Пушкин и финансы Коллектив авторов

  • Разврат, бывало, хладнокровной
  • Наукой славился любовной.
  • Сам о себе везде трубя,
  • И наслаждаясь не любя.
  • Но эта важная забава
  • Достойна старых обезьян
  • Хваленых дедовских времян:
  • Ловласов обветшала слава.[806]

Но ясно, во всяком случае, как бы далеко ни заходил Пушкин в своем любовном быту, тригорские романы (даже и по Вересаеву) не получали физического разрешения, и девичьей чести обитательниц Тригорского урону не было.

Особо надо сказать об увлечении Пушкина, оставившем, по силе чувства, далеко позади все тригорские романы с Анетами, Зизи, Алинами. Летом 1825 г. в женском цветнике Тригорского появилась еще одна племянница, совершенно прелестная, двадцатипятилетняя красавица Анна Петровна Керн, взволновавшая чувственность Пушкина до пределов. «Как можно быть вашим мужем? Я не могу себе составить об этом представления, так же, как и о рае»[807],XVII,– писал он ей. И когда она находилась от него на расстоянии 400 верст, он в воображении переживал страсть. При одной мысли о будущей встрече с ней у него билось сердце, темнело в глазах и истома овладевала им. И он писал: «Теперь ночь, и ваш образ чудится мне, полный грусти и сладострастной неги, – я будто вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста… Я чувствую себя у ног ваших, сжимаю их, чувствую прикосновение ваших колен, – всю кровь мою отдал бы я за минуту действительности»…[808],XVIII Казалось бы, такая страсть в действительности должна иметь неизбежное увенчание, но Пушкин вел себя, как 14-летний мальчик, был робок, застенчив и – странная вещь, непонятная вещь! – не довел свою любовную схватку до увенчания, а ведь как легко, без тоски, без думы роковой овладел молодой Вульф своей прелестной кузиной, а ведь к Анне Петровне Керн подходил бы эпитет, данный Н. М. Языковым своей любви: res publica![809] Скажем прямо. Припадок влюбленности, пережитый Пушкиным во время пребывания Керн в Тригорском в июне-июле 1825 г., не нашел физиологического разрешения и дал поразительный эффект только в творчестве: 19 июля Пушкин вручил Керн автограф– «Я помню чудное мгновенье». И только года через три, когда праздник встречи, праздник пробуждения души и упоительного биения сердца стал далекими буднями и гению чистой красоты был дан эпитет вавилонской блудницы, инстинкт вступил в свои права, и где-то, как-то вышел случай, и Пушкин на момент овладел Анной Петровной. с божьей помощью[810].

…Чувственные возбуждения в Тригорском достигали высоких градусов и не находили здесь разрешения. Страстный темперамент Пушкина, бешенство желаний, невероятные взрывы ревности нам известны – особенно в период жизни на юге. А вот про жизнь его в 1824–1825 гг. мы не знаем о таких проявлениях чувственного возбуждения. О припадках ревности, похожих на чуму, мы не слышали за это время. Ревность к Керн была больше в письмах, чем в действительности. Никогда чувственная жизнь Пушкина не протекала в столь нормальных условиях, как в этот год – в 1825-й. Но здоровая, нормальная любовь, удовлетворявшая его жадную чувственность, была в Михайловском, а не в Тригорском. Здесь, в Михайловском, жила милая и добрая крестьянская девушка, подарившая и девичью честь, и все свое чувство человеку, для нее необыкновенному. Ни в одном своем романе Пушкин не был так далек от припадков ревности, как в этом. И любовные отношения с девушкой, невинной как агнец полевой, были совсем свободны от приторных особенностей тригорских романов.

  • Кого не утомят угрозы,
  • Моленья, клятвы, мнимый страх,
  • Записки на шести листах,
  • Обманы, сплетни, кольца, слезы,
  • Надзоры теток, матерей
  • И дружба тяжкая мужей![811]
IX

Кстати, я забыл сказать, что о девушке мы можем сказать больше даже на основании данных, уже нам известных. Мы знаем ее отца. Это не раз упоминавшийся мною доверенный С.Л. Пушкина, приказчик села Михайловского, Михаил Иванович Калашников. Ведь это он и был назначен С. Л. Пушкиным в управляющие села Болдина. Назначение состоялось в январе 1825 г., а через год с лишним – в мае 1826 г. – это он перевозил свое семейство, а в его составе и свою дочь, в Болдино. О ее грехе он еще не зналXIX.

Могу с точностью назвать ее имя. В ревизской сказке, поданной в 7-ю ревизию в марте 1816 г., среди дворовых сельца Михайловского на первом месте вписан Михайло Иванов с семьей – женой, пятью сыновьями и единственной дочерью, которой было в момент записи 10 лет. Имя ее – Ольга.

Итак, Ольга, Ольга Михайловна, дочь Калашникова[812].

И еще кстати. Не лишнее указать, что в одном из так называемых донжуанских списков Пушкина среди женских имен, близких Пушкину, названо и имя Ольги. Кто Ольга, не выяснили исследователи донжуанского списка[813]. В исследованном ими любовном календаре даже имени такого не было. Теперь оно появляется.

X

Роман развивался в отсутствие отца, а покровительницей романа была, конечно, няня, свет Родионовна. Она жила в таком близком общении со своим питомцем, что уж никак не могла не заметить, на кого направлены вожделеющие взоры ее питомца. Пушкин слышал ее тяжелые шаги за стеной и чувствовал ее кропотливый дозор. Ее «простые речи, и советы, и укоризны, полные любви» утешали Пушкина.

Ох, эта Арина Родионовна! Сквозь обволакивающий ее образ идеалистический туман видятся иные черты. Верноподданная не за страх, а за совесть своим господам, крепостная раба, мирволящая, потакающая барским прихотям, в закон себе поставившая их удовлетворение! Ни в чем не могла она отказать своему неуимчивому питомцу. «Любезный друг, я цалую ваши ручки с позволения вашего сто раз, и желаю вам то, чего и вы желаете…»[814] – читаем в ее письме, которое писали под ее диктовку в Тригорском (а тригорские барышни еще от себя поправляли!). Семидесятилетняя старушка любила молодежь, любила поболтать, порассказать о старине в назидание и поучение, не прочь была даже от бокала вина на молодой пирушке.

  • Выпьем, добрая подружка
  • Бедной юности моей!
  • Выпьем с горя; где же кружка?
  • Сердцу будет веселей! [815]

О старой няне идет речь в стихах Пушкина. И Языков воспевал ее и пиры в ее присутствии в комнате Пушкина.

  • С каким радушием – красою древних лет —
  • Ты набирала нам затейливый обед!
  • Сама и водку нам, и брашна подавала,
  • И соты, и плоды, и вина уставляла
  • На милой тесноте старинного стола.
  • Ты занимала нас, добра и весела,
  • Про стародавних бар пленительным рассказом;
  • Мы удивлялися почтенным их проказам,
  • Мы верили тебе, – и смех не прерывал
  • Твоих бесхитростных суждений и похвал.
  • Свободно говорил язык словоохотный,
  • И легкие часы летели беззаботноXX.

И еще в другом стихотворении Языкова любопытное описание домашнего быта Пушкина:

  • Вот там – обоями худыми
  • Где-где прикрытая стена,
  • Пол нечиненный, два окна
  • И дверь стеклянная меж ними;
  • Диван под образом в углу,
  • Да пара стульев; стол украшен
  • Богатством вин и сельских брашен,
  • И ты, пришедшая к столу, —
  • Мы пировали, – не дичилась
  • Ты нашей доли – и порой
  • К своей весне переносилась
  • Разгоряченною мечтой.
  • Любила слушать наши хоры,
  • Живые звуки чуждых стран,
  • Речей напоры и отпоры
  • И звон стакана о стакан.
  • Шумней, удалая пирушка!
  • Садись-ка, добрая старушка,
  • И с нами бражничать давайXXI.

Длинные зимние вечера Пушкин коротал с подругой своей бедной юности. Она рассказывала ему сказки. Так и кажется (вот для этого предположения у меня нет данных, но уж очень оно напрашивается!), так и кажется, что рядом тут же сидит и дочка приказчика Михайлы, которую Пущин сразу отличил среди крепостных швей. Только при покровительстве няни могла длиться связь Пушкина с Ольгой Михайловой: в узкой ограниченности барского дома и усадьбы от няни не укрылось бы ни одно вожделение любезного ее сердцу питомца[816].

В конце февраля, в начале марта случилась история, которая, по всей видимости, имеет отношение к интимным делам Пушкина. Он писал в это время брату: «У меня произошла перемена министерства: Розу Григорьевну (экономку, назначенную матерью) я принужден был выгнать за непристойное поведение и слова, которых я не должен был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть. Я велел Розе подать мне счеты… Велел перемерить хлеб и открыл некоторые злоупотребления… Впрочем, она мерзавка и воровка. Покамест я принял бразды правления»[817]. Конечно, воровство Розы играло последнюю роль, а главное – слова, которые Пушкин не должен был вынести, и обида няне[818]. Ушла Роза, которая могла быть свидетельницей романа. Остались сам барин, да няня, да девушка.

XI

От работы над записками Пушкин перешел в Михайловском к работе над художественным воплощением исторических событий– над «Борисом Годуновым». У него было спокойное настроение – необходимое условие плодотворной творческой работы. «Для вдохновенья нужно сердечное спокойствие»[819]», – проговорился однажды Пушкин Плетневу. Когда у него не было спокойствия, он не мог отдаваться порывам вдохновения. «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки, а все потому, что неспокоен»[820]. В 1825–1826 гг. в Михайловском Пушкин работал с творческим увлечением, необычайно радостно. Окончив работу, он веселился, как ребенок. Он перечел свою трагедию вслух, один, и бил в ладоши и кричал: «ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Создание Бориса Годунова предполагает особенные условия творчества: спокойное, удовлетворенное состояние духа, устранение мелких раздражающих моментов и в области интимной спокойное чувство любви, находящей ответное удовлетворение. Окончательная отделка Годунова падает на ноябрь месяц 1825 г., а в начале мая, т. е. через пять месяцев, Ольга Калашникова уже стала живой брюхатой грамотой, отосланной к Вяземскому, но особенность ее положения еще не бросалась в глаза.

Пушкин олицетворял свою музу в своих героинях. Между прочим, в восьмой главе «Онегина» муза является уездной барышней, «с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках». Я напомню еще одно олицетворение. Пусть оно и заимствовано, но ведь Пушкин относился к переводам вполне субъективно и выбирал оригиналы, созвучные своей жизни и творчеству:

  • О, боги мирные полей, дубрав и гор,
  • И гений и стихи ваш любят разговор.
  • Меж ними я нашел и Музу молодую,
  • Подругу дней моих невинную, простую —
  • Но чем-то милую, – не правда ли, друзья?[821]

Набросок не окончен, и если уж искать автобиографических приурочений, то нечего далеко ходить. Ни к кому другому, кроме как к невинной, простой, милой и доброй Ольге Калашниковой, нельзя отнести это приурочение. Оживленная лучом вдохновения и славы, молодая крестьянская девушка, с которой Пушкин жил в 1825 г., оставила обаяние своей невинности и простоты в творчестве Пушкина, хотя бы в спокойной простоте трагедии о Борисе Годунове, в той простоте, к которой, как к идеалу, движется дальше пушкинское творчество.

Перед нами две чашки весов. Бросьте на одну все тригорские романы с совершенно ничтожными, изломанными, исковерканными воспитанием помещичьими дочками и племянницами, а на другую– вот этот крестьянский роман, это сожительство барина с крестьянкой. Боюсь, что тригорская чашка пойдет быстро вверх. Михайловский роман прочнее, здоровее; в нем больше земли.

Конечно, при нашем скудном состоянии источников нет возможности точно определить значение крестьянской любви в жизни и творчестве Пушкина. Вопреки Вересаеву мы утверждаем только, что свести ее к проявлениям оголенного физиологического инстинкта мы не имеем права. Недаром тема крестьянской любви интересовала Пушкина, как материал для художественной обработки. Герой ненаписанного романа, русский Пелам, переживает крепостную любовь. В одной из программ этого романа Пушкин записал: «Эпизоды (Уезжает в деревню. – Смерть отца его. – Эпизод крепостной любви)»[822].

Во всяком случае, не мешает исследователям поразмыслить над поставленной мной проблемой, вникнуть поглубже в историю мужицкого романа, поискать новых материалов и параллелей. Как бы там ни было, как там ни называй, а существовала милая и добрая девушка. «Не правда ли, она очень мила?» – боязливо спрашивал Пушкин крепостного барина князя Вяземского: значит, ему-то, Пушкину, она казалась очень милой. И с этой очень милой женщиной Пушкин сожительствовал – долго ли, коротко ли – но сожительствовал, вплоть до того, что почувствовал ее матерью будущего его ребенка. Нельзя устранить со страниц биографии Пушкина Ольгу, Михайлову дочь.

Одна мелочь из михайловской жизни Пушкина. Если когда-либо Пушкин был «народником», так это в Михайловском. Не стану пользоваться воспоминаниями старожилов; приведу свидетельство, которому можно поверить, свидетельство современное, секретного агента Бошняка, известного предателя по делу декабристов. В июле 1826 г., по поручению начальства, он собрал сведения о Пушкине.

В Новоржеве от хозяина гостиницы Катосова узнал я, что на ярмарке Святогорского Успенского монастыря Пушкин был в рубашке, подпоясан розовою лентою, в соломенной широкополой шляпе и с железною тростью в руке. Пробыв целый день в селе Жадрицах у отставного генерал-майора П. С. Пущина, в общих разговорах узнал я, что иногда видали Пушкина в русской рубашке и в широкополой соломенной шляпе; что Пушкин дружески обходился с крестьянами и брал за руку знакомых, здороваясь с ними; что иногда ездит верхом и, достигнув цели путешествия, приказывает человеку своему отпустить лошадь одну, говоря, что всякое животное имеет право на свободу. По прибытии моем в монастырскую слободу, при Святогорском монастыре состоящую, я остановился у богатейшего в оной крестьянина Столарева. На расспросы мои о Пушкине Столарев сказал мне, что Пушкин живет в 3 верстах от монастыря, в селе Зуеве (Михайловском), где, кроме церкви и господского строения, нет ни церковно-служительских, ни крестьянских домов. Что Пушкин – отличнодобрый господин, который награждает деньгами за услуги даже собственных своих людей; ведет себя весьма просто и никого не обижает; ни с кем не знается и ведет жизнь весьма уединенную. Слышно о нем только от людей его, которые не могут нахвалиться своим барином[823].

Вот каким народолюбием заразился Пушкин в Михайловском. И в 4-й главе он описал наряд Онегина, иными словами, свой собственный наряд:

  • Носил он русскую рубашку,
  • Платок шелковый кушаком,
  • Армяк татарский нараспашку
  • И шапку с белым козырьком —
  • И только. Сим убором чудным,
  • Безнравственным и безрассудным,
  • Была весьма огорчена
  • Его соседка Дурина,
  • А с ней Мизинчиков.[824]

Дворянам-помещикам не нравился наряд Пушкина. Наряд шокировал их, но крестьянской девице Ольге Михайловне Калашниковой, должно быть, нравился, и «барин-крестьянин» овладел ее любовным вниманием.

XII

Роман оборвался в мае 1826 г. Калашникова была в обременении; а тут вышло так, что она должна была переезжать вместе с семьей в Болдино, куда за год до этого ее отец, крепостной человек Н. О. Пушкиной, был назначен управляющим. Таким образом, у нас нет даже оснований к утверждению, что Пушкин отсылал ее по собственной инициативе. Правда, он попытался было воспользоваться ее переездом и отвратить тот срам, который вот-вот должен был упасть на ее голову. Но князь Вяземский не вник по существу в интимное дело своего друга и оказался просто-напросто хладнокровным и рассудительным рабовладельцем и посоветовал Пушкину войти в сношения с отцом девушки. Почувствовав нежелание князя впутываться в это дело, Пушкин отмахнулся от него: «ты прав – письмом улажу все дело». И опять у нас нет данных, писал ли Пушкин отцу девушки.

Переходим к дальнейшей истории крепостного романа Пушкина:

«Какова была дальнейшая судьба этого семейства, проезжавшего в мае 1826 г. из Михайловского в Болдино, мы не знаем.

Дожила ли героиня истории до родов, благополучно ли родила, мальчика или девочку, где после жила и долго ли, что сталось с ребенком – ничего не известно. Ни в переписке Пушкина, ни в рассказах и бумагах его современников обо всем этом нет больше и намека, даже имя ее не сохранилось – и мать, и ребенок как в воду канули».

Эти слова принадлежат В. Ф. Ходасевичу. Он поставил ряд вопросов, заявил, что для ответов на эти вопросы нет данных, но не удержался при этом заявлении, пошел дальше, вступил в соблазнительную и опасную область предположений и покатился по наклонной плоскости. Вот фантастическая история, рассказанная им. Ходасевичу показалось, что судьба девушки, соблазненной Пушкиным, дала тему для «Русалки»:

Если Пушкин взялся за «Русалку», – говорит он, – значит, она ему была не сюжетно, а внутренне важна и близка, значит, с этим сюжетом было для него связано нечто более интимное и существенное, чем намерение только состязаться с Краснопольским, автором «Днепровской русалки». Скажу прямо – «Русалка», как весь Пушкин, глубоко автобиографична, она отражает историю с той девушкой, которую поэт «неосторожно обрюхатил». «Русалка» – это и есть та беременная девушка, которую отослали рожать в Болдино князь Вяземский и сам Пушкин.

Отсылая девушку из Михайловского, Пушкин так или иначе собирался заботиться о будущем малютке, если это будет мальчик, между тем никаких следов подобной заботы мы не встречаем в дальнейшем ни у самого Пушкина, ни у кого-либо из близких людей. Даже допустив, что младенец оказался девочкой, а Пушкин был так жесток, что не проявлял никакого внимания, то все же удивительно это бесследное исчезновение ребенка и матери. Если, наконец, – как ни трудно это допустить, – ребенок с матерью, живя в Болдине, ничем никогда не напоминали о своем существовании, то придется допустить нечто еще более невероятное – психологическую возможность для Пушкина-жениха в 1830 г., перед самой свадьбой, отправиться для осеннего вдохновения в это самое Болдино, где живет его собственный ребенок со своей матерью. Несомненно, что если бы возможность такой встречи существовала, то Пушкин в Болдино не поехал бы. Между тем, он поехал. Решительно немыслимо допустить, чтобы Пушкин в 1834 г. мог мечтать переселиться с женой и детьми в то самое Болдино, где в качестве какой-нибудь птичницы живет его бывшая любовница и дворовым мальчиком бегает его сын. Конечно, ни этой женщины, ни ребенка в Болдине давно уже не было.

Как ни тяжело это высказать, все же я полагаю, – пишет Ходасевич, – что девушка погибла либо еще до прибытия в Болдино, либо вскоре после этого. Возможно, что она покончила с собой, может быть, именно традиционным способом обманутых девушек, столко раз нашедшим себе отражение в народных песнях и книжной литературе – она утопилась.

Раз утопилась, Ходасевич уже считает себя в полном праве поставить вопрос о мрачной трагедии в жизни Пушкина, о муках совести, призывавшей его к раскаянию, о преступлении, совершенном Пушкиным. По советским, например, законам в настоящее время Пушкин мог бы быть привлечен к судебной ответственности по ст. 154 или даже 153 уголовного кодекса. Ходасевич все же полагает, что Пушкин понес наказание за свою вину, искупив ее самой огненной мукой совести. «Лучше, пожалуй, знать, как впоследствии терзался и казнил себя Пушкин, нежели думать, что вся эта история была ему ни по чем», – поучает нас Ходасевич.

Так вот какое откровение дано нам Ходасевичем! Откровение, как известно, не нуждается в доказательствах, и их нет, конечно, у нашего фантаста. В своих заключениях он опирается всего-навсего на произведенное им выяснение (даже не исследование!) творческих приемов Пушкина. Никаких подтверждений фактического характера, никаких новых данных у Ходасевича нет. И даже отсутствует главная улика – нет трупа девушки.

Преступление Пушкина, конечно, результат досужего вымысла и распущенного воображения Ходасевича. Но редко случается такое разительное несовпадение вымысла с действительностью. «То, чего не было», – подобающее заглавие рассказу Ходасевича.

На самом деле все было проще, обошлось без преступления, и крепостной роман Пушкина получил довольно прозаическое развитие. Я перехожу к рассказу о том, как сложились у Пушкина отношения, вытекавшие из эпизода крепостной любви. Мне придется войти в подробности помещичьего быта и крепостного хозяйства.

Глава вторая

Помещик

Благосостояние крестьян тесно связано с пользою помещиков – и это очевидно для всякого.

А. С. Пушкин. Мысли на дорогеXXII
I

В ранней молодости, со времени окончания курса наук в лицее до ссылки в Михайловское, Пушкин жил отчасти на жалованье, весьма незначительное, отчасти на литературный гонорар, в это время тоже не крупный, и, наконец, от отцовских щедрот. Скудные щедроты не удовлетворяли Пушкина: скуп был чиновник 5-го класса и кавалер Сергей Львович Пушкин, скуп и беспечен в своем эгоизме. Раздражение против отца и охлаждение к нему сына объясняется преимущественно этими чертами характера Сергея Львовича. К тому же он должен был обеспечивать еще и дочь, и другого сына – Льва, любимцев. А между тем Сергей Львович на службе не состоял и жил исключительно на крепостные доходы. Крепостные мужики, работавшие на барщине, на оброке, несли ежегодную дань и кормили своего помещика со чады. Обычно этой дани С. Л. не хватало, и время от времени он получал еще более или менее крупные куши, закладывая и перезакладывая в сохранной казне принадлежавшие ему души по десяткам и сотням с соответственным количеством земли. Залог совершался обычно на 37-летний или 25-летний сроки, и помещик должен был ежегодно частично погашать долг и вносить проценты. Дальше начиналась канитель. Разделяя общую помещичью участь, С.Л. Пушкин затягивал уплату и долга, и процентов по нему, затягивал до последней крайности: именья описывались, передавались в опеку на предмет управления и извлечения доходов казной и с большими усилиями и хлопотами спасались от опеки. Хозяйством сам С. Л. не занимался и предоставлял все дело управителям, наемным вольным или крепостным, от которых требовалось только одно – постоянное снабжение господ деньгами. А как им выбить эти деньги из крестьян, это уж их забота. Никаких обязанностей по отношению к крестьянам С. Л., конечно, не чувствовал.

В двадцатых годах материальное благополучие Пушкиных сложилось так. У Надежды Осиповны было небольшое именье, известное Михайловское, в нем было всего 80 ревизских душ и 1965 десятин земли, доход с него был ничтожный, около 2000–3000 руб. ассигнациями. Михайловское служило больше для наездов туда господ на временный отдых, а главный доход шел с поместий С. Л. Пушкина в Нижегородской губернии.

Здесь в Лукояновском уезде находилось родовое имение Пушкиных, знаменитое Болдино. Еще в 1612 г. Болдино, – или, как оно тогда называлось, Еболдино, – поместье Ивана Федоровича Пушкина, было отдано ему в вотчину по грамоте князя Д.Т. Трубецкого и Д. М. Пожарского. Кроме Болдина, в Нижегородской губернии было еще немало поместий и имений, принадлежавших различным представителям рода Пушкиных. Крупные имения постепенно дробились. В 1798 г. при Павле было произведено перераспределение уездов (число их было сокращено), вызвавшее составление новых описей помещичьих владений по уездам. Эти описи, носящие название «экономических примечаний» к планам населенных мест, дают и краткое описание Болдина. В это время Болдино находилось во владении бабки Пушкина Ольги Васильевны, урожденной Чичериной, вдовы артиллерии подполковника Льва Александровича Пушкина (Чичерина была второй его женой), с детьми– поручиками Измайловского полка Василием и Сергеем, отцом поэта, и дочерьми, девицами Анной и Елизаветой.

По «экономическим примечаниям» (под № 100),

…село Болдино 145 дворов, 1044 мужских душ, 1095 женских (по 5-й ревизии, бывшей в 1794 г.), и деревня Новоуспенская, Малая Болдина тож, 98 дворов, 292 муж., 290 женщ. А всего 243 двора, 1336 муж., 1385 женщ.; 4538 десятин пашни, 544 – покосу, 1965 – лесу строевого и дровяного, 162 – под усадьбой, 72 – неудобной. Расположено Болдино при речке Азанке, по течению на правой стороне. Церковь деревянная во имя Успения Божьей матери, строится (в 1798 г.) каменная. Господский дом деревянный, сада нет. При доме дворовые люди ткут холсты и полотна для господского обихода. Торг бывает еженедельно по воскресеньям, приезжают крестьяне из окрестных сел, торгуют солью и другими мелочными товарами. В селе казенный питейный дом. На речке Азанке (на ее правом берегу расположена и деревня) – сажень ширины и четверть сажени глубины в жаркое время – запружен пруд и при нем состоит ручная мельница о двух поставах, действие имеет во весь год, которая мелет для крестьянского обихода; в речке рыба: щуки, окуни, язи, плотва. Жители довольствуются речной водой, которая для употребления людям и скоту здорова. Земля грунт имеет сероглинистый, лучше родится рожь, овес, греча, горох и полба, а прочие семена средственны. Сенные покосы против других мест средственны. Лес строевой и дровяной: березовый, липовый, осиновый, ольховый и ивовый, который для поташа не способен; в нем звери: волки, лисицы, зайцы, горностаи; птицы: тетерева, рябчики, скворцы, чижи, щеглы, соловьи. Крестьяне – на оброке, а некоторые на изделье, часть земли запахивают на господ, а остальную на себя, к чему они и радетельны. Женщины, сверх полевой работы, упражняются в рукоделии, прядут лен, посконь и шерсть, ткут холсты и сукна для своего употребления и на продажу[825]XXIII.

Таким, по казенному шаблонному описанию, было Болдино в самом конце XVIII века; изменения, происшедшие в деревенском быту к тридцатым годам XIX века, были столь незначительны, что о них не стоит и говорить[826]. Но к этому времени Болдино уже раздробилось. Одна половина принадлежала отцу Пушкина Сергею Львовичу, другая– дяде Василию Львовичу. Вот данные о половине Сергея Львовича, в которую входила и деревня Львова[827], уже по 8-й ревизии, бывшей в 1833 г.: числилось 564 души мужского полу (в Болдине – 391, в Львове – 173), пахотной земли 2540 десятин, лугу с мелким кустарником по оврагам и вокруг леса – 328, леса строевого и дровяного – 244, под поселением, садами, огородами и гуменниками – 110, под проселочными дорогами – 7, под прудами, реками и оврагами – 12, всего 3244 десятины 1200 саженей. Болдино состояло на запашке. Доход от Болдина за десятилетие с 1839 по 1849 г. определялся в среднем по 28700 руб. ассигнациями, но в это время хозяйство было несколько упорядочено, а в предшествовавшее десятилетие «пушкинские» доходы были значительно меньше: Александр Сергеевич Пушкин в 1834 г. определял доход в 22000 руб., полагаясь на слова батюшкины [828], но и эта цифра немного преувеличена. Но Сергей Львович заложил свою часть еще 26 июня 1824 г. за 112 600 руб. (по 200 руб. за душу), а потом 6 ноября 1830 г. перезаложил за 28150 руб., взяв дополнительно по 50 руб. за душу. С уплатой долга дело стояло совсем неутешительно: в 1835 г. по первому займу было уплачено за 11 лет всего 10 752 руб., а по второму за 5 лет всего 1774 руб.

Неподалеку от Болдина, но уже в Сергачском уезде, было другое имение Пушкиных – Кистенево (Тимашево тож). В конце XVIII века это имение принадлежало сыновьям Льва Александровича Пушкина от первого брака на М. М. Воейковой – артиллерии майору Петру Львовичу и полковнику Николаю Львовичу Пушкиным. В их общем владении значилось дворов 117, душ мужеска полу – 457, женска – 436; земли под усадьбой 48 десятин, пашни – 974, сенокоса – 116, леса – 149, неудобной – 56, всего 1346 десятин. Кистенево расположено «при двух озерах безыменных, а дачею речки Чеки на правой, озера безымянного на левой и по обе стороны заливов от речки Чеки и озер безыменных. И та речка в летнее жаркое время в мелких местах глубиной бывает в вершок, шириною в две сажени, а озеро глубиною в три аршина, а в окружности не более 250 саженей, – заливы же от речки Чеки пересыхают. Земля грунт имеет черноземистый, лучше родится рожь и полба, а греча, овес и пшеница, ячмень, горох и лен средственно. Сенные покосы изрядные, лес растет дубовый, березовый, липовый, осиновый, сосновый, ивовый. Крестьяне состоят на оброке, землю запахивают всю на себя, зажитком средственны»[829]. Из сравнения казенных описаний Болдина и Кистенева видно, что последнее значительно беднее и скуднее первого в естественных своих богатствах. Владельцы Кистенева умерли бездетными, Николай Львович в 1821-м, Петр Львович – 15 мая 1825 г. Он жил в самом Кистеневе одиноко (хотя была «Палагея Акимовна»), в барском доме (деревянный, крытый тесом, длиною 7 саженей, шириною 5 саженей, в 5 комнат). Так как поблизости не оказалось родственников, то все имущество было взято в опеку, и управлял имением опекун, отставной подполковник Гавр[ила] Петр[ович] Ермолов. Единственными наследниками были братья Пушкины, Василий и Сергей Львовичи. В сентябре (18-го) они приняли от Ермолова как движимое, так и недвижимое имение, в чем и дали ему собственноручную расписку. 7 октября 1825 г. Сергачский земский суд дал указ о вводе их во владение. Но в 1825 г. братья получили еще одно наследство после родной тетки их Варвары Васильевны Чичериной (умерла 15 апреля 1825 г.) – имение Березичи Козельского уезда Калужской губернии. «Поговорив между собой, полюбовно учинили полюбовный раздел» – Василий Львович взял Березичи, а Кистенево стало единоличной собственностью Сергея Львовича. 12 февраля 1826 г. Московский надворный суд сообщил в Сергачский земский суд об утверждении раздела. Сергею Львовичу Пушкину отошла и близлежащая пустошь Кривенко, раньше принадлежавшая Льву Александровичу Пушкину, подполковнику Григорию и капитану Николаю Бахметевым, майорше Ираиде Петровне Болтиной и каптенармусу Макару Асееву.

По данным 1830-х гг., при Кистеневе по плану значилось 978 десятин и сверх того в пустоши Кривенке 50 десятин пахотной земли, да купленной крестьянами 60 [830] – всего 1088 десятин; сенокосу 262, леса крупного строевого чернолесья – 15, мелкого кустарника – 6, под поселением, огородами, коноплянниками – 48, под половиной речки Чеки, озерами и заливами – 33, под проселочными дорогами – 6, всего 1460 десятин. По 7-й ревизии душ числилось – 474, по 8-й – уже 524 (и 538 женского пола). Село Кистенево состояло на оброке. Тягловых единиц в нем числилось 212, каждое тягло платило по 50 руб., что составляло общую сумму дохода в год 10600 руб[831]. И из Кистенева Сергей Львович Пушкин выжал все, что мог. 3 февраля 1827 г. он заложил 100 душ за 20000 руб. и 10 ноября 1831 г. перезаложил их за 5000 руб., взяв дополнительно по 50 руб. за душу; в 1828 г. 10 июля он заложил еще 100 душ за 20000 руб. и перезаложил их 3 октября 1831 г. еще за 5000 руб. и, наконец, 19 июля 1834 г. он заложил последние 76 душ за 15 200 руб.

В 1836 г. с Сергеем Львовичем Пушкиным случилось очередное несчастие. Он так запустил платежи по долгам в опекунский совет под залог своих кистеневских мужиков, что довел дело до последней черты. Приехал в Кистенево дворянский заседатель Трескин и при двух дворянских свидетелях описал для передачи в управление дворянской опеки 37 крестьянских семей. После поименной переписи крестьянских мужиков, жен и детей Трескин присоединил следующие подробности о положении кистеневских мужиков; подробности эти, набросанные в отношении крестьян, принадлежавших Сергею Львовичу, в полной мере применимы и к собственности Александра Сергеевича. Уместно будет с официальным описанием сопоставить и сделанное с натуры заседателем Трескиным:

Сельцо Кистенево состоит от губернского города Нижнего в 180, от уездного Сергача в 55, от московской дороги пролегающей в Симбирск в 7, от судоходной реки Волги в 135 верстах, описные крестьяне занимаются хлебопашеством, тканием рогож и вольною работою, в оной деревни владеют описные крестьяне землею чересполосно с крестьянами г. Александр Сергеевича Пушкина; означенным описным крестьянам, коих имеется 44 тягла, на каждый тягло достается пашенной земли во всех трех полях по 1 десятины и по 3 осминника, а на каждую ревизскую душу означенной земли причитается по 27 сажен, неудобной, под сельцом, селитебнойХХIV с огородами, гуменниками, коноплянниками и под овинами, сколько состоит не известно, и в ясность сие без планов привесть невозможно, сенокосных полян в разных местах также мерою неизвестно, а вышеописные крестьяне на каждое тягло выкашивают каждого по два воза, у чиновника 5 класса Сергея Львовича Пушкина при сельце Кистеневе в общем владении с сыном вышеупомянутым г. Александр Сергеевичем Пушкиным лесу примерно десятин до 9-ти, лес произрастает: дубовый, липовый, березовый и осиновый, частию строевой и частию дровяной, употребляется на господские обиходы, а крестьянам не отпускается, вышеописные крестьяне высеивают на каждое тягло разного рода хлеба по одной четверти и четыре четверика, ерового гречи противу ржи овса аполбы в двое, близ означенного селца протекает река Чека вней и кроме оной в селце Кистеневе рыбных ловлей нет. В сказанном селце Кистеневе у чиновника 5-го класса Сергея Львовича Пушкина и сына его Александр Сергеевича Пушкина кроме их других владельцев владение земли в оном селце ни в особенном ни в чресполосном владении не имеется. Описные крестьяне 44 тягла платят оброку с каждого тягла по 50 рублей серебром с лажем по курсу народного обращения всего годового оброку составляется 2200 рублей и доставляются помещику в Санкт-Петербург в четыре срока в июле, ноябре, декабре и в марте. Споров на оное имение нет, предположительных доходов в отдачу в оброк или на аренду в виду нет и не имеется а в десятилетнею сложность могут они господину своему принести хозяйственного дохода 22 000 рублей в оном селце господского строения кроме одного флигеля другого и никакого Богоугодного заведения не имеется крестьяне по духовенству состоят в приходе Лукояновской округи в селе Болдине в нем церковь каменная во имя Успения пресвятыя Богородицы, священно-церковнослужители от помещика никакой суммой не ползуются, апродовольствуют себя особо вырезанной церковною землею; докоменты как то: купчия, планы, межевыя книги и прочия Крепости попринадлежности описного имения приселце кистеневе неимеется анаходются оныя учиновника 5-го класса Сергея львовича Пушкина который проживает в столичном городе Санк-Петербурхе, ибо осем утверждает бурмистр родионов. Посоображению состояния описных крестьян количество принадлежащей кним земли, угодьи, иприносимого ими годового доходу, также сообржаясь сдесятилетнею сложностию оценяется каждая ревизская мужеска пола душа в 250 р., а все вобще имение с землею и угодьи в дватцать восемь тысячь пятьсот рублей.

Эта оценка относится только к части Сергея Львовича.

II

После ссоры с отцом в Михайловском в 1824 г. А.С.Пушкин, по-видимому, не получал уже никаких пособий, да он в них и не нуждался, ибо его литературный гонорар уже стал весьма значительным. С этого времени материальное благосостояние Александра Сергеевича зиждилось преимущественно на литературных заработках. «Я богат через мою торговлю стишистую, а не прадедовскими вотчинами, находящимися в руках Сергея Львовича»[832],XXV. Но в 1830 г. Пушкин сделал предложение Н. Н. Гончаровой, предложение было принято, и ему пришлось позаботиться об устройстве своего состояния. Он обратился с просьбой к отцу. Отец ответил: «Ты знаешь положение моих дел. У меня тысяча душ – это правда, – но две трети моих имений заложены в воспитательном доме. – Я даю Оленьке около 4000 р. в год [833]. В именьи, которое досталось на мою долю после покойного моего брата, находится около 200 душ, совершенно свободных, и я даю их тебе в твое полное и безраздельное владение. Они могут принести около 4000 руб., а со временем может быть и больше»[834]. И действительно, 27 июня 1830 г. чиновник 5 класса и кавалер Сергей Львович Пушкин совершил в С.-Петербургской палате гражданского суда «запись» – официальный акт, которым он передавал своему сыну, коллежскому секретарю Александру Сергеевичу, часть недвижимого своего имущества, состоявшего в сельце Кистеневе. С. Л. успел заложить, как мы видели, в С.-Петербургском опекунском совете в 1827 г. 100 душ и в следующем 1828 г. еще 100 душ.

Из оставшихся 274 душ незаложенных он уступил сыну 200 душ в вечное и потомственное владение. По записи А. С. Пушкин был ограничен в праве владения. Запись читается: «Он, сын мой, до смерти моей волен с того имения получать доходы и употреблять их в свою пользу, так же и заложить его в казенное место или партикулярным лицам; продать же его или иным образом перевесть в постороннее владение, то сие при жизни моей ему воспрещаю, после же смерти моей волен он то имение продать, подарить и в другие крепости за кого-либо другого укрепить, притом за сим отделом предоставляю ему, сыну моему Александру, право после смерти моей из оставшегося по мне прочего движимого и недвижимого имения требовать следующей ему узаконенной части; на перед же сей записи означенное отдельное ему, сыну моему, по оной имение никому от меня не продано, не заложено, ни у кого ни в чем не укреплено и ни за что не отписано, цену же тому имению по совести объявляю государственными ассигнациями восемьдесят тысяч рублей»[835].

Имение нужно было Пушкину не столько для получения ежегодного с него дохода, сколько для извлечения сразу крупной суммы денег. Пушкин не замедлил воспользоваться предоставленным ему правом, и 5 февраля 1831 г. он заложил свои двести душ на 37 лет за 40 000 руб. [836],XXVI.

Но еще до совершения залоговой операции Пушкину предстояло ввестись во владение. «Ha днях отправляюсь я в нижегородскую деревню, дабы вступить во владение оной», – писал Пушкин 24 августа 1830 г. из Москвы дедушке будущей жены А. Н. Гончарову [837].

«Осень подходит, – писал Пушкин Плетневу 31 августа. – Это любимое время. Здоровье мое крепнет – пора моих литературных трудов настает, – а я должен хлопотать о приданом, да о свадьбе. Еду в деревню. Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие»[838].

В начале сентября он уже был на месте и основался в Болдине, 9 сентября он писал отсюда невесте: «Мое пребывание здесь может продолжиться вследствие обстоятельства, совершенно непредвиденного. Я думал, что земля, которую мой отец дал мне, составляет особое имение; но она – часть деревни в 500 душ, и нужно приступить к разделу. Я постараюсь устроить все это как можно скорее»[839].

Пришлось повозиться. В болдинской конторе было составлено следующее прошение (не издано)XXVII:

Всепресветлейший державнейший великий Государь Император Николай Павлович, Самодержец всероссийский Государь всемилостивейший просит дворянин Коллежский Секретарь Александр Сергеев сын Пушкин, а о чем – тому следуют пункты.

1

Сего года июня 27 дня родной мой Отец Чиновник 5-го Класса и Кавалер Сергей Львович Пушкин по данной мне отдельной Записи Засвидетельствованной С.-Петербургской Палаты Гражданского Суда во 2-м департаменте, отделил мне в вечное и потомственное владение из собственного своего и недвижимого имения доставшегося Ему по наследству после смерти брата Его артиллерии подполковника Петра Львовича Пушкина, Состоящего Нижегородской губернии Сергачьского уезда в сельце Кистеневе, всего писанного по 7-й ревизии мужеска пола Четыреста Семьдесят четыре души из числа оных Двести душ мужска пола с женами их и рожденными от них после 7-й ревизии обоего пола детьми, и совсеми их Семействами, С пренадлежащею на число оных двухсот душ в упомянутом Селце Пашенною и не Пашенною землею, с Лесы, с Сенными покосы с их крестьянскими Строенями и заведениями с хлебом наличными и в земле посеенных, Со скотом, Птицы и протчими Угодьи, и принадлежностями, что оным душам следует и во владении им состояло. Но как еще оная Запись не явлена, то и прошу.

Дабы высочайшим Вашего императорского Величества указом повелено было сие мое прошение и приложенную при сем подлинную отдельную Запись в Сергачьском уездном Суде принять и поступить на основании Законов, а между тем Нижнему Земскому Суду предписать: ввесть меня во владение того отдельного мне имения, подлинную Запись по списании с нее Копии возвратить мне обратно.

Всемилостивейший Государь, прошу Вашего императорского Величества о сем моем прошении решение учинить сентября[840] дня 1830 года к поданию надлежит в Сергачевский уездный Суд. Прошение в черне сочинял и на бело переписал Крепостной Его человек Петр Александров, Сын Киреев.

Через строки прошения и в конце собственноручные строки Пушкина:

«К сему прошению Александр Сергеев сын Пушкин 10-го класса чиновник руку приложил.

Прошение сие верю подать, по оному хождение иметь и подлинную запись получить человеку моему Петру Кирееву».

Петр Киреев начал хождение. Надо сказать, что срочность проявлена была необыкновенная. 11 сентября 1830 г. он подал прошение в Сергачский уездный суд. Прошение доложено было 11 сентября и передано в повытье (в канцелярию) с приказанием «о введении означенного господина Пушкина вышеуказанным имением законным порядком во владение, со взятьем от него в приеме оного расписки, а от крестьян о бытии у него в должном повиновении и послушании подписки, прописать здешнему земскому суду указом с повелением по исполнении рапортовать». Указ земскому суду был послан 12 сентября. Во исполнение дворянский заседатель Григорьев 16 сентября ввел господина Пушкина во владение, отобрав от него расписку в получении крестьян, а от крестьян о бытии в должном повиновении и послушании. 18 сентября земский суд рапортовал в уездный суд об исполнении приказания. Уездный суд сделал распоряжение о прибитии к судейским дверям листа с извещением о вводе во владение г-на Пушкина и о публикации объявления в публичных ведомостях обеих столиц.

Помещик, от имени которого ведется рассказ в «Истории села Горюхина», созданной как раз осенью 1830 г. в Болдине, рассказывает о своем приезде на родину: «Около трех недель прошло для меня в хлопотах всякого роду, – я возился с заседателями, предводителями и всевозможными губернскими чиновниками. Наконец, принял я наследство и был введен во владение отчиной»[841]. Эти строки отразили действительные события в жизни Пушкина – ввод во владение Кистеневкой.

III

Александру Сергеевичу надо было выделить 200 душ по тяглам. Приехали власти и стали делить мужиков. Не знаем признаков, по которым шел дележ, но тягло за тяглом переписывалось на нового помещика – и ревизские души со строением, скотом, хлебом и разным заведением переходили ему. Так и возникает в воображении картина: «Эй, вдова Авдотья Андреева, будешь теперь за бариновым сыном». А у вдовы сын Николай Данилыч и дочь Настасья, лошади нет, одна корова, три курицы, хлеба никакого, только семени конопляного три меры – «дом и состояние бедное» – полтягла на нее и записать. За Авдотьей Андреевой пошел и Петр Осипов Ларцев, жена его Дарья, сын его Матвей, Лука, Лукина жена Федосья, Лукина дочь Офросинья, Петра Осипова дочь Варвара, у них изба, сарай, три курицы и три меры конопли – «дом и состояние бедное» – полтора тягла с них, и пошли Горюновы, Тихоновы, Латышевы, Макаровы, Галкины, Горбуновы, Курочкины, Перденевы и т. д. Отошло на сторону А. С. всего 96 тягол[842]. И стали все эти крестьяне кистеневскими мужиками Александра Сергеевича, и стал Александр Сергеевич помещиком и душевладельцем.

К «хамскому» племени, к крепостным он стал в прямые отношения, как господин, помещик. Раньше, в Михайловском, он был только сын господина, здесь он – глава, самодержец. Он повелевает, а его повелений слушаются: управляющий, бурмистр, староста, земские, сотские и иные мелкие сельские власти. В этот болдинский период, прославленный в его творчестве (сентябрь – ноябрь 1830 г.), он испытал новые чувства, возникшие из новых для него социальных отношений. Когда-то, лет десять тому назад, он писал:

  • …барство дикое, без чувства, без закона,
  • Присвоило себе насильственной лозой
  • И труд, и собственность, и время земледельца [843].

Теперь земледельцу, в честь которого был сложен сей политический гимн, противостоял землевладелец, которого должен был сознавать в себе Пушкин. И он сделал это, и, как всегда, результаты своих размышлений он отразил в своем творчестве, в своих произведениях. Он наблюдал жизнь, как она шла в его поместье и в поместьях его отца. В 1830 г. он был барином не только у себя в Кистеневке, но и в Болдине. Художественно-хозяйственный отчет о состоянии пушкинских имений и пушкинских мужиков мы находим в «Истории села Горюхина».

«История села Горюхина» в пушкинской литературе еще не обследована. Вряд ли можно считать (и после работ Б.В.Томашевского) установленным текст, нет еще обстоятельного историко-литературного анализа. Писавшие об этом произведении не довели до конца спора, кого в нем пародировал Пушкин, – Карамзина или Полевого. За исключением, кажется, одного А. С. Долинина (Искоза), никто не обратил внимания на автобиографичность, на обстановку, в которой написана «История». Да и он задел эту тему только вскользь, в противовес авторам, ничего, кроме литературной пародии, в «Истории» не усматривавшим[844]. Вопрос помещичий или, что то же, вопрос крестьянский– вот основная тема «Истории», выросшей из наблюдений и размышлений в болдинскую осень над окружавшим Пушкина рабским бытом. Занятия хозяйственные были чужды и владельцу села Горюхина, и Пушкину, но новый помещик не мог не вникать в дело, выслушивая доклады, принимая счеты и расчеты, просматривая документы крепостного хозяйства, а главное, наблюдая непосредственные результаты крепостного хозяйства господ Пушкиных. Он не мог, конечно, пройти мимо ревизских сказок, мимо составленных конторщиком описаний имущественного положения тяглецов, в роде тех, образцы которых мы только что приводили. А в списке источников, послуживших к составлению «Истории Горюхина», показаны как раз «ревизские сказки, с замечаниями прежних старост (счетные и расходные книги) касательно нравственности и состояния крестьян»[845]. Другие источники – календарные записи помещика о повседневных событиях помещичьего быта (4 мая Тришка за грубость бит, 6 – корова бурая пала, Сенька за пьянство бит и т. д.) – существовали также в болдинской действительности и восходят к записям дяди Пушкина Петра Львовича и к управительским журналам и памятным книгам, образцы которых я приведу дальше.

Конечно, Пушкина в «Истории Горюхина» интересовала не литературная форма произведения, не пародийная ирония по адресу историков, а правда жизни, открывавшаяся ему в новой социальной обстановке. Тема «Истории» точно указана Пушкиным: «Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно находилось под властью старшин, выбранных миром, приказчиков, назначенных помещиками, и, наконец, непосредственно под рукою помещиков. Выгоды и невыгоды сих различных образов будут развиты мною в течение моего повествования»[846]. И, конечно, все три способа помещичьего правления Пушкин наблюдает не на протяжении многовековой истории крепостного права, а в современности, находившейся в пределах его наблюдения. Непосредственная власть помещика над крестьянами – не в историческом прошлом, а в современном быту. А современный помещик – сам Пушкин. В «Истории села Горюхина» меньше всего истории: она укладывается в период 20–30 лет.

Итак, описанию подлежат три способа правления в Горюхине: 1) власть старост, выбранных миром, 2) власть приказчиков, поставленных помещиками, и 3) власть помещиков. Описал Пушкин в «Истории» только два способа:

«Село Горюхино издревле принадлежало знаменитому роду Белкиных. – Но предки мои, владея многими друми вотчинами, не обращали внимания на сию отдаленную страну. Но в течение времени родовые владения Белкиных раздробились и пришли в упадок. Обедневшие внуки богатого деда не могли отвыкнуть от роскошных своих привычек и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже уменьшившегося»[847]. Эта картина – точная копия болдинской действительности.

Дед Пушкина, Лев Александрович, прикупкой округлял нижегородское свое имение, а после его смерти оно начало дробиться, перешло двум братьям и двум сестрам, а после смерти Петра Львовича дробление пошло между Сергеем и Василием Львовичами. «Ныне огромные имения Пушкиных раздробились и пришли в упадок; последнее родовое имение скоро исчезнет»[848],– записал Пушкин. Ни Сергей, ни Василий Пушкины, поделившие Болдино, почти и не заглядывали в болдинское поместье.

«Горюхино платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом. Грозные предписания (обедневших внуков богатого деда) следовали одно за другим. – Староста читал их на вече; старшины витийствовали, мир волновался, а господа, вместо двойного оброку, получали лукавые отговорки и смиренные жалобы, писанные на засаленной бумаге и запечатанные грошом»[849]. Крестьяне, предоставленные самим себе, не заботятся о выгодах помещика: «староста, выбранный ими, до того им потворствовал, плутуя за одно, что Иван Петрович Белкин принужден был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостью, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникой и тому подобным; и тут были недоимки»[850]. Этот эпизод из помещичьей жизни Белкина напоминает «новый порядок», учрежденный Онегиным в 1824 г.:

  • В своей глуши мудрец пустынный,
  • Ярем он барщины старинной
  • Оброком легким заменил;
  • И раб судьбу благословил.
  • Зато в углу своем надулся,
  • Увидя в этом страшный вред,
  • Его расчетливый сосед[851].

Бросается разница в отношениях к «легкому оброку» у Пушкина в 1823 и 1830 гг. В 1830 г. система «легкого оброка» оказалась вредной именно с точки зрения помещичьих интересов, которые стали занимать Пушкина. Иронизирует Пушкин и над органами крестьянского самоуправления. Он наблюдал мирское правление и воочию, и по многочисленным документам вотчинной конторы, – по приговорам[852] о выборе стариков, бурмистров, старост «доброго и хорошего» поведения, приговорам, которые утверждались помещиками или исправником.

Невыгоды управления через старост почувствовал и владелец Болдина – С. Л. Пушкин. Уж очень плохо деньги поступали.

В Горюхине, в один прекрасный день, староста Трифон Иванов получил предписание господина: «Трифон Иванов! Вручитель письма сего, поверенный мой ** (любопытно отметить: Пушкин не дал никакой фамилии приказчику), едет в отчину мою Горюхино для поступления в управление оного. Немедленно по его прибытии собрать мужиков и объявить им мою барскую волю, а именно: приказаний поверенного моего ** им, мужикам, слушаться, как моих собственных. А все, чего он потребует, исполнять беспрекословно, в противном случае имеет он ** поступать с ними со всевозможной строгостью. К сему понудило меня их бессовестное непослушание и твое, Трифон Иванов, плутовское потворство»[853].

И в Болдино в один прекрасный день 1825 г. явился поверенный С. Л. Пушкина, крепостной человек Михайло Иванович Калашников, предъявил мандат, который вряд ли многим разнился от типичной барской доверенности, воспроизведенной в «Истории Горюхина», и начал управлять.

Правление приказчика ** описано так:

** принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической системы. Она заслуживает особенного рассмотрения.

Главным основанием оной была следующая аксиома: чем мужик богаче, тем он избалованнее; чем беднее, тем смирнее. Вследствие сего ** старался о смирности вотчины, как о главной крестьянской добродетели. – Он потребовал опись крестьянам, разделил их на богачей и бедных. 1. Недоимки были разложены на всех зажиточных мужиков и взыскиваемы с них со всевозможною строгостью. 2. Недостаточные и празднолюбивые гуляки были немедленно посажены на пашню – если же по его расчетам труд их оказывался недостаточным, то он отдавал их в батраки другим крестьянам, за что сии платили ему добровольную дань, а отдаваемые в холопство имели полное право откупаться – заплатя сверх недоимок двойной годовой оброк. Всякая общественная повинность падала на зажиточных мужиков. Рекрутство же было торжеством корыстолюбивому правителю: ибо от оного по очереди откупалась все богатые мужики, пока, наконец, выбор не падал на негодяя или разоренного. – Мирские сходки были уничтожены. – Оброк собирал он понемногу и круглый год сряду. Сверх того, завел он нечаянные сборы. Мужики, кажется, платили и не слишком более противу прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить достаточно денег. В три года Горюхино совершенно обнищало. Горюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа Лысого умолкли. Половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках; ребятишки пошли по миру – и день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного[854].

В одной из программ «Истории Горюхина» Пушкин набрасывает схему истории села: «Была вольная богатая деревня. Обеднела от тиранства, поправилась от стр. [конечно, строгости. – П. Щ.], пришла в упадок от нерадения»[855]. Подчеркнуть стоит убеждение автора в полезности строгости для крестьян или, точнее, для помещичьего хозяйства.

Приказчичья система управления в Болдине сложилась так. Калашников вступил в управление имением С. Л. Пушкина в январе 1825 г. С 30 генваря этого года заведена Калашниковым книга для записи: спереди – поступления оброчных взносов, сзади высылки денег барину. Оброки Калашников собирал небольшими суммами в течение целого года*[856], и деньги высылал не периодически, а по мере накопления. Стереотипная запись о высылке денег: «отправлено оброку в Санкпетербург 500 руб., за отправку страховых и весовыхXXVIII – 8 руб. 40 коп., почтальону за сургуч – 20 коп., для себя земский (отвозивший деньги) издержал 1 руб. 60 коп…». Надо думать, что первое время Сергей Львович был доволен своим управляющим. Так, в июле 1825 г. Михайле Калашникову было пожаловано 150 руб., в декабре того же года – 100 руб. Наблюдения за Калашниковым барин никакого не имел. Он почти никогда не наезжал в нижегородское имение. Впрочем, в книге Калашникова есть запись об одном приезде барина, запись – скорее в цифрах, чем в словах – весьма выразительная. Приезжал Сергей Львович в сентябре 1825 г. для того, чтобы показаться в своей новой деревне Кистеневе и ввестись ею во владение. 15 сентября Калашников занес в книгу: «Отправлено Льву Сергеевичу 400 рублей, за отправку страховых и весовых 6 руб. 40 коп., для себя издержал бурмистр 1 руб. 25 коп. Сергею Львовичу отдано в Кистеневе 400 руб., в церкви дано Сергею Львовичу 4 руб., еще на свечи в церкви 60 коп., Никите Козлову тулуп 16 руб. [Никита Козлов, старый слуга господ Пушкиных, который был отпущен служить Александру Сергеевичу в 1820 г., когда его высылали на юг. – П. Щ.], вина для крестьян 3 ведра – 26 руб. 40 коп.; за починку колеса в коляску – 1 рубль; при отъезде вашей милости дано – 100 руб…». Целая картина барского посещения вотчины, заставившего управителя подобраться.

Вдали от барских взоров Калашников забрал власть над тысячей душ. Вместе с управляющим половиной Болдина, принадлежавшей Василию Львовичу Пушкину, Елисеем Дорофеевым, он главенствовал в Болдинской округе. Этот крепостной человек старался жить под барина. Так, 16 августа 1830 г., за две недели до приезда Пушкина, у него был прием: прибыли управляющие соседних имений, г-на Аникеева ардатовский мещанин Василий Павлов, управляющий г-на В. Л. Пушкина Дорофеев, еще управляющий Алексеев, был тут и болдинский конторщик П. А. Киреев. Тут произошла ссора, оставившая след в вотчинных бумагах. «Василий Павлов объявил на Калашникова неудовольствие, будто бы он, Павлов, приезжал в село Болдино к священнику Федору Михайлову и, находясь у него в гостях проживающий у него, священника, на квартире дьякон Алексей Ильин объявил ему, чтобы он со двора не ездил для того, будто бы управляющий Михайло Иванов посылал конторщика Киреева и старосту поймать его и убить». По поводу этого «объявления» конторщик писал даже жалобу в Лукояновский уездный суд. Вот как жил Калашников[857].

Когда Пушкин жил в Болдине в 1830 г., управлению Михаила Ивановича Калашникова шел уже шестой год. Но результаты уже были налицо. Сохранились записи сбираемого господского оброку с 30 генваря 1825 г. – со дня приезда управляющего Михаила Калашникова. Собрал он по 1 января 1826 г. 13106 руб. 17 коп., за 1826 г. – 10 578 руб. 65 коп., за 1827 г. – 7862 руб. 04 коп., за 1828 г. – 5515 руб. 77 коп., за 1829 г. (по 21 апр.) – 1639 руб. 46 коп. Цифры свидетельствуют о хроническом падении оброка. Помимо официальных данных, у нас есть и свидетельства современников. Первое хронологическое сообщение об управлении Калашникова находим в письме Ник. Ив. Павлищева, только что женившегося на дочери С. Л. Пушкина – Ольге Сергеевне, к матери от 1 июля 1828 г.1: «По сие время родители (речь идет о стариках Пушкиных) еще ничего не сделали в пользу нашу, и мы с покорностью ожидаем их решения – разумею насчет денег. Скажу вам только, что тесть мой скуп до крайности, и вдобавок по хозяйству несведущ. У него в Нижегородской губернии слишком тысяча душ; управляет ими крепостной, который, не заботясь о выгодах господина, набивает карман, а барина часто оставляет без гроша; очевидно, что за беззаботливостью отца и от плутовства управителя мы также должны терпеть нужду». Вот свидетельство позднейшее от 1834 г.: три года не изменили дела. Ученый управитель Рейхман, посетивший Болдино летом 1834 г. по предложению Пушкина и ознакомившийся с хозяйством Болдина и Кистенева, писал ему: «Вы мне рекомендовали Михайла Иванова, но я в нем ничего не нашел благонадежного, через его крестьяне ваши совсем разорились, в бытность же вашу прошлого года в вотчинах крестьяне ваши хотели вам на него жаловаться и были уже на дороге, но он их встретил и не допустил до вас, и я обо всем оном действительно узнал не только от ваших крестьян, но и от посторонних по близости находящихся суседей»[858]. Грабительские инстинкты Калашникова были хорошо известны родне Пушкина. Н. И. Павлищев писал Пушкину в январе 1835 г.: «Михайло разорял, грабил имение двенадцать лет сряду; чего же ожидать теперь? – первой недоимки, – продажи с молотка и, может быть, зрелища, как крепостные покупают имения у своих господ. Я не говорю, чтобы Михайло купил его, нет, – но уверен, что он в состоянии купить»[859]. У нас есть и высказывание и самого Пушкина в письме к П. А. Осиповой 29 июня 1834 г. «Все, что мне нужно: честный человек. Я не могу иметь доверия ни к Михайле, ни к Пеньковскому, поскольку я знаю первого и не знаю второго» [860].

Особенно пострадали от управления Калашникова кистеневские мужики. Я могу привести свидетельство о положении кистеневских мужиков более позднего времени – 1849 г. Сосед по болдинскому имению, товарищ по кавалергардскому полку П. П. Ланского, второго мужа Н. Н. Гончаровой и опекуна над малолетними детьми Пушкина, отставной полковник Г. В.Бобоедов, по просьбе друга ездил в имение, осмотрел его и доложил: «По письму твоему я ездил в имение г-д Пушкиных сельцо Кистенево, где нашел крестьян можно сказать в бедственном положении, такой нищеты я мало видал. Есть крестьяне, у которых не только нет лошади и коровы, даже нет курицы и избы, где бы он мог приклонить свою голову, многие из них не в состоянии платить не только оброка, даже и подушных казенных сборов; управляющий на их щет занимает в частных руках по 1000 и более рублей, чтобы внести в подушные и оброк, платит за ето по 8 и 10 процентов и записывает етот долг поращету на тех, за кем состоит ета недоимка, следовательно на самых бедных, который не имеет ничего, а долги на нем увеличиваются, чем же ето должно кончиться, посуди сам, и теперь на етих крестьянах слишком девять тысяч етого долгу и от такого положения у многих из них совершенно испортилась нравственность и сделались просто бродяги и пьяницы, пахотной земли у них очень мало, лесу ничего нет, а лугов довольно, вот положение крестьян сельца Кистенева».

Если подвести итоги подворной описи сельца Кистенева, части А. С. Пушкина, то получим: при 246 душах мужеска пола и 237 женского – 96 тягол, при имуществе 79 лошадей, 86 коров, 142 овцы, 47 свиней, 359 кур, хлеба ржаного 191 четверть 4 меры, ярового 265 четвертей 3 меры, семени конопляного 12 четвертей 21/ меры, пчелы 4 пенька. Мочала для производства рогож было 924. Все население ютилось в 80 избах. При оценке дворов оказалось «лучших» всего 6, хороших 2, средственных 21, бедных 35, весьма бедных 3, не имеющих ничего 1. Таков инвентарь Кистенева в части Александра Сергеевича Пушкина.

Других комментариев к хозяйственной системе Михайлы не требуется. Второй образ правления себя не оправдал.

Осязательные результаты второго образа правления не могли не поразить Пушкина, не наполнить смущением его сердца.

IV

Возвращаюсь к вопросам, поставленным и не разрешенным Ходасевичем.

Михаил Иванович Калашников привез в 1826 г. в Болдино свою семью и свою дочь Ольгу, тяжелую. Я не могу пока ответить, сошли ли благополучно роды, кто родился, мальчик или девочка. Но достоверно следующее: Михаил Иванович, мужик крепкий, доверенный барина, управляющий, нашел выход и покрыл грех дочери. Он выдал ее замуж за вольного (значит, она тоже получила вольную), за мелкого чиновника, какого-нибудь протоколиста, повытчика, вообще человека на казенной службе. Он даже владел несколькими душами, служил где-то неподалеку от Болдина, пьянствовал, дебоширил. Надо думать, он срывал при всяком удобном случае обиду за то, что его сделали ширмой, прикрывавшей грех жены. Если ребенок был жив, ему пришлось, конечно, дать свое имя, но это лишь предположение. Он бросил службу в 1832–1833 г., вышел в отставку и вместе с женой поселился в Болдине у своего тестя. Ольга Михайловна претерпевала за свое увлечение, находясь в бедном положении и горестной жизни, но к виновнику своего несчастья она относилась не только без раздражения, но, наоборот, с дружеской привязанностью и интимной любезностью. Отношения с барином не порвались после ее отъезда из Михайловского. Она была даже в переписке с ним. Из этой переписки дошло до нас только одно ее письмо, которое дало мне материал для предыдущих строк. Я приведу его дальше. Она и была предстательницей перед сыном барина за своего отца, и скажем здесь – ее слова, ее просьбы имели значение для Пушкина.

Была ли она в Болдине осенью 1830 г.? Нет ничего неправдоподобного в положительном ответе на этот вопрос. Если она и не жила в Болдине, то, конечно, могла и приехать повидать Пушкина. А вот как они встретились или встречались в Болдине в эту осень, знаменитую в творчестве Пушкина? Этот вопрос я оставляю без ответа и даже не рискую строить какие-либо предположения.

Но не правда ли, крепостной роман, завязанный в Михайловском, получил дальнейшее развитие в социальной обстановке, окружавшей помещика А. С. Пушкина?

V

Вокруг Болдина местность степная, безлесная, встречаются лишь небольшие рощицы из дубняка и осинника. «Что за прелесть здешняя деревня! степь да степь; соседей ни души; езди верхом, сколько душе угодно, пиши дома; сколько вздумается, никто не помешает»[861]. Пушкин весь отдался творческому порыву, а мужиков все-таки наблюдал и изучал. Они величали его титулом «Ваше здоровье», а он держал тон шутливо-добродушный. В хозяйственную жизнь он не входил, и только исключительные обстоятельства – открытие в смежных с Нижегородской губерниях холеры – заставили его войти в более близкие отношения. Правда, Пушкин отбился от принятия официальной должности по холере, от назначения чем-нибудь в роде инспектора карантинов или попечителя квартала, но в роли антихолерного пропагандиста ему пришлось выступать[862]. «Я бы хотел переслать тебе проповедь мою здешним мужикам о холере; ты бы со смеху помер, да не стоишь ты этого подарка», – писал Пушкин Плетневу 29 сентября[863]. В мемуарной литературе сохранился не лишенный достоверности рассказ П. Д. Боборыкина: «Дядя П. П. Григорьев любил передавать мне разговор Пушкина с нижегородской губернаторшей Бутурлиной. Это было в холерный год. «Что же вы делали в деревне, Александр Сергеевич? – спрашивала Бутурлина. – Скучали?» – «Некогда было, Анна Петровна. Я даже говорил проповеди». – «Проповеди?» – «Да, в церкви с амвона, по случаю холеры. Увещевал их. – И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!»XXIX

Но это чрезмерное добродушие было напускным. Сущность крестьянско-помещичьих отношений раскрывалась перед его сознанием, от нее нельзя было отмахнуться добродушием. Оставался третий способ управления крестьянами – власть осуществляется непосредственно помещиком. В «Истории села Горюхина» выгоды и невыгоды сего образа правления оказались неразвитыми: «История» оборвалась на втором способе. Оно и понятно: в Болдине и Кистеневе третий способ не нашел осуществления. В «Отрывках из романа в письмах» читаем: «Звание помещика есть та же служба. Заниматься тремя тысячами душ, коих все благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши. Небрежение, в котором мы оставляем наших крестьян, непростительно. Чем более имеем мы над ними прав, тем более имеем и обязанностей в их отношении. Мы оставляем их на произвол плута-приказчика, который их притесняет, а нас обкрадывает; мы проживаем в долг наши будущие доходы и разоряемся»[864]

В 1830 г. Пушкин сознал обязанности свои по отношению к крестьянам, но не взял их на себя. Он не мог положить конца управлению плута-приказчика. Что мог сделать в устройстве крепостных порядков он, в первой молодости с блеском выступавший против крепостного принципа? Пушкин иронизировал над собой, когда описывал положение Ивана Петровича Белкина (в предисловии к «Повестям»). «Быв приятель покойному родителю Ивана Петровича, – повествует друг Белкина, – я почитал долгом предлагать и сыну свои советы, и неоднократно вызывался восстановить прежний, им упущенный, порядок. Для сего, приехав однажды к нему, потребовал я хозяйственные книги, призвал плута-старосту и, в присутствии Ивана Петровича, занялся рассмотрением оных. Молодой хозяин сначала стал следовать за мною со всевозможным вниманием и прилежностью; но как по счетам оказалось, что в последние два года число крестьян умножилось, число же дворовых птиц и домашнего скота нарочито уменьшилось, то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением и далее меня не слушал, и в ту самую минуту, как я своими розысканиями и строгими допросами плута-старосту в крайнее замешательство привел и к совершенному безмолвию принудил, с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича, крепко храпящего на своем стуле»[865].

Но у Пушкина были особые отношения к своему, как-никак, блудному тестю – Михаилу Ивановичу Калашникову. Он «не вмешивался в его хозяйственные распоряжения и предал его дела распоряжению Всевышнего»[866]. Пушкин не без удовольствия, надо думать, посчитался на бумаге в рукописи «Истории села Горюхина» с приказчиком, т. е. с Калашниковым. Но для продолжения «Истории» у Пушкина не хватило материалов, просто не было наблюдений.

VI

Пушкин уехал из Болдина в начале декабря 1830 г. Приказчик остался управлять имением. Крепостные доходы Пушкина были невелики. У него было двести душ, они были разбиты на 95 тягол, т. е. платежных единиц (у Сергея Львовича оставалось 274 души, 110 тягол). Должны были бы мужики уплачивать Александру Сергеевичу около 4500 руб., но полностью этой суммы он не получал. Так за 1831 г. Калашников переслал всего-навсего 3600 руб. Вот его отчет: «Присем препровождаю Достального оброку до марта м-ца 550 р. Золотом, Ассигнациями Будить 500 руб., а 50 руб. Промену на них Сто рублей Задержаны о чем и вашей Милости прежде Писал, теперь извольте получить от меня Мартовской трети 900 руб. ассигнациями. Чрез Ольгу Сергеевну 1200 руб. в Москву отправлено через Павла Воиновича Нащекина Ассигнациями 900 руб. теперь 500 р. ассигнациями будить Да задержанных 100 руб. всего за весь год 3600 рублей» [867]. В 1833 г. оброк составил почти такую же сумму[868].

Крепостными доходами Пушкин пользовался недолго, всего четыре с небольшим года. Весной 1835 г. он уступил доходы со своих кистеневских мужиков сестре. В то же время Сергей Львович согласился отдать свою половину Кистенева Льву Сергеевичу. Извещая брата о решении отца, Пушкин определял чистый доход в сумме около 2000 руб. Часть Сергея Львовича была больше части Александра Сергеевича, но процентов по долгам с нее шло больше. При всем том, доходы с половины Александра Сергеевича на 1835 г. вряд ли определялись суммой, большей 2000 руб. Пушкин проектировал свой бюджет на первый год семейной жизни на 17 000 руб., а в последний год жизни он предвидел 80000 руб. ежегодных расходов. Понятно, при таком росте бюджета «рогожные» заработки кистеневских мужиков были каплей в море. В бюджете Пушкина оброчные суммы не играли никакой роли. В тридцатых годах Пушкин жил преимущественно на литературный гонорар, но его не хватало, чтобы вести тот широкий образ жизни, к которому привела Пушкина женитьба. Пушкин делал долги, долги росли с каждым годом.

Любопытно отметить, что Пушкин, которого не могли удовлетворить оброчные прибытки, хотел последовать примеру отца и, перезаложив свои души в Опекунском совете, взять добавочные суммы, как это полагалось, по 50 руб. на душу. Операцию перезалога в Московском опекунском совете Пушкин поручил Нащокину и дал ему на это доверенность. 2 декабря 1832 г. он писал Нащокину: «Надеюсь, что теперь получил ты, любезный Павел Воинович, нужные бумаги для перезалога; и что получишь ломбардные деньги беспрепятственно»[869]. «Бумаги» должен был выправить на месте Калашников; «бумаги» – свидетельство Нижегородской гражданской палаты о неполучении добавочных ссуд. 10 января 1833 г. Нащокин спрашивал Пушкина: «Да скажи ради бога, что твой управляющий или бурмистр, чорт его знает, не присылает мне бумаг. Из твоего письма видно, что ты полагаешь, что я их давно получил и по оным уже и деньги, но ни того, ни другого; и без бумаг, не смотря, что я имею доверенность, ничего сделать нельзя. Не пишет ли он тебе чего-нибудь – уведомь, сделай милость»[870]. Во второй половине февраля 1833 г. Пушкин опять запрашивал друга: «Что, любезный Павел Воинович, получил ли ты нужные бумаги, взял ли ты себе малую толику?»[871] Наконец, бумаги были присланы, и надежда на перезалог рассеялась, как дым. Опекунский совет отказал в добавочной ссуде по причине бедности крестьян Пушкина, по причине их крайнего безземелья. Нащокин сообщил Пушкину об этой неприятности: «Наконец, получил твое свидетельство, которое тебе и отсылаю, ибо оно никуда не годится: нет по пяти десятин на душу, ты сам увидишь из оного – и потому добавочных не дают; к сему еще разногласие с прежним свидетельством: там 545 дес., а здесь более. Далее говорить нечего, ибо я сей час еду в деревню сам хлопотать об том же. Для добавочных тебе остается два средства: либо выпросить у отца, чтобы дал до тысячи десятин или свидетельство вместо чем на двести душ, на сто десять душ, на которое число только земли у тебя и достаточно»[872].

Но Пушкин не успокоился, вернее не вник в причины отказа Совета дать дополнительную ссуду, и решил, что дело в свидетельстве, формально неправильном. Нащокин в конце 1833 г. писал Пушкину: «Управитель твой приехал, бумагу выправил, а денег опять не дадут; ибо я тебе и писал и сказывал сколько раз, что надо по пяти десятин на душу, а у него опять только по 3 – было прежде по 2. Ему надо ехать домой, а мне перестать писать» [873].

Хотя кистеневские души и были признаны непригодными для перезалога, при случае оказалось возможным их использовать. В январе 1834 г. у Пушкина началась забавная квартирная тяжба с домовладельцем Жадимировским, взыскивавшим с него 1063 руб. 33 коп.[874] Пушкин, выступая перед Съезжим домом Литейной части с объяснением, представил в обеспечение иска впредь до окончания дела 7 свободных душ из имения, состоящего в деревне Кистенево[875]. Жадимировский выиграл в суде свое дело и обратился через Управу благочиния к Пушкину с требованием уплатить деньги, но Пушкин предложил в уплату своих мужиков: Лукояновский земский суд должен был описать из 7 свободных душ следующие на удовлетворение иска количество душ. Смерть Пушкина прервала поток и разорение кистеневских мужиков, и долг алчномуXXX домовладельцу был уплачен Опекой над имуществом и детьми Пушкина. Черточка, характерная для крепостного быта Пушкина!

В отношениях к долговым обязательствам перед Опекунским советом Пушкин не проявил какого-либо своеобразия. Он волновался в первый год после займа, 3 августа 1831 г просил Нащокина: «Еще покорнейшая просьба: узнай от Короткого, сколько должен я в ломбард процентов за 40000 займа, и когда срок к уплате?.. Да растолкуй мне, сделай милость, каким образом платят в ломбард? Самому ли мне приехать? Доверенность ли прислать? Или по почте отослать деньги?»[876] Нащокин успокоил друга, и Пушкин отнесся к погашению с фамильной беспечностью. В первые три срока – за 1832, 1833, 1834 гг. – от него не поступило ни копейки ни в погашение капитала, ни в уплату процентов.

В 1834 г. Московский опекунский совет обратил внимание на застарелого неплательщика, и началось дело о взыскании денег с «10-го класса А. С. Пушкина». Опекунский совет обратился в Нижегородское правление; правление 15 сентября дало указ Сергачской дворянской опеке и Сергачскому земскому суду; 25 сентября Опека предписала учинить опись имению Пушкина, а Сергачский земский суд постановил сообщить о взыскании дворянскому заседателю Трескину – с тем, чтобы он закончил дело не далее двух недель. 30 сентября постановление было сообщено Трескину, 15 октября, за неисполнением, оно вновь было сообщено с понуждением. Но дело застопорилось, как потом объяснял земский суд, из-за того, что одновременно производилось взыскание и с отца, и с сына, и, когда поступил платеж по долгу отца, вышло что-то в роде отсрочки для сына. 30 октября 1834 г. управляющий имением Болдиным Пеньковский сообщил о беде. 10 ноября Пушкин ответил ему: «Получил я ваше письмо от 30 окт. и спешу вам отвечать. Долг мой в Опекунский совет я заплачу сам, а из доходов Болдина не должно тратить ни копейки. Что касается до 1270, требуемых за просрочку батюшкинова долга, то если можете найти такую сумму, то заплатите»[877]. 6 февраля 1835 г. Нижегородское губернское правление приказало: «Сергачскому Земскому суду за предосудительную медленность сделать выговор и строго подтвердить опись имению г. Пушкина доставить в сие правление с первой почтой под опасением за дальнейшую медленность строгого взыскания и Сергачской опеке, дав знать о сем, предписать по зборе доходов с упомянутого имения отправить оные в полном количестве в Совет». Тучи сгустились над Кистеневым, и Пеньковский, конечно, из болдинских доходовXXXI внес 7200 руб. в Сергачский земский суд и предотвратил опись Кистенева[878].

VII

Нижегородскими имениями Пушкиных – отца и сына – продолжал управлять Михаил Иванович Калашников, продолжал разорять и грабить. В сентябре 1832 г. Пушкин даже выдал ему доверенность. Сохранилось несколько писем Калашникова к своим господам – и Сергею Львовичу, и Александру Сергеевичу. Писаны письма писарем и только подписаны Калашниковым. Все они делового характера, обычно содержат сообщения о высылке денег, о состоянии хлебов, дают стереотипную фразу «при вотчине вашей все благополучно» и неизменно заканчиваются «честь имею остаться с истинным моим высокопочитанием и преданностью милостивого государя покорный слуга и раб навсегда пребуду Михайла Калашников».

Но и беспечнейший Сергей Львович обратил, наконец, внимание на бедственное положение имения и пришел к решению отставить Калашникова от управления. Калашников чувствовал, что надвигаются на него неприятности, искал защиты у молодого барина. Он писал ему и сам, и просил дочь ходатайство – вать за него.

Сохранилось письмо Калашникова к Пушкину, издаваемое нами впервые. Оно свидетельствует о затруднениях, в каких находился Калашников, о том походе, который был предпринят против него его подданными – крестьянами и подчиненными. К сожалению, нижний край письма съеден мышами, и потому полный смысл невосстановим. Письмо написано все целиком собственноручно Михайлой Ивановым. Он писал:

(1) Милостивый Государь

Александр Сергеевичь

извините меня милостивый государь что я без покою вас моею прозбою, так как я писал прежде и посылал бумаги черновые писанныи Васильем Козловым к батюшке вашему, ноето и теперь подтверждаю точно им Козловым писаны были о чем я узнал ему хотелось. . . . . . не было дела до. . . . вашей части за. . . . бы крестьяне зна. . . . не. . гов. . . болд. . . .

(2) не будет нетолько. . . . но бог его наказал о чем не известно нам акрестьяне со всем неписали иничего незнают толко отних ни писано. . . . . . подписаны в прозбе, вовсем был участник наш земский, за все мои к нему милости он злом плотит за что и его божия казнь не оставит без наказания, ая всегда скажу как сын пред отцом а нежаишим ра. . . служу всегда. . . . . . . .

(3) дет меня помянуть, естьли ваши милости мне не помогут, я незнаю. . . . взять и как другие. . . . и как уберегут, мне и того довольно что. . . . и есть что найдешь и слава богу, я. . . . как верной раб пред вами и пред богом не дам ответа, засим репортую вашей милости что. . . . состоит все бла. . . . засим честь име. . . . айшим вы. . . . и преданностью. . . . госуд. . . . [879].

Письмо это не датировано или, вернее, датировка объедена мышами, на бумаге с водяным 1830 годом и явно относится ко времени, предшествующему удалению Михаила Иванова.

13 февраля 1833 г. писала Пушкину и дочь Калашникова. Это письмо находится сейчас в моем распоряжении; оно – единственное сохранившееся из переписки поэта с героиней крестьянского романа. Калашникова была неграмотна и должна была диктовать свои письма, а писал ей обычно ее муж. Очевидно, он не совсем следовал диктовке и изображал в письме не совсем то, что слышал, и, кроме того, предавался по временам канцелярскому словоизвитию, а от этого стиль выходил чересчур кудрявым. Пушкин обратил внимание на кудрявый стиль писем бывшей своей возлюбленной и спросил ее в письме, откуда такие кудрявые письма. Когда ей пришлось отвечать на вопрос Пушкина в письме к ней, она обратилась не к мужу, а к сельскому грамотею, тому самому, который писал письма ее отцу. Им и написано это единственное сохранившееся письмо. Вот из тридцатых годов голос милой, доброй девушки, оживленной лучем вдохновения и славы Пушкина:

Милостивый Государь

Александр Сергеевичь,

Я имела щастие получить отвас Письмо, закоторое чувствительно вас Благодарю что вы Незабыли меня Находящуюся в бедном положении ив Горестной Жизни; впродчем покорнейше вас прошу извинить меня что я вас беспокоила Нащет Денег, Длявыкупки моего мужа Крестьян, то оные нестоют чтобы их выкупить, это я Сделала удовольствие Для моего мужа, иСтараюсь все К пользы нашей Но он Нечувствует моих благодеяний, Каких я Ему Неделаю, потому что он Самый беспечный человек, накоторого янинадеюсь и нет надежды иметь куска хлеба, потому что Какие только Могут Быть пасквильные Дела то все оные Есть умоего мужа первое пьяница и Самой развратной Жизни человек, уменя вся наДежда Навас Милостивый Государь что вы неоставите меня Своею милостию, в бедном положении ив Горестной Жизни, мы вышли водъставку и Живем у отца в болдине, то инезнаю Будули якогда покойна от Своего мужа или нет, а набатюшку все Серьгей львовичь поминутно пишит Неудовольствия и Строгие приказы то прошу вас Милостивый Государь защытить Своею милостию Его от Сих Наказаний; вы пишите, что будите Суда или внижний, тоя Снитерпением Буду ожидать вашего приезда, иоблагополучном пути буду Бога молить, о Себе вам Скажу что явообременении иуже время приходит, К разрешению, то осмелюсь вас просить Милостивый Государь, нельзяли Быть восприемником, Естьли вашей милости Будет непротивно хотя нелично, но имя ваше вспомнить на крещении, о письмах вы изволити писать, то оные писал мне мой муж, инепонимаю что значут кудрявые, впродчем писать Больши Нечего, остаюсь С иСтинным моим почитанием и преданностью изъвестная вам, – [880].

Письмо датировано: «Село Болдино, февраля 21 Дня 1833 года», а подписи никакой нет. «Известная вам» – так и кончается текст письма.

Одно письмо дошло из переписки помещика и крепостной крестьянки, ее письмо. Но и это единственное письмо дает материал для суждений. Отношения, нашедшие здесь отражение, представляются проникнутыми какой-то крепкой интимностью и простотой. Они в переписке, она с доверием прибегает к нему за поддержкой, не скрывает от него своих горестей. Главная горесть – муж пьяница и самой развратной жизни человек, и вся надежда у нее на Пушкина: он не оставит ее своими милостями. Необходимым считает сообщить Пушкину о своей беременности, просит в крестные отцы, хоть по имени назвать. Ждет с нетерпением приезда. Нет никаких следов озлобления и раздражения, которое было бы естественно после истории, разыгравшейся в 1826 г.; наоборот, пишет человек, относящийся к адресату с чувствами дружеского уважения и приязни, не остающимися безответными. Эти чувства являются проекцией тех, что связывали барина и крестьянку семь лет тому назад. Исключается возможность расценки их связи как чисто физиологической, оголенной от романтики, лишенной длительности. Барин пришел, разрушил девичью невинность и при первых признаках беременности отослал от себя – такой трактовки не оправдает позднейшая человечность их отношений. Если бы я и не думал, что оба давно известных сообщения– Пущина от января 1825 г. и переписки Пушкина с Вяземским от мая 1826 г. – относятся к одной и той же соблазненной Пушкиным девушке, а эти даты в таком случае свидетельствуют о продолжительности сожительства, то для меня достаточно было бы красноречивого свидетельства письма 1833 г. о некоей длительности связи 1825–1826 гг. С психологической точки зрения первый аргумент в пользу длительности дан был мне именно этим письмом.

Напечатанное мной письмо крестьянской девушки, бывшей предметом пушкинского романа в 1825–1826 гг., действительно дает основу к некоторым значительным выводам о характере этого романа, дает психологический и методологический толчок, дает исходный пункт к пересмотру давно известных сообщений и оправдывает попытку построения характеристики романа. Все рассуждения о крепостном романе должны начинаться от этого письма. Отсюда я и начал. Изучение письма определило и мое отношение к ранее известным сообщениям.

Жизнь разрешила эпизод крепостной любви не так, как казалось Ходасевичу, а совсем наоборот. Вспомним его фантастическое построение; сопоставим с нашими сообщениями; не задерживаясь на нем, пройдем мимо и освободим Пушкина от ответственности, к которой Ходасевич привлек его за преступление, им не совершенное.

VIII

В 1833 г. С. Л. Пушкин подыскал, наконец, нового управляющего для своих имений в Нижегородской губернии, – белорусского дворянина Иосифа Матвеевича Пеньковского. Доверенность, или, по тогдашнему казенному выражению, верющее письмо, Пеньковскому С. Л. выдал в Новоржеве 25 сентябряХХХII. Круг обязанностей Пеньковского определяется так:

По случаю пребывания моего в Санктпетербурге прошу вас. мое имение принять в полное ваше распоряжение и хозяйственное управление, и буде случится по означенному моему имению дела, то по оным иметь хождение, следующие прошения, объявления и всякого рода бумаги от имени моего за вашим вместо меня рукоприкладством, во все присутственные места и лицам подавать. крестьян от всяких обид защищать, и для работ или промыслов их выпускать по рассуждению вашему с законными видами, также и имеющихся при селе Болдине и сельце Кистеневе, Тимашеве тож, дворовых людей выпускать по паспортам, полагая на них оброк по вашему же рассмотрению, и, буде окажутся неисправными и дурного поведения, меня уведомлять. Из крестьян или дворовых людей кто-либо окажется ослушным или уличенным в преступлении, таковых без пристрастия предавать суду и меня извещать. При том наблюдать, чтобы казенные повинности и подати в свое время уплачиваемы были сполна. С оброчных крестьян положенный мною оброк в назначенные мною сроки получать без недоимок, и ко мне высылать. От управляющего в селе Болдине крепостного жены моей человека Михайлы Калашникова принять все в свое ведомство по имеющимся у него книгам и документам, и буде имеются наличные из моих доходов деньги, то оные, тотчас от него приняв, доставить ко мне ровно и от бывших земских, бурмистров и старост, находящихся в живых, собрать все сведения по их управлению. Бурмистра кистеневского, Никона Семенова, при прежней должности оставить под непосредственным вашим надзором; словом, прошу вас по оному имению действовать и распоряжаться так, как бы я сам лично, собираемые с оного доходы доставлять ко мне[881].

8 октября Пеньковский из Острова извещал С.Л.Пушкина, что он получил доверенность и отправится в Болдино 11 и никак не позже 12 октября. В самом конце октября Пеньковский был на месте и приступил к приемке инвентаря. Первого ноября Калашников уже сдавал сельский запасной магазин. Переход власти из рук Калашникова к Пеньковскому совершился как раз в то время, когда Пушкин находился в Болдине (приехал 1 октября, уехал в средине ноября). Пеньковский вступил в управление Болдиным, а Калашников?.. Калашников продолжал исполнять какие-то управительские функции. Пеньковский должен был с ним считаться. По Кистеневу, в части А. С., он оставался управляющим. Конечно, этим он обязан был Александру Сергеевичу и дочери. Калашников перешел на второе положение, но пребывал в Болдине милостью Александра Сергеевича. Любопытно его жалостное письмо от 9 января 1834 г.: «Я к батюшке писал и просил Его Милости себе со старухой неоставить которая на смертном одре и боли ни о чем; еще уведомил сколько какова хлеба здал на лицо ровно и денег; вся надежда на вашу милость». В этом письме Калашников счел возможным просить протекции для одного из двух болдинских попов и даже приложил его письмо. После стереотипной официальной подписи (ваш милостивого государя всенижайше раб навсегда пребуду.) следует характерная приписка, отдающая намеком на интимность: «Старуха моя желает всех благ от вышнего вам со слезами и кланеетса все вместе»[882].

Осенью 1833 г. помещичьи интересы привлекали внимание Пушкина. Враг раздробления крупных имений, Пушкин мечтал о воссоединении частей Болдина, поделенного между С. Л. и В. Л. Пушкиными, о приобретении находившейся в опеке после смерти дяди Василия Львовича его половины. 6 ноября 1833 г. А. С. писал жене из Болдина: «Здесь я было вздумал взять наследство Василия Львовича, но опека так ограбила его, что нельзя и подумать»[883].

По возвращении в Петербург Пушкин повидался с отцом, и тот был очень рад предложению сына взять Болдино. А в первой половине декабря 1833 г. Пушкин сообщил Нащокину: «Наследники дяди делают мне дурацкие предложения – я отказался от наследства. Не знаю, войдут ли в новые переговоры». И через год Пушкин вел переговоры, но неудачно. В конце концов, в 1835 г. часть Василия Львовича была продана с аукциона полковнику С. В. Зыбину за 220 000 руб.

Обращаясь в июле 1835 г. к царю за субсидией, Пушкин в письме к Бенкендорфу не без горечи упоминал, что наследственное имение ушло из его рук. «Я должен был взять управление делами моей семьи, это обстоятельство запутало меня так сильно, что я вынужден отказаться от наследства»?[884], XXXIII

IX

В 1834 г. Пушкину пришлось стать еще ближе к помещичьим делам. «Обстоятельства мои, – сообщал Пушкин Нащокину в начале марта 1834 г., – затруднились еще вот по какому случаю: на днях отец мой посылает за мною. Прихожу– нахожу его в слезах, мать в постеле, весь дом в ужасном беспокойстве. – Что такое? – Имение описывают. – Надо скорее заплатить долг. – Уж долг заплачен. Вот и письмо управителя. – О чем же горе? – Жить нечем до октября. – Поезжайте в деревню. – Не с чем. – Что делать? Надо взять имение в руки, а отцу назначить содержание. Новые долги, новые хлопоты. А надобно: я желал бы и успокоить старость отца, и устроить дела брата Льва» [885].

Обстоятельства сложились так, что Пушкину пришлось взять за себя нижегородское имение и управлять им. Рассуждал он здраво: «Если не взяться за имение, то оно пропадет же даром; Ольга Сергеевна и Лев Сергеевич останутся на подножном корму, и придется взять их мне же на руки, тогда-то наплачусь и наплачусь, а им и горя мало! Меня же будут цыганить. Ох, семья, семья!»[886] И вот, в результате вышло так, что Пушкин должен был работать на своего братца, откровенного лентяя и бесстыдного мота, и на чету Павлищевых – Ольгу Сергеевну и ее супруга Николая Ивановича, хладнокровного и убежденного вымогателя. Это ли еще не горькая обида жизни! Несомненно, на решение Пушкина влияло страстное желание сохранить Болдино в роде Пушкиных, а потом Пушкин мечтал, что он разделается же когда-нибудь со двором, со светом, с городом, уедет в Болдино и заживет барином. Жена Наталья Николаевна была против того, чтобы муж брал Болдино, и Пушкину не раз впоследствии пришлось вспоминать о ее словах. 13 апреля 1834 г. Пушкин отправил Пеньковскому письмо, являющееся первым по времени памятником его управления Болдиным. «Батюшке угодно было поручить в полное мое распоряжение управление имения его. Посему утверждая доверенность, им данную вам[887], извещаю вас, чтобы отныне относились вы прямо ко мне по всем делам, касающимся Болдина. Немедленно пришлите мне счет денег, доставленных вами батюшке со времени вступления вашего в управление, также и вами взятых в займы и на уплату долга, а засим и сколько в остатке непроданного хлеба, несобранного оброка и (если случится) недоимок – приступить вам также и к подворной описи Болдина, дабы оная к сентябрю месяцу была готова» [888].

Первое время Пушкин не верил Пеньковскому и имел намерение пригласить нового управляющего. А. Н. Вульф посоветовал ему взять немца – агронома К. Рейхмана, управлявшего тверским имением П. А. Осиповой Малинниками. П. А. Осипова, узнав о намерении Пушкина, пришла в необыкновенное волнение. В ее глазах Рейхман был никуда не годный агроном-теоретик. «Поверьте мне и моей малой опытности, что лучше иметь управителем человека, умеющего, дав известный доход вам, сохранить и себе малую толику, чем честного дурака, который, ничего не зная, расстроит все ваше хозяйство и не приобретет ничего»[889],– писала 17 июня из Тригорского ОсиповаXXXIV. Пушкин отвечал ей 29 июня. «Касательно Рейхмана отвечу вам откровенно. Я знаю его за честного человека, а в данную минуту мне только это и нужно. Я не могу иметь доверие ни к Михайле, ни к Пеньковскому, так как знаю первого и вовсе не знаю второго. Не имея намерения поселиться в Болдине, не могу и думать об устройстве имения, дошедшего, между нами будь сказано, до совершенного разорения; я хочу только, чтобы меня не обкрадывали, и хочу проценты исправно вносить в ломбард. Улучшения придут впоследствии. Но будьте спокойны: Рейхман пишет мне, что крестьяне находятся в такой нищете, а дела идут так худо, что он не мог взять на себя управление Болдиным, и в эту минуту он в Малинниках. Не можете себе представить, до какой степени тяготит меня управление этим имением. Нет сомнения, что Болдино стоит того, чтобы его спасти, хотя бы для Ольги и для Льва, которым грозит в будущем нищета, или по меньшей мере бедность. Но я не богат, у меня самого семья, которая от меня зависит и без меня впадет в нищету. Я принял имение, которое принесет мне одни заботы и неприятности. Родители мои не знают, что они на волос от полного разорения»[890] А сообщая жене, что новый управитель Рейхман отказался от управления и уехал, Пушкин прибавлял: «Думаю последовать его примеру. Он умный человек, а Болдино можно еще коверкать лет пять»[891]. Много крови попортило Пушкину управление Болдиным. «Хлопоты по имению меня бесят» или «Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и откажусь от управления имения. Пускай они коверкают, как знают: на их век станет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба». «Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги, и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели. То то, то другое»[892].

Эти фразы точно рисуют положение Пушкина в деле управления имением. Он имел слабость принять дела, и отказаться у него не хватило решительности.

Осенью 1834 г. Пушкин был в Болдине (13 сентября он приехал, а 15 октября он был уже в Петербурге). Здесь Пушкину опять пришлось выступить в роли помещика. В письме к жене от 15 сентября Пушкин рассказывает о своей встрече с крестьянами: «Сейчас у меня были мужики с челобитьем; и с ними принужден был я хитрить; но эти, наверное, меня перехитрят, хотя я сделался ужасным политиком»…[893] А в дневнике Пушкин записал: «съездил в нижегородскую деревню, где управители меня морочили – а я перед ними шарлатанил, и, кажется, неудачно»[894]. Управители – Пеньковский и Калашников: весной 1834 г., будучи в Петербурге, Пушкин хотел отделаться от того и другого, но кончил тем, что оставил обоих. Пеньковскому он дал доверенность. Любопытно, что, совпадая почти текстуально с доверенностью, выданной Сергеем Львовичем, документ, подписанный Александром Сергеевичем, содержит существенное изменение. Сергей Львович поручал Пеньковскому: «из крестьян или дворовых людей кто-либо окажется ослушным или уличенным в преступлении, таких без пристрастия предавать суду и меня извещать». Александр Сергеевич давал полномочия шире и жестче:

«буде окажутся дурного поведения и вредные вотчине крестьяне и дворовые люди, таковых отдавать во всякое время в зачет будущего рекрутства; если окажутся неспособными, то отдавать без зачету, предварительно меня о том уведомив»[895].

Это изменение нельзя считать формальным; оно соответствовало, как увидим дальше, принципиальным взглядам Пушкина.

Доверенность Пеньковскому подписана Пушкиным 20 ноября и явлена в первом департаменте С.-Петербургской палаты гражданского суда 22 ноября 1834 г. [896] Но еще до выдачи доверенности Пушкин, очевидно, во время пребывания в Болдине, столковался с Пеньковским о размерах его вознаграждения. 30 октября Пушкин подписал соглашение; позволяю себе привести его полностью. Любопытный памятник помещичьего хозяйства, он тоже содержит одно чисто «пушкинское» изменение:

В 1834 году октября 30 дня мною ниже подписавшимся назначается управителю по данной мною Доверенности на село Болдино и сельцо Кистенево Иосифу Матвееву Пеньковскому жалованья в год одну тысячу рублей ходячей монетой, дозволяется держать пару лошадей собственных и для оных сена и овса двадцать четыре четверти – Ординарий – Ржи четыре четверти, Ячменя по три четверти, Муки крупичатой шесть пудов, Круп рисовых десять фунтов, Манных пятнадцать фунтов, Соли три пуда, Говядины восемь пудов, Свинины три пуда, Коровьего масла три пуда, Индеек десять, Гусей пятнадцать, Уток двадцать, Кур тридцать, Телят четыре, Баранов пять, Поросят десять, Яиц четыреста, Свечей сальных два пуда двадцать фунтов, Вина пенного шесть ведер. В разъездах расходы мои, если по собственному моему делу, если же по каким другим делам, касающимся лично одних крестьян, тогда нащет вотчины, угощения приезжим по должности Чиновникам делать умеренные. Александр Пушкин[897].

X

Умеренные угощения – тоже принципиальная установка хозяйственника Пушкина. Угощения, действительно, были неизбывным злом помещичьего и крестьянского быта. Когда он вписывал строки об угощении в соглашение об окладе Пеньковского, он только вспоминал болдинские «книги, учиненные для записывания расходу мирских денег». Несомненно, он просматривал в вотчинном архиве немудрые записи этих книг. Одна из таких книгXXXV воспроизводится в приложении. Замечательный памятник крепостного быта! Просматриваешь книгу и вспоминаешь знаменитое щедринское жизнеописание купца Парамонова. «Приезжал чиновник из губернии для ревизии – дадено 7000 руб.; попу Миките сантуринского – 12 руб.; проезжал немецкий прынец, дадено 6200 руб…» и т. д. Возможно, что прототипом жизнеописания явились такие же книги расхода мирских денег.

Кто только ни делал интервенций на Болдино, и решительно все интервенты получали угощение и дары. Чаще всего «приезжал солдат» из Лукоянова. Приезды солдат отразились в книге так: «Приезжал с приказом – про него вина 44 коп.; приезжал с приказом чтобы везли ямские деньги – издержано вина 44 коп.; приезжал с приказом подавать сведения об урожае– ему дано 30 коп.; приезжал, посылал народ на розыскания – про него 44 коп.; приезжал с платежом десятских денег – ему дано деньгами 40 коп., про него вина 44 коп…».

Когда приезжали приказные, суммы увеличивались: «Приезжали два приказных, отбирали подписки и с принуждением о поставлении на дорогах вешек – деньгами 2 руб., вина 44 коп…»! Приезжали кредиторы, у которых общество занимало деньги для оплаты подушных и других казенных повинностей: за пожданье им платили проценты, угощали водкой, ерофеичем, одаривали ведром вина. Главным кредитором был кистеневский барин Петр Львович. Его чествовали особо: так на Спаса «куплено яблоков на поздравление государя Петра Львовича и Пелагеи Якимовны (Петр Львович был холост) с праздником – 4 руб. 70 коп…».

Но подарки становились крупными, когда дело доходило до исправника. «По приказу мира подарено исправнику за канавы на большой дороге по 25 коп. с души, всего 138 р. 25 к…». Это уже серьезная взятка. Крестьяне, очевидно, отделались от тяжелой дорожной повинности по рытью канав. Но деньгами от исправника не отделаться: тут же: «исправнику сахару голова – 1 8 руб…» или «исправнику орехов четверка – 1 р. 50 к…». За исправником и секретарь – «секретарю Полянскому об канавах– 20 руб…». Еще одна запись, которую можно было бы счесть юмористической, если бы в действительности она не была строго фактической: «Проезжал исправник Блаватской, подумал мертвое тело [стоит подчеркнуть деликатное выражение —„подумал мертвое тело“. – П. Щ.], подарено на всю команду деньгами – 35 руб., вина и водки для них – 5 руб., из Лукоянова привезен штоф – 3.50, рыбы и меду – 3.50». Известно, какой волокитой сопровождалось открытие мертвого тела на крестьянской земле и какое раздолье начиналось для поборов властей всех калибров. Мужикам надо было, чтобы исправник и оставался только подумавшим о мертвом теле, а не открывшим его. Исправник уехал с деньгами и думой, а на другой день запись: «За погребение мертвого тела для попов вина на 1 руб. 50 коп…». Но отсылаем читателя к полному тексту этой любопытной книги (в приложениях): она стоит подробного ознакомления.

Так, в этих записях, возникает перед нами бесхитростная, рабья жизнь захолустного крепостного села.

XI

О Пеньковском надо сказать, что он оказался дельным управляющим и во всяком случае задержал падение поместий Пушкиных. В 1835 г. он отговорил Сергея Львовича от продажи Болдина, за что Пушкин выражал ему признательность в письме от 14 июня 1836 г.: «Очень благодарен вам за ваши попечения о нашем имении. Знаю, что в прошлом году вы остановили батюшку в его намерении продать это имение и тем лишить, если не меня, то детей моих, последнего верного куска хлеба. Будьте уверены, что я никогда этого не забуду»[898]. Он пришелся по нраву и Сергею Львовичу: «никто меня в жизни столько не успокаивал, как вы», – говорил он Пеньковскому. Сергей Львович изволил даже крестить дочку Пеньковского и в благодарность за попечения о своей особе подарил ему девочку или, выражаясь официальным языком, передал ему в вечное и потомственное владение свою крепостную Пелагею Семенову [899].

XII

В остатках вотчинного архива с. Болдина сохранилась за 1833–1834 гг. «памятная» книга, куда сам управляющий и конторщики заносили достопримечательные события и факты болдинской подневольной жизни. Записи любопытны не только как свидетельство об управлении имением Пушкина, но и как памятник крепостного быта[900]. В этой книге читаем запись: «корова отелилась, родился бычек», а рядом важный административный указ: «Я па вступлении моем в управление в село Болдино по данной мне доверенности г. С. Л. Пушкина нашел ослушным против моих приказаний и недостойным исправлять должность бурмистра Игн. Сем. Сягина, при собрании всех стариков устраняю его от должности…» Тут записаны и остальные назначения: в хлебные старосты, бурмистры и т. д. Столь же обычным являются записи о расправах: «Кистеневский крестьянин Вас. Игнатов просил на кистеневского земского Гавр. Алексеева, что насильно перевязал овец (за долг) и прибил женщин, одной женщине разорвал рот. Решено Гавр. Алексеева лишить иску, за побои наказан розгами 20 ударов».

Еще запись о применении желез к Якову Семенову, бегавшему от солдатчины и месяц скрывавшемуся. Пред тем, как он был поставлен на суд перед собранием стариков, он был в железах, и из оных выпущен Михаилом Ивановичем Калашниковым. Решено дать 25 ударов розгами. Еще повседневный случай: «Ефим Захаров принимал в свой дом язовских воров – ослушался по приказанию моему дабы явиться из кабака в судную – мною лично был замечен с язовскими ворами в кабаке пьянствующего и украл тулуп у кистеневского крестьянина» и т. д. Наказан 50 ударами розгами. А вот еще ослушник Тимофей Пядышев, тоже не явился из кабака в судную, решено было наказать его 40 ударами, но он был прощен за «вызнание о многих вещах им же в воровстве прошедшем, – и он же доказал на бывшего бурмистра Игната Семенова, что из под колосников рожь крал и привозил в собственный дом, а рижник Кирей за шубу давал ему, Пядышеву, барского овса 4 четверки».

Вот оно, пушкинское хозяйство! Ну, и так далее. Все эти записи – реальный комментарий к отрывку из «Истории села Горюхина»: «Посадил окаянный приказчик Антона Тимофеева в железы – а старик Тимофей сына откупил за 100 руб.; а приказчик заковал Петрушку Еремеева, и того откупил отец за 68 руб., и хотел окаянный сковать Леху Тарасова, но тот бежал в лес – и приказчик о том вельми крушился и свирепствовал во словесах – а отвезли в город и отдали в рекруты Ваньку-пьяницу»[901].

Особое место занимают записи о рекрутском наборе. В ноябре 1833 г. болдинская экономия назначила в солдаты семь человек. Против первых четырех фамилий в списке пометки «вор», а физические характеристики такие: Ефим Захаров – течет с ушей, Пядышев – рана в ноге, Кандалов – желтью болен, Ананьин – палец на левой руке крюком. Только два без особых патологических примет, а из них Сягин («чист») сбежал, очевидно, по дороге в Арзамас, от отдатчика. Целая система поставки рекрут государству! И эту систему– защищал Пушкин. Напомню особенный пункт в доверенности, выданной им Пеньковскому, и приведу характерные рассуждения по этому поводу из «Мыслей на дороге»: «Власть помещиков, в том виде, как она теперь существует, необходима для рекрутского набора. Без нее правительство в губерниях не могло бы собрать и десятой доли требуемого числа рекрутов. Вот одна из тысячи причин, повелевающих нам присутствовать в наших поместьях, а не разоряться в столицах под предлогом усердия к службе, но в самом деле из единой любви к рассеянности и чинам. Очередь, которой придерживаются некоторые помещики-филантропы, не должна существовать, пока существуют наши дворянские права. Лучше употребить сии права в пользу наших крестьян и, удаляя из среды их вредных негодяев, людей, заслуживших тяжкое наказание и проч., делать из них полезных членов обществу. Безрассудно жертвовать хорошим крестьянином, трудолюбивым, добрым отцом семейства, а щадить вора и пьяницу обнищалого, из уважения к какому-то правилу, самовольно нами признанному. И что значит эта жалкая пародия законности»[902].

Стремления помещиков сдавать негодных рекрутов обратили внимание правительства. Министр внутренних дел 11 июня 1836 г. издал особый циркуляр по этому поводу. «Государь император, замечая, что при рекрутских наборах весьма часто представляются рекруты с явными недостатками, повелеть соизволил, дабы министр внутренних дел подтвердил циркуляром по гражданскому ведомству о той ответственности и взысканиях, коим подвергают себя по силе рекрутского устава виновные в представлении приему таковых рекрут, недостатки имеющих». Этот циркуляр лукояновский предводитель дворянства сообщил к сведению помещиков своего уезда, а за их отсутствием – их управляющих и вотчинных начальников. Был прислан циркуляр и в болдинскую вотчинную контору (26 июля 1837 г., № 118).

Пушкин знал болдинскую действительность, нищенский рабский быт разоренных имений Пушкиных, и поэтому грустным памятником резкого несоответствия жизненной правде является изображение крепостного мужика в сравнении с английским рабочим в тех же «Мыслях на дороге», изображение, дающее повод говорить о защите крепостных устоев.

Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с другой – какая страшная бедность. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника. У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром, барщина определена законом; оброк не разорителен. Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем он вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. Злоупотреблений везде много: уголовные дела везде ужасны. Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышленности и говорить нечего. Переимчивость его известна; проворство и ловкость удивительны. В России нет человека, который бы не имел собственного своего жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши, у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Судьба крестьянина улучшается со дня на день, по мере распространения просвещения. Избави меня боже, быть поборником и проповедником рабства; я говорю только, что благосостояние крестьян тесно связано с пользою помещиков, – и это очевидно для всякого. Злоупотребления встречаются везде[903]XXXVI.

В своих имениях Пушкин не мог найти подтверждения благополучному состоянию мужика. В наших руках – подворные описи кистеневских мужиков, мы уже приводили общие итоги; в частности были мужицкие семьи – бездомные, бескоровные, безлошадные (на 96 семейных единиц – 79 лошадей, 86 коров). Действительно, в своей публицистике, которая, несмотря на все компромиссы, не увидела света, Пушкин перегнул, и даже слишком.

XIII

Управление имениями увлекало внимание Пушкина по двум направлениям, соответственно двум функциям управительской деятельности – функции собирания, накопления и функции распределения. Поэт и художник, Пушкин должен был разбрасываться на две стороны: в сторону болдинских и кистеневских мужиков и в сторону алчных родственников – родителей, брата, сестры с мужем. Как помещик, Пушкин не выделился из круга средне-дворянского, даже чуть ниже среднего. Так вели свое хозяйство сотни и тысячи дворян, уже не сидевших на земле, оторвавшихся от нее, отдавшихся в руки управителей. Сам Пушкин в своих статьях восклицал патетически, что благосостояние крестьян тесно связано с пользою помещиков; в этом ему вторил его лицейский товарищ, человек совсем иного склада, барон М. А. Корф. «При существующем положении нашего гражданского устройства необходимо, чтоб помещичья власть обращена была единственно на благо своих крепостных; злоупотребление же сей власти влечет за собою унижение благородного звания и может привесть к пагубнейшим последствиям»[904].

В действительности для разнопоместного дворянина, по-классовому недальновидного, на первом плане стояли вопросы помещичьего благосостояния, которое и устраивалось – пусть временно, пусть недальновидно – за счет крестьянского благосостояния. Ведь надо же было жить и родителям, и бесстыдному моту Льву Сергеевичу, и нудному неудачнику Николаю Павлищеву с женой. А для этого надо было выколачивать оброки, выжимать барщину, не запускать недоимок. Сперва мужички должны были устроить и обеспечить господское благосостояние, а потом, если оставалось время, подумать и о своем. «Я хочу только не быть обворованным и платить проценты в ломбард, – идеал желаний Пушкина. – Улучшения придут впоследствии»[905]. Будем считать, что Пушкин относился формально к делу управления именьями и передоверил всю свою власть управителю; возложим бремя ответственности на И. М. Пеньковского. Подчеркнем, что с момента вступления в управления имением для себя лично он не пользовался крепостными доходами. Все шло на родственников – второе устремление хозяйственного внимания Пушкина. Все, что мы знаем о деятельности распределяющей функции пушкинского хозяйствования, побуждает нас проникаться чувствами глубокого и горестного сожаления. Злая ирония судьбы! Беспечный, рожденный для вдохновения, сладких звуков и молитв, поэт должен был заняться бухгалтерией. Пушкин-бухгалтер – вот неожиданная тема настоящей главы.

Мы дорожим всякой пушкинской строкой, и нехудожественной. Стоящая на очереди задача пушкиноведения – произвести учет всему, что вышло из-под пера Пушкина. Пушкиноведение как бы выполняет завет Пушкина. «Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывки из расходной тетради или записка к портному об отсрочке платежа. (Пушкин писал эти строки по поводу Вольтера, а как будто имел в виду себя!) Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначущие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов»[906].

Пушкинисты тщательно собирают и воспроизводят все заметки Пушкина, все записи с адресами, записи долгов, сумм литературного гонорара, счета, подписанные им, расписки в получении жалованья. Ко времени его помещичьего хозяйствования относятся неизданные документы, писанные тою же рукой, которая писала «Медного всадника». Первый документ – это заведенная им самодельная книжка, сшитая из 16 перегнутых пополам листков почтовой бумаги большого формата. На первой странице Пушкин дал назначение и титул этой тетрадке: «Щеты по части управления Болдина и Кистенева 1834».

Записей здесь немного. Листы 1 об., 4 об., 7 об. и дальше до конца чистые. Период, захватываемый «щетами», начинается с того месяца, когда Пушкин, заявив отцу о том, что он берет Болдино, начал производить на семью расходы из собственных средств, и кончается июнем 1835 г., когда Пушкин отошел от управления именем. Эту книжку воспроизводим факсимиле. «Щеты»– первая редакция бухгалтерских записей Пушкина, поденная кассовая книга. «Бухгалтерия», очевидно, весьма беспокоила Пушкина. Сохранились еще две сводки счетов по управлению имениями: первоначальная и вторичная. В приложениях воспроизводим с точностью и ту, и другуюXXXVII. А сейчас, пользуясь всеми записями Пушкина, попробуем расшифровать действительную жизнь, бившуюся под этими цифрами, восстановить картину финансовой деятельности по управлению родовыми имениями[907]. Хозяйственная деятельность Пушкина падает преимущественно на 1834 г., на весну и лето этого года, когда, отослав семью в деревню, он оставался один в городе и занимался «Историей Пугачева». По силе переживаний я отвожу этому периоду самое значительное место в истории жизни Пушкина в 1830-х гг. Отсюда начинается тот процесс, который трагически разрешился в январе 1837 г. В настоящей статье останавливаюсь только на этой одной стороне, связанной с выступлением Пушкина как помещика и как представителя семьи Пушкиных. В том фоне, на котором надо рисовать жизнь Пушкина, далеко не последнюю роль играли впечатления финансово-хозяйственной деятельности.

Когда Пушкин решил взять имение в свои руки и давать содержание отцу, брату и сестре, он был при деньгах: только что, 22 марта, он получил от царя 20000 руб. на издание «Истории Пугачева». Первая запись в «щетах» сделана 6 апреля на расходной странице: Пушкин начал тратить собственные деньги. Еще до 6 апреля дал он из своих денег за родителей сестре и уплатил их «людям» – 550 руб. На начало апреля, быть может, на 5 или 6 апреля, надо относить разговор с отцом (– О чем же горе? – Жить нечем до октября. – Поезжайте в деревню. – Не с чем!)[908] и решение Пушкина назначить отцу содержание. Родителю в это время шел 64 год. Он был по-старчески слезоточив; ипохондрия заедала его. Но пышным цветом расцветала в старости всегда крепко сидевшая в нем скупость. С бальзаковским героем, отцом Горио, сравнивали близкие знакомые отца Пушкина, с той разницей, однако, что Горио отдал все своим детям, а этот проел все свое добро. Дочь его, наблюдавшая жизнь родителей в 1835 г., писала мужу: «Право, отец иногда мне очень жалок. Старик хотя и не отец Горио: всегда нуждается в деньгах, а их любит». Но этот русский Горио способен был самым наглым образом присвоить деньги, высланные управляющим Пеньковским в его адрес для передачи дочери. Когда у него спрашивали денег на дрова, на сахар, он ударял себя в лоб и восклицал: «Что вы ко мне приступаете? Я несчастный человек!»[909] Мать Пушкина в это время была постоянно больна и дотягивала предпоследний год жизни. Пушкин взял родителей на свое попечение.

6 апреля он уплатил за квартиру родителей («за дом») 666 руб[910]. а 9 апреля дал деньгами 200 руб.

Принял с легким сердцем, как должное, решение брата Лев Сергеевич Пушкин. С 14–15 октября 1833 г. этот беспардонный тунеядец жил без копейки денег в Петербурге и не плохо жил: должал по ресторанам, занимал дорогую квартиру в доме Энгельгардта. Образ его жизни не мог не возмущать Александра Сергеевича. Впоследствии, в декабре 1835 г. Ольга Сергеевна сообщала мужу: «Вообрази, что он здесь взял первый номер в доме Энгельгардта, за который он платил двести рублей в неделю, и давал завтраки графу Самойлову! Александр говорит, что из рук вон, ни на что не было похоже» [911]. Первым делом Александра Сергеевича было выкупить братца из дома Энгельгардта. 28 апреля Пушкин сообщал жене, что Лев Сергеевич переезжает от Энгельгардта к родителям. В действительности, 29 апреля Пушкин отметил в «щетах» уплату за Льва в ресторацию 260 руб. и в дом Энгельгардта 1330 руб. Итак, в итоге управления за апрель месяц оказалось у Александра Сергеевича расходу на 2456 руб., а со старым долгом – 3006 руб., приходу же никакого.

Обрадовались родители, сейчас же (6 апреля) отписали в Варшаву к дочери о том, что Александр взял на себя труд уплачивать долги Льва Сергеевича и доставлять ежегодное содержание Ольге Сергеевне, по крайней мере, в размере 1500 руб. в год на первых порах. «Les dettes de Leon seront payes: c’est Alexandre qui s’en charge – долги будут уплачены: Александр берет их на себя» – приписал торжественно Сергей Львович к письму жены в Варшаву. И сейчас же вторгся в жизнь Пушкина деловой, грубый и алчный зять Николай Иванович Павлищев, началась удивительная переписка, в которой нападающей стороной был Павлищев, а обороняющейся – Пушкин. Первый предъявлял непрерывные требования о материальных компенсациях, а второй отбивался; первый чуть не в лицо выражал боязнь, что Пушкин обсчитает сестру, а второй всячески старался уточнить свои сообщения. У Пушкина не хватало терпения читать письма зятя, по временам их дочитывал ему Соболевский, заставляя внимать родственным рассуждениям[912]. С течением времени отвращение к письмам Павлищева выросло до такой степени, что Ольга Сергеевна Павлищева должна была посоветовать своему мужу не писать больше Александру Сергеевичу: «он бросит твои письма в огонь, не распечатывая их, – верь мне»[913]. 26 апреля Павлищев уже писал Пушкину: он потребовал от него, во-первых, безотлагательной присылки ему 837 рублей, должных ему, Павлищеву, Львом Сергеевичем (в эту сумму не забыл включить и проценты) и, во-вторых, положительного уведомления насчет срока, с которого будет считаться первый год периодических выплат содержания его жене.

Категорический тон Павлищева не мог не взволновать Пушкина, и он ответил ему 4 мая твердо и решительно:

Согласясь взять на себя управление батюшкина имения, я потребовал ясного расчета долгам казенным и частным и доходам. Батюшка отвечал мне, что долгу на всем имении тысяч сто, что процентов в год должно уплачивать тысяч семь, что недоимок тысячи три, а что доходов тысяч 22. Я просил все это определить с большею точностью, и батюшка не успел того сделать сам, я обратился в ломбард и узнал наверное, что:

Долгу казенного……..190 750

Что процентов ежегодно. 11 826

Что недоимок………11 045

(Частных долгов, полагаю, около 10 000)[914].

Сколько доходу, наверное знать не могу, но, полагаясь на слова батюшкины, и ставя по 22000, выдет за уплатою казенных процентов остается до 10 000.

Из оных, если батюшка положит по 1500 Ольге Сергеевне, да по стольку же Л. С-у, то останется для него 7000. Сего было бы довольно для него, но есть недоимки казенные, долги частные, долги Льва Сергеевича, и часть доходов сего года уже батюшкой получена и истрачена.

Покамест не приведу в порядок и в известность сии запутанные дела, ничего не могу обещать Ольге Сергеевне и не обещаю; состояние мое позволяет мне не брать ничего из доходов батюшкина имения, но своих денег я не могу и не в состоянии приплачивать.

В постскриптуме Пушкин приписал: «Я еще не получил от батюшки доверенности, в один месяц из моих денег уплатил уже в один месяц 866 за батюшку, а за Л. С. 1330; более не могу»[915].

Обрадовались родственники и насели.

Расходные статьи в бухгалтерии Пушкина все росли и росли, а приходных еще не завелось. Нужно сказать, что деньги, собиравшиеся с болдинских крестьян, шли в погашение и на уплату процентов по многочисленным ссудам, а остатки досылались непосредственно отцу Пушкина. Сцена, которую описал Пушкин в письме к Нащокину («имение описывают»), повторялась в 1834 г. пять раз[916]. Было отчего идти кругом голове Пушкина. Приходов не было: за все время своего управления он получил 400 руб. из Болдина, да оброку 260 руб. Вот и все. Оставалось прибегнуть к испытанному средству, рекомендованному и Соболевским, к новой ссуде под залог крестьянских душ. Почти все они были заложены и перезаложены, и только 76 душ кистеневских мужиков были свободны от залога. Их-то и поспешил заложить новый хозяин болдинских имений. Операция заклада тянулась долго. «У меня голова кругом идет. Не рад жизни, что взял имение; но что ж делать? Не для меня, так для детей», – писал 12 мая Пушкин жене[917]. «Хлопоты по имению меня бесят», – писал он ей же[918] 29 мая. В мае расход Пушкина увеличился: деньгами дал матушке 24-го 100 руб., 30-го – 200 руб. А приходу нет как нет!

Июнь месяц. Старикам Пушкиным пора на лето в Михайловское. «Отец и мать на днях едут в деревню, а я хлопочу», – пишет Пушкин жене 3 июня[919]. «Наш отъезд зависит от Александра, все готово, кроме денег на дорогу, которые он собирается нам дать», – сообщает 8 июня Надежда Осиповна дочери. И 8 же июня Пушкин пишет жене: «Денег тебе не посылаю. Принужден был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия»[920]. Этим строкам соответствуют бухгалтерские записи: 4 июня деньгами – 50 руб., 6 июня каретнику – 678 руб., 8 июня деньгами – 150 руб., 9 июня – 350 руб. и еще в тот же день 50 руб. Помеченная под 6 июня сумма в 678 руб. далась не сразу. Сохранился в бумагах Пушкина счет, по которому он выплатил «6 июня» каретнику. На самом деле этот проклятый каретник порядочно-таки надоел Пушкину, походил к нему за деньгами. Счет адресован безлично, на имя «его превосходительства» и составлен на сумму 370 руб. На счете после строчки итога дальнейшие записи сделаны собственноручно Пушкиным (начиная от цифры «308»). Вот конец счетаXXXVIII:

«Сегодня едут мои в деревню, и я их иду проводить, до кареты. Уж как меня теребили; вспоминаю я тебя, мой Ангел. А делать нечего. Если не взяться за имение, то оно пропадет даром»[921]. Уехали старики. Пушкин подсчитал расходы по 9 июня, и не совсем точно. Он подвел итог в 3924 руб., а со старым долгом в 4474 руб., а в действительности он равнялся 4034, а с долгом 4584 руб. Но 8 июня появилась и первая приходная статья: из Болдина Пеньковский прислал собранных с мужиков 400 руб. Во второй половине июня Пушкин писал жене: «Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги, и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели. То то, то другое»[922]. А 27 июня Пушкин писал: «меня в ПБ останавливает одно: залог имения нижегородского». [923] И приблизительно в это же время: «Меня здесь удерживает одно: типография. Виноват, еще другое: залог имения. Но можно ли будет его заложить? Как ты права была в том, что не должно мне было принимать на себя эти хлопоты, за которые никто мне спасибо не скажет, а которые испортили мне столько уж крови, что все пиявки дома нашего ее мне не высосут»[924]. 11 июля Пушкин опять писал: «Не еду к тебе по делам, ибо и печатаю Пугачева, и закладываю имения, и вожусь, и хлопочу»[925]. И вновь: «я закладываю имение отца: это кончено будет через неделю»[926]. И 14 июля: «у меня большие хлопоты по части Болдина»[927].

Наконец, кончились хлопоты по части залога: 20 июля Пушкин получил из ломбарда за кистеневские души 13200 руб. Настало время выпроваживать Льва Сергеевича в Грузию. Он уже надоел в Петербурге. «Лев Сергеевич, – писал о нем Пушкин жене, – очень себя дурно ведет. Ни копейки денег не имеет, а в домино проигрывает у Дюме (ресторатор) по 14 бутылок шампанского. Я ему ничего не говорю, потому что, слава Богу, мужику 30 лет; но мне его и жаль, и досадно. Соболевский им руководствует, и что уж они делают, то Господь ведает. Оба довольно пусты»[928].

За «пустого» братца пришлось уплатить изрядные суммы: в ресторан Дюме за вино (то самое, проигранное) 220 руб. и на руки 280 руб. Это 23 июля в день получения денег из ломбарда, а затем, очевидно, перед самым отъездом 31 июля Пушкин вручил братцу 950 руб. Кроме того, Пушкин поспешил отослать долг Льва Сергеевича Павлищеву – 837 рублей. Павлищев благодарил Пушкина письмом и не постеснялся тут же дать поручение шурину. ни более, ни менее. выкупить из ломбарда фермуар и продать его по своему усмотрению. Это неизданное письмо уместно привести[929].

25 октября/6 ноября 1834

Варшава

Милостивый Государь

Александр Сергеевич.

По слухам, дошедшим до батюшки, что вы уже воротились из деревни в Петербург, я спешу поблагодарить вас за деньги, высланные вами на удовлетворение одного из безответных заимодавцев Льва Сергеевича. Не худо бы расплатиться и с другими, в особенности с Плещеевым и Гутом; но это Лев Сергеевич должен знать лучше нас с вами.

В последнем письме вы спрашивали, скоро ли родит Ольга? 8/20 октября она разрешилась сыном Львом благополучно: не пишет сама к вам потому, что глаза у нея еще слабы. Вы были так добры, что обещали прислать что-нибудь к ее родам: теперь, более нежели когда-нибудь, вы сделаете доброе дело исполнением благого вашего намерения. Крайность положения моего вам известна, и говорить о ней больше было бы здесь повторением всего прежде к вам писанного. Если у вас нет лишних тысячи полторы, то я убедительно прошу выкупить в ломбарде фермуар и булавку, заложенные за 450 руб., и продать по вашему усмотрению. Что бы ни дали, я от теперешней моей нужды приму с благодарностью; здесь же покупщиков не найдешь; варшавские щеголихи не знакомы с петербургскою придворною роскошью. Исполнением этой просьбы, тем или другим способом, вы истинно обяжете покорнейшего всегда к услугам

Н. Павлищева.

NB. Мне хотелось бы знать ваш адрес: это письмо отправляю просто – в Петербург.[930]

С отъездом Льва Сергеевича не исчезли из бухгалтерских заметок Пушкина записи расходов на брата. Уже 1 сентября было выплачено портному 391 рубль.

Родители продолжали висеть на шее Пушкина. В счет назначенного им содержания он должен был уплачивать «за дом» – квартплату и выдавать харчевые людям. А челядь Сергея Львовича была сущая саранча, до 15 человек, но барин любил быть окруженным людьми и сердился, когда всю челядь не видел на лицо: «да где тот? да где этот? да кто его послал?» [931] Эту челядь в отсутствие родителей тоже надо было содержать, а затем надо было слать деньги в деревню. В 1834 г. родители уехали в Михайловское 11 июня и вернулись в Петербург 15 декабря: за это время Пушкин переслал им 1350 руб.

1 ноября Пушкин подвел бухгалтерские итоги. Получил он всего денег 13890 руб., израсходовал 8131 руб. и записал свои размышления: «Остается 5709XXXIX. – Вычесть из них старого долгу за сестру и за людей 550, остается 5159. Беклемишев требует из них 2000, и Прасковья Александровна (Осипова) 1870. Если им заплатить, то останется еще 1229 руб…». Долг Беклемишеву был неприятный, застарелый долг. Лев Сергеевич задолжал А. П. Плещееву 2000 руб. и 30 червонцев. «Долг этот, по словам Павлищева, каким-то образом принял Аничков на себя, в надежде получить деньги от Л. С. в Петербурге. Денег он не получил, а между тем Плещеев, по случаю сдачи своей роты, попавши в трудное положение, требует платежа от него. Чем это кончится, не знаю; но вышла большая путаница». А дальше Плещеев передал получение денег штабс-капитану Эйхбергу. Эйхберг обратился за помощью в этом деле к дяде Плещеева Н. П. Беклемишеву, и 3 ноября Пушкин получил от последнего неприятное письмо со вложением не менее неприятного письма Эйхберга. И то, и другое печатается здесь впервые. Письмо Эйхберга[932].

Почтеннейший Николай Петрович!

Положение мое с делом Пушкина не совсем завидное, я при болезни и нуждаюсь в деньгах, а он по сие время неприсылает. Зделайте милость неоставте быть в сем деле моим ходатаем, что совершенно на вас возложено от Александра Павловича. Третий день как я в сухопутной гошпитали, впредь до разрешения министра, о принятии в клинику, чего ожидаю каждый день. Я слышал, что вчерашний день на квартиру ко мне приезжал Аренд, как жаль, что меня уже не было; впрочем он сказал, что приедет в гошпиталь. Уведомте меня, как разделаетесь с Пушкиным, и я удивляюсь, как он не найдет такой суммы, ему всякий за одолжение поставит дать. Быть может от рассеянности он и забыл или полагает что деньги следуют Плещееву, а не бедному больному. – Уведомлении свои вы можите пересылать ко мне через Балясного, у которого я останавливался на квартире Ваш покорнейший слуга

3 ноября. Яков Эйхберг.

На обороте: «Его Благородию Николаю Петровичу Беклемишеву В Большом Конюшенном дворе в квартире Шталмейстера Беклемишева».

А Беклемишев писал:

Милостивый Государь,

Александр Сергеевич!

Прошлого года – я имел честь принять от Батюшки Вашего верное обещание, – что я посредством Вас Милостивый Государь получу деньги, занятые братцом Вашим, 2000 рублей – у Полковника Плещеева, родного моего племянника, которой, не имея ни какой собственности, в уважение просьбы и обстоятельств его кинулся к помощи и был уверен, – что его дружеской поступок не поставит его в то трудное положение, – в каком он теперь находится по письму, мною на сих днях от него полученному, которое к объяснению Вам Милостивый Государь в том истинны я при сем прилагаю, и поруча сие справедливости не смею в Вашем уважении сему делу не быть в совершенной Благонадежности. С тем отличным почитанием с каким

Имею честь быть

Милостивый Государь Ваш

Покорный Слуга

Петр Беклемишев.

3 ноября 1834 г.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

Предлагаемый вниманию читателя курс является новым словом в истории отечественной библеистики. В то ...
Лето, теплоход, девушка. Что еще нужно для счастья? Но Евгению Бабушка не до развлечений. Хорошо спл...
1974 год, группа подростков встречается в лагере искусств, не подозревая, что эта встреча станет нач...
Человек, пытающийся всё время казаться не тем, кто он есть на самом деле, проживает чужую жизнь. Бор...
В семнадцать лет жизнь Юрия Сварина, сектанта из глухой сибиркой деревушки, круто переменилась. Одна...
Комплексная программа, основанная на уникальных исследованиях в области проблем застенчивости и соци...