отца.
И нет оснований заподозрить Пушкина в неискренности или замалчивании, тем более что ближайшие события совершенно подтвердили справедливость его опасений. Если хлопоты Льва Сергеевича по делам брата не могли показаться подозрительными, то не так дело сложилось для Плетнева: едва успел он выпустить в свет первую главу «Онегина» и приступить к изданию «Цыган» (вышедших только через год, в мае 1827 г.), как это участие его в делах поднадзорного поэта привлекло внимание самого государя.
9 апреля 1826 г. начальник главного штаба барон И.И. Дибич в секретной записке запрашивал с. – петербургского военного генерал-губернатора П.В. Голенищева-Кутузова о характере отношений Плетнева к Пушкину, на что Кутузов 16 апреля спешил ответить, что «г-н Плетнев особенных связей с Пушкиным не имеет, а знаком с ним как литератор» и, «входя в бедное положение его, помогает ему в издательских делах»[575]’ ХII. Несмотря на этот, казалось бы, исчерпывающий ответ, 23 апреля Дибич снова писал Кутузову: «По докладу моему отношения Вашего превосходительства, что надворный советник Плетнев особенных связей с Пушкиным не имеет и знаком с ним только как литератор, государю императору угодно было повелеть мне, за всем тем, покорнейше просить вас, милостивый государь, усугубить возможное старание узнать достоверно, по каким точно связям знаком Плетнев с Пушкиным и берет на себя ходатайство по сочинениям его, и чтоб Ваше превосходительство изволили приказать иметь за ним ближайший надзор»[576]. В тот же день, отвечая ДибичуХIII, Кутузов снова подтверждал, что особенно близкой связи между Плетневым и Пушкиным не существует, что первый наблюдал только за печатанием сочинений Пушкина, с которым теперь уже не состоит и в переписке[577], и что секретный надзор за Плетневым установлен[578]. Если Вяземский каким-либо путем узнал об этой истории, он должен был, по справедливости, оценить исключительно бережное отношение Пушкина к своим друзьям, ибо, коль скоро Плетневу, в силу его совершенной благонадежности, такое правительственное внимание не могло повредить, то для Вяземского дело могло обернуться иначе.
Между тем Пушкин всячески форсировал выход 1-й главы «Онегина», мотивируя это своим бедственным положением. И на сей раз можно ему легко поверить, потому что с высылкой из Одессы он потерял незначительное свое жалованье, а поссорившись с отцом, вскоре после того, лишился и его поддержки. «Христом и Богом прошу скорее вытащить Онегина из-под цензуры, – взывал он к брату в декабре месяце, – деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи – режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы, но денег, ради Бога денег!»[579]
Плетнев не заставил его долго ждать: книжка вышла в свет в середине февраля 1825 г. Пушкин верил в успех своего любимого детища, и книга была напечатана двойным тиражом, в 2400 экз. Все издание стоило Плетневу 740 руб.: бумага—397 руб., набор и печатание – 220 руб. и переплет – 123 руб.[580]Каждый экземпляр, следовательно, обошелся издателям немногим более 30 коп., что не остановило их от назначения за маленькую книжку, содержащую 82 страницы, в 12-ю долю листа, опять-таки грандиозной цены в 5 руб.
Издание помещено было на комиссию к Сленину, выговорившему всего 10 % комиссионных, под условием ежемесячного расчета. Таким образом, Пушкин должен был зарабатывать 4 руб. 50 коп. чистых на экземпляре, иначе говоря, около 1500 %.
Об ожиданиях поэта, связанных с этим изданием, можно судить наглядно по письму его к брату, вскоре после появления 1-й главы: «Читал объявление об „Онегине" в „Пчеле“: жду шума. Если издание раскупится – то приступи тотчас к изданию другому или условься с каким-нибудь книгопродавцем»[581]. Однако книга расходилась не так быстро, как того хотели бы издатели. Здесь должно принять в расчет одно обстоятельство: Сленин, конечно, не мог еще более поднимать цену, а ограниченный 10 % скидкой, не имел расчета вступать в сделки с другими книгопродавцами, которым, в свою очередь, должен бы делать уступку. Плетнев очень скоро вынужден был убедиться в том, что несколько перетянул струну.
Книга, как выше сказано, появилась в свет около 15 февраля. За первые две недели, по 1 марта, было распродано 700 экз.[582], цифра крайне внушительная для того времени. Но последую – щим комиссионным расчетам суждено было сильно разочаровать Пушкина и его доверенного: за март месяц продано было 245 экз., а затем за четыре следующих месяца, по 1 августа, – всего 161 экз. Плетнев забил тревогу. За вычетом 44 авторских и обязательных, оставалось еще 1250 экз., т. е. более половины издания, – факт для Пушкина непривычный.
Плетнев надумал спустить весь остаток издания книгопродавцам с 20 % уступкой, «т. е. чтобы тебе с них за экземпляр брать по 4 руб., а не 4 руб. 50 к., как было прежде», разъяснял он Пушкину[583]. Вскоре после того Плетнев извещал поэта, что предлагал книгопродавцам весь остаток «с уступкою им за все издание 1000 руб…»[584]. Содержание этой предполагавшейся сделки не вполне понятно: в предшествующем письме Плетнев сообщал о своем намерении пустить остаток издания с 20 % скидки, т. е. с уступкою в 1 руб. с экземпляра. 1000 же руб., при раскладке на 1250 экз., дает только 80 коп. Следовательно, должно предположить одно из двух: либо в последнюю минуту Плетнев сам убоялся своей щедрости (указаний Пушкина по этому поводу у нас не имеется), либо же эту сумму, 1000 руб., он предлагал сверх 20 % скидки, что, впрочем, маловероятно.
«Никак не соглашаются, – возмущался Плетнев. – Они думают, что эта книга уже остановилась, а забывают, как ее расхватают, когда ты напечатаешь еще Песнь или две. Мы им тогда посмеемся, дуракам. Признаюсь, я рад этому. Полно их тешить нам своими деньгами»[585].
Расчет Плетнева оправдался только наполовину: около 20 октября 1826 г. вышла II глава «Онегина»; по 1-е же января 1827 г. разошлось 500 экземпляров I главы, так что оставалось еще 750 экземпляров.
Хотя Плетнев и потерпел некоторое фиаско в своей системе чрезмерного выколачивания денег, но отнюдь не пал духом, и оптимизм его был вполне искренен. Подкрепил ли его необычайный успех «Стихотворений», верил ли он вообще безоговорочно в Пушкина, – во всяком случае, он сулил ему золотые горы. Сообщив поэту о положении «Онегина», что само по себе как будто не располагало к оптимизму, – Плетнев предложил Пушкину целый грандиозный план издательской деятельности, чрезвычайно любопытный и не нуждающийся в комментариях, почему и приведем его целиком:
Желаешь ли ты получить денег тысяч до пятидесяти в продолжение пяти месяцев, или даже четырех с начала сентября до конца декабря?
Вот единственное и вернейшее средство: ВПришли мне (как только возможно тебе скорее) вторую и третию песни Онегина, чтобы я вместе напечатал их в одной книжке в продолжение сентября. II. Велеть Льву в половине сентября непременно отдать мне разные Стихотворения. чтобы 1-го октября взял я их от Цензора и снес в Типографию. III. Приготовь оригиналы, со всеми своими давними и новыми поправками, примечаниями и проч., всех пяти поэм: Руслана, Пленника, Фонтана, Разбойников и Цыганов – непременно к 15-му октября, что бы я мог их к 1-му ноября взять от Цензора и снести в Типографию. Если это все ты в состоянии сделать, то я (отвечаю честию), не требуя от тебя ни копейки за бумагу и печатание, доставлю к 1-му генваря 1826 года. не менее 50000 рублей. Вот и расчет мой a peu presXIV: Я надеюсь непременно после издания 2 и 3 песень Онегина продать вдруг I Песни его 850 экземпляров (за вычетом процентов книгопродавцам) на 3400 руб.
Потом: 2000 экз. 2 и 3 песен Онегина
по 4 руб. 50 к. за экз.
на 9000 руб.
Далее 2000 экз. Разных Стих. также
по 4 руб. 50 к. за экз.
на 9000 руб.
Наконец 2100 экз. Поэм всех, считая хоть
по 13 руб. за экз.
26 000 руб.
–
Итого 47 400 руб.
Ты уже видишь, что немного недостает до 50 000. Но я надеюсь с помощию нового плана продажи выиграть менее уступки книгопродавцам и более сбыть вдруг экз. прямо на деньги, чем не только оплатится бумага и печатание всех этих книг, но и достанет дополнить сумму до 50 000 <…> По новому плану моему продажи, я, по отпечатании новой твоей книги, рассылаю афиши по всем книжным лавкам, где назначится, какая уступка сделана будет, если на чистые непременно деньги возьмет у меня купец для продажи 50 экз.; если 100, если 250, если 300 и т. д. Монополии нет. Они все усердно готовы брать вдруг более, потому что больше уступки процентов. В долг никому ни экземпляра. Сверх того объявляю, что эта книга продается в такой-то квартире Плетнева, хоть для близ живущих. На этих экземплярах мы ни копейки не теряем процентов. В Москву и другие города также на чистые деньги. Я в восторге от этой мысли высокой[586].
Этот план, кроме грандиозности предполагаемых цифр пушкинских доходов, – в которых, впрочем, не было ничего невероятного, – особенно интересен еще тою внимательностью, с которою Плетнев вникал во все мельчайшие детали предстоящих операций, с тем, чтобы повысить их доходность. В самом деле, в наше время автору, самому напечатавшему свою книгу, едва ли придет в голову, помимо книгопродавца, продавать ее еще и у себя на квартире, дабы выиграть на скидке. Но тогда, очевидно, в этом не было ничего необычайного, и все эти соображения Плетнева находили отклик у Пушкина.
Последнюю статью о книгопродавческих скидках, после успеха «Стихотворений», Плетнев еще надумал ограничить. «На будущее время, – писал он Пушкину 27 февраля, – я отважусь предложить им одну общую статью: кто бы сколько ни брал, деньги должен вносить чистые и уступки больше 10 проц. не получит»[587].
Впрочем, далеко не один Плетнев так высоко расценивал материальные возможности Пушкина. Письма к нему друзей его – Вяземского, Дельвига, Александра Бестужева – полны просьб и предложений издать сочинения Пушкина. Не молчали и книгопродавцы. Так, в марте 1825 г. И.И. Пущин извещал Пушкина о желании московского книгопродавца Селивановского приобрести второе издание «Руслана», «Пленника» и «Фонтана» за 12 тыс. руб.[588] Пушкину весьма улыбалась такая комбинация, но в это время дошел до него слух о том, что будто бы Ольдекоп повторил свою проделку. «Предложение Селивановского, за 3 поэмы 12000 руб., кажется, должен я буду отклонить, – сетовал он в письме к Вяземскому, – по причине новой типографической плутни: Бахч. Ф. перепечатан»[589].
Одновременно запрашивал Пушкин и брата: «Справься ради Бога об Фонтане, эдак с голоду умру– с отцом да с Ольдекопом».[590] Страхи Пушкина оказались напрасными, но сделка, тем не менее, не состоялась.
Оговоримся, впрочем, что Пушкин отнюдь не торопился обыкновенно с изданием своих сочинений и сплошь и рядом в переписке умерял рвение и поспешность своих друзей. Напомним: «Кавказский пленник» был закончен в феврале 1821 г., и только в мае следующего, 1822 г., Пушкин задумал его напечатать. «Цыганы» пролежали в рукописи три года, в течение которых только отдельные отрывки из них появлялись в печати. «Евгений Онегин», вопреки всем настояниям Плетнева, продолжал печататься отдельными главами, причем между окончанием главы и сдачей ее в печать нередко проходили год-два и более.
Такая медлительность Пушкина, на первый взгляд необъяснимая при его склонности всячески увеличивать свой бюджет, проистекала, очевидно, от разных причин. Несомненно, наряду с мнительностью «взыскательного художника»[591], здесь играли роль соображения и меркантильного характера. В отношении издания «Онегина» это последнее совершенно очевидно. Печатание его отдельными главами приносило несравненно больший доход, нежели могло дать одно полное издание. Но об этом речь впереди. Что же касается выпуска в свет отдельных поэм, то и здесь, очевидно, Пушкин имел в виду коммерческие выгоды, с одной стороны, опасаясь выбрасывать на рынок по несколько своих книг сразу, с другой стороны, предпочитая предварительно печатать свои поэмы отрывками в различных повременных изданиях[592].
Литературные доходы Пушкина в последнее десятилетие
8 сентября 1826 г. фельдъегерь доставил «прощенного» Пушкина в Москву. Ссыльная пора его жизни кончилась, и впредь Пушкин приобрел возможность нести непосредственный надзор за печатанием своих произведений. Этому обстоятельству обязаны мы тем, что источники об издательской деятельности поэта после 1826 г. еще более оскудевают.
Совершенно очевидно, во всяком случае, что материальный успех сопутствовал и прогрессивно рос со все возрастающей славой Пушкина. В 1828 г. «Северная пчела» замечала, что «редко можно найти дом (разумеется, русский), где бы не читали произведений А.С. Пушкина, тотчас по выходе их в свет…»[593] «Московский телеграф» писал, что «за Пушкиным библиографическое известие едва успевает: его творения раскупают прежде, нежели медлительный библиограф запишет их в реестр современных произведений нашей Литературы» [594].
К обычным литературным занятиям Пушкина прибавилось постоянное деятельное участие в журнале «Московский вестник», основанном в конце 1826 г. В создании этого журнала интересовала Пушкина, по обыкновению, и материальная сторона. Очень возможно, что по его настоянию, при основании журнала, составлены были письменные условия, согласно которым весь чистый доход поступал редактору, М.П. Погодину, помощнику редактора определялось жалование в размере 600 руб. в год, главные сотрудники, Веневитинов, Шевырев, Соболевский, Рожалин и др. имели получать по 100 руб. за лист оригинальной статьи и по 50 руб. за лист перевода. А сам Пушкин, вне зависимости от доли его участия в журнале, выговорил себе 10 тысяч руб. в год[595]. Сами по себе эти условия крайне показательны для того положения, которое занимал Пушкин. Если допустить, что каждый из участников журнала мог за год напечатать в среднем до 10 печатных листов, то он должен был получить 1000 руб., т. е. ровно вдесятеро меньше Пушкина.
Журнальный гонорар в ту пору был явлением настолько необычайным, что известие об этих условиях вызвало характерную реплику профессионала-журналиста Булгарина, писавшего Погодину: «Объявление ваше, что вы будете платить по сту рублей за лист, есть несбыточное дело»[596].
Условия эти и действительно оказались, в известной степени, лишь номинальными. Был в них один пункт, сокрушивший надежды Пушкина. Согласно этому пункту, все приведенные ставки строились из расчета распродажи 1200 экземпляров журнала. «Если подписчиков будет менее 1200, – гласили условия, – то плата раскладывается пропорционально». Журнал на первых же порах не имел ожидаемого материального успеха, и издателям при расплате пришлось сугубо руководствоваться помянутым пунктом соглашения.
«Коммерческие соображения Пушкина удались только вполовину», – писал по этому поводу П.В.Анненков[597]. Это замечание едва ли можно толковать буквально, как поступил покойный А.Н. Майков, заключивший отсюда, что коль скоро Пушкину обещано было 10 тыс., а ожидания его «оправдались лишь вполовину», следственно он получил 5 тыс.[598] Шевырев, вскоре ставший соредактором Погодина, определенно свидетельствовал, что за первый год участия в «Московском вестнике» Пушкин получил всего 1000 руб., которую и употребил на покрытие карточного долга[599].
Пушкин продолжал и впредь участвовать в журнале, причем в 1828 г., по свидетельству того же Шевырева, сотрудничал совершенно безвозмездно[600]. Но жаловался Соболевскому: «Погодин мне писал, а я виноват – весь изленился, не отвечал еще и не послал стихов– да они сами меня обескуражили. Здесь в Петербурге дают мне ( la lettreXV) 10 рублей за стих – а у вас в Москве хотят меня заставить даром исключительно работать журналу. Да еще говорят: он богат, черт ли ему в деньгах. Положим так, но я богат через мою торговлю стишистую, а не прадедовскими вотчинами, находящимися в руках Сергея Львовича» [601].
Поэт нисколько не преувеличивал, вспоминая о своих десятирублевых гонорарах за строчку. Об этом есть множество свидетельств (между прочим, Н. А. Добролюбова). О том же рассказывал недоброжелательствовавший Пушкину барон Корф: «Было время, когда он получал от Смирдина по червонцу за стих; но эти червонцы скоро укатывались, а стихи, под которыми не стыдно бы было подписать имя Пушкина, – единственная вещь, которою он дорожил в мире, – сочинялись не всегда и не легко»XVI.
Здесь следует остановиться на литературном заработке Пушкина с мелких стихотворений. До 1820 г. и в первое время пребывания на юге Пушкин не извлекал решительно никакой материальной выгоды из своего творчества. Журналы платили мало, а чаще всего и вовсе ничем не вознаграждали авторский труд, всевозможные же альманахи – и подавно. Кн. Е. П. Оболенский вспоминал, что для тогдашних литераторов «часто единственная награда состояла в том, что они видели свое имя напечатанным в издаваемом журнале; сами же они, приобретая славу и известность, терпели голод и холод и существовали или от получаемого жалованья, или от собственных доходов с имений и капиталов»[602].
Чем большею популярностью пользовался писатель, тем чаще становился он жертвой всяческого рода проделок предприимчивых журналистов и альманашников. Подобные порядки вкоренились настолько глубоко, что борьба с ними требовала немалых усилий и времени. Блестящей иллюстрацией к тому служит происшествие, жертвой которого стал сам Пушкин. В 1829 г. М.А. Бестужев-Рюмин без ведома автора напечатал в альманахе «Северная звезда», за подписью «АП», ряд неопубликованных стихотворений Пушкина, притом со своими коррективами и вперемешку с чужими, да еще в предисловии принес благодарность г-ну АП за стихи и просил впредь г.г. неизвестных сообщать свои имена. Надо ли говорить, что ни о каком вознаграждении, конечно, и речи не было.
«Неуважение к литературной собственности сделалось так у нас обыкновенно, – негодовал Пушкин, – что поступок г-на Бестужева нимало не показался мне странным. Но когда альманах нечаянно попался мне в руки и когда в предисловии прочел я нежное изъявление благодарности издателя г-ну АП, доставившему ему (г-ну Бестужеву) 13 пиес, из коих 5 и удостоились печати, – то признаюсь, удивление мое было чрезвычайно»[603].
С чудовищной эксплуатацией литераторов, господствовавшей в журнальном мире, Пушкин повел жестокую борьбу. Он, впрочем, не был одинок. С этою же целью Рылеев и А. А. Бестужев, издатели «Полярной звезды», расторгли первоначальное соглашение со Слениным и приступили к изданию самостоятельно. Авторитетный свидетель, князь Оболенский, вспоминал, что цель их «состояла в том, чтобы дать вознаграждение труду литературному более существенное, нежели то, которое получали до того времени люди, посвятившие себя занятиям умственным»[604].
Высокие авторские гонорары «Полярной звезды» должны были послужить прецедентом. К тому же клонились единоличные усилия в этом направлении самого Пушкина. Характерный эпизод запомнился М. А. Бестужеву, брату издателя «Полярной звезды»:
Александр Пушкин, присылая свой милый разговор Тани с старушкою няней, уведомляет моего брата, что условия относительно вознаграждения за напечатание этого стихотворения он может сделать через Льва Сергеевича Пушкина. Это условие с Левушкой состоялось в моем присутствии. Левушка потребовал с издателей по пяти рублей ассигнациями за строчку. И брат мой Александр, не думая ни минуты, согласился. «Ты промахнулся, Левушка, – смеясь добавил брат мой, – промахнулся, не потребовав за строку по червонцу. Я бы тебе и эту цену дал, но только с условием– припечатать нашу сделку в Полярной звезде для того, чтобы знали все, с какою готовностью мы платим золотом за золотые стихи»[605].
И все-таки, вопреки этим высоким гонорарам, стихи приносили Пушкину значительно менее дохода, нежели отдельные издания. Многое приходилось отдавать в разные сборники и альманахи безвозмездно, ибо идеи Рылеева и Александра Бестужева прививались туго. Так, десятки стихотворений Пушкина появлялись в «Северных цветах» Дельвига. Поэт добродушно подтрунивал над «цветочной повинностью». Оно и действительно походило на повинность, ибо Дельвиг не просил, а требовал, чем иногда даже выводил Пушкина из себя. «Видел я, душа моя, Цветы, – писал поэт Плетневу, 7 января 831 г. – Странная вещь, непонятная вещь. Дельвиг ни единой строчки в них не поместил. Он поступил с нами, как помещик со своими крестьянами. Мы трудимся, а он сидит на судне, да побранивает. Не хорошо и не благоразумно. Он открывает нам глаза, и мы видим, что мы в дураках»[606].
«Северная пчела» замечала, что «стихами А.С. Пушкина наполняются и живут Альманахи, Альманачки и Журналы». Вопреки своим частым выпадам против альманашников, Пушкин и действительно был весьма щедр в этом отношении, но сам меньше всего разживался с альманахов. Известно, как он зло набросал тип альманашника:
– Знаешь ли что? Издай альманах.
– Как так?
– Вот как: выпроси у наших литераторов по нескольку пьес, кой-что перепечатай, закажи в долг виньетку, сам выдумай заглавие, да и тисни с Богом!
– В самом деле! Да я ни с кем из этих господ не знаком.
– Что нужды? Ступай себе к ним; скажи им, что ты юный питомец муз, впервые вступаешь на поприще славы и решился издать альманах, а между тем просишь их вспоможения и покровительства.
– А что ты думаешь? Ей-богу, с отчаяния готов и на альманах[607].
Заметим, что к тому же Пушкин еще и не спешил с печатанием мелких своих произведений. Для иллюстрации достаточно привести только две цифры: за период от начала литературной деятельности Пушкина до конца 1826 г. нам известно около 300 стихотворений его (не считая неоконченных набросков, шуток и пр.), из которых лишь третья часть вошла в сборник «Стихотворений», вышедший в это время. Известно также огромное количество стихотворений Пушкина, так и не появившихся в печати при жизни автора. Препятствием к их печатанию далеко не всегда служила одна только цензура, а всего чаще та высокая взыскательность художника, которую подметил в Пушкине даже злопыхательствующий Корф и которая, находясь в постоянной коллизии с денежными выгодами, неизменно и беспредельно господствовала над всякими материальными расчетами.
Между тем издание отдельных произведений шло своим чередом, но не всегда с равным успехом. Так, ближайший после возвращения из ссылки 1827 год оказался вообще несчастливым в издательской деятельности Пушкина. В середине мая наконец появились в свет «Цыганы». Издание их надолго задержалось. Прежде того Пушкин имел в виду продать «Цыган» Сленину, о чем 4 апреля 1826 г. дежурный генерал Потапов даже докладывал И.И. Дибичу: «Поэма Пушкина Цыганы куплена книгопродавцем Иваном Слениным и рукопись отослана теперь обратно к сочинителю для каких-то перемен. Печататься она будет нынешним летом в типографии министерства просвещения»[608].
Издание это, как известно, не состоялось, и «Цыганы» были выпущены в Москве Соболевским. Для их печатания Пушкин употребил, по собственному выражению, «трудовые деньги, в поте лица моего выпонтированные у нашего друга Полторацкого»[609]. Эти «трудовые деньги» поэт рассчитывал значительно округлить, и на сей раз цена превзошла все предыдущие: книжка, заключавшая 46 страниц в 12 долю листа, продавалась по 6 рублей. Эта цифра смутила даже Смирдина, горячего поклонника Пушкина: «Сочинил Цыгане и продает ее, как Цыган, – заметил он через несколько дней Б.М. Федорову. – Странно напечатано– несколько белых страниц между печатными». «Это типографский романтизм», – сострил Федоров[610].
«Цыганы» не имели материального успеха и плохо распродавались на первых же порах. 15 июля Пушкин жаловался Соболевскому: «Цыганы мои не продаются вовсе». Это могло отчасти объясняться тем, что поэма частично уже была известна публике. Вначале могло играть роль и то, что Пушкин, против обыкновения, не выставил своего имени на книжке, так что неискушенный читатель мог не знать имени автора. Так или иначе, а «Цыганы» не шли. «Твоих Цыганов ни один книгопродавец не берется купить, – отписывал Пушкину Плетнев 22 сентября, – всякой отвечает, что у него их, дескать, еще целая полка старых»[611]. С течением времени положение не менялось. Поэма не перепечатывалась до 1835 г., когда вошла в книгу «Поэм и повестей». Через семь лет, в 1834 г., на складах Глазунова еще лежали экземпляры первого издания, продававшиеся с уступкою по 5 рублей.
В том же 1827 г. появилось и первое отдельное издание поэмы «Братья разбойники», прежде того напечатанной в «Полярной звезде» за 1825 г. История этой книги оказалась настолько необычайной, что до сих пор еще остается во многом загадочной[612].
«Братья разбойники» печатались в Москве Соболевским[613], и все издание было продано московскому книгопродавцу Ширяеву, который 4 июня поместил в «Московских ведомостях» публикацию о продаже у него в лавке поэмы по 2 руб. Цена сама по себе была баснословной. Несообразность же ее еще более бросалась в глаза благодаря напечатанной на задней стороне обложки цене «105 коп…». И вот непосредственно за этим объявлением, в тех же «Московских ведомостях» явилось новое, анонимное, относительно того, что в ближайшее время появится новое издание поэмы, которое будет продаваться по 42 коп.
Инициатива этого объявления могла исходить только от Пушкина или его доверенного лица, т. е. Соболевского, и диктовалось оно, конечно, чрезмерно высокой ценой, назначенной жадным книгопродавцем. 9 июня это второе издание уже прошло цензуру, а 15 июня Ширяев напечатал новое объявление о продаже «Братьев разбойников» по 2 руб., но с оговоркой, что «по отпечатании 2 издания продаваться будет по 21 к…». «Такие объявления, – глубокомысленно заключала „Северная пчела“, – смешат публику; но через них в некотором отношении страждет личность Автора, вовсе неприкосновенного к этому делу, и даже не бывшего тогда в Москве»[614].
Однако новое издание не поступало в продажу. Ширяев продолжал продавать поэму по 2 руб. Надо думать, что вся любовь публики к произведениям Пушкина не могла осилить этой цены, и в середине 1828 г. Ширяев продавал книгу по 1 руб., а еще через полтора года спустил цену до 80 коп. Очевидно, что книга расходилась плохо. Наконец, в 1834 г. «Братья разбойники» продавались у Глазунова по 1 руб.
Вопрос о судьбе второго издания В.И. Чернышев в своей интересной статье как будто оставлял открытым. Он объяснял весьма правдоподобно, что если недобросовестность книгопродавца, на 100 % поднявшего цену, могла вызвать у Пушкина мысль о новом дешевом издании, то самое осуществление этого проекта, заранее обреченного проделкой Ширяева на материальный провал, при денежных затруднениях поэта было делом нелегким для Пушкина.
Что же было с этим вторым изданием? Между тем достоверно известно, что это издание – ничем почти, кроме цены, не отличавшееся от первого, – напечатано было. Следовательно, оставалось сомнительным только то, поступило ли оно в продажу. Судя по объявлениям Ширяева, уже можно было заключить, что 2-е издание в продажу не поступало. А совсем недавно явилось неожиданное подтверждение этой догадки. Года три назад один московский букинист приобрел у С.И. Киреевского, сына известного славянофила, проживавшего в своем подмосковном имении, свыше 900 экземпляров этого 2-го издания, представлявших собой один сфальцованный книжный лист, без обложки.[615]
Поскольку трудно допустить, чтобы в описанных выше условиях Пушкин и Соболевский решились печатать это 2-е издание с тиражом более 1000–1200 экземпляров, остается предположить, что издание в продажу не поступало и даже не было доведено до конца. Чем же объясняется этот факт? На этот вопрос едва ли возможно ответить с полной определенностью, ибо ни в переписке Пушкина, ни в переписке его друзей не встречается по сему предмету никаких указаний. Очевидно, что в данном случае имела место опять-таки какая-то недобросовестная проделка Ширяева. Последний мог, например, через подставное лицо скупить на корню и это издание и оставить его в типографии, что очень вероятно, ибо выход его грозил Ширяеву потерей 1 руб. 80 коп. на экземпляре. Самый же тот факт, что Пушкин, столь детально всегда обсуждавший в переписке с друзьями вопросы, связанные с изданием его сочинений, на сей раз хранил гробовое молчание, – представляется крайне загадочным.
Так обстояло дело с самостоятельными предприятиями Пушкина. Но в том же 1827 г. он впервые прибегнул уже и к услугам профессиональных издателей, продав А.Ф. Смирдину второе издание первых двух своих поэм, давно распроданных, за 7 тыс. руб.[616] Гонорар этот был, конечно, весьма внушителен для второго издания (около 2 руб. за строчку). Книги вышли в свет в первой половине 1828 г. А за несколько месяцев перед тем явилось новое издание «Бахчисарайского фонтана», встреченное горячими приветствиями прессы. «Издание сие заменяет недостаток, давно уже чувствуемый любителями изящной поэзии», – писала «Северная пчела»[617]. Должно заметить, однако, что эти вторые издания распродавались уже не столь быстро. По крайней мере, в объявлении об имеющихся в продаже произведениях Пушкина, напечатанном на обложке изданных в 1834 г. «Повестей Белкина», читаем: «…III. Руслан и Людмила, с портретом автора – 12 руб. IV. Кавказский пленник – 5. V-Бахчисарайский фонтан – 5». Последняя поэма, впрочем, в 1830 г. выпущена была уже третьим изданием, из чего можно заключить, что и второе имело полный материальный успех.
Впоследствии все первые три поэмы вошли в изданное в 1835 г. тем же Смирдиным двухтомное издание «Поэм и повестей» Пушкина.
Тогда же, в 1828 г., напечатан и «Граф Нулин». Поэма была написана в декабре 1825 г. В это время Пушкин и Плетнев носились с мыслью об издании собрания поэм, и Пушкин в начале марта 1826 г. писал Плетневу: «Знаешь ли, уж если печатать что, так возьмемся за Цыганов. В собрании же моих поэм, для новинки, мы поместим другую повесть вроде Верро, которая у меня в запасе»[618]. Однако издание это не состоялось, и через год первые тридцать стихов «Нулина», без подписи автора (и, вероятно, без гонорара), появились в «Московском вестнике»[619]. Вслед за тем вся поэма напечатана была в «Северных цветах» Дельвига на 1828 г., конечно, безвозмездно. Поэт, однако, спешил вознаградить себя за убытки, понесенные в результате этой дружеской филантропии. В 1828 г. «Граф Нулин» был перепечатан в одной книжке с поэмой Баратынского «Бал». Брошюрка эта продавалась по 3 руб., несмотря на что издание имело полный материальный успех. Пушкин сам вспоминал относительно «Графа Нулина», что «в свете его приняли благосклонно»[620]. Анонимный сатирик из «Дамского журнала» напечатал даже беззубую эпиграмму по поводу незаслуженного, на его взгляд, успеха книжки:
- Два друга, сообщась, две повести издали,
- Точили балы в них и все нули писали:
- Но слава добрая об авторах прошла,
- И книжка вдруг раскуплена была.
- Ах, часто вздор плетут известные нам лицы
- И часто к их нулям мы ставим единицы[621].
Об успехе «Нулина» можно судить также по тому, что вскоре понадобилось выпустить в продажу еще и отдельные оттиски поэмы. Интересно, что, несмотря на отсутствие в оттисках произведения Баратынского, Пушкин не почел нужным уменьшить цену. Оттиски стоили те же 3 руб.
Напомним, наконец, что в 1829 г., тем временем как поэт странствовал за Кавказом, явилась в свет «Полтава», встретившая весьма холодный прием у публики и чрезвычайно резкий – у критики.
За всеми этими издательскими операциями Пушкина, крупными и мелкими, стояло на всем протяжении второй половины 1820-х гг. издание «Евгения Онегина». Материальная роль его в жизни Пушкина несравненна. Совершенно очевидно, что издание романа отдельными, маленькими книжками диктовалось чисто меркантильными соображениями. Плетнев постоянно понуждал поэта прилежнее работать над романом, доказывая, что «это вернейший капитал». Пушкин не нуждался в подобного рода внушениях. Он сам отлично учитывал материальные возможности «Онегина». Недаром много позднее, уже в 1835 г., собираясь вновь вернуться к оставленному роману, поэт замечал в черновых набросках послания к Плетневу:
- Ты мне советуешь, Плетнев любезный,
- Оставленный роман мой продолжать.
- Ты думаешь, что с целию полезной
- Тревогу славы можно сочетать,
- А для того советуешь собрату
- Брать с публики умеренную плату, —
- За каждый стих по десяти рублей:
- Составит, стало быть, за каждую
- строфу сто сорок—
- Оброк пустой для нынешних людей.
- Пустое! всяк то даст без отговорок.
- С книгопродавца можно взять, ей-ей![622]
И вслед за тем, в черновых набросках к новой главе, пожалуй, еще выразительнее:
- Вы говорите: слава богу,
- Покамест твой Онегин жив,
- Роман не кончен – понемногу
- Пиши ж его: не будь ленив.
- С почтенной публики меж тем
- Бери умеренную плату,
- За книжку по 5 рублей,
- Неужто жаль их будет ей?[623]
Эти пятирублевые книжечки являлись, до некоторой степени, яблоком раздора между Пушкиным и Плетневым. Мы видели уже выше, что Плетнев намеревался после издания 1-й главы понизить несколько цену следующих, но Пушкин не санкционировал этого предложения, продолжая выдавать «Онегина» в свет отдельными главами, тогда как Плетнев был решительно против этого. У обоих был свой коммерческий расчет. Плетнев, непосредственно руководивший изданиями, опасался за распространение; Пушкин же весьма здраво рассуждал, что если каждую отдельную главу можно продавать по 5 руб., то все восемь глав, заключенных в одной книге, никак не удастся продавать за сорок.
Опасения Плетнева были, однако, справедливы, как мы уже видели выше. Но и впоследствии не все шло гладко. Вторая глава «Онегина», по поручению Пушкина, печаталась в Москве Соболевским и была выпущена во второй половине октября 1826 г., но приключилось с ней нечто такое, благодаря чему третья глава, печатавшаяся в Петербурге Плетневым, поступила в продажу прежде, нежели вторая успела достигнуть столицы. Видимо, виною была нераспорядительность Соболевского. «Где Онег. 2 часть? – возмущался Пушкин. – Здесь ее требуют. Остановилась даже и продажа и других глав»[624]. И вслед за тем снова: «Если бы ты просто написал мне, приехав в Москву, что ты не можешь прислать мне 2-ю главу, то я без хлопот ее бы перепечатал: но ты все обещал, обещал – и, благодаря тебе, во всех книжных лавках, продажа 1-й и 3-й глав остановилась. Покорно благодарю»[625].
Заметим, кстати, что эта вторая глава и вообще была несчастливой для поэта. Очевидно, ее постигла участь рукописи стихотворений Пушкина 1820 г. Поэт И.Е. Великопольский в одной из своих сатир писал:
- Он очень помнит, как сменяя
- Былые рублики в кисеXVII,
- Глава Онегина вторая
- Съезжала скромно на тузе…
намекая, конечно, на то, что рукопись была проиграна автором в карты. Пушкин возмутился и возражал Великопольскому: «Я не проигрывал 2-й главы, а ее экземплярами заплатил свой долг»[626]. Но, по сути своей, дело мало менялось от этого разъяснения.
Плетневу, упорно настаивавшему на скорейшем печатании «Онегина», инцидент, происшедший с задержкой второй главы, был как нельзя более на руку. Чтобы как-нибудь заставить Пушкина поторопиться с изданием «Онегина», он даже попытался прибегнуть к злому сарказму. «Ничто так легко не дает денег, как Онегин, выходящий по частям, но регулярно через два или три месяца, – писал он Пушкину 22 сентября 1827 г. – Это уже доказано a posteriori. Он, по милости Божией, весь написан. Только перебелить, да и пустить. А тут-то у тебя и хандра. Ты отвечаешь публике в припадке каприза: вот вам Цыганы: покупайте их! А публика, назло тебе, не хочет их покупать и ждет Онегина, да Онегина. Теперь посмотрим, кто из вас кого переспорит. Деньги ведь у публики: так пристойнее, кажется, чтобы ты ей покорился, по крайней мере до тех пор, пока не набьешь карманов»[627].
Толки журналистов, осуждавших медленность, с которою печатался роман, еще укрепляли позицию Плетнева. Результатом всего этого явилось следующее предисловие к III главе:
«Первая глава Евгения Онегина, написанная в 1823 г., появилась в 1825 г. Спустя два года издана вторая. Эта медленность произошла от посторонних обстоятельств. Отныне издание будет следовать в беспрерывном порядке: одна глава тотчас за другою»[628].
Но, наученный горьким опытом, Плетнев сам плохо верил в возможность исполнения этого обещания. «Следующую главу вышли мне без малейшего замедления, – упрашивал он Пушкина. – Хоть раз потешим публику оправданием своих предуведомлений. Этим заохотим покупщиков»[629]. И вскоре за тем опять: «Очувствуйся: твое воображение никогда еще не создавало, да и не создаст, кажется, творения, которое бы такими простыми средствами двигало такую огромную [сумму?] денег, как. Онегин. Он. не должен выводить [из терп?]-ения публики своею ветренностью»[630]. Плетнев уговаривал Пушкина «переписать 4-ю главу Онегина, а буде разохотишься, и 5-ю, чтобы не с тоненькою тетрадкою итти к цензору»[631].
И на сей раз Пушкин уступил настояниям друга: IV и V главы были напечатаны в 1828 г., в одной книжке[632]. Впрочем, Пушкин не намеревался терять на этом, и книжка продавалась по 10 руб. Следующая, VI глава вышла вскоре после того, в том же 1828 г., а последние две главы печатались опять-таки, вопреки всем обещаниям и настояниям Плетнева, с большими перебоями: VII глава напечатана была лишь в 1830 г., и «Северная пчела» тогда же писала по поводу ее появления: «В известии о новой книге: Евгений Онегин, глава VII, мы, противу обыкновения, не выставили цены сего сочинения. Спешим поправить ошибку. VII глава Онегина стоит 5 рублей. За пересылку прилагается 80 к. Все поныне вышедшие семь глав, составляющие, в малую 12 долю, 15 печатных листов, стоят без пересылки 35 руб…»[633].
Лапидарность этого сообщения – крайне красноречива и била весьма метко. Это было уже не первое нападение на Пушкина, вызванное высокими ценами его произведений, – о чем нам подробно еще придется говорить, – но поэт слабо реагировал на подобные выпады, и VIII глава, появившаяся только в 1832 г., стоила те же 5 рублей.
Не успела еще явиться в свет последняя глава романа, когда Пушкин приступил уже ко второму изданию. Первая глава перепечатана была в 1829 г., в 1830 г. – вторая, и т. д.
Расчеты Пушкина, связанные с «Евгением Онегиным», блестяще оправдались: продажа отдельных глав романа принесла ему в общем не менее 25 тысяч чистого дохода. И вслед за тем Пушкин получил еще от Смирдина 12 тысяч за право на первое отдельное издание «Онегина»[634].
Сколь ни радел Пушкин о своих материальных выгодах, Плетневу все еще казалось этого мало, и он постоянно упрекал друга за лень и за легкомыслие в делах коммерческих. Еще в 1827 г., извещая о растущем спросе на старые поэмы и стихотворения Пушкина, давно распроданные, Плетнев доказывал, что «продать издание какому-нибудь книгопродавцу значит разделить с ним пополам свое имение». Надлежало, по мнению Плетнева, скопив денег на издании «Онегина», приступить с будущего года к новому изданию, типа собраний сочинений[635]. Проект не состоялся.
В 1827 г., как сказано выше, явилось новое издание «Бахчисарайского фонтана», а в 1828 г. – «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника». Все эти издания, в силу естественной ограниченности книжного рынка, распродавались уже не столь быстро.