Пушкин и финансы Коллектив авторов

Пушкин – книгоиздатель

Такова, поневоле краткая, прагматическая история издательской деятельности Пушкина.

Этот экскурс за кулисы пушкинского творчества– в силу скудости материала – поневоле оказывается далеко не исчерпывающим. Но при всем том мы уже можем сделать некоторые общие выводы из всего вышесказанного.

Определяя роль, которую сыграл Пушкин в реформаторской волне, потрясшей в первые десятилетия XIX столетия формы литературного быта, должно учесть то, что деятельность его в этом направлении шла разными путями. Все пути эти вели к одной цели – к профессионализации писательского труда.

Едва ли нужно подчеркивать, что все связанные с этим вопросы интересовали Пушкина далеко не по одному тому, что теснейшим образом переплетались с материальным благополучием его самого, а имели для него и крупное принципиальное значение. Положение писателя глубоко занимало внимание Пушкина на протяжении всей его жизни, от времен юности и до самых последних дней. Еще в декабре 1836 г., незадолго перед последней дуэлью, Пушкин получил письмо от известного историка, французского посланника при русском дворе, барона А.Г. Баранта, желавшего познакомиться с нормами авторского права в России. «Правила литературной собственности в России, – замечал Барант, – должны быть вам известны лучше, чем кому-либо другому, и, конечно, вы не раз обдумывали улучшение этого пункта русских законов»[664]. Пушкин отвечал пространным письмом, в котором обстоятельно и исчерпывающе излагал действующие законоположения. Поэт отмечал, что «эти правила далеко не разрешают всех вопросов, которые могут возникнуть в будущем. Закон не предусматривает вовсе посмертных произведений.

Законные наследники должны бы иметь полную собственность на них со всеми преимуществами автора. Автор псевдонимного произведения или приписываемого известному автору теряет или нет свое право собственности, и какому правилу нужно следовать в этом случае. Закон об этом ничего не говорит»[665].

Совершенно очевидно, что все эти разъяснения потребовали некоторых предварительных исследований, о чем свидетельствует сохранившаяся в черновых бумагах Пушкина программа:

«О литературной собственности.

О правах издателя.

” (писателя).

” аноним.

” наследники и пр. …»[666].

И снова, накануне смерти, Пушкин подводил итог своей деятельности на поприще разрешения вопроса о литературной собственности и авторского гонорара. «Литература стала у нас всего около 20 лет значительной отраслью промышленности. До тех пор она рассматривалась только как занятие изящное и аристократическое. Никто не думал извлекать других плодов из своих произведений, кроме успеха в обществе, авторы сами поощряли перепечатывание и искали в нем удовлетворение тщеславия, между тем как наши академии давали пример сознательного и безнаказанного нарушения прав. Первая жалоба на перепечатывание была подана в 1824 г. [самим Пушкиным, по поводу «Кавказского пленника» – С. Д.]. Оказалось, что случай не был предусмотрен законодателем»[667].

Так, в преддуэльные декабрьские дни, когда зрела последняя трагедия поэта, Пушкин находил еще время задумываться над практическими вопросами, связанными с литературным трудом. Из этого можно заключить о глубине интереса его к данным вопросам.

Ко времени выхода Пушкина на литературную арену профессионализация писательского труда еще совершенно не существовала. Соответственно и авторский гонорар, уже вполне утвердившийся и стабилизировавшийся в отношении переводческого труда, в области оригинальной литературы представлял явление чисто спорадическое. Литература, пройдя через стадию меценатства, оставалась в плоскости барствующего дилетантизма.

Можно с уверенностью сказать, что еще прежде, нежели Пушкин почувствовал и осознал принципиальную и идейную сторону вопроса, он встретился с ним на чисто практической почве, ища средств к существованию. Материальное положение поэта в ссыльную пору оставляло желать много лучшего. Переписка его друзей начала 1820-х гг. свидетельствует наглядно о крайней степени нужды, которую переживал Пушкин. Но еще красочнее рисует материальное положение ссыльного поэта эпически спокойное сообщение его ближайшего начальника, ген. И.Н.Инзова, в секретном письме к графу И.А. Каподистрии от 28 апреля 1821 г.: «В бытность его в столице он пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания и не имея пособий от родителя, при всем возможном от меня вспомоществовании, терпит, однако ж, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии. По сему уважению я долгом считаю покорнейше просить распоряжения вашего, к назначению ему отпуска здесь того жалования, какое он получал в С.-Петербурге»[668].

Результатом этого письма явилось назначение Пушкину жалованья, высылавшегося по третям, всего 700 руб. ассигнациями в год, каковое он и получал вплоть до увольнения со службы, 8 июля 1824 г., и ссылки в деревню.

А жить Пушкин любил широко, между тем средств у него не хватало и на самое умеренное существование. Невольное волнение всякий раз вызывает старая догадка П.И. Бартенева, что к азартным играм влекла Пушкина надежда на внезапный большой выигрыш[669]. Но такое стремление могло быть вполне естественно у человека, испытывавшего «недостаток в приличном одеянии».

Должно быть, именно эта постоянная нужда побудила на первых порах Пушкина отказаться от традиционного взгляда барствующей литературы на авторский гонорар и на литературный доход вообще и прибегнуть к ним как к единственным средствам, могущим служить к обеспечению его существования.

Литературному гонорару – как определенной норме – основание положено Пушкиным. Справедливо замечают авторы книги «Словесность и коммерция» (стр. 297)^XVIII, что «в деле создания „торгового направления" Смирдин играл роль видимой точки, выявляющей движение исторических сил», будучи «лишь выполнителем заказа истории». Действительно, именно Смирдин широко развил систему крупного авторского вознаграждения, но должно учесть то, что большие авторские гонорары Пушкина хронологически далеко предшествовали деятельности Смирдина, и что первый авторский гонорар, заплаченный Смирдиным, пришелся на долю пушкинского «Бахчисарайского фонтана».

Пушкин заслуженно гордился своей победой, и, в самом деле, значение этой реформы было грандиозно. Говорить о нем пространно в наше время вряд ли уместно. Скажем кратко: обеспечив материальную сторону литературной работы, Пушкин дал множеству своих современников физическую возможность творить. Литературный труд, освобождая их от скучной необходимости корпеть в какой-нибудь канцелярии, обеспечивал их свободу и независимость, в чем, в свою очередь, заключается существенное условие самостоятельности самого творчества и литературы. Нет сомнения, что этим же отчасти объясняется расцвет литературной жизни пушкинской поры. Явились и получили возможность развиться дарования, которые, при иных условиях, навсегда оказались бы погребенными в различных «присутственных местах».

«В деле Волынского, – читаем в записях Пушкина 1827 г., – сказано, что сей однажды в какой-то праздник потребовал оду у придворного пииты Василия Тредиаковского; но ода была не готова, и пылкий статс-секретарь наказал тростию оплошного стихотворца»[670]. Так Пушкин сам поставил веху у истоков литературного творчества, как бы подчеркивая громадность пройденного пути от трости горячего статс-секретаря, прогулявшейся по спине неудачливого стихотворца, либо от подаренного перстня или табакерки до высокого авторского гонорара как определенной системы литературного вознаграждения.

На пути этом, однако, встречались препятствия. Был во времена Пушкина поэт С.Е.Раич. Имя его, по всей справедливости, предано забвению, ибо поэтом он был худым. Не даром Дельвиг зло острил, что он походит на «домового пииту».

Но Раич был страстным и бескорыстным поклонником поэзии и потому полагал величайшим позором для поэта получение гонорара за свои произведения. Надо думать, что тогдашние издатели и журналисты не трудились оспаривать его взглядов, поскольку они отвечали их интересам, охотно предоставляя ему довольствоваться «славой». Но как-то Смирдин имел неосторожность предложить Раичу за его стихи вознаграждение, на что тот, гордо вскинув голову, отвечал: «Я – поэт, и не продаю своих вдохновений».

В наши дни подобный эпизод кажется не более как забавным анекдотом, но в те времена Раич был далеко не одинок в своих взглядах. Он только горячее других проповедывал нетерпимость к денежному вознаграждению за плоды «вдохновенных досугов» и в полемическом азарте не воздержался даже от явной передержки, зачислив в свои союзники Пушкина тогда, когда последний уже был мертв и потому не мог возражать. В 1839 г. Раич писал:

Я всякий раз чувствую жестокое угрызение совести, – сказал мне однажды Пушкин в откровенном со мною разговоре, – когда вспоминаю, что я, может быть, первый из русских начал торговать поэзией. Я, конечно, выгодно продал свой Бахчисарайский Фонтан и Евгения Онегина, но к чему это поведет нашу поэзию, а может быть, и всю нашу литературу? Уж конечно не к добру. Признаюсь, я завидую Державину, Дмитриеву, Карамзину: они бескорыстно и безукоризненно для совести подвизались на благородном своем поприще, на поприще словесности, а я!»– Тут он тяжело вздохнул и замолчал[671].

Будь Пушкин жив, он, конечно, многое нашел бы возразить своему мнимому духовнику. И, во-первых, мог бы он возразить, что и предшественникам его на литературном поприще случалось получать авторские гонорары. На упреки И.И. Дмитриева Пушкин, добродушно отшучиваясь, ссылался на то, что «Карамзин первый у нас показал пример больших оборотов в торговле литературной»[672]. В другой раз он писал: «Человек, имевший важное влияние на русское просвещение, посвятивший жизнь единственно на ученые труды, Карамзин первый показал опыт торговых оборотов в литературе. Он и тут (как и во всем) был исключением из всего, что мы привыкли видеть у себя»[673].

Но именно исключением был тогда Карамзин, и Раич с легкостью мог бы вербовать себе адептов в самых широких кругах русского общества тех времен. Если это общество не жаловало особенным уважением литераторов и литературный труд, то уж против авторского вознаграждения оно восставало во всеоружии кастовых предрассудков чванливого аристократизма, почитавшего получение платы за творчество, «плоды вдохновенных досугов», оскорблением Музам. Коль скоро литературные предшественники Пушкина являлись плотью от плоти этой замкнутой аристократической надслойки и были достаточно материально обеспечены, вопрос о литературном гонораре как об известной правовой норме и не мог возникнуть.

«Тогда, – вспоминал литератор М.Е. Лобанов, – писатели довольствовались одною славою или только известностию, и дарование их собирало одни похвалы и уважение современников; ныне присоединяются к тому значительные выгоды, обеспечивающие их состояние.

Ломоносов и Державин едва ли собрали какие плоды за их бессмертные произведения: сей последний рассказывал своим приятелям, что, желая, по просьбе супруги своей, расчистить свой сад и привести его в некоторый порядок, он слагал каждое утро, во время пудрения и хитрой того времени прически, по одному небольшому стихотворению и издал их с прибавлением некоторых других под заглавием „Анакреонтические стихотворения", и, продав оные за 300 руб. книгопродавцу, употребил на устройство своего сада»[674]. И сам Пушкин в письме к Рылееву, в июне 1825 г., многозначительно замечал: «Не должно русских писателей судить как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) для тщеславия. Там стихами живут, а у нас гр. Хвостов прожился на них. Там есть нечего – так пиши книгу, а у нас есть нечего – так служи, да не сочиняй»[675].

К концу жизни Пушкина такой порядок вещей казался уже далекой историей, и сам Пушкин, со своими крупными торговыми оборотами, отнюдь не представлял исключения. Недаром тот же Раич, в цитированной выше статье обрушиваясь на торговое направление литературы, истерически восклицал: «Поэтов и прозаиков стали ценить по сбыту их невещественного капитала. На писателей виноватых и невиноватых, т. е. причастных и непричастных корысти, пал позор, и литература наша, если прежде небогатая и нероскошная, по крайней мере невинная, непродажная, стала клониться к упадку»[676].

Повторяем, Раич в своих нападках не был ни оригинален, ни одинок. Еще прежде того, при жизни Пушкина, в середине 1830-х гг., вокруг вопроса о «торговом направлении» в литературе возгорелась жестокая полемика, непосредственным поводом к которой послужило издание Смирдиным «Библиотеки для чтения», широко анонсировавшей крупные авторские гонорары. В полемике этой приняли участие, с разных сторон, виднейшие представители литературы: Белинский, Шевырев, Булгарин, Николай Полевой, Гоголь – из чего одного можно заключить, насколько этот вопрос был актуален.

Все эти атаки были не совсем безосновательны, ибо неизбежно– всякая, хотя бы самая благодетельная, реформа имеет и теневую сторону. Не случайно даже Вяземский еще в 1824 г. писал Пушкину: «Петербургская литература так огадилась, так исшельмовалась, что стыдно иметь с нею дело. Журналисты друг на друга доносят, хлопочут только о грошах и то ищут их в грязи и заходах»[677]. Для многих литераторов, действительно, гонорар, «презренный металл», стал неизмеримо преобладать над творческим вдохновением. В 1834 г. Белинский, горячий сторонник нового направления, зло иронизировал по поводу того, что «Воейков пуще всего хвалит Александра Филипповича Смирдина за то, что он дорого платит авторам»[678]’ ^ХIХ. Отсюда появлялась страсть к наживе, а последняя зачастую порождала самую обыкновенную нечистоплотность в поступках. Если, как мы видели выше, книгопродавцы подчас пускались в весьма сомнительные спекуляции, то и многие литераторы оказались повинны в том же.

Булгарин однажды заключил условие со Смирдиным, согласно которому обязался за 30 тыс. руб. поставить ему книгу с лондонскими картинками. Но, как оказалось, последние выполнены были безобразнейшим образом в Лейпциге. Смирдин попытался протестовать, стал разбирать договор и тут только убедился в том, что Булгарин мошеннически обошел его: в условии вместо слова «Лондон» значилось «за границей»[679]. Через много лет, рассказывая об этом происшествии П. В. Анненкову, Смирдин со слезами на глазах восклицал: «Я напишу свои записки, я напишу „Записки книгопродавца“!» В другой раз тот же Булгарин обманул Лисенкова, запродав приобретенные им сочинения и другим книгопродавцам[680].

Подобных случаев было много, и хотя они представляли собою печальные и совершенно неизбежные исключения, но многие склонны были по ним судить о целом. Если Раич дал волю своему негодованию только уже после смерти Пушкина, то иные высказывали ему в лицо свои взгляды на события, ответственность за которые возлагалась всецело на него.

Известно, что действие равно противодействию. Все эти нападения побуждали Пушкина к декларативной защите своей позиции – в частных беседах, в письмах к друзьям и официальным лицам и, наконец, в печати. Приведем для иллюстрации забавный эпизод.

Вскоре после возвращения из ссылки Пушкин давал богатый обед в ресторане Доминика. Вошедший лейб-гусар, граф Завадовский, саркастически заметил по этому поводу:

– Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник.

– Да ведь я богаче вас, – возразил поэт, – вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревни, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки [681].

С величайшей настойчивостью, на которую Пушкин был способен, он пропагандировал свою идею. Известное письмо его к А. И. Казначееву, от 25 мая 1824 г.^ХХ, носит характер настоящей декларации по этому вопросу:

Ради Бога не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека. Оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость. Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или ПБ. можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 в. от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как паек ссылочного невольника. Я готов от него отказаться, если не могу быть властен в моем времени и занятиях[682].

Ту же мысль, высказанную в обращении к официальному лицу, Пушкин настойчиво повторял и в переписке с друзьями. «Были бы деньги, а где мне их взять? – писал он брату в самом начале 1824 г. – Что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться. Mais pourquoi chantaistu?^XXI На сей вопрос Ламартина отвечаю: я пел, как булочник печет, портной шьет. лекарь морит – за деньги, за деньги. Таков я в наготе своего цинизма»[683]. Через несколько времени, 8 февраля, в письме к А. А. Бестужеву: «Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатал, потому что деньги были нужны»[684]. И ровно через месяц, Вяземскому: «Я пишу для себя, а печатаю для денег»[685].

Видимо, мысль эта владела поэтом глубоко и постоянно. Через десять лет, в апреле 1834 г., в письме к М. П. Погодину, Пушкин повторил ту же фразу: «Пишу много для себя, а печатаю поневоле и единственно для денег»[686].

Во всем этом очевидное смешение понятий. Едва ли Пушкин мог убедить кого-нибудь в том, что он пишет ради заработка, но в утверждении, что он печатает для денег, он был более искренен. Выше мы видели, как много внимания уделял Пушкин торговой стороне своих литературных предприятий, как радел о своих доходах, всячески стараясь повышать их.

Та настойчивость, с которой Пушкин повторял мысль о материальной заинтересованности в своих письмах и даже в стихах (например, в «Разговоре поэта с книгопродавцем»), объясняется, конечно, мотивами полемическими, Пушкин защищал не столько себя самого, сколько агитировал за укрепление авторского гонорара вообще.

Между тем высокое вознаграждение за литературный труд неизбежно влекло за собою еще большее повышение стоимости книги, которая, при новых условиях, должна была оплатить не только себя, но и автора, и издателя, а чаще всего еще и посредника-книгопродавца. Любопытно отметить, что и сам Пушкин в дружеской переписке шутливо жаловался на цены своих сочинений. Писателю Н. И. Хмельницкому, организовавшему библиотеку в Смоленске, он писал: «Я бы за честь себе поставил препроводить сочинения мои в Смоленскую Библиотеку, но вследствие условий, заключенных мною с петербургскими книгопродавцами, у меня не осталось ни единого экземпляра, а дороговизна книг не позволяет мне и думать о покупке»[687]. Другой раз он просил Плетнева: «Пришли мне, мой милый, экз. 20 Бориса для московских прощалыг, не то разорюсь, покупая у Ширяева» [688].

Если Пушкин шутил, то журналисты далеки были от шуток. Вслед за другими газетами и журналами, нападавшими на Пушкина за дороговизну его изданий, сказала, наконец, свое слово и «Северная пчела», особенно негодовавшая по поводу 5-рублевых «Онегинских» книжек[689]. А в 1835 г., когда Смирдин приступил к изданию «Поэм и повестей» Пушкина в двух томах, стоивших 20 руб., «Северная пчела» саркастически замечала по этому случаю: «Хотя, конечно, нельзя назвать дешевым издание двух томов посредственной величины, продающихся по 20 рублей; но в сравнении с прежнею непомерною ценою поэтических брошюр, его составляющих, эта цена очень умеренна»[690].

Соответственно росли аппетиты и других литераторов. Цены пушкинских сочинений только вначале представляли собой исключение. Очень скоро другие издатели стали равняться по ним. Приведем несколько цифр. «Стихотворения» Баратынского стоили 10 руб., его же «Эдда и Пиры» – 5 руб., Козлова «Чернец»– 5 руб., пьесы Кукольника по 10 руб., три маленькие повести Павлова– 8 руб., «Ледяной дом» Лажечникова– 20 руб. Не отставали и те поэты и писатели, которые отнюдь не могли похвастать славой и блеском своих имен. Поэма В. Н. Олина «Кальфон» продавалась по 5 руб., «Восточная лютня» А. А. Шишкова– 6 руб. и т. д., и т. д.

В литературных кругах эти высокие цены вызывали сильное беспокойство и недовольство, причем первопричину всего видели, конечно, не без оснований, в Пушкине. В 1829 г. в «Северной пчеле» некто, скрывшийся под псевдонимом «Никодрас Крипсов»[691], иронизировал:

«А. С. Пушкин пишет и издает свой роман в стихах: Евгений Онегин главами, небольшими книжками, ценою по 5 рублей.

Публика с удовольствием раскупает это произведение первоклассного нашего поэта, и вот в задней шеренге нашего литературного легиона зашумели и, по примеру вождя, расписались. Поэмки и книжечки посыпались, цена та же, по пять рублей, те же пробелы между строфами, те же пропуски в нумерации глав, но разница в том, что публика не раскупает книжек мастерства задней шеренги, не раскупает потому, что бумаги на папильоты и на обертывание разных вещей можно купить гораздо дешевле…»

Этот жестокий обстрел требовал ответного огня. В 1831 г. Пушкин набросал возражения, однако они не увидели света, а остались в черновых рукописях поэта, из которых он черпал отдельные фрагменты для своих полемических статей.

Между прочими литературными обвинениями, – писал Пушкин, – укоряли меня слишком дорогою ценою Евгения Онегина и видели в ней ужасное корыстолюбие. Это хорошо говорить тому, кто отроду сочинений своих не продавал, или чьи сочинения не продавались; но как могли повторить то же милое обвинение издатели Северной пчелы?

Цена устанавливается не писателем, а книгопродавцами. В отношении стихотворений число требователей ограничено. Оно состоит из тех же лиц, которые платят по 5 рублей за место в театре. Книгопродавцы, купив, положим, целое издание по рублю за экземпляр, все-таки продавали б по пяти рублей. Правда, в таком случае автор мог бы приступить ко второму дешевому изданию, но книгопродавец мог бы тогда сам понизить цену, и таким образом уронить новое издание. Эти торговые обороты нам, мещанам-писателям, очень известны. Мы знаем, что дешевизна книг не доказывает бескорыстия автора, но или большое требование оной, или совершенную остановку оной в продаже. Спрашиваю: что выгоднее – напечатать 20000 экземпляров книги и продать по 50 коп., или напечатать 200 экземпляров и продать по 50 рублей?

Цена последнего издания Басен Крылова, во всех отношениях самого народного нашего поэта (les plus national et les plus populaire^XXII), не противоречит нами сказанному: басни (как и романы) читает и литератор, и купец, и светский человек, и дамы, и горничные, и дети. Но стихотворение лирическое читает только любитель поэзии. А много ли их?[692]

Объяснения не вполне убедительны[693], поскольку они главным образом основаны на торговых расчетах автора, отчего читателям, кряхтевшим от покупки его произведений, еще не становилось нисколько легче. Может быть, эти соображения удержали Пушкина от печатания своих замечаний. Но в основе своей соображения его строились на личном опыте и на фактическом положении вещей.

Говоря, что «цена устанавливается книгопродавцем», Пушкин, конечно, имел в виду историю «Братьев разбойников». Подобные прецеденты многих писателей, – например, Гоголя, – восстанавливали против профессиональных издателей, побуждая к собственным изданиям. Заметим, что и сам Пушкин, за редкими исключениями, при первых изданиях обходился собственными силами. Цена последующих изданий уже должна была согласовываться с первым. В том же 1831 г., в записке об издании газеты, Пушкин весьма многозначительно замечал:

«Десять лет тому назад литературою занималось у нас весьма малое число любителей. Они видели в ней приятное, благородное упражнение, но еще не отрасль промышленности: читателей было еще мало. Книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечатанием сонников и песенников»[694].

Десять лет тому назад – это время выступления на широкую литературную арену Пушкина. Так сам он, как бы подводя итоги своей деятельности, констатировал грандиозность происшедшего сдвига. В это время, в последние годы жизни, издательская деятельность Пушкина уже утратила свое актуальное значение вечно будирующего фермента. История сама продолжала то дело, ту ломку старых форм «литературного быта», которой первый сильный толчок дан был Пушкиным.

Высокие авторские гонорары, за которые так жестоко боролся Пушкин, далеко не сразу стали общим явлением. Требовалось большое имя. В 1826 г. С. Н. Глинка, оказавшийся в крайне бедственном положении, переводил для московского гравера Кудрявцева басни Лафонтена по 5 руб. за штуку. Тогда же книгопродавец Ширяев приобрел шесть пьес А. А. Писарева за 1000 руб.[695] Много позднее, уже в 1832 г., Белинский за перевод «Монфермельской молочницы» Поль-де-Кока не рассчитывал получить более 100 руб., так как «фортуна прежестоко пошутила» над ним – «в газетах было объявлено о другом переводе сего самого сочинения»[696]^,XXIII.

Многие литераторы продолжали бедствовать. Многие книги, принадлежавшие даже крупнейшим писателям, плохо расходились, как «Цыганы» Пушкина, «Шильонский узник» Жуковского. Гоголь жаловался Пушкину: «Мои ни „Арабески“, ни „Миргород“ не идут совершенно. Черт их знает, что это значит. Книгопродавцы такой народ, который без всякой совести можно повесить на первом дереве»[697].

Но уже книжная торговля развивалась все шире, а с нею росли и авторские гонорары. Приведем несколько цифр для иллюстрации: «Библиотека для чтения» имела около пяти тысяч подписчиков, «Северная пчела» выходила в четырех тысячах экземпляров [698],^XXIV. Обороты некоторых журналов были настолько велики, что в 1832 г. Смирдин за издание «Северной пчелы» платил Булгарину 25 тыс. руб. ежегодно, а Гречу за «Сына Отечества» – 30 тыс., за их право. «А на каком праве основано это право, не разберешь», – замечал Вяземский[699]. В 1839 г. А. В. Никитенко и Н. А. Полевой за редактирование «Сына Отечества» получали по 7500 руб. в год. За лист оригинальной статьи сотрудникам платилось 200 руб., за переводный – 75[700]. По 200 руб. за лист платил в 1836 г. и Пушкин в своем «Современнике»[701]. Денису Давыдову тогда же Смирдин, издававший «Библиотеку для чтения», предлагал по 300 руб.[702] и т. д. Гонорары за журнальные статьи выплачивались авторам обыкновенно по напечатании ее[703].

В отдельных случаях гонорары были еще несравненно выше. Крылов на изданиях своих басен к началу 1830-х гг. заработал 100 тыс. Смирдин платил ему за каждую новую басню по 300 руб. «Если он напишет в месяц две басни, – замечал М.Е.Лобанов, – то будет иметь в год 7200 рублей дохода»[704]. Но этого Крылову показалось мало, и в 1834 г. он уже требовал со Смирдина по 500 руб., объясняя, что собирается купить карету, для чего ему нужно скопить деньги[705]. В 1832 г. Смирдин собирался приобрести собрание сочинений Баратынского за 8-10 тыс. руб. и еще боялся, что Баратынский не согласится[706].

Известны случаи грандиозного успеха и отдельных изданий. Так, роман Булгарина «Иван Выжигин», вышедший 26 марта 1829 г. в количестве 2000 экз., по словам автора, был распродан в 5 дней, и уже 2 апреля в «Северной пчеле» сообщалось, что приступлено ко второму изданию, без перемен[707]. В два года разошлось этого романа 7 тыс. экземпляров. Такой же успех имели и сочинения Загоскина. По свидетельству современников, «Юрия Милославского», вышедшего в конце 1829 г., читали повсюду: «в гостиных и в мастерских, в кругах простолюдинов и при Высочайшем дворе»[708]. В один год роман выдержал три издания[709]. В 1831 г. Загоскин продал еще неоконченного «Рославлева» за 40 тыс. руб., обязавшись только в течение двух лет не печатать нового издания. «Рославлев» был напечатан типографщиком Н.С. Степановым в количестве 4800 экземпляров, т. е. четырех заводов. Еще до окончания романа книгопродавцы приобрели у Степанова будущую книгу, с обычной тогда уступкой в 20 %, на 36 тыс. руб., за наличные деньги. Несмотря на высокую цену в 20 руб., роман разошелся быстро и затем выдержал еще три издания[710].

В заключение приведем несколько сведений об издательской деятельности другого великого художника, Гоголя. Как выше сказано, Гоголь критически относился к профессиональным издателям и, после материального неуспеха первых двух своих книжек, решительно прибегнул к собственным изданиям. Не в пример «Миргороду» и «Арабескам», его «Вечера на хуторе близ Диканьки» имели уже огромный успех. Объявление о первом издании появилось 29 сентября 1831 г., а 18 июля 1832 г., т. е. менее нежели через год, открыта была подписка на второе издание. При выходе 2-й части пришлось допечатывать 150 экземпляров 1-й[711]. За «Ревизора» Гоголь получил с петербургской дирекции 2500 руб., а в 1839 г. Смирдин предлагал ему за переиздание старых сочинений и «новой комедии» 5 тыс., тогда как писатель Б. А. Врасский давал 6 тыс.

«Мертвые души» вышли в конце мая 1842 г. и разошлись настолько быстро, что уже в феврале следующего, 1843 года, задумано было новое издание, которое, однако, осуществилось только в 1846 г. Отпечатано оно было двойным тиражом, в количестве 2400 экземпляров. У Гоголя денег не было. Типография печатала в кредит, а бумагу взял в кредит же, на свое имя, Погодин. К началу февраля 1847 г. не оставалось уже ни одного экземпляра. За вычетом расходов по печатанию, Гоголю очистилось до 3 тыс.[712]

Наконец, достаточно показательно и то, что до выхода посмертного издания, в начале 1850-х гг., четыре книжки сочинений Гоголя, номинально стоившие 25 руб. ассигнациями, продавались по 50 и 75 руб. серебром[713].

И при всем том, в те отдаленные времена так мал был читательский коллектив, так слабо развито было просвещение, что книжная торговля все еще не могла завоевать прочного положения. Как будто это не нуждается в подтверждении. Достаточно только напомнить текст одного объявления, печатавшегося в 1845 г. во всех газетах и журналах:

«Продаются по весьма уменьшенной цене сочинения Александра Пушкина. Одиннадцать томов в большую 8-ю долю листа в С.-Петербурге 1838–1841 гг., вместо прежних 65 руб. ассигнациями за 11 томов на веленевой бумаге они продаются теперь 10 рублей серебром, а вместо 50 рублей ассигнациями за экземпляр на простой бумаге 8 рублей серебром. Весовых прилагается 15 фунтов. Отдельно 3 части 9, 10 и 11 – на веленевой бумаге, продававшиеся за 30 рублей, ныне продаются за 5 рублей, на простой вместо 25 рублей ассигнациями за 4 рубля серебром, весовых 5 фунтов».

Русская культура, а с ней и литература русская, тщетно и безнадежно бились в безжалостных лапах полицейского режима. Должны были пройти еще десятилетия, прежде нежели сочинения Пушкина стали необходимой принадлежностью всякого мыслящего человека.

Пушкиниана

С. Я. Гессен

В апрельские дни 1820 г. в то самое время, когда до правительства дошли революционные стихи Пушкина и в Зимнем дворце решалась участь юного поэта, в журналах «Невский зритель» и «Сын Отечества» появились отрывки из его первой поэмы «Руслан и Людмила», начатой еще в лицее, в 1817 г.

«Поэму свою я кончил; – тогда же сообщал Пушкин Вяземскому, – и только последний, т. е. окончательный, стих ее принес мне истинное удовольствие – ты прочтешь отрывки в журнале – а получишь ее уже напечатанную – она так мне надоела– что не могу решиться переписывать ее клочками для тебя».

В черновой рукописи поэмы окончание ее датировано 26 марта, и в этот же день Жуковский подарил Пушкину свой портрет с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила». Но «победитель» не спешил почивать на лаврах. Без малого месяц он посвятил на окончательную отделку поэмы и только потом решился напечатать отрывки из нее. Одновременно Пушкин принялся за переписку рукописи для печати, торопясь с изданием своего первого крупного литературного произведения, появления которого с разным нетерпением ожидали и его друзья, и литературные противники.

Он не успел даже перебелить свою поэму. Разразившаяся внезапно гроза разрушила все его планы. 6 мая 1820 г. Пушкин отправился в свою первую ссылку, оставив «Руслана и Людмилу» на попечение брата и друзей. За приведение в порядок беловой рукописи немедленно принялся С. А. Соболевский, который еще стариком вспоминал, как трудно было «разбивать шестую песнь, не перебеленную сочинителем»^I. Но, тем не менее, через 9 дней после отъезда Пушкина, когда он даже не успел еще добраться до Екатеринослава, 15 мая цензор Тимковский разрешил «Руслана и Людмилу» к печати. А еще через два дня, 7 мая, отец поэта получил от Жуковского тысячу рублей «за издаваемую поэму Руслан и Людмила, для пересылки сыну моему Александру Пушкину в Екатеринослав»[714]. 19 мая 1820 г. петербургский почт-директор К. Я. Булгаков писал брату: «Был у меня брат Василия Львовича [т. е. отец Пушкина. – С. Г.]… Приехал просить переслать сыну денег через Инзова» [715]. Булгаков исполнил просьбу С.Л. Пушкина, и в июне т[ого] г[ода] Инзов уведомил его. «Доставленные от вас тысячу рублей для г. Пушкина я получил, которые к нему отправлю на Кавказские воды»[716].

История издания «Руслана и Людмилы» представляет большой интерес уже по одному тому, что это была первая книга Пушкина. Вместе с тем, до самого последнего времени в этой истории не все было ясно. Биографы Пушкина считали, что единоличным издателем поэмы был известный поэт и переводчик Н. И. Гнедич, который недобросовестно поступил с Пушкиным, уплатив ему всего 500 руб. Действительно, Гнедич никак не мог похвалиться добросовестностью в отношении к своим доверителям. Так, еще в 1817 г., издавая «Опыты в стихах и прозе» Батюшкова, Гнедич заставил поэта принять на себя денежную ответственность на случай неуспеха издания. А когда книга вышла и принесла доход сверх всяких ожиданий, Гнедич, выручив до 15 тысяч, уплатил Батюшкову всего 2 тыс. Как мы ниже убедимся, Гнедич не был безупречен и в своих взаимоотношениях с Пушкиным. Но, во всяком случае, упомянутая расписка С. Л. Пушкина свидетельствует, что гонорар поэта за его первую поэму значительно превышал 500 руб.[717], тем более что это был только аванс. Окончательный расчет должен был быть произведен после выхода книги.

Вместе с тем, основываясь на тексте расписки С. Л. Пушкина, Ю. Г. Оксман пришел к заключению, что «инициатором этого издания был именно Жуковский, а Гнедич являлся его сотрудником, к которому перешли все хлопоты по художественно-техническому оформлению и продаже издания лишь ввиду отъезда Жуковского осенью 1820 г. за границу». По-видимому, это не совсем так. Жуковский уехал за границу только в конце сентября[718], а поэма вышла в свет в середине августа. Следовательно, печатание поэмы закончилось еще при Жуковском. Скорее должно предположить, что он, финансируя издание, перепоручил Гнедичу связанные с изданием хлопоты, как делал это не раз в отношении собственных сочинений. Так, около того же времени он сообщил Гнедичу, что через две недели пришлет к нему новую свою рукопись: «велишь переписать, а оригинал мне возвратишь»[719]. Позднее, закончив «Шильонского узника», он писал Гнедичу: «Об Узнике похлопочи и продай – как вздумаешь, только продай»[720].

Когда поэма уже печаталась (в типографии И. И. Греча), у А. Н. Оленина явилась мысль иллюстрировать книгу гравюрой, изображающей отдельные сцены «Руслана и Людмилы». «Пушкина поэма finis, – писал Гнедич Жуковскому в Царское Село, – только окончится виньетка, которую рисовал Алек. Оленин (Эге? а ты друг, и не подозревал) и которая уже гравируется»[721]. Однако гравирование виньетки задержалось, и Гнедич в конце концов решился, не дожидаясь ее, выпустить книгу в продажу. В № 33 «Сына Отечества» на 1820 г., вышедшем 14 августа, появилось первое извещение о том, что книга уже поступила в продажу. «Поэму сию можно получать в типографии издателя Сына Отечества и в книжных лавках гг. Плавильщикова и Сленина. Цена ее на белой бумаге, в цветной обертке 10 р. Принадлежащая к ней виньетка, на которой изображены все лица и главные явления поэмы, еще не кончена. Она нарисована весьма удачно, гравируется искусным художником, и купившим поэму раздаваться будет безденежно»[722]. Вслед за тем в газете «Санкт-Петербургские ведомости» появилось новое объявление, в котором отмечалось, что на веленевой бумаге книга продавалась по 15 руб.[723]

Редкая книга в то время имела успех, равный тому, который выпал на долю «Руслана и Людмилы». В 1828 г., когда поэма вышла 2-м изданием, «Северная пчела» вспоминала, как быстро разошлось 1-е издание и как любители вынуждены были переплачивать перекупщикам»[724]. «Руслан и Людмила, явилась в 1820 г., – сообщалось в «Московском телеграфе». – Тогда же она была вся распродана, и давно не было экземпляров ее в продаже. Охотники платили по 25 руб. и принуждены были списывать ее»[725]. Читательскому успеху поэмы много способствовала, конечно, и та ожесточенная литературная борьба, которая возгорелась вокруг нас. Молодые романтики высоко вознесли ее на щит, восторженно приветствуя поэму Пушкина за ее «народность» и «национальность», тогда как классиков те же свойства поэмы приводили в негодование, и они резко осуждали ее за демократизм, за «низкий язык», «мужицкие рифмы», «неприличные слова и сравнения», «выражения, которые оскорбляют хороший вкус» и т. д. Редактор «Вестника Европы» М.Т. Каченовский договорился даже до сравнения «Руслана и Людмилы» с «мужиком», который в армяке и в лаптях «втерся в московское благородное собрание и закричал зычным голосом: «Здорово, ребята!»^II

Виновник этих литературных боев вынужден был наблюдать за ними из далекого изгнания, не только лишенный возможности принять в них непосредственное участие, но еще и тщетно дожидаясь получения своей первой книги тогда, когда она уже у всех была на руках. Он увидал ее только в марте следующего года и тогда же, 24 марта, благодаря Гнедича за присылку книжки, писал: «Платье, сшитое по заказу вашему на Руслана и Людмилу, прекрасно. печатные стихи, виньетка и переплет детски утешают меня»[726]. Это обстоятельство также ставилось в упрек Гнедичу: его упрекали за то, что книгу, вышедшую в августе 1820 г., он удосужился послать ссыльному автору лишь полгода спустя. Но упрек этот, по-видимому, был напрасен. Из благодарственного письма Пушкина можно заключить, что Гнедич дожидался получения виньетки, а затем еще отдал пушкинский экземпляр в переплет, чтобы послать автору в Кишинев его первую книжку в «прекрасном платье». Между тем в первой половине ноября 1820 г. Пушкин уехал из Кишинева к Раевским в Каменку, и, очевидно, уже после его отъезда прибыла в Кишинев долгожданная посылка, которую Пушкин и нашел только в марте, возвратившись из Каменки.

Но если в этом случае Гнедич оказывается реабилитирован, то в денежных своих расчетах с Пушкиным он был далеко не на высоте. Продавая издание по частям петербургским книгопродавцам, он не спешил делиться с автором барышами, и Пушкин, стесняясь запрашивать его о деньгах, еще 2 января 1822 г. пессимистически заключал в письме к Вяземскому: «Меркантильный успех моей прелестницы Людмилы отбивает у меня охоту к изданиям»[727]. Нужда, однако, пересилила стеснительность поэта. В конце июня 1822 г. он робко запрашивал Гнедича: «Нельзя ли потревожить Сленина, если он купил остальные экземпляры?» [728] И, не получая удовлетворительного ответа, через месяц обращался снова, но уже не к Гнедичу, а к брату: «Что мой Руслан? Не продается? Не запретила ли его Цензура? Дай знать. Если же Сленин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда»[729].

Нужда Пушкина была действительно велика. Он уже тогда начинал жить всецело на литературные доходы, а их-то и не получалось. И в то самое время, когда стихи его были у всех на устах, когда за экземпляр его первой книги платили по 25 руб., Пушкин стоял на краю нищеты и его начальник, ген. Инзов, вынужден был секретным порядком хлопотать о выдаче ему правительственного пособия: «В бытность его в столице он пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания и не имея пособий от родителя, при всем возможном от меня вспомоществовании терпит, однако ж, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии»^III.

«Евгений Онегин» на книжном рынке

С.Я.Гессен

Вы говорите: Слава богу,

Покамест твой Онегин жив,

Роман не кончен – понемногу

Пиши ж его, не будь ленив.

С почтенной публики меш тем

Бери умеренную плату.

За книжки по пяти рублей,

Неужто жаль их будет ей.

Пушкин.Черновые наброски к Онегину[730]

РОДОНАЧАЛЬНИК новой национальной литературы и создатель русского литературного языка, Пушкин был и одним из первых российских писателей-профессионалов, застрельщиком в ожесточенной борьбе за авторский гонорар, за профессионализацию литературного труда, за освобождение его от оков «просвещенного меценатства». Борьба эта развернулась на фоне общего роста русского капитализма, не замедлившего отразиться и на книгоиздательском деле. Ведь рост буржуазии неизмеримо умножал ряды читателей русских книг. Именно в первой четверти XIX века в России на смену читателям-одиночкам пришла читательская масса, предъявившая книжному рынку собственные требования.

Самый популярный и любимый поэт своего времени, о котором уже в 1825 г. «Московский телеграф» писал, что «книгопродавцы не наготовятся его произведений», Пушкин мог диктовать свои законы и читателям, и книгопродавцам, очень скоро оценившим рентабельность его произведений[731].

В начале апреля 1824 г. Пушкин писал Вяземскому: «Сленин предлагает мне за „Онегина", сколько хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе, а я думал, что это ошибка географии».

И действительно, было чему удивляться. Еще недавно стихи почти вовсе не котировались на книжном рынке. За поэму «Руслан и Людмила» Пушкин получил частями, по мелочи. «Кавказский пленник» принес ему всего 500 руб. ассигнациями (т. е. около 150 руб. серебром). Но уже за «Бахчисарайский фонтан» Ширяев и Смирдин уплатили Пушкину 3 тыс. руб.

Издавая свои первые поэмы и «Стихотворения», Пушкин еще не был уверен в их материальном успехе. Зато успех «Онегина» был для него несомненен. Едва в середине февраля 1825 г. вышла в свет первая глава, как Пушкин уже написал брату, который вместе с Плетневым руководил изданием: «Читал объявление об „Онегине" в „Пчеле“: жду шума. Если издание раскупится– то приступи тотчас к изданию другого или условься с каким-нибудь книгопродавцем»[732].

«Северная пчела» (1825, № 23), сообщая в отделе «Новые книги» о выходе первой главы «Онегина», оповещала, что «книжка сия продается в магазине И. В. Сленина по 5 руб., с пересылкой – по 6 руб…». Цена эта за маленькую книжечку в 82 страницы, в 12-ю долю листа, была совершенно баснословная и носила явно демонстративный характер. Книга была напечатана небывалым для тех времен тиражом в 2400 экз., причем все издание обошлось в 740 руб.: бумага—397 руб., набор и печатание – 220 руб. и переплет – 123 руб. Таким образом, каждый экземпляр обошелся издателям немногим больше 30 коп. Издание целиком было помещено на комиссию к книгопродавцу Сленину, получившему всего 10 % комиссионных, под условием ежемесячного расчета. Таким образом, Пушкин должен был зарабатывать на экземпляре 4 руб. 20 коп. чистых, иначе говоря, около 1500 процентов.

Читающая публика соответствующе реагировала на эту высокую цену. Тогда как вышедшие вслед за тем стихотворения Пушкина разошлись в несколько месяцев, принеся автору свыше 8 тыс. дохода, распространение первой главы «Онегина» затормозилось. За первые две недели, по 1 марта, было распродано 700 экз. – цифра крайне внушительная для того времени. Но за март разошлось уже только 245 экз., а затем за четыре следующих месяца, по 1 августа, всего 161 экз. За вычетом 44 авторских и обязательных, оставалось еще 1250 экз., т. е. более половины издания. Плетнев растерялся и задумал спустить весь остаток книгопродавцам с 20-процентной уступкой, «т. е., чтобы себе с них за экземпляр брать по 4 руб., а не по 4 руб. 50 коп., как было прежде»[733], разъяснял он Пушкину. Но книгопродавцы, смущенные высокой ценой книги, не откликнулись на это предложение. «Они думают, – писал Плетнев, – что эта книга уже остановилась, а забывают, как ее расхватают, когда ты напечатаешь еще песнь или две. Мы им тогда посмеемся, дуракам! Признаюсь, я рад этому. Полно их тешить нам своими деньгами»[734]. Расчет Плетнева оправдался только наполовину. Около 20 октября 1826 г. вышла 2-я глава «Онегина», по 1 же января 1827 г. разошлось еще 500 экз. 1-й главы, но 750 экз. все еще оставались нераспроданными.

Смущенный этим фактом, Плетнев намеревался понизить цену следующих глав на полтинник, но Пушкин не одобрил его предложения. У обоих был свой коммерческий расчет. Плетнев, непосредственно руководивший изданиями, опасался за его распространение, а Пушкин здраво рассуждал, что если за каждую отдельную главу можно брать по 5 руб., то все восемь глав, объединенных в одной книжке, никак не удастся продавать по сорок.

Не желая ни в коем случае капитулировать перед книжным рынком, Пушкин преследовал, конечно, отнюдь не только меркантильные интересы. «Онегин» должен был закрепить на книжном рынке тот переворот, начало которому положил трехтысячный гонорар за «Бахчисарайский фонтан». Известие об этом, по тогдашним временам, огромном гонораре обошло почти все журналы и газеты. «Дамский журнал» провозгласил даже, что «нынешний год был. началом нового переворота дел по книжной торговле» (1824, № 9). А «Русский инвалид» вывел из этого «доказательство, что не в одной Англии и не одни англичане щедрою рукою платят за изящные произведения поэзии» (1821, № 59). Надо было закрепить этот первый успех, заставить и книгопродавца, и читателя и впредь должным образом оплачивать труд поэта. Такова была миссия «Онегина», пятирублевые книжечки служили своего рода орудием в борьбе Пушкина за профессионализацию писательского труда. Пушкин упрямо шел к своей цели. Вторая глава стоила столько же. Но, отпечатанная в Москве С. А. Соболевским во второй половине октября 1826 г., она где-то задержалась, так что третья глава, печатавшаяся Плетневым в Петербурге, в продажу поступила прежде, нежели вторая. «Где „Онегина“ 2-я часть, – негодовал Пушкин. – Здесь ее требуют. Остановилась даже и продажа и других глав» [735].

Плетнев, настаивавший на скорейшем печатании «Онегина», использовал инцидент с задержкой 2-й главы в свою пользу. «Ничто так легко не дает денег, как „Онегин“, выходящий по частям, но регулярно через два или три месяца, – писал он Пушкину 22 сентября 1827 г. – Он, по милости Божией, весь написан. Только перебелить, да и пустить. А тут-то у тебя и хандра. Ты отвечаешь публике в припадке каприза: вот вам Цыганы: покупайте их. А публика, назло тебе, не хочет их покупать и ждет Онегина, да Онегина. Теперь посмотрим, кто из вас кого переспорит. Деньги ведь у публики: так пристойнее, кажется, чтобы ты ей покорился, по крайней мере до тех пор, пока не набьешь карманов»[736].

Пушкин, однако, вовсе не намеревался «покоряться публике», уверенный в том, что победа в конечном итоге останется за ним. Единственная уступка с его стороны выразилась в предисловии, которое, по настоянию Плетнева, было сделано им к третьей главе: «Первая глава „Евгения Онегина", написанная в 1823 г., появилась в 1825 г. Спустя два года издана вторая. Эта медленность произошла от посторонних обстоятельств. Отныне издание будет следовать в беспрерывном порядке – одна глава тотчас за другою».

Это обещание надо было выполнить. «Следующую главу вышли мне без малейшего замедления, – просил Плетнев. – Хоть раз потешим публику оправданием своих предуведомлений. Этим заохотим покупщиков»[737], и вскоре опять: «Очувствуйся: твое воображение никогда еще не создавало, да и не создаст, кажется, творения, которое бы такими простыми средствами двигало такую огромную сумму денег, как „Онегин". Он не должен выводить из терпения публики своею ветренностью» [738]. Плетнев уговаривал Пушкина «переписать 4-ю главу Онегина, а буде разохотишься и 5-ю, чтобы не с тоненькою тетрадкою идти к цензору»[739]. Поэт уступил настояниям друга: 4-я и 5-я главы были напечатаны в 1828 г. в одной книжке, но соответственно и продавались по 10 руб. Вслед за тем в том же 1828 г. вышла 6-я глава, стоившая те же 5 руб.

Теперь уже Пушкин мог торжествовать победу. «Онегин» победил и покорил читающую публику. «Северная пчела» в 1828 г. отмечала, что «публика с удовольствием раскупает это произведение первоклассного нашего поэта» (№ 3). Еще много прежде окончания всего издания первые главы были целиком распроданы и потребовали второго издания. Но литературная критика того времени, в массе своей враждебная Пушкину, использовала высокие цены «Онегина» для новых нападок на поэта.

Первый залп был дан через голову Пушкина по «задней шеренге литературного легиона», по тем «стихотворным произведениям», которые беспрестанно размножаются, будучи похожи только в одной цене на «Онегина». «Цена те же пять рублей, те же пробелы между строфами, те же пропуски в нумерации глав, – иронизировала „Северная пчела“, – но разница в том, что публика не раскупает книжонок мастерства задней шеренги» («Северная пчела», 1829 г., №№ 1 и 3).

Когда же в 1830 г. вышла 7-я глава «Онегина», стоившая те же 5 руб., журналисты обрушились уже непосредственно на Пушкина. Та же «Северная пчела» (1830, № 40) многозначительно писала: «В известии о новой книге: „Евгений Онегин“, глава 7-я, мы, противу обыкновения, не выставили цены сего сочинения. Спешим поправить ошибку. 7-я глава «Онегина» стоит 5 руб. <…> За пересылку прилагается 80 коп. Все поныне вышедшие семь глав, составляющие, в малую 12-ю долю, 15 печатных листов, стоят без пересылки 35 руб…».

В черновых заметках Пушкина от того же 1830 г. сохранился набросок ответа журналистам: «Между прочими литературными обвинениями укоряли меня слишком дорогой ценой „Евгения Онегина“ и видели в ней ужасное корыстолюбие…»[740] Оправдание Пушкина, оперировавшее новыми понятиями книготоргового рынка, тиража, спроса и предложения, носило характер своего рода декларации писателя-профессионала (послание не увидело света). А вышедшая в 1832 г. последняя, восьмая глава «Онегина» стоила те же 5 рублей…

Вслед за тем «Онегин» был издан А. Ф. Смирдиным отдельной книгой, что послужило поводом для новых нападок на Пушкина. «До сих пор, – писал „Московский телеграф“, – „Онегин“ продавался ценою, малослыханною в летописях книжной торговли: за 8 тетрадок надобно было платить 40 руб. Много ли тут было лишнего сбора, можно судить по тому, что теперь „Онегин“, с дополнениями и примечаниями, продается по 12 руб. Хвала поэту, который сжалился над тощими карманами читающих людей» (Московский телеграф, 1833, ч. 50, № 6).

Пушкин никак не реагировал на эти нападения. Сила и успех были на его стороне, и в 1835 г., собираясь вновь вернуться к оставленному роману, поэт в черновых набросках «Послания к Плетневу» пишет:

Пушкин имел полное основание писать таким образом. Продажа остальных глав романа принесла поэту не менее 25 тыс. чистого дохода, а Смирдин за право издания «Онегина» заплатил Пушнину 12 тыс.^I Но дело было, конечно, не только в доходах Пушкина с «Онегина». Несравненно важнее было то, что «Онегин» произвел подлинную революцию на книжном рынке, вынужденном с этих пор признать и принять высокие цены на продукцию русских поэтов.

Из книги «Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина»

Н. П. Смирнов-Сокольский

О книжной лавке Смирдина написано немало[742] и, пожалуй, для характеристики ее достаточно вспомнить удивительно меткую эпиграмму, в сочинении которой участвовал и Пушкин:

«Найти Сенковского» или «наступить в Булгарина», к сожалению, можно было и почти во всех печатных органах, издаваемых Смирдиным. В частности, два тома сборников «Новоселье», выпущенных Смирдиным по случаю переезда его книжной лавки, могут считаться образцом беспринципности их составителя. Черное в них чередовалось с белым, белое – с черным.

В первый том этого сборника Пушкин дал безвозмездно свою «повесть, писанную октавами», – «Домик в Коломне», во второй, уже за деньги, – «Анджело».

Смирдин приложил немало старания, чтобы завязать с Пушкиным близкие отношения. Как мы знаем, он являлся главным покупателем тиражей пушкинских книг, в некоторых случаях был прямым издателем их, причем платил автору, не торгуясь, и всегда самой высокой ценой. Напомню, что Смирдин, как и Пушкин, считается зачинателем профессионализации труда русских писателей.

Поэт имел громадное влияние на Смирдина, и когда, например, барону М. Корфу что-то потребовалось от этого издателя, он писал Пушкину (в июле 1833 г.): «Твое слово – для Смирдина закон»[744].

К такому же посредничеству Пушкина в делах со Смирдиным прибегали М. Погодин, Е. Баратынский, П. Катенин и другие.

Не удивительно, что с первого же номера нового смирдинского журнала «Библиотека для чтения» Пушкин начал регулярно помещать в нем свои произведения.

В первом номере был напечатан его «Гусар», причем сумма гонорара, уплаченная автору Смирдиным, опять удивила всех: тысяча рублей, или червонец за строчку!

В воспоминаниях А. Головачевой-Панаевой приводится по этому поводу такой, впрочем не вполне достоверный, рассказ:

Панаеву понадобилась какая-то старая книга, и мы зашли в магазин Смирдина. Хозяин пил чай в комнате за магазином, пригласил нас туда и, пока приказчики отыскивали книгу, угощал чаем; разговор зашел о жене Пушкина, которую мы только что встретили при входе в магазин.

– Характерная-с, должно быть, дама-с, – сказал Смирдин. – Мне раз случилось говорить с ней. Я пришел к Александру Сергеевичу за рукописью и принес деньги-с; он поставил мне условием, чтобы я всегда платил золотом, потому что их супруга, кроме золота, не желала брать других денег в руки. Вот-с Александр Сергеевич мне и говорит, когда я вошел-с в кабинет: «Рукопись у меня взяла жена, идите к ней, она хочет сама вас видеть», и повел меня; постучались в дверь; она ответила «входите». Александр Сергеевич отворил двери, а сам ушел; я же не смею переступить порога, потому что вижу-с даму, стоящую у трюмо, опершись одной коленой на табуретку, а горничная шнурует ей атласный корсет.

– Входите, я тороплюсь одеваться, – сказала она. – Я вас для того призвала к себе, чтобы вам объявить, что вы не получите от меня рукописи, пока не принесете мне сто золотых вместо пятидесяти. Мой муж дешево продал вам свои стихи. В шесть часов принесите деньги, тогда и получите рукопись. Прощайте.

Все это она-с проговорила скоро, не поворачивая головы ко мне, а смотрелась в зеркало и поправляла свои локоны, такие длинные на обеих щеках. Я поклонился, пошел в кабинет к Александру Сергеевичу и застал его сидящим у письменного стола с карандашом в одной руке, которым он проводил черты по листу бумаги, а другой подпирал голову-с, и они сказали-с мне:

– Что? с женщиной труднее поладить, чем с самим автором? Нечего делать, надо вам ублажить мою жену; ей понадобилось заказать новое бальное платье, где хочешь, подай денег. Я с вами потом сочтусь.

– Что же, принесли деньги в шесть часов? – спросил Панаев.

– Как же было не принести такой даме! – отвечал Смирдин[745].

При всей занятности этого достаточно известного рассказа в нем особенно вызывает сомнение сообщение о размере гонорара, уплачивавшегося Смирдиным Пушкину «золотом». Пушкинист Н. О. Лернер утверждал, что сообщение это относится к стихотворению Пушкина «Гусар», напечатанному в «Библиотеке для чтения». Но тогда оно тем более не соответствует истине.

Дело в том, что многие почему-то забыли, что 1000 руб. золотом в то время – это более чем 3500 руб. в ассигнациях.

Мог ли Смирдин, только что заплативший Пушкину за всего «Евгения Онегина» двенадцать тысяч ассигнациями, платить ему же за одно стихотворение, в котором немногим более ста строк, около четырех тысяч? Совершенно ясно, что речь идет о 1000 рублей ассигнациями, цифре, которую раньше других сообщил П. В. Анненков [746].

Так вот и возник тот самый, отнюдь не золотой «червонец за стих», который фигурирует во всех биографиях поэта. Кстати, подлинная стоимость подтверждается и еще одним обстоятельством. Известно, что наряду с «Гусаром» в первом томе «Библиотеки для чтения», в смирдинском же сборнике «Новоселье» (том второй) было напечатано стихотворение Пушкина «Анджело».

О гонораре Пушкина за это произведение писал А. В. Никитенко в своих записках: «…к нему дошел его „Анджело“ с несколькими урезанными министром стихами. Он взбесился: Смирдин платит ему за каждый стих по червонцу, следовательно, Пушкин теряет здесь несколько десятков рублей. Он потребовал, чтобы на месте исключенных стихов были поставлены точки, с тем однакож, чтобы Смирдин все-таки заплатил ему деньги и за точки»[747].

Эта, совсем недружелюбная (чему имелись основания), запись А. В. Никитенко сейчас интересна лишь как подтверждение гонорара Пушкина за «Анджело» – «червонец за строчку».

В «Анджело» около 500 строк, следовательно, гонорар Пушкина за него был 5000 рублей. Предположить, что сумма эта в золоте, значит допустить, что Смирдин уплатил Пушкину примерно 18000 рублей ассигнациями – гонорар просто уже невероятный.

Значит, еще раз: «червонец за строчку» – это бумажный червонец, или десять рублей ассигнациями. Называли их «червонцем» лишь по старой привычке.

Исходя из известной теперь нам точной расценки, не трудно подсчитать, сколько всего уплатил Пушкину Смирдин за произведения, появившиеся в его периодических изданиях в годы 1834–1835. В конце 1835 г. всякое участие Пушкина в смирдинских изданиях прекратилось, как прекратились и другие взаимоотношения поэта с этим издателем.

Основной причиной разрыва явилось предпринятое Пушкиным издание собственного журнала «Современник», а также все обострявшаяся вражда поэта с главными деятелями «Библиотеки для чтения» – Сенковским, Булгариным и Гречем.

Пушкин напечатал у Смирдина в «Новоселье» (во второй части) и в «Библиотеке для чтения» следующие произведения: «Анджело» (около 500 строк), «Гусар» (116 строк), «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» (около 500 строк), «Будрыс и его сыновья» (около 50 строк), «Воевода» (70 строк), «Красавица» (16 строк), «Подражания древним» (около 20 строк), «Безумных лет угасшее веселье» (14 строк), «На берегу пустынных волн» (90 строк), «Песни западных славян» (около 850 строк), «Сказка о золотом петушке» (около 230 строк), «Сказка о рыбаке и рыбке» (около 210 строк) – всего 2666 строк. Считая по 10 рублей за строку, вся сумма гонорара Пушкина за названные стихи – 26660 рублей.

Трудно с уверенностью сказать, сколько заплатил Смирдин за прозаические произведения Пушкина, напечатанные в «Библиотеке для чтения» в тот же период. Однако, учитывая общую гонорарную систему смирдинского журнала, можно предположить, что за «Пиковую даму» (имевшую, кстати сказать, шумный успех) издатель заплатил автору не менее 5000 руб., а за все остальное («Кирджали» и «Два любопытных документа о Пугачеве») – примерно 2000 руб., а всего, следовательно, за двухлетнюю журнальную работу Пушкина – около 34 000 руб., разумеется, ассигнациями.

До разрыва отношений со Смирдиным Пушкин еще дважды пользовался его услугами как издателя: в 1835 г. Смирдин купил тираж четвертой части «Стихотворений» и издал двухтомное собрание «Поэм и повестей». Издания эти будут отдельно описаны в своем месте, а сейчас, когда нам известны все более или менее точные цифры гонораров Пушкина, мы имеем полную возможность суммировать весь литературный заработок поэта за всю его творческую жизнь.

Кстати, это поможет выявить ту огромную роль, которую играл Смирдин в распространении прижизненных изданий Пушкина.

Со смирдинских гонораров мы этот подсчет и начнем. Итак, Смирдин уплатил Пушкину:

Теперь попробуем произвести подсчет всех остальных сумм, полученных Пушкиным как от других издателей его сочинений, так и вырученных от книг, издававшихся им самим с помощью Плетнева.

Напомню, что при описании второго издания второй главы «Евгения Онегина» 1830 г. я попытался дать приблизительную картину того, что было сдано Смирдину по условию, заключенному 1 мая 1830 г. Сейчас в этом новом подсчете будут фигурировать только книги и части тиражей тех книг, которые были проданы самим Пушкиным или до заключения этого условия, или после окончания срока его действия.

Впрочем, вся эта нехитрая «бухгалтерия» станет понятной из самого подсчета. Вот он:

Я не учитываю второго издания «Повестей» 1834 г., «Истории пугачевского бунта», журнала «Современник», а также «Стихотворений из Северных цветов 1832 года» – издания, давшие, как известно, Пушкину убыток. Можно позволить себе не считать убытков, достаточно знать, что не было прибыли^II.

Остаются еще неучтенными журнальные гонорары Пушкина, кроме тех, которые уплатил Смирдин за 1834–1835 гг. Чтобы как-то восполнить общую картину, назовем приблизительную цифру, ну скажем, в полтора раза большую, чем та, которую уплатил за журнальную работу Смирдин. Это будет 50 000 руб. – сумма, как мне кажется, взятая с «допуском», отнюдь не преувеличенным.

Можно не забыть и «государева жалования», которое поэт получал с ноября 1831 г. по конец жизни. Пушкин писал об этом: «Он дал мне жалование, открыл мне архивы с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал»[748]. Согласимся считать это «государево жалование» тоже литературным заработком Пушкина. Кстати, это будет всего около 25 000 рублей.

Теперь, когда у нас на руках все, хотя и приблизительные цифровые данные, попробуем сложить их вместе. Итак:

Это с 1820 г. (1-е издание «Руслана и Людмилы») до конца жизни поэта – за семнадцать лет.

Прежде всего для нашей работы чрезвычайно важно отметить, что ровно половина общей суммы уплачена Пушкину издателем А. Ф. Смирдиным. Вряд ли можно представить более яркую иллюстрацию тесных взаимоотношений этого издателя с великим поэтом. Уместно вспомнить слова В. Г. Белинского: «Нужно ли говорить, какое великое влияние на успехи литературы может иногда иметь книгопродавец-издатель?» Убедительным ответом на вопрос критика является роль А.Ф.Смирдина в жизни Пушкина.

Вернемся к литературному заработку поэта. Всю указанную сумму в 255180 разделим на 17 лет его литературной деятельности, начиная с 1820 г. Получим результат в круглом счете – 15 000 руб. в год, или 1250 руб. в месяц. Принимая во внимание, что этот расчет произведен на ассигнации, которые стоили почти в три с половиной раза дешевле золотых рублей, получим месячный заработок поэта в расчете на золото – 358 руб. Я согласен даже округлить эту цифру до 400 руб. в месяц, лишь бы не получить упрека в заведомом желании снизить литературный заработок Пушкина.

Триста пятьдесят-четыреста рублей золотом в месяц были деньги немалые, но они отнюдь не указывали на «богатство» и никак не заслуживали того огромного количества восклицательных знаков, которое расставлено иными исследователями вокруг «сказочных гонораров» Пушкина.