Инквизитор. Раубриттер Конофальский Борис
Девочка звонко чмокнула руку, чем вызвала у всех улыбки. И низко и быстро поклонилась.
— Юные госпожи не кланяются, — улыбаясь, сказал кавалер. — Разве ты не знала, Катарина?
— Не кланяются? — удивилась девочка.
— Нет, госпожи делают книксен, — Волков указал на Брунхильду, которая уже оделась и пришла к столу, — госпожа Брунхильда, ваша тетя, вас научит.
— Научу, — сказал Брунхильда, — все госпожи должны уметь это делать.
— А мы что, теперь госпожи? — удивлялась девочка во все глаза, разглядывая прекрасную молодую женщину.
— Да, вы теперь госпожи, — сказал Волков.
— И со столов теперь убирать не будем, полы мыть не будем? — все еще не верила девочка.
— Нет, — сказал кавалер.
— А что же мы будем делать?
Тут как раз к случаю в дом вошел юный монах брат Ипполит.
— Вот этот добрый человек, он не только хороший врач, он еще и хороший учитель, он вас теперь будет учить.
— Учить, — удивлялась Катарина, — да чтоб я сдохла!
Все засмеялись, а матери девочки стало стыдно. Она отвела ее от кавалера, приговаривая:
— Нельзя тебе так говорить теперь. Ты теперь госпожа. Госпожи так не говорят.
А Волков посмеялся и поманил к себе сестру, когда та подошла, он сказал ее негромко:
— Вдруг придется где говорить, так не забудь, Брунхильда — это наша сестра.
— Госпожа наша сестра? — Тереза Видль с удивлением покосилась на Брунхильду.
— Да, твоя младшая сестра. Запомни это.
— Хорошо, господин, — кивнула Тереза.
— Да, еще зови меня теперь брат.
— Да, господин… Как пожелаете, брат, — сказала Тереза.
В тот день они сидели за столом почти до вечера, вроде, все весело было, а когда нужно уже ко сну отходить, когда сестра, племянники и все другие из-за стола уже вышли, Брунхильда сказал ему негромко:
— Коли дети тут с нами спать будут, так вы ко мне не лезьте.
— Чего ты, они лягут в другой половине дома, — попытался уговорить ее кавалер, который уже соскучился по красавице.
— Нет, и не думайте даже. Стройте стену или не лезьте ко мне.
— Да когда же мне стену-то строить?
— Да хоть сейчас!
Волков понимал, что дело тут не в сестре и детях, они бы все легли за очагом, так и все нормально было бы, но красавица артачилась.
— Что ты бесишься опять? — Волков пытался погладить ее по руке.
— А не знаете вы, зачем к нам граф намеревается? — спросила она и свысока поглядела, словно пригвоздила его. — О чем говорить с вами хочет?
Спрашивала с подковыркой, с бабьей въедливостью.
— Почем же мне знать?
— Ох, врать вы мастер, — она скорчила рожицу. — Слухи ходят, что скоро мы с графом породнимся. Вот только знать бы как?
— Кто тебе об этом сказал? — сразу стал серьезен Волков.
— Сорока на хвосте принесла.
— Говори.
— Да к черту вы ступайте, — нагло заявила девица и попыталась встать и уйти.
Он поймал ее за руку.
— Ну, хватит, — заговорил он примирительно. — Говори, кто тебе сказал про это?
— А может, и сам граф, — свысока говорила красавица, не желая садиться. — Умолял остаться на бал, руки мне целовал.
— Руки целовал? — удивлялся кавалер.
Брунхильда протянула к нему руки и растопырила пальцы, сказала чуть ли не с гордостью:
— Каждый палец мне обслюнявил дурень старый. Говорил, что не было у него такой страсти за всю жизнь, просил меня остаться у него гостить, говорил, что породнимся мы скоро, что я, если захочу, хозяйкой его замка стану.
Волков даже рот раскрыл от удивления.
— Чего вы рот-то раззявили, чего невинную простоту изображаете? — зло ухмылялась Брунхильда. — Уж не думайте, что я поверю, будто вы о том не знали. Будто не поговорив с вами наперед, он стал мне такое говорить. Ну, чего зенки-то на меня пялите? Уже сосватали меня за старика, а сами теперь прикидываются.
— Да, я клянусь…
Но она его не дослушала и сказала:
— Пока стены не будет, так ног для вас не раздвину, а лезть будете, так на лавку спать от вас уйду.
Сказала, вильнула подолом да ушла, увернулась от его руки, когда он хотел ее поймать.
— Ёган, монах, — сразу крикнул кавалер.
Оба монаха откликнулись: и Илларион, и Семион. Они сидели у стены и оживленно беседовали. Семион говорил своему молодому товарищу, что потребна его помощь будет в богослужениях, когда храм готов будет, а брат Илларион с удовольствием соглашался помогать.
— Ты, ты, — указал кавалер на брата Семиона. — И ты, Ёган. Завтра в город езжайте, найдите архитектора, пусть подмастерья какого посоветует, чтобы дом этот поделить.
— Да, господин, — сказал Ёган. — Съезжу, нам еще и амбары большие потребуются, заодно о них поговорю.
— Да, съезжу, — согласился брат Семион. — Как раз место под церковь выбрал, думаю его в дерене ставить, на выезде.
— Сразу и материал купите, — сказал Волков и усмехнулся. — Деньги теперь у монаха есть.
Брат Семион поджал губы, видно, что деньги, полученные от епископа, на нужды господина ему тратить, может, и не хотелось, да ничего не попишешь.
— И мне нужно в город, — тут же вернулась Брунхильда. — Деньги давайте, мне юбки новые нижние нужны. И туфли новые. Иначе гость дорогой приедет меня смотреть, а я как нищенка, может и развернутся.
Волкова от этой мысли едва не передернуло, но он сдержался, чтобы не нагрубить, и сказал холодно:
— Терезу с племянниками возьми, им тоже одежду купи, чтобы выглядели подобающе.
— Как изволите, — ядовито отвечала красавица.
Уже тихо было в доме, сестра с племянниками улеглась за очагом, у кухонных столов, на сдвинутые лавки, и Брунхильда уже разбросала руки и ноги на перинах. В доме жара, она спит раскрытая, почти в прозрачной рубахе, а он все сидел за столом, хоть и хотелось лечь к этой строптивой женщине. Только еще служанка Мария, стараясь не шуметь, в кадке мыла посуду. Он составил кулак на кулак и опустил на них голову. Мыслей было столько, что передумать их все и трех голов не хватило бы. В голове сумбур. Тут и постройка церкви и дома, и распри с кантонами, все попы от него войны ждут, и женитьба на дочери графа, и сватовство самого графа, если не привирает Брунхильда, и волк.
Да разве все это осмыслить можно? Все продумать, все предусмотреть. И ведь никто не поможет, не разрешит за него ни одного дела. Попы только повелевать могут, а делать, а решать это все ему. Ему думать и решения принимать. Ему вести за собой людей. Ему брать на себя ответственность. И за распри, и за женитьбу, и за деньги, что на церковь получены. За все. А значит, и кара будет ему. А как иначе? Горцы обозлятся, герцог рассвирепеет, купчишки из Фринланда, и те могут деньги собрать и войско нанять. Как тут не призадуматься?
И главное, что все это: и попы, и женитьбы, и деньги, и волки, и церкви — все это сплелось в один клубок, который катится и его за собой тянет. А так не хочется распрю затевать, осточертели ему войны. Давно надоели. А от него только их и ждут.
Но почему, почему чертовы попы толкают его к этому? Разве не видят, что он давно устал, разве не понимают, что ему это все не под силу? Может, не видят, а может, им просто плевать, гнут свое, и все. Они и сеньоров в бараний рог при надобности скрутят, что им бывший солдат? Бросить бы все ему.
Если бы не боялся он потерять все, чего уже достиг: и славу свою, и имя, и землю — так собрался бы, взял деньги, Брунхильду с сестрой, да сбежал бы, куда глаза глядят. Но он так поступить не мог, уж больно дорого досталось ему положение его и его имя, чтобы вот так вот его потерять, бросить его. Он от своего уже не отступит, как разогнавшийся в атаке рыцарь, что несется на ряды пик, не может уже остановиться, даже предвидя свою погибель, не может. Так и он не мог. Видел ряды пик, продолжал нестись вперед и, кажется, уже не надеялся на то, что все обойдется. Он уже чувствовал, что не удастся ему пожить мирно. Не удастся.
Почему? А может, потому, что он и вправду Длань Господня?
Кавалер усмехнулся. Надо же, придумает поп тоже — «Длань Господня». За дурака его держит, думает, глупой лестью потешить его самолюбие.
Тут раздался грохот, он поднял голову. Горшок Мария на пол уронила. Теперь перепугано смотрела на него, а он поманил ее к себе.
— Простите, господин, — тихо сказала служанка, подходя к нему.
Он поймал ее за руку, притянул к себе, хоть она и упрямилась, попыталась не пойти, он все равно притянул, похлопал по заду и спросил:
— Ну, тяжко тебе одной весь дом вести?
— Тяжко, господин, — отвечала та, а сама ни жива, ни мертва, стояла и думала со страхом, что затевает господин.
Он достал из кошеля талер протянул ей.
— За что? — с испугом спросила девушка, деньги не брала.
— Да не бойся, ты, — произнес он, вкладывая деньги ей в руку, — это за старание твое, за работу.
Он опять похлопал ее по заду. Зад у девицы был тощий.
— Спасибо, — сказала она.
Он отпустил ее, а она вдруг не ушла. Осталась стоять.
— Ну? — удивился он, только что чуть не врывалась, а тут стоит.
— Люди в деревне говорят, что Бог вас послал, сначала думали, что вы лютовать будете, а солдаты ваши будут буйствовать, что барщиной да оброком изведете, а вы все в меру требуете, и солдаты ваши смирны, вот и говорят, что никак Господь вас послал нам за многотерпение наше. Говорят, что добрый вы.
— Далеко не добрый я, — вдруг сказал кавалер и засмеялся тихо, — Длань Господня.
Мария не поняла его, стояла и смотрела удивленно. А он продолжал ухмыляться:
— Ладно, иди, ложись.
Сам тоже встал не без труда из кресла и, тяжело хромая, пошел к кровати, к Брунхильде. Очень она не любила, когда ее будили, злилась от этого, но он решил сейчас рискнуть. И заранее улыбался, собираясь слушать ругань красавицы.
Глава 14
Поутру много народу направлялось в город. Три телеги. Брат Семион с Ёганом ехали к архитектору, сестра Тереза с детьми, еще одна телега, и Брунхильде тоже. Она ни с кем в одной телеге ехать не пожелал. Завалилась на перины госпожа, да и только. К тому же была на Волкова зла и не хотела с ним даже говорить. Помимо всех ехал в город и Брюнхвальд с двумя сыновьями.
Ехали они ставить лавку у восточных ворот города, чтобы торговать сыром. Очень Карл Брюнхвальд был признателен Волкову, что тот ему место для торговли выбил, и очень торопился начать дело.
Сыры-то у него уже скопились в изрядном количестве. Со всеми телегами решил кавалер отправить Максимилиана. Пусть и молод, зато ответственен он был не по годам. Ему кавалер доверил десять талеров на нужды сестры с племянниками и Брунхильды. Велел ему деньги экономить. Чем, естественно, вызвал еще большую злость красавицы.
Как они все уехали, так стало в доме тихо. Только одна Мария готовила обед, да Сыч от безделья валялся на лавке.
Говорят, что дела сами не делаются, а тут вдруг прибежал мальчишка со двора, что за скотом следил, глаза выпучил и кричит:
— Господин! Святой пришел, вас спрашивает.
— Святой? — удивился Волков. — Что за святой?
— Святой человек, отшельник, — продолжал кричать малец.
— Ну, зови его, — вставал с лавки Сыч.
С тех пор, как они видели монаха, тот нисколько не разбогател. Был все так же беден, на нем была все та же монашеская хламида, веревка вместо пояса, ужасные сандалии и торба за спиной.
— Благослови Бог дом этот, — сказал он, низко кланяясь.
Тут же к нему кинулась Мария, упала на колени перед ним:
— Благословите, святой отец!
— Благословляю, дочка, — монах положил ей на голову руку и быстро прочел короткую молитву.
Рукава его хламиды стары, но чисты, длинны, едва пальцы из них торчат. Тут прибежал брат Ипполит, кланялся брату Бенедикту, целовал ему руку. А тот целовал его в щеки и говорил после:
— Все люди здешние благодарят Бога, что вы, брат мой, приехали сюда, говорят, что вы во врачевании сведущи.
— Учился у великих врачевателей, — скромно отвечал молодой монах.
— Да, уже наслышан, — улыбался ласково отшельник, — лечите хорошо, а еще, что и роды тяжкие принимали недавно, причем и плод жив, и роженица выжила. Так ли это?
— Так, святой отец, Бог милостив, выжила, — Ипполит был явно польщен вниманием и похвалой отшельника.
Только Сыч ни о чем монаха не просил и не говорил ему ничего, смотрел своим внимательным колючим взглядом, словно изучал.
— Прошу вас к столу, — пригласил его Волков, когда они закончили с благословениями и похвалами. — Не хотите ли отзавтракать? Свежий хлеб, окорок, молоко топленое, масло, мед и сыр.
— Ах, какие роскошества, как жаль, что я уже поел, — говорил монах, скромно присаживаюсь на край лавки.
— Так давайте мы вам соберем еды с собой, святой отец, — предложил Волков.
— Ах, то было бы очень хорошо для меня, если бы вы дали мне немного муки и проса, — сказал монах, заметно стесняясь.
— Мария, — произнес кавалер, — собери святому отцу еды.
Девушка тут же кинулась к монаху и сама стянула с его плеч котомку. Ушла собирать еду.
А брат Бенедикт вздохнул, как перед делом тяжким, и сказал:
— Пришел я к дому своему недавно, а там все следы и следы, и от подков у дома, и на кладбище моем башмаки оттиснулись в земле. Думаю, был тут кто-то. Сразу на вас подумал, может дело у вас ко мне, вот пришел узнать.
— Да, — сказал Волков, — волк задрал корову, мы пошли по следу, и пришли к вашему дому, святой отец. А там след потеряли, стали вокруг осматриваться, нашли ваше кладбище. Откуда у вас там столько покойников?
— Так это все люди, что я за пять последних лет нашел. Кое-кто из ближайших мест, а кто-то и пришлый был, неизвестный мне и без имени. Отпевать их пришлось молитвой: «Их же имена извеси тебе, Господи, прими рабов твоих».
— А последняя могила? — поинтересовался Сыч. — Мала она, там, кажется, ребенок.
— Истинно, там дева двенадцати лет, не более. Она с хутора Волинга. У дороги в земле господина барона фон Деница хутор есть, там кузнец Волинг со своей семьей живет, вот она оттуда.
— Дочь кузнеца? — уточнил Сыч.
— Нет, сиротка приблудная, — говорил монах. — Прижил ее кузнец, она ему скотину пасла. Потерялась, искали три дня, не нашли, так я ее нашел через две недели.
— Растерзанную?
— По частям собирал. Кости ломаны и грызены были.
— Волки? — уточнил кавалер.
— Они, сатанинские отродья.
— Или один волк? — уточнил Сыч.
Монах замолчал, потом вздохнул и сказал:
— Думаю, что один, то ли верховодит он всеми другими, то ли сам зверствует.
— Вы писали епископу, что подозрения у вас есть. Откуда они?
Опять вздохнул монах и опять не сразу ответил:
— Приходил он ко мне. Ночью.
— К вам? — сразу уточнил Волков. — Зачем?
— К дому моему, стоял под дверью. Но дверь я колом подпер, не открывал.
— Откуда знаете, что это он был?
— Так по зловонию и сопению, рыку, он дышит с рыком, когда не таится. А еще видел я его, огромен он.
— А глаза желтые?
— Белые[6], в ночи сияют.
— Так и Максимилиан говорил, — вспомнил брат Ипполит, — говорил, что глаза в ночи огнем белым горели, словно лампы.
— Говорил? — отшельник с удивлением посмотрел на собрата монаха. — Он что, встретил чудище и жив остался?
— Да, он юноша сословия воинского, дал зверю отпор. Поранил его, много крови потом нашли.
— Ах, какой славный человек! — восхитился монах. — И как он сейчас себя чувствует. Не хворал он?
— Да, кажется, в добром здравии.
— И слава Богу, слава Богу.
— Так, где же волка этого искать? — спросил кавалер.
— Не в вашей земле, — вдруг твердо сказал отшельник.
— Почему так думаете?
— Был бы он в вашей земле, так я бы его место вам указал, я тут все знаю. Но и недалеко, рядом он. Но что вы делать будете, когда сыщите его?
— Убью, — просто сказал Волков. — А что же еще с ним делать?
— Тогда лучше его ловить, когда он в образе человеческом прибудет.
— Значит, так и будет.
— И поделом, — сказал монах. — И поделом.
— Так вы поможет нам найти его?
— Помогу, — твердо сказал монах. — Только похожу да посмотрю, подумаю да проверю кое-что. И как надумаю, так приду к вам.
— Мы будем вам благодарны, — произнес Волков.
— Да не вам меня благодарить, а мне вас, устал уже людей да детей по оврагам собирать и хоронить. Надобно это прекратить, а вы единственный из господ, кто за это берется.
Мария принесла котомку монаха, поставила ее на стол. Мешок был полон под завязку.
— Ишь ты, сыр! — восхитился отшельник, вставая и заглядывая в нее.
— Славен будь Господь наш. Спасибо вам, господин. Да не оскудеет рука дающего.
— Не оставит Господь нас, — заверил его юный монах. — Его преосвященство дал денег на храм, брат Семион уже выбрал место, поехал к архитектору.
— Слава Богу! Одна новость лучше другой, — обрадовался отшельник.
Он глядел на кавалера и осенял его святым знамением.
— Храни вас Бог. Нет, не иначе, как сам Господь послал вас нам, господин. Не иначе!
Волков посмотрел на него с удивлением и даже с подозрением.
Они, эти попы, словно сговорились. Но возражать не стал. Пусть говорит это чаще. Если эта слава и среди его людей укорениться, это будет ему в помощь.
Когда монах, сгибаясь под грузом своей полной котомки, раскланялся всем и вышел, у всех от него осталось хорошее впечатление.
«Добрый человек. Хорошо, что он у меня во владениях живет», — думал Волков.
И так он бы и продолжать думать, если бы на Сыча не взглянул. Тот тоже на него смотрел да ухмылялся так, как только он умел. В ухмылке его одно светится: «Знаю я вас всех, подлецов. И праведных отшельников тоже знаю».
— Что? — почти грубо спросил у него кавалер.
— Хитрый монашек, да я эту хитрость за версту виду. Авось, не проведет, — Сыч сидит вальяжно, видя, как все его слушают, подлец, посмеивается еще.
— Говори толком, — почти злился Волков.
— У всех монахов на одеже рукава как рукава, а у этого длинны, пальцев не видать, — говорит Сыч.
Волков фыркает. Дурь говорит Сыч, мало ли у кого какие рукава. А брат Ипполит и вовсе сказал в защиту собрата:
— Так, может, устав у них в братстве такой, может, такие рукава им по уставу положены, у каждого братства монашеского свои причуды.
— Может, и так, — не сдается Сыч и продолжает, чуть прищурившись, как будто размышляет. — Вот только заметил я, что рукой-то он только одной как следует шевелит, только правой, целовать всегда правую подает, берет все правой, левой слегка помогает, даже когда котомку накидывал, все правой делал. Левую только просовывал в лямки.
— К чему это ты?
— Да к тому, что левая у него рука увечная.
— Увечная? — переспросил Волков.
— Об заклад побьюсь, — говорит Сыч, — два талера против оного поставлю, что клешня у него изувечена[7].
— Мало ли. Может и так, и что?
— А то! Мало ли где монах руку повредил, быть такое может?
— Может, а вот зачем он ее прячет тогда?
— Может, он и не прячет, просто рукав такой.
— Может, и рукав, — Фриц Ламме опять ухмыляется. — А вот зачем монаху, отшельнику, святому и божьему человеку ключи?
— Ты же сам видел, он дверь запирает, — говорит Волков. — От двери ключ.
— Один-то от двери, а второй от чего?
— Какой еще второй? — удивляется кавалер.
— Эх, экселенц, вот, вроде, и глаза у вас у всех есть, а смотреть ими не умеете. Даже если на поверхности все висит, вы не видите.
— Да говори ты, болван, толком, чего ты там увидал?
— Прямо на поясе, то есть на веревке, которой он был подпоясан, два, — Сыч даже пальцами показал, — два ключа висело.
— Я это тоже заметил, — сказал брат Ипполит.
— Вот и ученый человек два ключа у него увидал, а ну скажи ученый человек, зачем святому лишенцу и отшельнику столько ключей, сколько не у всякой ключницы бывает?
Брат Ипполит посмотрел на Волкова, словно помощи искал. Но и Волков не знал, что сказать. Так и сидели оба, насупившись и задумавшись.
— Вот то-то, — продолжает Сыч многозначительно, а сам скалится, упивается своей победой над двумя любителями книг. — Призадумались вы, вижу. Вот и я призадумался. И думаю, что непростой это монах, непростой.
Рене, когда был на смотре в поместье у графа, за свой счет купил пива, целую бочку в двадцать ведер. Пива крепкого, хоть и молодого, такого яростного, что бочку едва обручи сдерживали.
Купил солдатам, хотел выдать на следующий день, но не выдал, кавалер отправил их домой, теперь с этой бочкой пива Арисбальдус Рене появился в Эшбахте. Бог его знает, что там случилось с ним, наверное, понял, что самому ему, даже с другом Бертье, эту бочку не осилить, он стал это пиво раздавать местным бабам, мужикам и солдатам, прямо с телеги разливал. Причем и своим солдатам давал, и солдатам Брюнхвальда, и новобранцам Рохи. И сам с ними пил понемногу. И к этой радости сбегались все, кто про то прознал. А местные мужики, раз управляющий господин Ёган отъехал в город, так и вовсе обрадовались. Работы все побросали и прибежали пить дармовое пиво. И все это было на главной деревенской улице. И то увидел Роха. А Роха проезжал на коне мимо, и был он как раз из тех людей, что немного жадны даже до чужого добра. Стало ему жаль того пива, что раздает Рене, и он сказал ему:
— Друг мой, какого же дьявола вы всех поите, а нашего друга рыцаря не угощаете, — он указал на дом Волкова. — Может, оставите хоть одно ведро для него?
— Как раз одно ведро и осталось! — радостно сообщил Рене. — Забирайте вместе с бочкой.
Роха, конечно, обрадовался, огляделся и увидал, что был тут как раз один человек из его людей, ему тоже пива досталось. И он стоял у забора и хлебал пиво из деревянного ковша. Был это высоченный и крупный парень, которого Волков нашел где-то на турнире.
— Эй, ты, оглобля, — рявкнул Роха. — Бери бочку и неси ее в дом кавалера.
— Я? — сказал парень и престал пить. — Вы мне говорите?
— Да нет же, — орал Роха, — твоему папаше, что родил такого олуха. Иди сюда, бери бочку и неси ее в тот дом.