Инквизитор. Раубриттер Конофальский Борис
— Кавалер, да ты же главную ярмарку в округе ограбил, о тебе трезвон по все реке идет, думаю, что уже даже в Ланне о тебе знают. И эти, — Скарафаджо кивнул в сторону, — ждут, сидят.
Недалеко от дома Рене, у которого толпились солдаты, на пригорке, сидели две веселые бабенки. Самим по виду уже за тридцать, а простоволосы и головных уборов не носят. Груди чуть не все на показ, и ноги свои бесстыжие распутницы выставили так, что подвязки чулок видны на коленях. Смотрят на солдат, на солнышке греются.
— Сидят, — смеется Роха, — словно рыбу ловят, вон какую приманку на солнце разложили. Ждут, когда солдаты свое сольдо получат.
В другой раз Волков присмотрелся бы к бабенкам, даже не для того, что бы звать их с собой, а просто посмотреть, может какая красивая среди них есть. На красивую бабу просто и посмотреть приятно, а тут даже не взглянул. Поехал мимо.
В доме у Рене душно, хотя дверь открыта. Бертье уже там, за столом с Рене, а вокруг сержанты и копроралы. Все солдаты старые, седые.
Волков и Роха вошли, перед ними расступались, давали проход к столу. Но сидеть долго тут ему не хотелось, и он сказал:
— Сычу считайте долю знаменосца, он заслужил. Он ярмарку разведал. Карлу Брюнхвальду считайте офицерскую долю. Путь его с нами и не было, но не будь его, так мы бы вообще на тот берег не пошли бы, — врал Волков. — А моему послуживцу Увальню считайте долю сержанта.
Никто ему не возражал, Рене все за ним записывал. И он продолжил:
— Из меха тридцать шкур лучших выберите и две тысячи монет отсчитайте. Это подарок канцлеру будет, он должен меня от гнева герцога избавить. Я письмо к дарам приложу, пусть два сержанта хороших подарок в Вильбург к канцлеру отвезут. Остальное все считайте, как положено у солдат и ландскнехтов, считайте по кодексу кондотьеров. Рене, вы не спешите все продавать, не продешевите. Лучшее товар придержать, чем отдать за бесценок.
Волков договорил и встал, закончив дело.
— Постойте, кавалер! — вскочил за ним Бертье.
— Да, — встал и Рене. — Не спешите.
— Ну, что еще? — хмуро глядел на них кавалер.
— Дозвольте нам сказать, — начал Рене, но Бертье перебил товарища и заговорил пылко: — От солдат и офицеров просим вас принять подарки. Те подарки будут вне всякой доли, поверх доли вашей, это вам за разумность вашу и твердость, от большого нашего уважения.
— Хорошо, спасибо, — сухо ответил Волков.
Но ему опять не дали уйти, Рене стал читать список причитавшихся ему подарков:
— Шубу, что нашлась во взятом, лучшая — кавалеру. Шубу лучшую его жене, сервиз из шести вещей серебра черненого и жеребца лучшего. Все это от солдатских корпораций и господ офицеров, что были при деле на Милликонской ярмарке.
— Спасибо всем: и офицерам, и корпорациям, — ответил Волков, едва улыбаясь через силу, — Максимилиан, заберите подарки, отвезите их домой.
Когда он вышел, все молчали, людям, кажется, даже обидно стало, что кавалер так холодно принял дары, что дарились всеми от чистого сердца.
— Что это с ним? — спросил Бертье у Рохи.
— Да черт его знает, обычно злой, как собака, а тут тихий какой-то, — отвечал тот.
Максимилиан подарки положил на стол. И Тереза, и дети, и Элеонора Августа, и госпожа Ланге сразу прибежали смотреть. Дети хватали серебряные кубки, сестра рассматривала поднос.
— А кому шубы? — сразу спросила Элеонора Августа, проводя рукой по меху одной из них.
— Корпорации подарили одну мне, одну моей супруге, — отвечал Волков.
— А какая мне? — спросила жена радостно.
— Какую пожелаете.
— Вот эту, — она схватила одну из шуб, — это же соболь?
— Они обе из соболя, выбирайте по размеру, — спокойно отвечал кавалер.
Она стала мерить и, хоть обе шубы были ей велики, одну из них забрала, вдруг повернувшись к его сестре, Терезе сказала:
— Сестра моя, а вам я отдам свою. К чему мне три шубы.
— Мне? — удивилась, а может, и испугалась женщина, которая всю жизнь тяжело работала и даже представить себе не могла, что ей подарят шубу.
— Бригитт, принесите шубу из черной лисы, она моей сестре будет к лицу.
— Да, Элеонора, — сказал госпожа Ланге, тут же встала и пошла наверх в спальню.
— И вы, милые мои, тоже не останетесь без подарков, — надев роскошную шубу, которая была ей, конечно, велика, говорила Элеонора Августа детям.
— Это тебе, — продолжала она, доставая из кошелька деньги и протягивая талер мальчику.
— Благодарю вас, госпожа Эшбахт, — отвечал Бруно и по знаку тетки Терезы низко кланялся.
— Зови меня тетя Элеонора, — сказала она.
— Как вам будет угодно, — говорил племянник Волкова. — Тетя Элеонора.
А она уже доставала новые монеты и давала их девочкам, те тоже кланялись, тоже звали ее тетей Элеонорой.
А потом госпожа Ланге принесла сверху шубу и стала помогать сестре Терезе надеть ее.
Тереза поверить не могла в это, то и дело косилась на брата: можно ли ей взять такое. Волков едва заметно кивал. И только тогда она согласилась, когда Элеонора Августа, улыбаясь и разглядывая Терезу, сказала:
— Как вам в ней хорошо, дарю вам ее, сестра моя.
«Сестра моя». Она повторила это несколько раз, а девочек называла прекрасными племянницами. И благодушие, и приязнь так и изливались из Элеоноры. Вот только почему-то случилось это первый раз сегодня. А до его отъезда в рейд дочь графа выходила к столу, едва удостоив кивка головы низкий поклон сестры и низкие поклоны племянников. Она, кажется, даже ни разу не заговорила с ними. Только раз при знакомстве сказала что-то Терезе, да и то было сказано из высокомерной вежливости. Других случаев кавалер и вспомнить не смог. А тут вдруг на тебе: «сестра», «племянники», «тетя Элеонора», подарки.
Нет, все это благодушие было показным. Волков насквозь это видел.
Он то и дело поглядывал на Бригитт Ланге, та сидела и вымучивала из себя улыбку. И когда ловила взгляд Волкова, так сразу отводила глаза, словно со стыда или от страха.
А Элеонора что-то щебетала и щебетала, но Волков чувствовал в каждом ее слове, в каждой улыбке гниль и фальшь. Гниль и фальшь.
Но он был с ней вежлив, даже ласков. Он согласно кивал ее словам, улыбался ее радости и веселью детей, он брал на колени младшую племянницу Катарину, на первый взгляд просто ждал ужина, но на самом деле он ждал возвращения Сыча и считал про себя часы.
К ночи Элеонора Августа пришла в спальню, села у зеркала и ждала, пока Бригитт причешет ее перед сном. Но в этот день ночной чепец надевать не стала и, дождавшись, пока госпожа Ланге, попрощавшись, уйдет, скинула рубаху и обнаженная пошла в кровать к кавалеру с явным намерением искать расположения мужа. Но Волков был не в том настроении. Прелести жены не соблазнили его.
Он даже не повернул к ней головы. Даже взгляда косого не бросил на нее.
— Отчего же вы так ко мне холодны? — говорила Элеонора Августа, ложась рядом с ним поверх перин. — Господин мой.
Она лежала совсем рядом и заглядывала ему в лицо.
— Говорил же вам вчера, госпожа моя, — отвечал он ей вполне учтиво, но и без лишней ласки, — что хворь меня донимает от лишней езды верхом.
— И когда же уляжется ваша хворь? — произнесла жена, просовывая руку под перину и кладя ее ему на живот. — Может, я боль вашу успокою?
Так ласкова она никогда с ним еще не была. Она положила голову ему на плечо, а сама стала гладить ему живот, забираясь под рубаху. И вела на себя вовсе не как молодая жена, что вышла замуж две недели назад, а как очень даже опытная женщина.
— Не думаю, — отвечал он, беря и отводя ее руку от себя. — Эту боль даже брат Ипполит успокоить не может, умный монах.
Тут вся ласка ее сразу и закончилась. Ласковая жена умерла и проснулась опять в ней дочь графа:
— И сколько же мне теперь ждать, пока ваша хворь пройдет, — говорила она с привычным для себя и высокомерием. — Долго ли вы пренебрегать мною будете?
— Недолго, — отвечал Волков спокойно, — неделю или две. Может и три, но не больше.
— Три недели? — воскликнула она.
— А что, разве вам тяжело без внимания мужа три недели прожить? Интересно, как же вы до лет своих дожили без мужа, если три недели без ласки прожить вам в тягость? — Едва ли не с насмешкой говорил он, да еще и улыбался при том.
Она смотрела на него едва ли не с ненавистью, не говорила ему, а шипела:
— Когда замуж шла за вас, так знала, что за старика иду, да не знала, что этот старик еще и немощен! Хвор и немощен!
А он вдруг засмеялся и, повернув к ней лицо, сказал:
— Может, и так, только напомню я вам, что перед Богом клялись вы меня любить и в болезни, и в здравии.
Она что-то зло пробурчала и отвернулась от него. А он посмотрел на ее спину, на ее зад и подумал, что был бы не прочь взять ее прямо сейчас. Но нет, он потерпит, он дождется Сыча.
Элеонора Августа в эту ночь от злости долго не могла уснуть, а кавалер — напротив. Первый, кажется, раз за всю неделю спал крепко. И проспал до самого рассвета, ни разу не проснувшись.
Сыч уехал вчера днем. Значит, в поместье графа он добрался уже вечером, ближе к ночи. Если сегодня они займутся делом и ему повезет, вернуться он сможет только к вечеру. Сидеть и ждать его у себя дома вместе с молодой и разъяренной женой, Волкову вовсе не хотелось. И решил он заняться тем, что он откладывал все время. А именно волком. Монах-отшельник обещал, что подумает, как волка найти. Обещал и исчез, забыл, наверное, про обещание свое. Ну, ничего, кавалер ему напомнит. Хоть и не любил он по оврагам ездить, но не сидеть же с женой дома. Велел Максимилиану и Увальню седлать коней.
Денек отличный был, он не спешил никуда, ехали, лошадей не гнали. Проезжая мимо Солдатского поля, посмотрели, как солдаты убирают свой жидкий урожай. Рожь и вправду у них была убога. Не в пример той густой и крепкой ржи, что собирали его мужики под руководством ушлого в этом деле Ёгана. Кавалер остановился, поздоровался с солдатами, поговорили про урожай и про то, что хорошо, что сходил к горцам, а то при таком урожае солдатам зиму было бы не пережить. Поболтали с сержантами и поехали дальше, к хижине монаха.
А у хижины было все так же. Дверь на замке, никого нет. Они на кладбище сходили, а там ничего не изменилось. Только самая свежая и маленькая могила стала зарастать и походить на старые.
Даже следов свежих нигде не видать было. Тихо и дико было вокруг, словно не было тут никогда людей.
Они поднялись на пологий и длинный холм, что был недалеко от хижины. Огляделись.
— Солдаты сюда еще не добрались, — сказал кавалер, рассматривая роскошные орешники вокруг. — А не то пустили бы орех на дома или на обжиг кирпича.
— Там что, дорога, кажется? — сказал Максимилиан, показывая дальше на запад.
— Кажется.
— Там еще ваша земля?
— Точно не знаю, но давай-ка проедемся туда, я там еще не бывал, хочу посмотреть.
И они поехали дальше на запад, и так, объезжая заросли разного кустарника и разной глубины овраги, по холмам доехали до дороги.
Жарко было, лошади уже хотели пить, а Увалень, скорее всего и есть, время-то шло к обеду, но Волков почему-то не остановился, хоть и понимал, что заехал уже на чужую землю. А на дороге увидали следы от копыт, следы свежие, еще ветром не засыпанные. То были подковы крестьянского меринка.
— Поехали, посмотрим, кто тут ездит в этой глуши, кроме нас, — сказал кавалер, и они поехали по дороге на север.
Глава 30
Дорога быстро привела их на хутор из трех домов. Все дома были крепкие, хорошие, а один из них был с большим двором и кузней.
Телега как раз заехала в этот двор.
И сразу их заметили мальчишки, заголосили что-то, и тут же из кузницы вышел им навстречу мужик в переднике из кожи и шапке.
Сам он был худ, но крепок, и еще, кажется, немало удивлен.
Он поклонился Волкову.
Волков слез с коня и уселся на изрубленную, старую колоду для рубки дров:
— Я Эшбахт. Можно присесть у тебя?
— А я Ганс Волинг, кузнец местный. Сидите, господин, сейчас же велю ваших коней напоить, — он повернулся и крикнул одному из мальчишек: — Эй, Карл, Людвиг, напоите коней добрых господ.
— Вот как, значит, это уже земля барона фон Деница? — спросил кавалер, ставя меч рядом и разминая ногу.
— Истинно, господин, — кивал кузнец. — В пять верст отсюда на юг будет село Баль, а если поехать на закат, так там будет замок Дениц.
— И далеко до замка? — спросил кавалер.
— Нет, на телеге два часа езды, а верхом так и часа не будет, если напрямик.
— А ты разбираешься в часах? — удивился Волков.
— А как же, — отвечал кузнец явно гордый, что заезжий господин интересуется им и удивляется его знаниям, — я же механик, я с часами хорошо знаком. Коли надобность будет, так на ратушу вам поставлю часы с боем, на всю округу слышно будет.
— Вот как? Механик, значит, — произнес кавалер с заметным интересом. — Жаль, что у меня нет ратуши.
— Да, господин, я механик, и если у вас будут сложные заказы по железному делу, так я с радостью возьмусь и сделаю все дешевле, чем делают эти жулики из города.
— Угу-угу, — многозначительно говорил Волков, — а скажи-ка, кузнец, ты и замки дверные делаешь?
— Конечно, — говорил Ганс Волинг, — то работа для меня простая, я и для сундуков замки делаю, и механизмы для мельниц, и колеса зубчатые кую, с любой работой по железу приходите, господин. Даже могу меч такой, как у вас, починить, на что он работы тонкой и закалки сложной, все равно возьмусь и все сделаю дешевле, чем в городе.
— Меч мой пока не сломан, — задумчиво отвечал кавалер. — А скажи-ка, кузнец, местного монаха-отшельника ты знаешь? Его тут будто бы все знают.
— Брата Бенедикта? — он сразу догадался, о ком говорит кавалер. — Конечно, знаю, святой человек, как не знать? Его вся округа его знает, за благословениями к нему все ходят. Или если нужда в обрядах есть, а попа нет, опять же к нему идут. Он бесплатно отпевает мертвых, если у родственников денег нет.
— А замок на хибару его ты делал? — спросил Волков.
— Замок на хибару? — переспросил кузнец. — Я. Да, два замка он у меня, просил, я ему сделал. Правда, давно это было.
— Два замка? — уточнил кавалер.
— Два, и по два ключа к ним… И клетку еще.
— Клетку? — опять удивился Волков. — Что за клетку?
— Ну, такие, в каких воров держат или перевозят, или блудных девок на площадях подвешивают для позора. Знаете, клетки с прутьями и замком на двери. — Объяснял кузнец.
— Ну и зачем же монаху, святому человеку, такая клетка? — Волков все больше начинал интересоваться этим монахом, неужто Сыч был прав, считая его не таким уж и простым. — Он что, подвешивал в ней блудных девок для позора?
— Вообще-то, я у него не стал спрашивать, думаю, раз надо, так сделаю, но он мне сам сказал, — загадочно произнес кузнец.
— Ну, не томи, — ждал рассказа кавалер.
— Он сказал, что клетка ему нужна для умерщвления плоти и чтобы посты терпеть, говорил, что иной раз его демоны одолевают, донимают его даже в пустыне его, а когда ему совсем невмоготу становится, так он себя запирает в клетке и молится.
— Вон оно что, — произнес кавалер, не очень-то в этот рассказ веря. Какой смысл запирать себя в клетку, если у тебя же ключ от нее?
Все это казалось ему странным, он сидел, думал и поглядывал по сторонам во время разговора. Отмечал про себя, что вокруг все ладно и крепко. Ворота крепкие, двери крепкие, ставни на окнах крепкие. Неудивительно, люди на хуторе живут, рядом нет никого, так и должно быть. Но кавалер решил уточнить:
— А что, кузнец, разбойнички тут бывают?
— Разбойники? — удивился кузнец и засмеялся. — Да нет, господин, откуда? Барон наш фон Дениц, да продлит господь его дни, быстр да скор на расправу, у нас тут и воров-то нет, не то, что разбойников. Последний раз тут разбойничали еретики с гор, да и то когда это было.
— Разбойников нет, воров тоже, еретики столько лет из-за речки не вылезают, а отчего же у тебя двери в кулак толщиной, да ставни такие же, засовы везде, как на крепостных воротах, чего боишься, кузнец? — спрашивал Волков, пристально глядя на Ганса Волинга.
Только что тот ухмылялся самодовольно, про барона рассказывая, но вдруг переменился в лице. Замолчал, бороденку почесывал, задумался о чем-то, никак, видно, не решит, говорить неместному господину про что-то или нет.
Волков решил ему помочь:
— Засовами и ставнями не от волка ли бережешься?
— От него, — как будто нехотя согласился Ганс Волинг.
— Донимает, значит?
— Раз в месяц приходит. А иногда и чаще, — все так же нехотя говорил кузнец, — поэтому перед темнотой все запираю. Все проверяю.
— Видел его? — вдруг спросил Максимилиан.
Никогда себе такого не позволял, никогда не лез в разговор Волкова без спроса, а тут вдруг заговорил.
— Видел, — ответил Волинг, вспоминая, — ну, не его самого, его во тьме не видать, глаза его видал пару раз.
— И какие они? — не отставал юноша.
Очень его этот вопрос интересовал.
— Белые, как луна. Их издали видать. Пару раз их видел, может три раза, через ставни смотрю, если не сплю. Иногда он вокруг дома ходит. Тихо ходит, неслышно совсем, но скотина биться в хлеву начинает, если он близко подходит. А иначе только по следам утром о том узнаю, что был нынче ночью, что рыскал вокруг.
— А барону своему говорил о том? — спросил кавалер.
Кузнец ухмыльнулся и рукой с досады махнул:
— Да сто раз говорил ему и его людям.
— И что, не верит?
— Почему же, верит, — продолжил кузнец, — верит, он у нас не дурак, сам все видит. Десять раз он на зверя облавы устраивал, а может, и всю дюжину. С псарями, с собаками, со всеми кавалерами его, охота человек в тридцать по округе по три дня скакала.
— И ничего?
— И ничего, как поскачет, как поищет барон, так волка нет пару недель, а потом спишь ночью, а коровы в хлеву так посреди ночи выть и начнут. И воют так, что кровь в жилах стынет, кони биться начинают, калечатся. Собаки прячутся, не тявкнут даже, ни-ни… Все, вставай, значит, пожаловал сатана. Так иной раз и сижу у дверей. Или к окнам хожу через ставни наружу смотреть.
— Но видел ты только глаза? — опять спросил Максимилиан.
— Да, но один раз я его слышал и нюхал даже, — кузнец замолчал на мгновение, видимо, вспоминая тот случай. — Один, значит, раз собаки стали метаться в сенях и скулить, так я встал, лампу взял, нож взял, пошел посмотреть. Дверь из сеней открыл, а они чуть меня с ног не сбили, я чуть лампу не уронил, побежали в дом, что я им настрого запрещаю, бью их за то. Но в этот раз меня они не забоялись, обе под кровать кинулись. Я сразу понял, что демон этот пришел. Стою, сам в сени не иду, прислушиваюсь. Все тихо, ничего не слыхать. Думаю, дай, пойду, засовы на двери проверю, не забыл ли запереть. Подхожу тихохонько к двери, засовы смотрю, пробую: все хорошо, все заперто, и тут я его услыхал.
— Он, никак, завыл? — спросил Увалень, который со вниманием и ужасом слушал кузнеца.
— Да нет, какой там, — махнул рукой тот, — он сопел, стоял прямо за дверью, нюхал меня через дверь. — Он чуть помолчал и добавил. — Нюхал и вонял.
— И чем же вонял, — снова поинтересовался Увалень, — поди, псом вонял?
— Да нет, не псом, — Ганс Волинг замолчал, даже кривился, пытаясь придумать слово, чтобы объяснить, чем вонял зверь.
— Кровью он смердит старой, — вдруг говорит Максимилиан.
— Истинно, — оживился кузнец, — точно, кровищей смердел. Я словно у мясника на бойне был.
— Кровью и гнилью, — стоит и, кажется, вспоминает юноша.
— Кровью и гнилью, — согласился Ганс Волинг и спросил у Максимилиана, — а вы откуда то, господин, ведаете?
— Встречался с ним пару раз, — не без гордости ответил оруженосец Волкова. — И второй раз он у меня свое получил.
— Два раза встречались и живым остались? — не верил, кажется, ему кузнец.
— Думаю, что волку досталось больше, чем моему оруженосцу, — заметил кавалер, — мы потом волчью кровь утром нашли, а Максимилиан был почти цел.
Юноша стоял и цвел после таких слов рыцаря. Он задрал нос и свысока смотрел на неверующего кузнеца. Волков никогда его таким не видел, чуть не засмеялся даже.
— Ладно, — он усмехнулся и продолжил, — ты расскажи, кузнец, про девочку.
— Про какую? — спросил тот.
— Про батрачку. Монах сказал, что похоронил девчонку, что волк разорвал. Говорил, что она у тебя батрачила.
— Было такое, — невесело вздохнул кузнец, — жила у меня сирота. Звали ее Эльке. Жила, коз пасла, по дому помогала, один раза сказал коз до большого оврага отвести, рядом с домом они уже все объели, а после обеда привести их обратно. Дуреха привела пять коз, а одну потеряла где-то. Я говорю: «Иди, найди, но до темна не ходи, засветло возвращайся, даже если не найдешь козу, сама знаешь, что по темноте у нас ходить нельзя». Так она ушла и не вернулась. Утром с собаками пошел ее искать, так собаки заупрямились идти. Пинками их гнал до оврага. Обшарил большой овраг, ни козы, ни Эльке не было. И следов никаких собаки не нашли. С тех пор не видал ее, пока святой человек не сказал мне, что нашел девочку, порванную на куски, говорил, что руки и ноги — все погрызено было, все разбросано. Он собрал все, что нашел, и схоронил ее у своего дома.
Мальчишки тем временем наполи коней Волкова и его спутников, стали рядом и интересом слушали рассказ.
— Вот так вот, — продолжал кузнец, — и не ясно, как Эльке так далеко уйти смогла за ночь, где большой овраг, а где дом монаха. Почему пошла от дома в вашу землю — непонятно.
Волкову тоже было непонятно, и особенно было ему не ясно, к чему монаху замки и клетка.
— Ладно, кузнец, спасибо за рассказ и воду, — произнес он, вставая, — поеду я.
— Доброго пути вам, господин, доброго пути, — кланялся кузнец и его молодые помощники.
Поехал он обратно и снова заехал к лачуге отшельника. Спешились возле нее, монаха опять дома не было. Походили вокруг, позаглядывали в щели, ничего не разглядели. Увалень хлипкую дверь потолкал — заперта.
— Выломаешь? — спросил у него Волков.
— Раз плюнуть, господин, — бахвалился тот.
Кавалер подумал немного. Хотелось ему конечно, клетку посмотреть, но выламывать дверь в доме бедного монаха было нехорошо.
— Ну, ломать, господин? — спросил здоровяк, уже прикидывая, как это сделать лучше.
— Нет, — махнул рукой кавалер, нехорошо то было бы, — поехали домой, обедать уже хочу.
Сел на коня, еще раз огляделся. Тихо тут было, дикая земля. Кусты колючие, овраги от глины красные, чертополох и лопухи с репьем.
Летом невесело, а каково же тут зимой тогда? Как тут одному жить — непонятно. Видно, и впрямь отшельник — святой человек, раз не боится ни зверя, ни тоски.
Хотелось кавалеру с ним встретиться, много к этому святому человеку у него вопросов появилось и помимо клетки. А еще он подумал: «Жаль, что Сыча сегодня не было, был бы Сыч, так вопросов к монаху было бы еще больше».
Глава 31
А Эшбахт, его убогий Эшбахт, на глазах менялся. Солдаты потихонечку стали дома свои тут ставить, прямо вдоль дороги.
Дома были дрянь, из орешника и глины: один очаг, два окна и дверь, сверху побелка — вот и весь дом. Но на фоне старых, крестьянских лачуг смотрелись они чистенькими и уютными.
Но главное — в них стали появляться женщины. Молодые женщины.
Из тех, что солдаты захватили на том берегу. Женщина сразу придавала вид обжитого жилища солдатскому, мужскому, скудному дому. Хотя и рыдали они все, не преставая. А как им не рыдать, если взяли их силком из дома, оторвали от родных, привезли в глушь да еще силой взяли замуж. И мужья у всех них были либо старые, некоторым и под сорок годков было, либо увечны. Мало кому из двух десятков женщин повезло, что бы у мужа было хотя бы лицо без шрамов и все пальцы целы. И все при этом еще и бедны. А многие девки были из зажиточных крестьянских сел, а многие были из городских семей. А тут их ждал дом из глины и палок, даже кровати в нем нет. Муж немолодой и уродливый, да еще и небогатый. На венчании девки выли в голос, отказывались к попу подходить. Кого-то приходилось и кулаками уговаривать. И только так они стоять соглашалась при таинстве. Но брат Семион был глух к слезам молодых женщин.
Венчал без всякой пощады, как бы невеста не визжала и не рыдала.
Только уже совсем буйных просил успокоить, тех, что бились и орали на таинстве, тех и успокаивали без всякого снисхождения, используя оплеухи и тумаки.
И денег с солдат за ритуал святой отец не брал совсем. Не за корысть старался, а за совесть. И это при том, что чуть ли не треть девок состояли в церкви реформаторской, церкви сатанинской.
Таких он быстро перекрещивал, даже если девка и была против.
Перекрещивал и венчал. Ничего, стерпится — слюбится. Уживутся как-нибудь. Брат Семион был молодец.
Но среди новых нищих солдатских домов скалой возвышался новый строящийся дом.
«Домишко какой-никакой построю при церкви, чтобы господина не стеснять», — говорил брат Семион, Епископу Маленскому, когда деньги клянчил на церковь, при том смирено закатывал глазки к небу.
И «домишко какой-никакой» получался каменный, с подвалом, в два этажа, а размерами он был больше, чем дом самого господина Эшбахта. Находился он в удобном месте, на въезде в деревню. И под него монах просил отдать хороший такой участок в четыре десятины. Наверное, под дворик просил.
Волков остановил коня, смотрел, как суетятся на строительстве приезжие мастера и кое-кто из солдат, ставших уже местными.
Брат Семион был тут как тут, кланялся издали и поспешно шагал к нему. Не иначе, как деньги просить собирался. Он деньги Волкову отдал на хранение, и теперь, как надобность возникала, так приходил за ними. А больше кавалер его и не видел последние дни. Очень увлекался брат Семион, пока строил свое «домишко какое-никакое».
— Благослови вас Бог, — сразу начал монах.
Все одеяние его было грязным. Немудрено, денно и нощно он пропадал на стройке.
— Здравствуй, монах.
— Сегодня стропила взялись тесать для второго этажа, а получается, что не хватит двух, архитектор, оказывается, на амбары к реке два бревна забрал, не хватало ему. Опять в город ехать надо, — начал брат Семион. — Да еще архитектор говорит, что на второй этаж уже покупать надо, и на крышу еще. А еще печника вызывать пора, пока крышу не поставили, надо трубы для печей и каминов выводить.
— И много у тебя печей да каминов будет? — удивлялся Волков, у него-то в доме всего одна печь была, он же и камин, и плита кухонная.
— Нет, — скромно отвечал монах, — печь кухонная да камин на первом этаже, ну, и печь на втором.
— Вижу, ты размахнулся, — сказал Волков и тронул коня. — Церковь-то на что будешь строить?
— Авось, Бог не оставит, — уверенно сказал монах и пошел с ним рядом. — Вы, господин, дайте мне еще сто двадцать шесть талеров на текущие нужды, думаю еще и черепицу завтра оплатить, пока наши солдатики за нее много не просят.
Волков все записывал, что монах уже взял из денег, что ему епископ на церковь дал:
— Ты уже шестьсот двадцать талеров взял. На что храм строить будешь?
— Найду господин, найду, — обещал ушлый монах, помахивая рукой, мол не волнуйтесь вы, не волнуйтесь.
— Чувствую я, что храм Эшбахта будет меньше твоего дома.
Сказал Волков, а сам подумал: «Если, конечно, поганые горцы сюда не придут и не спалят тут к чертям и церковь, и дом. И все дома и строения, что тут только есть».
Людей, скот, скарб какой-нибудь он намеревался увести, унести, но дома-то с собой не заберешь. Эти собаки горные все спалят, если придут. А еще он подумал, что если горцы к нему не доберутся, то домишко он у монаха заберет, к чему нищенцу божьему дом, который больше дома господина?
Вот на церковь ему денег не хватит, Волков ему денег даст, а взамен заберет новый и каменный дом, а в старом, в бревенчатом, пускай сам живет. Монаху и старый его дом неплох будет. А пока…
Пусть строит.
Госпожа Эшбахт нелюдима была, сидела за столом с госпожой Ланге. Обед уже был, так, видно, они ужин ждали. От скуки за вышивание взялись. Волков и монах поздоровались вежливо, пошли на второй этаж, отперли сундук, стали деньги считать, записывать расходы.
— Вы тут, экселенц? — на лестнице появляется голова Сыча.
— Тут, иди сюда, — сказал Волков и захлопнул сундук.
Читать бесплатно другие книги:
