Горбачев. Его жизнь и время Таубман Уильям

Глава 15

Сближение

1990 год

Представим, что кто-то решил нарисовать кривую популярности Горбачева дома и за рубежом в период с 1985 по 1990 год, оставляя в стороне временные взлеты и падения. Линия, отображающая репутацию Горбачева в СССР, началась бы в 1985 году на самом верху и уходила бы к концу 1990-го года к самому низу[1841]. Кривая его международного признания (особенно на Западе) постоянно бы шла наверх. К 1990 году мировые лидеры и обычные граждане других стран называли его одним из величайших государственных деятелей XX века.

Поведение Горбачева отражало этот контраст. В середине января он провел встречу с советскими рабочими, крестьянами и инженерно-техническими работниками, а на следующий день участвовал в международном форуме по вопросам окружающей среды вместе с делегатами из 83 стран. Черняев отметил в своем дневнике, что дома Горбачев выступил с “надоевшими словесами”, и на него напали с “бесстыдными и пошлыми” вопросами и намеками, что он не информирован о ситуации на местах. На экологическом форуме его приняли очень тепло и “устроили ему ‘эйфорию’”[1842]. 25 марта он встречался с американскими учителями. “Ух, и отдохнул он душой, – вспоминает Черняев. – Раскрылся, обаял, полно ‘соображений’, прямо как в прежние времена, когда он только набирал подъем”. Черняев беспокоился, что советские учителя обидятся на президента – “американским время не жалеет, а мы – сидим в дерьме”[1843].

В период с 29 мая по 4 июня Горбачев находился в поездке по Канаде и США. “Он слишком стал разный: один за границей, другой – здесь”, – напишет Черняев. За границей он демонстрировал здравый смысл, а дома действовал на инстинктах страха, из-за чего принимал решения, которые наносили “огромный вред политике и всему делу”[1844].

Утром 17 октября 1990 года состоялась встреча Президентского совета, во время которой “над всеми витали испуг и ненависть”. Накануне Ельцин упрекнул Горбачева в том, что он нарушил обещание и не поддержал программу “500 дней” по переходу к рыночной экономике. Члены совета призывали президента прибегнуть к жестким мерам, как выразился Лукьянов. Болдин заявил, что Ельцин не в себе. “Никакого согласия с Ельциным быть не может”, – отрезал Рыжков и предупредил, что руководству нужно “показать власть”: “Иначе дождемся того, что нас в лучшем случае расстреляют, в худшем – повесят на фонарных столбах”. По воспоминаниям Черняева, Горбачев слушал мрачно, внутренне “наливался” и по большей части молчал. В полдень он отправился на долгожданную встречу с министром обороны США Диком Чейни и моментально преобразился – “опять на коне, опять лидер мировой державы, владеющий ‘всей’ ситуацией ‘в основных точках’ международной политики, спокойный во внутренних делах и уверенный в успехе”. Единственным признаком его напряженности было то, что он “американцам рот не давал раскрыть, а всего их было семь”, отмечает Черняев. Впрочем, американцы, как и вся иностранная и отечественная публика, привыкли к затяжным монологам Горбачева, хотя и не понимали, что так он маскировал замешательство и беспокойство[1845].

В то время как его собственная страна распадалась на части, президент СССР пытался сплотить мир и одновременно вернуть себе прежнее самообладание. Он дал молчаливое согласие на объединение Германии и позволил новому государству вступить в НАТО. Он поддержал президента Джорджа Буша-старшего, когда Саддам Хусейн вторгся в Кувейт. Он стал первым генсеком, который поступился экономической независимостью Союза и личной гордостью и запросил у Запада миллиарды долларов для завершения перестройки.

Достижения за рубежом возмущали его партийных противников, которые все агрессивнее нападали на него на пленумах ЦК. Внешне атаки были направлены на министра иностранных дел Шеварднадзе, но фактически их целью был Горбачев. Консервативные аппаратчики раскритиковали его за предательство восточноевропейских коммунистов, и к ним, по обыкновению, присоединились высокопоставленные военачальники. Генерал Альберт Макашов сетовал, что советская армия без боя уходит из стран, которые до этого освободила от фашизма. Другие называли успешную встречу Горбачева с Джорджем Бушем на Мальте в декабре 1989 года “новым Мюнхеном”[1846]. Больше остальных возмущался Макашов, однако враждебно были настроены многие военные. Британский посол Брейтуэйт, который встречался с некоторыми из них после 1989 года, был удивлен, что они “так долго терпели”[1847].

После отставки Горбачева несколько его бывших помощников также перешли в наступление. Как он мог позволить НАТО прийти в Восточную Германию, когда Москва десятилетиями стремилась этого не допустить? По крайней мере, в обмен он должен был потребовать гораздо больше, включая гарантию того, что НАТО не будет расширяться на восток. Как он мог отвернуться от Ирака, давнего ближневосточного партнера Москвы, с которым Союз имел внушительные финансовые и геополитические связи? Как он мог опуститься до того, чтобы просить помощи у Запада, учитывая, что он и близко не получил того, в чем нуждался? Некоторые помощники генсека связывали горбачевские “неудачи” во внешней политике с сильным контрастом между тем, как его принимали дома, и тем, как его встречали за границей. Анатолий Добрынин отметил, что ненужные уступки Горбачева Западу имели целью поднять “падающую популярность в стране за счет вне[1848]шнеполитических успехов, мнимых или реальных”[1849]. По мнению Карена Брутенца, Горбачев угождал Западу по психологическим и политическим причинам – он стремился к одобрению и мировой славе: “Это был период, когда претензии М. С. на роль мессии, возможно, достигли зенита”. Он убегал от проблем внутри Союза, а по возвращении из заграничных поездок рассказывал, “как его хорошо встречали, какие восхищенные выкрики звучали в его адрес”[1850].

Горбачев утверждал, что принимал все решения с учетом реальной политической обстановки: Америка и Западная Европа поддерживали вхождение Германии в НАТО, а Саддам Хусейн явно терроризировал Кувейт. Он также настаивал, что преследует свое видение мира, в котором после окончания холодной войны преобразованный СССР становится надежным союзником как Германии, так и США. Это все правда, однако вопрос изначальных мотивов остается открытым. Горбачев стал психологически зависим от почитания, с которым его встречал Запад. Но важно отметить, что невиданно теплые отношения Горбачева с западными лидерами стали результатом обретения им независимого мышления. Он окончательно отошел от советских идеалов и пришел к западным ценностям и социал-демократическим взглядам[1851].

Горбачев все чаще самостоятельно решал внешнеполитические вопросы, консультируясь с некоторыми из помощников, но почти никогда не интересовался мнением членов Политбюро или нового Совета безопасности СССР, который сам создал в ноябре, а впервые созвал лишь весной[1852]. Президент перестал показывать членам Политбюро важные документы, в том числе отчеты о своих встречах с мировыми лидерами. Деликатная информация, связанная с объединением Германии, была также недоступна Политбюро. Отстранившись, Горбачев получил возможность предпринимать непопулярные среди однопартийцев шаги, но вместе с тем ограничил свое понимание ситуации – люди с альтернативным мнением могли бы предвидеть проблемы, которых он не смог избежать. Он отдалился не только от политической и военной номенклатуры, но и от близких ему единомышленников, которые порой узнавали о его решениях из выступлений или пресс-конференций Шеварднадзе[1853].

К 1990 году Горбачев рисковал стать чужим в своей стране. Но, несмотря на теплые отношения с Западом, оставался он чужаком и там. Достаточно вспомнить, как ловко иностранные “друзья” играли на его политических и психологических слабостях, чтобы добиться своего. Дома он находился под невероятным давлением. Его также сдерживала сохранявшаяся привязанность к некоторым советским устоям, и хотя он представлял некоторые договоренности с Западом как свой триумф, в действительности его путь к этим успехам был столь же мучителен, как и его положение дома.

В начале 1990 года на Восточной Германии еще рано было ставить крест: казалось, что социалистический режим можно было спасти при помощи реформ, и Горбачев был готов приложить к этому все усилия[1854]. В декабре он заявил, что, если Германия объединится, на его место придет военный диктатор[1855]. Выступая перед ЦК, он сказал, что Советский Союз не даст в обиду ГДР, потому что это важный стратегический союзник и член Варшавского договора. Однако к концу января уже двое человек – председатель КГБ и восточногерманский лидер – заверяли Горбачева, что с ГДР покончено. Крючков считал, что ГДР перестала быть государством, когда развалились государственные структуры страны[1856], а Ханс Модров заявил, что большая часть населения Восточной Германии не одобряет существование двух раздельных республик[1857].

25 января Горбачев собрал своих ближайших помощников (присутствовали Рыжков, Шеварднадзе, Крючков, Ахромеев, Черняев, Шахназаров, Яковлев и Фалин), чтобы обсудить этот непростой вопрос. По итогам встречи генсек сформулировал два основных тезиса: СССР поддержит объединение Германии (маршал Ахромеев должен был подготовиться к выведению советских войск из Восточной Германии), однако выступит категорически против вступления новой Германии в НАТО. Как это предотвратить? На территории ГДР оставалось 350 тысяч советских солдат, но угрозы или применение силы могли привести к военному конфликту или к обострению холодной войны. Альтернативой были тяжелые переговоры с позиции слабости с непредвиденными результатами.

По иронии судьбы низкая популярность Горбачева в Союзе, как и страх западных лидеров перед возможными действиями СССР в случае неудачи на переговорах, добавляли ему козырей. Миттеран опасался, что Горбачев не задержится у власти, если западные немцы будут слишком сильно настаивать на вступлении в НАТО[1858]. Министр иностранных дел ФРГ Геншер предполагал, что советский лидер, скорее всего, никогда не одобрит расширение границ НАТО на восток: “Ни один разумный человек не станет ожидать, что руководство СССР согласится на такое развитие событий”[1859]. Советник президента Буша по вопросам национальной безопасности Брент Скоукрофт считал, что идея объединенной Германии может оказаться “неприемлемой” для СССР, и тогда Советы “выступят против нее, при необходимости применив силу, или выдвинут условия… с которыми не сможет согласиться США”[1860]. Посол Мэтлок писал: “Горбачев способен сыграть роль разрушителя… и действительно укрепить собственное политическое положение у себя на родине”. Президент мог бы “надуться” и не признать право Германии свободно выбирать себе союзников. “Поступи он так, и перед немцами встала бы дилемма: либо членство в НАТО, либо объединение, но никак не то и другое вместе, – во всяком случае, не то и другое сразу”[1861]. Специальный помощник президента Буша-старшего по вопросам Европы и СССР Роберт Д. Блэкуилл помнит, как все ждали, что Горбачев воспользуется тем фактом, что 70 % немцев не считали вступление Германии в НАТО обязательным. В марте 1990 года Союз должен был дать ответ, и в худшем для США сценарии СССР одобрил бы единую Германию, но не ее присоединение к НАТО. “Этот кошмар мог произойти со дня на день. Для нас это обернулось бы большими трудностями, однако этого не произошло! Слава богу!” – напишет Блэкуилл[1862]. Много лет спустя президент Буш преуменьшит историческую значимость момента и скажет, что Горбачев оказался более гибким, чем предполагали американцы[1863].

Почему Горбачев не сопротивлялся объединению Германии? С нравственных позиций он считал ненормальным отстаивать идею разделения великой немецкой нации. С политической точки зрения это означало бы предательство идей перестройки, а в стратегическом плане отравило бы советско-германские отношения на неопределенный срок. В то же время он не хотел быть марионеткой Великобритании и Франции, которые рассчитывали оттянуть момент воссоединения Германии его руками: “Но я знал ситуацию лучше их. Я понимал, что сопротивление неизбежному, да еще с применением ‘советской силы’, как раз и вызовет тот самый хаос, который все мы хотели предотвратить”[1864].

Почему Горбачев не требовал больше за немецкое членство в НАТО? Его советник Карен Брутенц недоумевал, почему Москва не настояла на сохранении своего военного присутствия в Восточной Германии, ведь Маргарет Тэтчер допускала возможность такой уступки. Помощник Горбачева Георгий Корниенко выступал за вывод войск НАТО из Западной Германии в обмен на вывод советских войск из Восточной Германии. Почему генсек СССР не поставил условие, на которое согласился бы Гельмут Коль: Германия присоединяется к НАТО по французской модели, то есть участвует в обеспечении безопасности в Европе, но не является полноценным членом военного альянса? Почему он не потребовал письменную гарантию того, что НАТО не расширится на восток?[1865]/a>

Неужели Горбачев сосредоточился на общей картине и на своем видении нового советско-германского союза и решил не размениваться на частные вопросы? Может быть, он прислушался к словам Черняева, который в докладной записке от 4 мая подчеркнул неизбежность вступления Германии в НАТО и отметил, что сопротивление этому процессу выставит СССР проигравшей стороной[1866]. А возможно, Горбачев просто предугадал, в чем состоит урок истории, как назвал это посол Мэтлок. Объединенной Германии, согласно договорам, полагалась скромная армия, а дружественно настроенная новая страна могла стать “выгодным торговым партнером и перспективным инвестором для Советского Союза”. “Горбачев был целиком и полностью предан интересам своей страны, заключая те самые договоры”, – считал Мэтлок[1867].

Горбачев колебался. С одной стороны, он мечтал о своем новом будущем, с другой – не хотел уступать Западу. Его выбор особенно осложнялся тем, что дома на него давили политики и враждебное ему общество, а внутри себя самого он боролся с не до конца атрофировавшимися инстинктами геополитика. Долгое время он был настроен категорически против членства Германии в НАТО, пока совершенно неожиданно не одобрил его, не выставив практически никаких условий. Западные лидеры были потрясены, как и помощники Горбачева, часть которых выступала против такого решения.

“Никто в этом не сомневается”, – так 30 января Горбачев ответил на вопрос корреспондента восточногерманского телевидения о необходимости объединения Германии. Беседуя с канцлером Колем 10 февраля в Москве, советский лидер заметил, что занят перестройкой и не очень доволен тем, что вынужден решать германский вопрос именно сейчас. Он подчеркнул, что у него с Колем нет разногласий по поводу единства немецкой нации: “Сами немцы должны сделать свой выбор”. Коль повторил слова Горбачева, чтобы убедиться, что понял его правильно. Горбачев действительно имел в виду именно это. Советник канцлера по внешней политике Хорст Тельчик написал в своем дневнике: “Это прорыв!”[1868]

В тот вечер Коль давал в Москве пресс-конференцию, на которой собирался заявить о согласии Горбачева передать вопрос о воссоединении страны немцам. Перед выступлением микрофоны зафиксировали разговор ликующих Коля и министра иностранных дел Геншера, который не был предназначен для посторонних ушей:

Геншер (посмеиваясь). Позвольте пожать вам руку.

Коль (хватая ладонь Геншера). Теперь можно выпить.

Геншер. Отлично! Да! Отлично! Нам действительно стоит напиться[1869].

Вечером Горбачев подводил итоги переговоров с Колем в Грановитой палате Кремля. Канцлер Коль помнит, как Фалин и еще один мидовский эксперт по Германии пришли в полный ужас. Фалин саркастично заявил одному из советников Горбачева, что теперь они могут спокойно увольняться[1870]. На самом деле восторг Тельчика и ужас Фалина были преждевременными. Хотя Горбачев не требовал, чтобы Германия сохраняла нейтралитет, он исключал ее вступление в НАТО. Более того, глава СССР был уверен, что это вопрос решенный, поскольку Коль и госсекретарь США Бейкер заверили его, что НАТО не планирует расширение и не интересуется территорией Восточной Германии.

Бейкер посетил Москву незадолго до Коля. На встречах госсекретарь использовал тактику, которую они с Бушем будут применять на протяжении следующих двух лет, – лестью и участием “подталкивать” Горбачева в нужную сторону до получения результата. Бейкер признался, что он озабочен союзными проблемами, и выразил надежду, что прогресс в советско-американских отношениях “поможет” советскому лидеру решить внутренние вопросы. Он даже дал ему бесплатный совет: экономика может быть либо командной, либо рыночной, третьего не дано. Лишние рубли, которые курсируют в стране и вызывают рост инфляции, должны быть уничтожены, а перед освобождением цен необходимо запустить программу социальной защиты. Однако Бейкер подчеркнул, что ни в коем случае не намерен читать генсеку лекции и призвал его немедленно звонить в Вашингтон, если какие-либо действия США его не устраивают. Госсекретарь говорил искренне; они с Бушем по-настоящему восхищались Горбачевым и боялись за его будущее. Благодаря этому их стратегия взаимодействия с советским лидером была надежна – они “играли” на Горбачеве, чтобы переиграть его (фраза бывшего директора ЦРУ Роберта Гейтса)[1871].

Позиция Бейкера по вопросу немецкого членства в НАТО основывалась на зловещем образе из прошлого – сильная и свободная объединенная Германия в уязвимой Европе. “Что бы вы предпочли, – спросил он Горбачева, – единую Германию вне НАТО, абсолютно независимую, без американских войск на ее территории, или единую Германию, которая продолжает сотрудничать с НАТО, но с гарантией того, что юрисдикция или войска НАТО не распространятся восточнее нынешней границы?” Генсек не дал прямого ответа. Перед этим в разговоре Бейкер признался, что одобрил бы такой шаг: СССР получает гарантию того, что военная юрисдикция альянса “ни на дюйм” не расширится в восточном направлении – или, как он выразился сам, “объединение Германии не приведет к расширению военной организации НАТО на восток”[1872].

На следующий день Коль заверил Горбачева, что обещание Бейкера имеет силу: “НАТО не распространит свое влияние на территорию, которая в настоящее время известна как ГДР”. В беседе со своим коллегой Шеварднадзе Геншер был даже более убедителен: “Для нас это закон: НАТО не будет расширяться на восток”[1873].

За несколько дней до того, как Бейкер и Коль прибыли в Москву, Геншер сказал британскому министру иностранных дел Дугласу Херду: “Советскому Союзу нужна гарантия того, что в случае смены правительства в Венгрии она не станет частью НАТО”. 31 января 1990 года, выступая с речью в Тутцинге, Геншер публично призвал представителей НАТО дать СССР обещание: “Что бы ни случилось с Варшавским блоком, НАТО не переместит свои границы на восток, то есть ближе к Советскому Союзу”[1874].

Учитывая все вышесказанное, как могло случиться, что в конечном счете в НАТО вошли не только бывшая Восточная Германия, но и вся Восточная Европа, включая прибалтийские республики СССР? Постсоветская Россия тяжело восприняла этот факт, и в результате русско-американские отношения заметно ухудшились. Формально расширение произошло после отставки Горбачева, однако если Бейкер и Коль были готовы гарантировать другой исход, то почему Горбачев упустил возможность зафиксировать договоренность?

Одна из причин заключается в том, что не успели Бейкер и Коль озвучить свои обещания, как Буш пошел на попятную. Он объяснил это тем, что присутствие НАТО лишь на половине территории Германии невозможно, а отказываться от дальнейшего расширения альянса неразумно, поскольку, как он заявил Миттерану в апреле, НАТО – единственная организация, способная обеспечить безопасность и стабильность в западном мире. Ее не мог заменить никакой общеевропейский альянс, который Горбачев надеялся построить в “общем европейском доме”.

“К чертям! – сказал Буш Колю, комментируя идею уступить Горбачеву. – Победили мы, а не они. Мы не можем допустить, чтобы Советы вырвали у нас победу, попав в челюсти поражения”. Коль заметил, что в этом случае необходимо найти другой способ успокоить Горбачева: “В конце концов все сведется к вопросу о деньгах”. В ответ Буш сказал, что у Западной Германии глубокие карманы, а Роберт Гейтс позднее заявил, что им придется выманить СССР из ГДР при помощи взятки и заплатить ее должна будет Западная Германия[1875].

Но ни Буш, ни Коль не рассказывали о переменах в своих планах, поэтому Горбачев считал, что договоренность о нерасширении НАТО на восток в силе. Почему он не потребовал письменной гарантии? Бейкеру он сказал, что неприемлемость расширения НАТО очевидна без лишних слов. Видимо, излишни слова были и на бумаге. Позднее Горбачев пояснил, что подписывать такой документ было глупо, поскольку существовал Варшавский договор и о смещении границ альянса не было и речи. Однако 25 мая он лично заявил французскому президенту Миттерану, что некоторые личности подталкивают страны Варшавского договора перейти в НАТО. В докладной записке от 5 апреля Черняев заверил Горбачева, что идея вступления в альянс, например, Польши является пережитком холодной войны и перестанет быть актуальной после начала новой эпохи. Возможно, сам Горбачев в это верил, но не его западные коллеги и российские преемники[1876].

После встречи 9–10 февраля Бейкер остался в смешанных чувствах. С одной стороны, Горбачева как будто бы “вдохновляли успехи”: благодаря ему в стране вскоре появится президентский пост, а КПСС потеряет монополию на власть. С другой стороны, казалось, что оно просто не осознавал, что “СССР теряет статус великой державы”[1877]. Шеварднадзе предупреждал Бейкера, что шансы Горбачева остаться у власти невелики, хотя публично об этом никто не заявлял. Данный комментарий помогает понять, почему утром 9 февраля Горбачев был довольно мрачен, садясь за длинный, вычурно украшенный стол в Екатерининском зале Кремля вместе с Шеварднадзе и Бейкером. Присутствовавший на встрече, но неназванный человек скажет затем двум журналистам, что Горбачев “не пересыпал речь шутками, как обычно” и “выглядел изнуренным после недельных баталий”[1878].

Бейкер и Горбачев согласились, что в переговорах по германскому вопросу и НАТО должны участвовать обе Германии и четыре оккупационные державы. Москва хотела закрепить схему “четыре плюс два”, но Вашингтон предпочитал говорить о варианте “два плюс четыре”, желая подчеркнуть роль Германии в выборе своего будущего, и Горбачев уступил. Бейкер помнит, что “получил его согласие быстро и легко”[1879].

В марте и апреле движение за объединение Германии набрало максимальные обороты. 18 марта в ГДР прошли первые свободные выборы, и неожиданно для всех подавляющее большинство немцев проголосовало за Христианско-демократический союз, который настаивал на скорейшем воссоединении страны, в противовес социал-демократам, выступавшим за более длительный путь к единству. Тем временем Горбачев заявил о своем несогласии с членством Германии в НАТО ряду иностранных лидеров. 28 февраля его “нет” прозвучало на встрече с главой ГДР Модровом. В тот же день он общался с Бушем и сказал, что в случае вступления Германии в НАТО будет нарушен баланс сил. “Неприемлемо включение будущей Германии в НАТО, какие бы оговорки при этом ни делались”, – сказал Горбачев правительственной делегации ГДР 6 марта. 14 апреля он также говорил о нарушении силового равновесия в Европе папе римскому. 17 апреля советский лидер предупредил министра иностранных дел Италии Де Микелиса, что СССР может прекратить венские переговоры по сокращению обычных вооружений, чему Москва придает большое значение, “если НАТО не хочет считаться с интересами нашей безопасности”[1880].

Допустим, полноценное членство Германии в НАТО невозможно. Альтернативные решения (ограниченное членство по французской модели или присутствие советских войск в Германии) устраивали Советский Союз, но были не по душе Западу. Однако Горбачев даже не рассматривал эти два варианта, а продолжал строить воздушные замки и хотел, чтобы либо новая Германия подписала Варшавский договор и, возможно, одновременно с этим вступила в НАТО (по его словам, лучше иметь два якоря, чем один), либо к альянсу присоединился Советский Союз[1881]. Быть может, Горбачев был настолько поглощен внутренними проблемами, что не мог сфокусироваться на международной политике? Или он начал допускать идею присутствия Германии в НАТО, надеясь на ее помощь в решении советских задач, хотя и не говорил об этом ни миру, ни своей команде?

В середине мая советник канцлера Коля Хорст Тельчик встретился с Горбачевым в Москве, и президент не отрицал возможность вступления Германии в НАТО, отдельно отметив гибкость своей позиции по этому вопросу. Он также заявил Тельчику и двум представителям “Дойче банка”, что перестройке “нужен кислород, чтобы пережить два-три года”, имея в виду кредиты на сумму 15–20 миллиардов рублей[1882]. 18 мая в телефонной беседе с Бейкером Горбачев сказал, что 20 миллиардов долларов в кредитах – не такая большая сумма для мощной американской экономики. Бейкер возразил, что конгресс откажется передать доллары своих налогоплательщиков правительству, которое поддерживает Кубу. Горбачев ответил колкостью и признался, что ведет ожесточенную борьбу со своими противниками в СССР, которые обвиняют его в потакании Западу, поэтому Союз имеет право надеяться, что США не будут ждать, пока плод сам упадет в их корзину.

Основной целью визита Бейкера было представление девяти “гарантий” того, что НАТО останется безопасным для СССР, даже если к альянсу присоединится объединенная Германия. Среди его обещаний были следующие: НАТО станет в большей степени политической организацией, нежели военной; Германия откажется от ядерного, химического и биологического оружия; советские войска смогут задержаться на территории Восточной Германии “на определенный срок”, в то время как войска НАТО введены не будут; ускорятся переговоры по сокращению обычных вооружений, и будет начато обсуждение сокращения тактического ядерного оружия; фундаментом новой Европы станет организация “Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе” (СБСЕ), в которую войдут все европейские государства и США и которая, по мнению Горбачева, со временем заменит НАТО. Америка также была готова учесть просьбы Горбачева о кредитовании Союза и обещала, что при объединении Германии “будут приняты во внимание экономические интересы СССР”[1883].

Впоследствии на вопрос, почему Горбачев одобрил полное членство Германии в НАТО, Черняев ответит коротко: “Девять пунктов Бейкера”[1884]. Однако даже неподкованный в дипломатии человек мог понять, что американские “уступки” были сформулированы расплывчато и имели частичное или ограниченное действие. Возможно, большее влияние на Горбачева оказала встреча с Миттераном, прилетевшим в Москву 25 мая. По выражению одного французского историка, президент был “жёсток”. Он заявил, что горбачевская идея о присоединении Германии к блоку Варшавского договора – “политическая фантазия”, а двойное членство Германии назвал абсурдом. Невоенное вступление в НАТО (по французскому образцу) Миттеран также не поддержал. “Я не понимаю, как мы можем запретить объединенной Германии выбирать своих союзников, о чем мы договорились в Хельсинки”, – заключил французский президент[1885]. Миттеран дал понять, что Франция не поможет Союзу найти альтернативу вступлению Германии в НАТО, и тем самым отнял у Горбачева последнюю надежду.

Советский лидер еще не был готов уступить, но мысленно сделал большой шаг в этом направлении через неделю в Вашингтоне.

“Визит Горбачева в Америку кажется каким-то большим ‘светлым пятном’ на фоне мрачной ситуации, сложившейся у нас в стране, – писал Черняев. – Там, в Америке, он предельно раскрылся перед людьми, которые хотели его слушать, стремились его понять, сочувствовали ему и желали ему добра, а его делу – успеха”. Американцы увидели человека здравого смысла и свободного интеллекта, который говорит искренне и естественно. В то же время дома он бросался из стороны в сторону, скрывал свои настоящие мысли и озвучивал “призывы к компромиссу и единению, уже вызывавшие насмешку”[1886]. В действительности поездка была не столь обнадеживающей. Однако по сравнению с тяжелым приемом дома американское радушие казалось всеобъемлющим.

В четверг 30 мая в 19:30 самолет советского лидера приземлился на военной базе Эндрюс, где его ожидал скромный прием. Если предположить, что численность советской делегации соответствовала ожиданиям Горбачева от саммита, то можно сказать, что надежды его были велики. В 1985 году в Женеве его сопровождало около 140 человек, включая репортеров. В 1987 году в Вашингтоне – около 200. На этот раз в США на 18 самолетах прибыло 360 человек, а также 80 тонн вещей, в том числе посуда, столовые приборы и продукты для ужина, который будет устроен для президента Буша в советском посольстве[1887].

На следующее утро в Белом доме Горбачева ждала великолепная церемония приветствия. Красная форма старой гвардии времен Войны за независимость контрастировала со свежей зеленой травой газона, играл военный оркестр, а почетные караулы салютовали президентам своими знаменами. Буш запишет в своем дневнике: “Горбачев хорошо выглядел, держался уверенно и приветствовал меня улыбкой и крепким рукопожатием. Он не производил впечатление усталого человека…”[1888] Советский лидер рассуждал о прекрасном будущем своей страны, а в настоящем просил о помощи и поддержке, но Буш, известный своей неприязнью к “витанию в облаках”, предлагал больше поддержки, чем фактической помощи.

“В каком-то смысле мы с вами оказались провидцами”, – воодушевленно сказал Горбачев во время первой встречи тет-а-тет с Бушем 31 мая. “Мир изменился до неузнаваемости”, – также заявил он, подчеркнув, что Советы проходят через решающую фазу перестройки. Он признался, что рассчитывает на понимание и сотрудничество и нуждается в средствах для возможности маневрировать – в “незначительных” суммах в масштабах американской экономики[1889].

Буш заявил, что видение Горбачева “важно с философской точки зрения”, но предложил перейти к “практическим аспектам”. Он не смотрел на часы, пока не почувствовал, что их “беспорядочная дискуссия” продолжается дольше двадцати минут[1890]. Советник Буша по национальной безопасности Скоукрофт напомнил, что лидеров ожидают делегации, однако, по словам Буша, “Горбачев с улыбкой отмахнулся от него и вновь пустился в подробное описание проблем, стоящих перед страной”[1891]. Горбачев попросил понимания и более тесного сотрудничества, в ответ Буш сказал, что вынужден считаться с некоторыми политическими ограничениями и вернется к этому вопросу позднее[1892].

После обеда оба лидера в присутствии своих помощников подняли вопрос о Германии и ее отношениях с НАТО. Помощник Буша Роберт Блэкуилл отметил, что Горбачев был “менее требователен и хуже владел собой”, чем на Мальте[1893]. Однако он вновь попытался предложить альтернативы вступлению Германии в альянс. В Европе могут быть созданы новые структуры безопасности, оба военных блока – трансформированы в политические организации, объединенная Германия может стоять на “двух якорях”, то есть быть ассоциированным членом как в западном, так и в восточном блоке. Как и ожидалось, Буш как можно деликатнее выразил несогласие и заверил Горбачева, что НАТО “уйдет из Германии”, если “новое поколение немцев” не захочет состоять в альянсе.

Горбачев заявил, что американское военное присутствие в Европе необходимо, – в предыдущие 40 лет в Кремле за такое сбросили бы с крыши. Затем он еще больше поразил Буша, когда достаточно неуклюже сообщил, что, возможно, без НАТО сейчас не обойтись, однако упорно настаивал на двойном членстве Германии – в НАТО и Варшавском блоке. Горбачев выразил надежду, что они с Бушем договорятся, потому что если у советских людей создастся впечатление, что мнение СССР в германском вопросе не учитывается, то все положительные процессы в Европе окажутся под угрозой.

Бейкер повторил девять “гарантий”, которые он ранее представил в Москве, однако Горбачев хотел большего. Он мечтал создать большую коалицию по примеру той, что объединила Соединенные Штаты и СССР во время Второй мировой войны. “Неужели мы глупее Рузвельта и Сталина?” – говорил он. Дискуссия продолжалась, пока внезапно не случился прорыв:

– Если Германия не хочет оставаться в НАТО, она имеет право пойти по другому пути, – сказал Буш.

– Тогда предлагаю публично огласить итог наших переговоров, – ответил Горбачев. – Президент США предоставляет суверенной Германии право выбрать свой военно-политический статус, будь то членство в НАТО, нейтралитет или что-то еще.

– Каждая независимая страна имеет право выбирать себе союзников, – заметил Буш. – Если правительство [Германии] не захочет оставаться в НАТО или попросит нас вывести войска, мы будем уважать их выбор.

– Тогда мы можем сформулировать это так: Соединенные Штаты и Советский Союз согласны предоставить объединенной Германии возможность самой решить, в какой организации ей находиться, – подытожил президент СССР.

Бинго! По воспоминаниям Буша, в комнате “неожиданно стало тихо”, Ахромеев и Валентин Фалин “переглянулись и заерзали в креслах”. Горбачев подтвердил, что готов уступить по этому вопросу, после чего Ахромеев, “зло сверкая глазами”, начал делать Фалину знаки. “…Они громким сценическим шепотом переговаривались между собой, – описывает инцидент Буш. – Это была просто невероятная сцена, никто из нас раньше ничего подобного не видел, это был открытый бунт против советского лидера”. Шеварднадзе потянул Горбачева за рукав и что-то прошептал ему. Пока Фалин изрекал пространную речь, Шеварднадзе продолжал жестикулировать и энергично шептать на ухо своему президенту. Горбачев попытался сделать шаг назад и отдать вопрос на рассмотрение министрам иностранных дел, Шеварднадзе и Бейкеру, однако советский министр возразил, что проблемы такого масштаба должны решаться на президентском уровне, и в конечном счете сдался. “Еще один невероятный момент”, – отметил Буш. Американский лидер не мог понять, почему Горбачев поступил именно так. “В любом случае это было удивительное выступление”, – закончил он. Схожие чувства были и у советника Скоукрофта: “Я с трудом верил тому, чему был свидетелем, не говоря уже о том, чтобы понять суть произошедшего”. Другой помощник Буша, Роберт Зеллик, написал, что это была самая необычная сцена из всех, при каких он присутствовал[1894].

Почему Горбачев уступил? По прошествии многих лет Джеймс Бейкер и Кондолиза Райс все еще не нашли ответа на этот вопрос[1895]. Размышляя над ним, Скоукрофт предположил, что глава СССР “мог проявить настойчивость и сделать Германию нейтральной”. Однако обсуждение этой альтернативы, как и других идей Горбачева, зашло в тупике. Более того, его аргументы были настолько неубедительны, что, по его собственному признанию, он сам встал на сторону Запада: “Действительно, Германию нельзя было оставлять в ситуации, аналогичной той, в какой она оказалась после 1918 года”. Ее вступление в Варшавский договор также стало казаться ему невозможным, а членство в НАТО вдруг представилось безопасным для СССР. Наиболее важным он считал то, что оба немецких правительства выступали за присоединение к альянсу[1896]. В интервью Горбачев заявил: “Они суверенно решат, где они хотят быть. В этом случае я считал невозможным возражать как человек, который привержен демократии, против суверенитета и так далее. Это было бы просто недостойно”[1897].

Очевидно, Горбачев не предупредил о своих сомнениях ни Ахромеева с Фалиным, ни даже Шеварднадзе. Они с Бушем также ничего не рассказали миру. В своем заявлении на пресс-конференции американский президент коротко упомянул, что США и СССР “достигли полного согласия в том, что граждане Германии должны сами выбрать себе союзников”. Советы могли возразить против такой формулировки, но, к удивлению американцев, не стали этого делать, а мир не уловил намек. Как позднее напишет Горбачев: “С этого момента можно считать, что германский вопрос в том виде, в каком он был оставлен Второй мировой войной, перестал существовать”[1898]. Однако тогда многим так не казалось. Горбачев открыто и публично заявил о своем вашингтонском решении только на июльской встрече с Гельмутом Колем в Ставрополе.

Саммит продолжался, и Горбачев стремился получить от него как можно больше выгод, чтобы вернуться домой триумфатором. В частности, он настаивал на подписании торгового соглашения, которое бы нормализовало экономические отношения между Штатами и Союзом путем предоставления последнему статуса “наиболее благоприятствуемой нации”. 31 мая после ужина в Белом доме “взволнованный” Горбачев сказал Бушу, что уехать без договора будет для него катастрофой и что от этого зависит успех или провал всех переговоров[1899]. Шеварднадзе, общаясь с Бейкером, спокойным, но чуть ли не просительным тоном сетовал, что им тяжело будет объяснить советским людям, почему торговое соглашение не было подписано. Бейкер привык к тому, что советский министр открыто проявляет свои эмоции, но на этот раз накал превысил привычный порог. “Я редко говорю так с вами, – заявил Шеварднадзе, – но сейчас крайне важно, чтобы это было сделано”[1900].

Проблема заключалась в том, что в обмен на нормализацию торговых связей с Союзом США требовали, чтобы Москва позволила советским гражданам свободно эмигрировать. К тому же Буш и Бейкер настаивали, что подпишут торговое соглашение только после того, как СССР отменит экономическую блокаду Литвы. Однако эмиграционный законопроект был отложен до осени, а антилитовские санкции продолжали действовать. Поэтому, когда на следующее утро Горбачев сказал Бушу в Овальном кабинете, что подписание торгового договора будет важным политическим жестом, Буш ответил, что “находится под большим давлением со стороны конгресса и не видит путей выхода из ситуации”.

“Каждый из нас изложил свою позицию, – сказал Горбачев, как показалось Бушу, устало. – Я не могу заставить вас согласиться с моей точкой зрения. Вы предпочли Прибалтику мне, и давайте оставим этот вопрос”[1901].

Буш был обеспокоен положением Горбачева. Поэтому он решил все-таки подписать торговое соглашение на двух условиях: советский президент обещает урегулировать прибалтийский кризис мирным путем, а Буш направит договор конгрессу только после принятия Союзом закона об эмиграции и снятия блокады с Литвы. 1 июня в 17:30 в Восточном зале должна была состояться торжественная церемония подписания всех соглашений, достигнутых на саммите. Незадолго до этого Горбачев спросил Буша, будут ли они подписывать торговый договор. “Да”, – ответил Буш с улыбкой. “Это для меня действительно важно”, – сказал Горбачев. Буш планировал упомянуть о двух условиях заключения договора в своем публичном заявлении. Горбачев умолял его не делать этого, поскольку дома заявят, что он прогнулся под Вашингтон. Буш был традиционно вежлив и тактичен, поэтому согласился[1902].

Основные вопросы были решены, и президенты отправились в резиденцию Кэмп-Дэвид, чтобы провести оставшееся время на фоне сельской идиллии. Настроение Горбачева становилось все лучше. Изначально Буш хотел, чтобы чета Горбачевых переночевала на берегу моря в Кеннебанкпорте, штат Мэн, однако из-за плотного расписания лидеры провели день недалеко от Вашингтона. Два президента летели на одном вертолете, и каждого сопровождал военный офицер с ядерным чемоданчиком, при помощи которого один мог уничтожить страну другого. Однако Горбачев планировал установить в Союзе рыночную экономику, поэтому беседа двух глав во время полета напоминала вводный курс по вопросам недвижимости. Горбачев спрашивал, как покупают и продают дома, сколько стоит жилье, кто дает кредит. Во время обратного перелета в Белый дом Горбачев продолжил расспрашивать Буша о недвижимости и попросил объяснить роль риелторов. Услышав ответ, Горбачев засмеялся и подметил разницу между США и СССР: “В нашей стране находят агента и стреляют в него”[1903].

В Кэмп-Дэвиде лидеры разговаривали, сидя за столом со стеклянным верхом у Осинового домика, откуда открывался вид на бассейн, поле для гольфа и зеленую лужайку. Их беседы также продолжались во время прогулок по лесу и за ужином. Тем временем первые леди отправились на экскурсию по резиденции, и Раиса Максимовна надела высокие каблуки. Она заверила хозяйку, что это ее повседневная обувь, однако переводчик пояснил, что она всегда их надевает, когда есть вероятность, что она попадет в объектив фотографа. Барбара Буш справилась с ситуацией, предложив воспользоваться гольф-каром. Немного погодя она заметила, что ее спутница стерла ноги, и тогда Раиса Максимовна согласилась переобуться в черные домашние туфли. Она спросила, есть ли у детей Бушей собственные дома и откуда они взяли на них средства, а также задала “множество вопросов о свободном предпринимательстве” и поинтересовалась, почему Барбара так популярна. Миссис Буш ответила: “Просто я не представляю угрозы, у меня седые волосы и лишний вес… и я не вмешиваюсь в дела мужа”. В отличие от Нэнси Рейган Барбаре Буш очень нравилась Раиса Горбачева. По признанию первой леди США, во время их длительного общения в Кэмп-Дэвиде она увидела в Раисе Максимовне “личность, а не только женщину, которая хорошо подготовилась к встрече, хотя, конечно, супруга Горбачева была прекрасно подготовлена, как и всегда”[1904].

Президенты обсуждали региональные вопросы – от Кубы и Центральной Америки до Ближнего Востока, Южной Африки, Афганистана и Кореи. Горбачев был очень доволен тем, что они обсудили Афганистан в “неконфронтационной” тональности, а также тем, что Буш согласился спонсировать международную конференцию по Ближнему Востоку[1905]. Буш с восторгом вспоминал, в какой “дружеской атмосфере” проходило их общение, как они “подшучивали друг над другом” и как Горбачев “взрывался от хохота”, “энергичный, распаленный беседой, открытый самым разным предложениям”. Советский лидер не стал скрывать своих претензий к Ельцину. Буш спросил, какую роль тот будет играть, став главой российского парламента. Горбачев пылко ответил, что он человек несерьезный, скорее, оппортунист, и добавил: “Ельцин мог бы быть с нами, но он стал разрушителем”[1906].

Пребывание в Кэмп-Дэвиде оставило у всех хорошие воспоминания в том числе благодаря солнечной и теплой погоде – Горбачев даже отказался от галстука и пиджака в пользу серого пуловера с V-образным вырезом. День также скрасил случай на площадке для метания подков: Михаил Сергеевич закинул оранжевую подкову на штырь с первого раза. Один из помощников Буша взял ее, и к вечеру она была установлена на подставку. Буш подарил ее президенту Союза во время ужина, произнося тост. По словам Буша, Горбачева “переполняли эмоции”, и, слегка запинаясь, он начал говорить о том, как высоко ценит новые советско-американские отношения и его личный контакт с американским президентом. В телефонных разговорах на протяжении следующих полутора лет, стремясь воссоздать атмосферу, царившую в Кэмп-Дэвиде, Буш будет вспоминать триумф Горбачева в метании подков. Даже инцидент с гольф-каром не испортил никому настроение. Президенты отправились на экскурсию по резиденции, и за руль сел глава СССР. Увидев старого горбачевского врага Роберта Гейтса, лидеры помахали ему, и в это мгновение Горбачев потерял управление, едва не перевернув машину и не въехав в дерево. День не омрачили даже тщетные попытки Горбачева поговорить о финансовой помощи Союзу. После ужина он отвел Буша в сторону и признался, что не хотел поднимать денежный вопрос при своих консультантах. Но американский президент в очередной раз уклонился от разговора, упомянув “сложные политические вопросы”, такие как Куба и Германия, и возможность выдачи частных кредитов, гарантированных государством. Буш добавил, что “есть и другие проблемы, которые требуют внимания”. Позднее он пояснил, что в тот момент не мог сказать всего напрямую, но осознавал, что Горбачеву “необходимо сохранить лицо, хотя в Союзе все разваливается”. Буш пытался дать ему такую возможность, но в то же время понимал: “Мы не могли предоставить им 20 миллиардов долларов для финансирования экономики, если они не проведут глубоких экономических реформ, но даже тогда у нас не было этих денег”[1907].

Горбачев также не был готов говорить на любые темы – существовал один вопрос, который мог сорвать все советско-американские переговоры, однако Буш предпочел обойти его стороной. Американский президент был осведомлен о том, что Москва активно разрабатывает биологическое оружие (БО), которое может сравниться по разрушительности с ядерным. Бактериологические бомбы начали создавать еще в 1920-е годы, а к 1970-м и 1980-м годам популярность подобных проектов сильно возросла. СССР построил первый в мире завод по производству биологического оружия в промышленных масштабах, и там ученые пытались создать микроорганизмы, устойчивые ко всем известным лекарствам. Неизвестно, насколько глубоко Горбачев был осведомлен о этом, однако он понимал, что Советы нарушают Конвенцию о БО, подписанную ими в 1972 году, которая запрещала работу над подобным оружием. В феврале 1986 года он утвердил пятилетний план разработки БО, а 15 мая 1990 года получил сверхсекретный отчет, в котором, однако, замалчивались некоторые аспекты. Но даже если он действительно не знал всего, США и Великобритания ввели его в курс дела, поскольку получили информацию от советских перебежчиков. Послы Мэтлок и Брейтуэйт передали некоторые сведения Черняеву 14 мая 1990 года, Буш откровенно поговорил с Горбачевым в Кэмп-Дэвиде, а Маргарет Тэтчер – на встрече 8 июня.

Советский лидер пытался опровергнуть доводы Буша и Тэтчер, предложив серию поездок на советские и американские исследовательские объекты. Схожим образом он отвечал на вопросы Джеймса Бейкера, Джона Мейджора (преемника Тэтчер на посту премьер-министра) и Буша в 1991 году. Англичане и американцы не говорили всего, что знали, опасаясь, что американские противники Кремля, и без того нападавшие на Москву за нарушение ряда соглашений, сорвут важные переговоры по вопросам ядерного оружия. В итоге Советы продолжали работу над программой, пока не распался Союз и Ельцин не наложил ограничения на подобные исследования.

Почему Горбачев скрывал правду? Не исключено, что он боялся разглашать подобную информацию, поскольку это могло разрушить тот новый мир, который он строил вместе с Западом. Или, возможно, так он хотел отблагодарить военных, которые поддержали его радикальные предложения по ядерному разоружению. Но какова бы ни была причина, поведение Горбачева демонстрировало, что, несмотря на свой идеализм, он был способен вести Realpolitik и успокаивать советских коммунистов, что, в свою очередь, было на руку американским консерваторам, которые долгое время скептически относились к намерениям Горбачева[1908].

Как и поездка 1987 года, последний тур Горбачевых по Америке включал в себя различные торжественные мероприятия, и помимо Вашингтона и Нью-Йорка чете предстояло посетить Миннесоту и Калифорнию, где их принимали даже с большим энтузиазмом. Однако столицу советскому лидеру на этот раз покорить не удалось.

Одним из ключевых моментов вашингтонской программы был грандиозный ужин, где подавались икра и котлеты по-киевски, которые советское посольство приготовило специально для гостей – американских “интеллектуалов и общественных деятелей”. В СССР их бы назвали интеллигенцией, и Горбачевы неустанно поддерживали подобные слои общества в Москве. Среди приглашенных было несколько ученых и два художника (Роберт Раушенберг и Эндрю Уайет), а кинозвезд (Грегори Пек, Дуглас Фэрбенкс-младший и Джейн Фонда) пришло больше, чем писателей (Рей Брэдбери и Айзек Азимов). “Полагаю, не все знают, что означает слово интеллектуал”, – снисходительно прокомментировал ситуацию историк литературы и культуры Дмитрий Лихачев, который присутствовал на ужине вместе с другими светочами советской науки. Представитель Белого дома затем рассказал одному журналисту, что список приглашенных составлялся в Кремле и что Раиса Горбачева отдельно просила включить в него некоторых звезд Голливуда. Хотя надо сказать, что культурный статус актеров в России традиционно выше, чем в Голливуде, а степень “звездности”, как и зарплаты, ниже.

В начале ужина Горбачев произнес вступительное слово о тех глобальных изменениях, к которым привела его политика: отношения США и СССР перешли из поля соперничества в поле настоящего партнерства, а мир, прежде разделенный на два противоборствующих лагеря, осознал, что все жители планеты – это одна цивилизация. Однако говорил он сбивчиво и не умолкал полчаса. Генри Киссинджеру Горбачев показался “расслабленным и умиротворенным”, “гением спокойствия”. Но, по словам очевидцев, на похожих мероприятиях в том же 1987 году он иногда “выглядел скорее уязвимым” и “как будто защищался от чего-то”. Дэвид Ремник слышал речь Горбачева, в которой тот предупреждал, что не потерпит давления, и счел ее “оборонительной, туманной и запутанной”. По воспоминаниям Ремника, советский лидер “повторял свои стандартные заготовки, льстил каждому из гостей и расплывался в широкой улыбке”, однако ужин напоминал “не самую удачную встречу старых друзей”. Некоторые участники с советской стороны согласились с такой оценкой. Помощник Горбачева Евгений Примаков заверил Киссинджера, что идею разрушить Берлинскую стену придумал сам генсек, со своим окружением он не советовался[1909].

Из-за того что Москва угрожала литовскому правительству и ввела против страны санкции, американский конгресс не пригласил Горбачева выступить на совместном заседании. Поэтому на следующее утро советское посольство позвало двенадцать наиболее авторитетных конгрессменов на завтрак. Сенатор Джордж Митчелл поинтересовался вероятностью повышения цен в СССР, а в ответ Горбачев прочитал 28-минутную лекцию, которая заняла половину времени, отведенного на вопросы. Его вступительные замечания и комментарии по четырем вопросам растянулись примерно на 10 тысяч слов. В 1987 году политическое мастерство Горбачева произвело впечатление на похожую аудиторию, однако после этой встречи сенатор Боб Доул заметил: “Его ответы были по-настоящему длинными”. Клэйборн Пелл вторил коллеге: “Он говорил очень умело, но не очень коротко”[1910].

Днем в советском посольстве прошло мероприятие, которое также пролило бальзам на раны, нанесенные Горбачеву дома. Согласно расписанию, он должен был получить пять наград различных организаций и уложиться в полтора часа, однако потребовалось гораздо больше времени. Ему вручили: премию мира Альберта Эйнштейна, медаль Свободы имени Франклина Делано Рузвельта, премию имени Мартина Лютера Кинга-младшего за ненасильственные действия во имя мира, премию “Человек года” и международную премию мира имени Мартина Лютера Кинга-младшего. Один за другим представители каждой организаций торжественно входили в пышный зал приемов, вешали на стену свою эмблему и превозносили Горбачева до небес, а камеры американских и советских журналистов фиксировали каждое их слово. Советский лидер не скрывал своего восторга[1911].

Горбачев попытался вновь окунуться в магическую атмосферу 1987 года, проехав по городу на лимузине. Как и в 1987 году, когда его машина остановилась, ее окружило множество людей, которые приветствовали лидера, аплодировали, подпрыгивали на месте, чтобы на секунду увидеть его, кричали и пытались протиснуться ближе. “Я, право, чувствую себя здесь как дома!” – сказал он восторженной толпе. Это ироничное замечание говорило о многом: в Союзе он становился чужим[1912].

В зарубежных поездках госпожа Горбачева традиционно жила по собственному графику. В ее американскую программу обычно входила прогулка по Белому дому в сопровождении первой леди США, и если экскурсия с Нэнси Рейган прошла неудачно, то с миссис Буш они легко нашли общий язык. Позднее Барбара Буш написала, что ее собака Милли “дрожала от удовольствия, когда с ней разговаривала Раиса Горбачева”. Первая леди СССР поучаствовала в открытии книжной выставки в Библиотеке Конгресса и на презентации рукописей, которые некогда принадлежали старообрядцам, отколовшимся от официальной церкви в 1666 году. В Столичном детском музее она сыграла в крестики-нолики с девятилетним ребенком и вслух прочитала на своем лучшем английском (среднего уровня) подписи к экспонатам в учебном центре музея. Миссис Буш пригласила госпожу Горбачеву на церемонию вручения дипломов в Колледже Уэллсли. Во время перелета Раисе Максимовне напомнили, что, как и Барбара Буш, она должна будет произнести речь. Первая леди СССР так испугалась, что тут же достала крошечный листок и начала делать заметки на английском. На самом деле заранее подготовленный ею текст должен был переводить переводчик. Миссис Буш не поняла, шутит ее гостья или нет, иначе “как могло возникнуть такое недопонимание”. С учетом советской бюрократии – достаточно легко. Однако наиболее вероятным объяснением может служить то, что Раиса Горбачева от природы часто чувствовала себя незащищенной. Возможно, поэтому она держала Барбару Буш за руку в начале церемонии и во время церемонии также часто наклонялась к первой леди и вновь брала ее за руку. Свою речь первая леди СССР начала с радостных воспоминаний о том, как в такой же солнечный день она выпускалась из МГУ. Ее выступление было лаконичным и трогательным, и она практически обошлась без назиданий, сказала только, что даже в самые беспощадные и беспокойные времена на женщинах лежит особая миссия – быть проповедниками мира, гуманизма, милосердия и доброты. В конце ей аплодировали стоя. За яркую и смешную речь миссис Буш также удостоилась овации стоя, хотя, когда первую леди США пригласили к микрофону, аудитория явно была недовольна, поэтому в числе прочего миссис Буш сказала: “Я знаю, что вы в первую очередь надеялись увидеть Элис Уокер, известную благодаря роману ‘Цвет пурпурный’. Вместо этого вы получили меня, известную… благодаря цвету моих волос!”[1913]

Затем Горбачевы посетили “города-близнецы”[1914] в Миннесоте, где в аэропорту их встречал оркестр, игравший произведения Шостаковича. В мемуарах советский лидер признался, что был по-настоящему тронут теплым приемом: улицы, по которым ехал кортеж, были заполнены людьми, которые прятались от дождя под зонтами и газетами, живая цепочка растянулась на долгие километры. Десятки тысяч людей, включая Дядю Сэма[1915], расхаживающего на ходулях с советским флагом, скандировали: “Горби! Горби!” Не доезжая квартал до особняка губернатора, чета вышла из ЗИЛа и остаток пути проделала пешком. У входа их ожидали 75 политических агитаторов с колокольчиками, а многие люди в толпе размахивали белыми платками, выпущенными к приезду Горбачева, которые назвали Gorbachief[1916]. Глава СССР встретился с ведущими бизнесменами Среднего Запада и призвал их инвестировать в Советский Союз, а в это время его жена посетила два типичных американских магазина – Pepito’s Mexican Delicatessen и Snyder’s Drugs, где задала вопросы о зарплате, условиях труда и составе продуктов. Раиса Максимовна также нанесла визит типичной американской семье – у дома собралось около пяти тысяч человек, которые нараспев скандировали “Гор-ба-чев, Гор-ба-чев”. Катаясь по городу, Горбачев выходил из лимузина по меньшей мере пять раз и общался с вымокшими под дождем американцами, как будто желая услышать как можно больше похвал. “Передо мной стоял Горбачев, обычный человек невысокого роста, – будет вспоминать встречу 19-летняя девушка. – Раиса была в прекрасном лилово-синем костюме. Она взяла меня за руку, и я испугалась. Она буквально вцепилась в нее”. По словам Павла Палажченко, такие моменты Горбачев любил почти больше всего на свете. Ажиотаж вокруг приезда лидера напомнил Черняеву, с каким энтузиазмом толпы людей встречали Горбачева в Европе, например в Милане[1917].

В тот же вечер чета вылетела в Сан-Франциско, а утром советский кортеж из 50 машин направился в сторону Стэнфордского университета. По мнению Палажченко, Горбачев с большим нетерпением ждал именно этого пункта программы, поскольку “высоко ценил процесс обучения как таковой и академическую среду”. Вдоль дороги, ведущей на кампус, выстроились тысячи студентов, которые восхищенно скандировали: “Горби! Горби!” Увидеть союзного лидера вблизи смогли “всего лишь” 7100 студентов, преподавателей и сотрудников университета. Официальное приветствие четы Горбачевых прошло на главной площади Стэнфорда, затем небольшая делегация показала ему Высшую школу бизнеса, а финальным аккордом поездки стала его речь в Мемориальной аудитории, во время которой аплодисменты практически не стихали. “Казалось, что слушатели подпитывали Горбачева энергией, – вспоминает Палажченко, – улыбки, рукопожатия, теплые слова”. В зале присутствовал давний коллега генсека – бывший госсекретарь США Джордж Шульц, на тот момент работавший в Стэнфорде, поэтому встреча прошла в дружеской атмосфере. “Ну, Джордж, – сказал Горбачев, – я вижу, вы теперь живете, как в раю… Вы все должны платить налог за такую погоду”[1918]. В Сан-Франциско его принимали не так тепло, как в Миннесоте: на улицы города в числе прочих вышли и армяне, которые шумно требовали возвращения Нагорного Карабаха Армении. Во время визита Горбачев также выступил перед 150 бизнесменами и общественными деятелями, переговорил с президентом Южной Кореи Ро Дэ У и провел трогательную встречу с Рейганами, где первые леди постарались не вспоминать прошлое и заключили друг друга в объятия.

Вечером Горбачевы улетали в Москву. На взлетной полосе хор в казачьих костюмах спел им песню “Я оставил свое сердце в Сан-Франциско” на русском языке. Раиса Максимовна понимала, что ждет их дома. Посол Мэтлок слышал, как она тихо сказала: “Новации рано или поздно поворачиваются обратной стороной и уничтожают новаторов”[1919].

После саммита советская позиция по германскому вопросу ужесточилась, хотя казалось, что на переговорах в Вашингтоне все было решено. 22 июня в Восточном Берлине встретились министры иностранных дел по схеме “два плюс четыре”, и Шеварднадзе предложил следующий проект: после объединения Германии две ее части остаются в разных организациях: одна – в НАТО, другая – в Варшавском блоке, – а державы-победительницы сохраняют свои права. Геншер передал Бейкеру записку, в которой назвал этот шаг “маневром для отвода глаз”, американец же боялся, что позицию Горбачева не приняли в Кремле. После собрания Деннис Росс, один из помощников Бейкера, выразил свое недовольство помощнику Шеварднадзе Тарасенко: “Вы переворачиваете все вверх дном. Вы, ребята, нас обманули. Что, черт возьми, происходит?”

Происходило то, что Горбачев предсказал еще в Вашингтоне: по возвращении в Союз ему пришлось дорого заплатить за уступки, на которые он пошел на переговорах в Белом доме. Тарасенко пояснил Россу, что в своем выступлении Шеварднадзе озвучил позицию Политбюро, которая была на время погребена под обстоятельствами, но является основной как минимум до XXVIII съезда партии, запланированного на начало июля. Затем он добавил, что его шеф был вынужден “формально зачитать” этот “военный документ сторонников жесткой линии”. Заместитель министра иностранных дел Юлий Квицинский с опаской наблюдал, как Шеварднадзе теряет один козырь за другим, и потому подготовил жестко сформулированное предложение, чтобы попытаться остановить неуправляемый поезд. По признанию Бейкера, до берлинской встречи он никогда не видел Шеварднадзе таким растерянным, как будто поникшим под тяжестью политической борьбы внутри страны[1920].

Некоторое время Горбачев усиленно фокусировался на внутриполитических делах, однако вскоре два события позволили ему вернуться к германскому вопросу. В начале июля США сильно надавили на НАТО, в результате чего альянс заявил о готовности сократить обычные вооружения, принять новую оборонительную стратегию и запустить долгосрочные проекты совместно со своими бывшими противниками. Благодаря этому Горбачев получил возможность утверждать, что вступление Германии в НАТО ничем не грозит Советскому Союзу[1921]. Практически одновременно с этим Горбачев укрепил свои позиции на успешно прошедшем XXVIII съезде партии. Накануне приезда Гельмута Коля в Москву, намеченного на 14 июля, Валентин Фалин предпринял последнюю отчаянную попытку ужесточить советскую позицию по Германии. Вначале он написал Горбачеву “строгую записку”, а затем попросил уделить ему 10–15 минут. Генсек позвонил ему тем же вечером. Фалин вновь предупредил начальника о возможном аншлюсе Германии, а также призвал не соглашаться на членство Германии в НАТО и стоять до конца за ее неучастие в военных делах альянса (по примеру Франции). Горбачев ответил: “Сделаю, что могу. Только боюсь, что поезд уже ушел”[1922].

Визит Коля прошел максимально гладко. Во время встречи при закрытых дверях в роскошном неоготическом особняке МИДа на улице Алексея Толстого Коль провозгласил наступление “новой эры” в советско-германских отношениях[1923]. Горбачев согласился с тем, что НАТО трансформируется, и отметил, что советское общественное мнение также постепенно меняется. За два дня лидеры окончательно урегулировали германский вопрос. Было решено, что объединенная Германия будет состоять из ФРГ, ГДР и Берлина, а граница нового государства пройдет по нынешней границе, что позволит защитить земли, которые отошли Польше и другим восточноевропейским странам после войны. Германия должна будет отказаться от ядерного, химического и биологического оружия. Советские войска получат право оставаться на территории ГДР на протяжении трех-четырех лет. НАТО не будет размещать свои военные силы в восточной части страны, пока советские войска ее не покинут. “Объединенная Германия может быть членом НАТО”, – заявил Горбачев.

На последних переговорах с Колем вопрос о дальнейшем расширении НАТО в Восточную Европу не поднимался. Вместо этого лидеры обсудили, следует ли расширить территорию Западной Германии, действующего члена НАТО. Согласно формулировке двух историков, по итогам встречи “Варшавский блок потерял одного участника, а также часть территории и политического веса”, и со временем “эта асимметрия разрослась подобно снежному кому и сыграла большую роль в геостратегическом балансе между Россией и Западом”[1924].

“Прорыв совершен! – торжествовал в своем дневнике Тельчик. – Просто сенсация! Мы не ожидали таких недвусмысленных заявлений от Горбачева. Кто мог предсказать такой результат? Невероятный триумф для нашего канцлера”. Коль, как и Буш, пытался скрыть свою радость, хотя оба они получили то, чего сильно хотели. Коль также пошел на уступки и согласился сократить число немецких военнослужащих до 370 тысяч человек, что на 130 тысяч меньше, чем было у Западной Германии в 1989 году. Ранее он кредитовал СССР на 3 миллиарда долларов и был готов выплачивать миллионы на поддержку советских солдат в Восточной Германии и обеспечить их жильем по возвращении домой. Однако когда заместитель премьер-министра СССР Степан Ситарян попросил министра финансов ФРГ о новых кредитах (Горбачев был слишком мягок для подобных бесед), ему ответили, что этот вопрос необходимо рассмотреть при участии нескольких сторон, в том числе МВФ[1925].

Во время ужина с западногерманскими коллегами Коль больше не скрывал своего восторга и признался, что “никогда в жизни еще не был так счастлив”. Горбачев тоже был доволен, однако противники критиковали его за предательство национальных интересов страны. В частной беседе Фалин обвинил Шеварднадзе в получении секретной денежной компенсации от западных немцев[1926]. Горбачев же пересмотрел национальные интересы Союза и считал, что после окончания холодной войны Советам следует строить новый мир вместе с Западом, поэтому он с нетерпением ждал начала этого процесса, надеясь на сотрудничество с двумя сильнейшими державами в мире – Соединенными Штатами Америки и объединенной Германией.

На переговорах Горбачев говорил за всю советскую делегацию, демонстрируя глубокое понимание проблем, и умело обходился с подчиненными. У Тельчика сложилось впечатление, что президент СССР формулировал приоритеты советской политики прямо по ходу пьесы[1927]. Советский лидер стремился построить теплые отношения с Колем – уже называл его Гельмутом и обращался к нему на “ты”, – поэтому пригласил его в тур по родному Ставропольскому краю. Там он показал канцлеру партийный кабинет, в котором некогда работал, и провел его по главной площади Ставрополя. Затем они направились в горячо любимые Горбачевым Кавказские горы, на небольшой VIP-курорт Архыз, где их встретила Раиса Максимовна, которая как раз собирала цветы к их приезду. Там они переночевали, а большую часть вечера, по воспоминаниям Черняева, провели за столом, причем не за столом переговоров. Одним из явных плюсов Кавказа была его удаленность от Москвы, где остались противники Горбачева, поэтому они с Колем спокойно обо всем договорились и огласили результаты на пресс-конференции на следующий день[1928].

2 августа, когда Ирак вторгся в Кувейт, Горбачев отдыхал на Черном море. Ночью с этой новостью Черняеву позвонил Шеварднадзе, который получил информацию от Джеймса Бейкера, гостившего у него в Сибири. Бейкер показал советскому министру парк Гранд-Титон в Вайоминге, а в ответ Шеварднадзе устроил американцу райские каникулы в Иркутске: половину дня они провели на озере Байкал, куда добрались на катере на подводных крыльях, поднявшись по реке Ангаре. На озере министры порыбачили, и Шеварднадзе, который остался без добычи в Вайоминге, на этот раз преуспел и выудил большого сибирского хариуса – по-настоящему неуловимую рыбу. Хотя, надо сказать, в этом ему очень помог местный егерь и ультрасовременная катушка для спиннинга. Затем они пообедали в деревенском рыбацком домике и не смогли удержаться от обсуждения внешней политики[1929].

Узнав о том, что Бейкера предупредили о неизбежном иракском вторжении, Шеварднадзе решил проверить эту информацию у собственной разведки. “Едва ли Саддам Хусейн так поступит, это абсолютно неразумно, – заверил он Бейкера. – Этого не случится. Не беспокойтесь”. Позднее американец сообщил Шеварднадзе о начале атаки и увидел, что советский министр ошеломлен этой новостью и одновременно раздосадован тем, что собственные спецслужбы ввели его в заблуждение. Само же нападение казалось ему безумием[1930].

Для советской разведки трудно было придумать худшее развитие событий. Ирак был главным союзником СССР в Персидском заливе: страны связывал Договор о дружбе и сотрудничестве, Ирак потратил миллиарды на закупку советского вооружения, включая сверхсовременные истребители, вертолеты, баллистические ракеты, танки и артиллерию, и был должен Москве 13 миллиардов долларов. Секретную полицию Ирака консультировали сотрудники КГБ, у иракского военного управления также были советские советники, военно-промышленный комплекс обсуживали техники из СССР. Около девяти тысяч советских граждан с семьями проживали и работали в Ираке и могли оказаться в заложниках, если бы Москва выступила против Саддама Хусейна вместе с Вашингтоном[1931].

Учитывая все обстоятельства, Союзу было очень тяжело принять решение. Шеварднадзе немедленно вылетел в Москву, а Бейкер отправился в Монголию, как и планировал, чтобы не поднимать панику в мировом сообществе, однако двое его помощников, Деннис Росс и Роберт Зеллик, присоединились к советскому министру. Буш надеялся, что Москва поддержит его и осудит вторжение, и поведение Шеварднадзе обнадежило Росса и Зеллика, однако реакцию Горбачева трудно было предугадать. К удивлению Черняева, президент однозначно охарактеризовал действия Ирака как акт агрессии, которому нет оправдания[1932]. Однако Шеварднадзе и Черняев были практически единственными, кто встал на его сторону.

Пока Бейкер находился в Монголии, Росс, Зеллик и Тарасенко подготовили текст совместного советско-американского заявления, в котором осуждалось иракское вторжение. Предполагалось, что по пути в Вашингтон Бейкер остановится в Москве и вместе с Шеварднадзе озвучит его. Однако министр обороны Язов и руководитель КГБ Крючков были категорически против этого, как и опытные мидовские востоковеды, которые не хотели предавать Ирак. Глава департамента Ближнего Востока МИДа схватил Тарасенко, прижал к стене и спросил, что тот будет делать, если в ответ на заявление разгневанная иракская толпа нападет на советских детей, живущих там[1933].

Горбачев одобрил совместное выступление двух министров и на протяжении осени продолжал осуждать вторжение. Шеварднадзе согласовал свою позицию с Бейкером и был готов усилить давление на Саддама и пригрозить применением силы, однако Горбачев, по словам Черняева, осуждал массовое применение современного оружия и хотел свести число жертв к минимуму[1934]. Большое влияние на него оказывал Евгений Примаков, признанный эксперт по Ближнему Востоку, хорошо знавший Саддама Хусейна лично. Будучи советником Горбачева, он неустанно заверял президента, что Саддама можно убедить покинуть Кувейт путем переговоров. Напряжение между Шеварднадзе и Примаковым возрастало. Дело дошло до того, что, когда Горбачев отправил Примакова в Вашингтон с планом мирного урегулирования, Шеварднадзе решил, что Горбачев ему не доверяет, и попытался сорвать миссию. Он также подозревал, что Примаков планирует отнять его пост министра иностранных дел, поэтому через своих помощников передал Бейкеру, что он против плана Примакова. По словам Зеллика, Шеварднадзе предложил Вашингтону “наплевать на предложение Примакова”[1935].

Как и в СССР, в Ираке Горбачев пытался усидеть на двух стульях – изменить историю, но без применения силы. Однако 29 ноября он дал зеленый свет резолюции ООН, которая санкционировала принятие “всех необходимых мер”, в том числе применение силы, если к 15 января 1991 года Ирак не прекратит военные действия. Позднее советский лидер напишет: “Агрессия не должна поощряться, агрессор – кем бы он ни был – не может быть выигравшей стороной в конфликте”[1936]. Горбачев также считал, что события в Персидском заливе обозначили “водораздел в поведении сверхдержав в отношении региональных кризисов – впервые они выступили согласованно”[1937].

В этом контексте иракская проблема стала своего рода проверкой как для Горбачева, так и для Буша, и особенно важно им было сохранить лицо друг перед другом. Американский президент хотел удостовериться, что Горбачев готов не только произносить высокопарные речи о создании нового мира, но и предпринимать конкретные шаги. Союзный лидер убедился, что Буш видит в СССР полноправного партнера, иначе говоря, что все слова поддержки не были пустым звуком и Штаты не собираются пользоваться слабостью Москвы.

Казалось, что оба прошли эту проверку. Горбачев одобрил резолюцию ООН, а Буш пригласил Союз вместе решать ближневосточную проблему, несмотря на то что Вашингтон несколько десятилетий старался ограничивать присутствие СССР в регионе. Буш не только призвал Москву выступить вместе против Ирака, чем укрепил свою новую антииракскую коалицию, но и согласился стать одним из спонсоров международной конференции по израильско-палестинскому конфликту. 19 ноября два лидера встретились в Париже в рамках саммита СБСЕ, и Буш прямо попросил “своего друга Михаила”, как он теперь называл Горбачева, о содействии в Персидском заливе: “Мне нужна ваша помощь”. Советский президент ответил: “Позвольте мне сказать, что тут все зависит только от нас двоих”. Вечером лидеры и их помощники устроили неофициальный ужин, на котором, по свидетельству Буша, все шутили и рассказывали истории. Горбачев и министр обороны Язов, обычно мрачный, хохотали от души. “Позже мы с Горбачевым пришли к выводу, что это была наша самая лучшая встреча, даже лучше, чем в Кэмп-Дэвиде”, – заключил Буш[1938].

После того как Горбачев пошел навстречу Западу в германском и иракском вопросах, он ожидал соответствующих ответных шагов в виде экономической помощи, в которой столь отчаянно нуждался СССР. Генсек поступился собственной гордостью и в течение лета и осени открыто просил денег у нескольких западных лидеров.

“Мы уже подошли к рубикону, – сказал он 26 июля итальянскому премьер-министру Андреотти. – Мы хотели бы получить от Италии несвязанный кредит, аналогичный тому, который нам предоставила ФРГ. Речь не идет о подачках, мы все вернем. И… просили бы поддержать нас в вопросе о сумме в 15–20 миллиардов долларов, о которой мы сейчас ведем разговор. Речь идет о совместной акции европейцев и американцев”[1939].

В разговоре с Колем 7 сентября Горбачев отметил, что им удалось добиться объединения Германии благодаря “хорошему взаимопониманию и доверию”, “взрывает всю проделанную нами работу”[1940]. Немаловажной причиной, по которой Советы боялись выводить войска из Германии, было и то, что без финансовой помощи советских солдат пришлось бы размещать в палатках посреди заснеженных полей. Общаясь с Джорджем Бушем 9 сентября, Горбачев заявил: “События в Восточной Европе, германские дела были более трудными для нас, чем для США. Я вам скажу откровенно, что потребовались колоссальные усилия, огромное напряжение политической воли”. Из этого Горбачев делал вывод, что Вашингтон должен предоставить Москве значительную экономическую помощь[1941]. “Объединение Германии не произошло бы без соответствующего вклада Советского Союза”, – заявил советский лидер министру иностранных дел Германии Геншеру в беседе 12 сентября. “Мы не хотим чувствовать себя в роли торгашей или вымогателей”, – добавил он[1942].

14 сентября Горбачев встречался с британским министром иностранных дел Хердом и, по словам посла Брейтуэйта, выглядел угрюмо, “меньше шутил, реже улыбался, даже не подтрунивал над послом Замятиным”. Он сказал, что СССР срочно необходимы безусловные кредиты на сумму 2 миллиарда долларов, чтобы стабилизировать потребительский рынок, а также 15–20 миллиардов в виде кредитов, товаров и технологических разработок[1943]. 19 сентября Горбачев заявил Жаку Аттали, главе Европейского банка реконструкции и развития, что Москва хотела бы получить 15–20 или 30 миллиардов долларов[1944].

Чем ответил Запад? “Вы мне помогаете, и я хочу помочь вам”, – сказал Коль Горбачеву 10 сентября[1945]. Западная Германия сдержала обещание, направив Союзу около 60 миллиардов немецких марок к середине 1991 года[1946]. Однако эта сумма выглядит скромной по сравнению с другими немецкими тратами. Например, после объединения на реконструкцию Восточной Германии были потрачены миллиарды марок, а в 1966 году консервативный лидер Франц Йозеф Штраус полагал, что Бонну придется заплатить 100–120 миллиардов марок (450 миллиардов по состоянию на 1990 год с учетом инфляции), чтобы Восточная Германия стала нейтральной, при этом Западная Германия была готова выйти из НАТО и Европейского сообщества, а также пообещать не поднимать вопрос о воссоединении Германии до конца века. В 1990 году немцы получили намного больше, а заплатили намного меньше[1947].

Остальные западные страны не торопились отвечать на просьбы СССР, однако этот вопрос был поднят 9 июля в Хьюстоне на встрече глав G7. Во время визита Горбачева в Кэмп-Дэвид помощник Бейкера Деннис Росс спросил Примакова: “Сколько вам действительно нужно?” Примаков ответил: “Около 20 миллиардов долларов в год на протяжении трех лет”. Коль и Миттеран призвали своих коллег собрать, по крайней мере, 15–20 миллиардов долларов, но их попытки были тщетны[1948]. Буш утверждал, что массовые денежные вливания не спасут Союз, пока Горбачев не преобразует советскую экономику и не сократит расходы на военный сектор и международную помощь. (“Все вылетит в трубу”, – позднее заявил Бейкер, добавив, что он “лично убедил” Саудовскую Аравию дать Горбачеву 4 миллиарда долларов[1949].) Премьер-министр Японии Тосики Кайфу отказал Москве, поскольку в обмен ожидал, что Япония получит северные острова, которые перешли Союзу после Второй мировой войны. В результате Буш предложил направить в СССР специалистов для оказания помощи в реконструкции железных дорог и коммуникационных сетей, зернохранилищ, системы продовольственных поставок и других служб. Семь лидеров также согласились в качестве прелюдии к возможной помощи изучить состояние советской экономики. Историки резюмировали ситуацию так: “Это был вежливый и плохо замаскированный отказ в крупномасштабной, конкретной помощи, которой ждал Горбачев”[1950].

Мог ли глава СССР получить больше от Запада, который был многим ему обязан? Маргарет Тэтчер считала, что он был вправе требовать гораздо больше на содержание советских войск, выведенных из Восточной Германии[1951]. Британский специалист по разведке и историк холодной войны считает, что Горбачев мог бы “выжать из НАТО гораздо больше, если бы на переговорах о германском вступлении в альянс занял более жесткую позицию, а не надеялся получить компенсацию за сделанные уступки позднее”[1952].

Возможно, Горбачев надеялся получить помощь, соизмеримую по масштабу с планом Маршалла, программой восстановления Европы после войны, и это было наивно. Однако следует помнить, какое политическое давление оказывалось на него в СССР. В Архызе Горбачев рассказал Колю о своих опасениях. Он переживал, что все выглядит так, будто он “продает” немецкое членство в НАТО. “Что скажут, – спросил он, – [когда мы объявим] что Горбачев согласился на вступление Германии в НАТО? Это интерпретируют как продажу за кредиты, как дело предосудительное”[1953]. Буш отправил министра торговли Роберта Мосбахера и ведущих бизнес-экспертов в Москву для передачи опыта в области инвестиций и торговли, а Горбачев “сплавил” группу Юрию Маслюкову, председателю Госплана, обещавшему предоставить американцам список предприятий, в которые они могут инвестировать, а также имена кандидатов для создания совместной комиссии, призванной ускорить будущие переговоры. Однако Маслюков обещания не сдержал. Причиной этому могло послужить то, что он был противником горбачевских рыночных реформ, которые тогда шли полным ходом. А возможно, речь шла об очередном проявлении советского бюрократического паралича, вылечить который были призваны эти реформы. Посол Мэтлок наверняка знал только одно – на каждый их запрос по поводу списков неизменно приходил ответ: “Будет подготовлено через несколько дней”[1954].

Три эпизода в конце года наглядно высветили пропасть между авторитетом Горбачева дома и за границей. Вскоре после того, как его надежды на быстрый переход к рыночной экономике рухнули, он вместе с женой посетил Испанию, где на улицах их приветствовали восторженные толпы. Горбачевы подружились с королевской семьей (советский лидер очень уважал короля Хуана Карлоса за его роль в становлении демократии после смерти диктатора Франсиско Франко) и премьер-министром социалистом Фелипе Гонсалесом. Впоследствии Черняев напишет, что у Горбачева с Гонсалесом была дурманящая беседа, “достойная самых высоких теоретических форумов”. Политики говорили о сущности и судьбах капитализма и социализма, о новой эпохе, о судьбах человечества, о важности перестройки не только для Советского Союза, но и для всего мира. “Столько понимания и столько друзей мы обрели сейчас в Испании”, – будет вспоминать поездку Раиса Максимовна[1955].

В конце ноября СБСЕ провела встречу в Париже, в которой приняли участие лидеры всех стран Западной и Восточной Европы, а также США, Канады и Советского Союза. В результате была выпущена “Парижская хартия для новой Европы” в преддверии “новой эры демократии, мира и единства”. Горбачев приветствовал хартию и считал ее предвозвестником перемен как в НАТО, так и в Варшавском блоке, однако будущее не оправдало его ожиданий[1956]. В Париже советский президент был гвоздем программы. По словам Черняева, не было ни одного лидера, “кто не стремился бы хотя бы накоротке побеседовать с ним отдельно”. Проходя к своему месту, Коль каждый раз наклонялся к Горбачеву, чтобы пошептаться с ним. Когда они вдвоем отходили в сторону, чтобы что-то обсудить, зал будто замирал, и казалось, что два лидера проецировали послание всему заседанию: “Это мы с тобой все сделали для Европы, от нас все зависит!”[1957]

15 октября Горбачев получил Нобелевскую премию мира. Так совпало, что на следующий день в Москву прибыл министр обороны США Дик Чейни и вечером присутствовал на ужине в Министерстве обороны, устроенном в его честь. За столом также сидели маршал Язов и его коллеги. Когда Чейни, произнося тост, одобрил присуждение Горбачеву Нобелевской премии, в комнате повисла тишина. “У меня было такое чувство, словно я сделал что-то непристойное на глазах у всех присутствующих”, – будет вспоминать инцидент Чейни[1958].

Горбачев признался, что получение премии вызвало у него смешанные чувства, но, конечно, ему было лестно получить награду, которой до него были удостоены Альберт Швейцер, Вилли Брандт и Андрей Сахаров (!). Однако многие россияне считали присуждение Нобелевской премии Борису Пастернаку и Александру Солженицыну “антисоветскими провокациями”, и премию Горбачева они внесли в тот же список[1959]. Президент пребывал в глубокой задумчивости из-за разницы в восприятии этой награды дома и за границей. Черняев зашел к Горбачеву, когда лидер изучал письма и телеграммы, в которых его критиковали за Нобелевскую премию. Он зачитал один отрывок вслух: “Господин (!) Генеральный секретарь ЦК КПСС, поздравляю с премией империалистов за то, что вы завалили СССР, продали Восточную Европу, разгромили Красную Армию, отдали все ресурсы Соединенным Штатам, а средства массовой информации – сионистам”. И затем еще один: “Господин Нобелевский лауреат, поздравляем вас за то, что вы пустили свою страну по миру, что добились премии от мирового империализма и сионизма, за предательство Ленина и Октября, за уничтожение марксизма-ленинизма”.

Черняев спросил Горбачева, зачем Крючков собирает эту корреспонденцию и кладет ему на стол, а также постоянно приносит ему опросы, которые показывают, что 90 % населения не одобряет эту премию.

– Ты что, думаешь, я об этом не подумал? – ответил Горбачев, продолжая листать гневные письма, как будто зачарованный.

– Михаил Сергеевич, – продолжил Черняев, – охота вам тратить нервы и время на это барахло? Пора бы уже “воспарить” в своем президентском положении над этой дремучестью.

Президент промолчал[1960].

Горбачев не желал оказаться на фотографиях с наградой в руках, поэтому в Осло вылетел первый заместитель министра иностранных дел Анатолий Ковалев, который 10 декабря и получил премию – такая процедура допускалась в порядке исключения. Союзный президент несколько месяцев откладывал свою Нобелевскую лекцию, но 5 июня 1991 года, в последний день, когда это позволяли правила, он выступил в Осло с речью, в которой подтверждал преданность своему политическому курсу: “…этот вопрос для меня давно и бесповоротно решен. Ничто и никогда, никакое давление ни справа, ни слева меня не собьет с позиции перестройки и нового мышления. Менять своих взглядов и убеждений не собираюсь. Выбор сделан окончательно”[1961].

Глава 16

Накануне путча

Январь – август 1991 года

Анатолий Черняев записывал свои наблюдения о состоянии Горбачева в дневник. 2 января 1991 года: “Его самонадеянность становится нелепой, даже смешной”. 7 января: “М. С. уже ни во что не вдумывается по внешней политике”. “Не готовится ни к чему. Говорит в десятый раз одно и то же”. 14 января: речь Горбачева в Верховном Совете по вопросу Литвы была жалкой, косноязычной и полной бессмысленных отступлений. 14 марта: “М. С. все больше мельчит, становится все раздражительней. И все меньше информирован”. 20 марта: “Раньше он читал статьи и даже книги… и развивался сам”. Теперь “он исчерпал себя интеллектуально как политик. Он устал. Время обогнало его, его время, созданное им самим”.

Заметки Черняева, возможно, целиком основаны на эмоциях, однако он был не единственным, кому казалось, что Горбачев с трудом справляется с быстрым развитием событий и давлением, которое на него оказывают со всех сторон. “К зиме 1990–1991 года, – вспоминает Грачев, – даже ‘стратегические резервы’ горбачевского оптимизма, похоже, были на грани истощения… Все валилось из рук”[1962].

Государственный секретарь США Джеймс Бейкер, посетивший Москву в середине марта, заметил, что Горбачев зациклен на Ельцине и очень болезненно воспринимает все, связанное с его фигурой. Бейкер сообщил, что намерен переговорить с Ельциным, и Горбачев вышел из себя[1963].

Ричард Никсон нанес визит в Россию через несколько дней после Бейкера. По словам бывшего американского президента, пять лет назад Горбачев являл собой живое воплощение уверенности, а в 1991 году он “выглядел подавленным, затравленным, изможденным”[1964].

Горбачев старался наладить отношения с партийными консерваторами, о чем свидетельствует его отдаление от “левых” Яковлева и Шеварднадзе, а также назначение Янаева на пост вице-президента и Валентина Павлова на пост премьер-министра. 25 декабря 1990 года у Рыжкова случился сердечный приступ. Шахназаров и Черняев предложили президенту несколько кандидатов на его место – Леонида Абалкина, опытного экономиста, который ранее критиковал программу “500 дней”, Аркадия Вольского, предпринимателя, талантливого партийного функционера и главного консультанта Горбачева по конфликту в Нагорном Карабахе, и Анатолия Собчака, в прошлом видного депутата-демократа, ныне мэра Санкт-Петербурга[1965]. Однако Горбачев остановил свой выбор на министре финансов Валентине Павлове. Невысокий, полный и стриженный под “ежик” Павлов вызывал у британского посла Брейтуэйта не лучшие чувства: “Он был циничен, редко говорил правду и… плохо разбирался в экономике”. Американский посол Мэтлок считал, что Павлов беспорядочен и не совсем серьезен, в частности, он насмехался над идеей, что “избыточная рублевая масса”, породившая инфляцию, представляет собой проблему. Однако дело было не только в этом. Горбачев отчаянно искал кредитора среди мировых держав, а экономическая политика Павлова заключалась в том, чтобы обвинить западные банки в попытке свержения советского правительства путем вливания в страну миллиардов рублей[1966].

В начале января Горбачев начал усиливать давление на Литву. Министерство обороны направило в страну отряд десантников, предположительно, для того, чтобы задерживать уклоняющихся от воинской повинности литовцев. 10 января Горбачев выдвинул Верховному Совету Литвы ультиматум, требуя немедленно отозвать принятые ранее “антиконституционные акты”. На следующий день советские войска начали занимать здания в Вильнюсе. В воскресенье утром 13 января советские военные штурмовали телебашню, у которой собрались сотни демонстрантов. Пятнадцать литовцев было убито, многие ранены.

Разразился политический кризис. Ельцин вылетел в Вильнюс, где вместе с президентами Литвы, Латвии и Эстонии осудил атаку на телецентр. В Москве демонстранты вышли на улицы с плакатами: “Горбачев – Саддам Хусейн Прибалтики” и “Лишить Горбачева Нобелевской премии”, а лидер демократов Юрий Афанасьев обрушился на “партийную диктатуру” с Горбачевым во главе. Через несколько дней в либеральном еженедельнике “Московские новости” появилась статья, в которой тридцать известных деятелей, некогда фаворитов Горбачева, критиковали его за очередное “кровавое воскресенье”. Даже его ближайшие помощники подумывали об увольнении. Андрей Грачев, которому президент предложил возглавить Международный отдел аппарата президента, отказался от поста. Черняев “был в полном отчаянии” и написал Горбачеву заявление об отставке, которое, однако, не достигло адресата. Заканчивалось оно следующими словами: “С тех пор как я оказался ‘при вас’, мне никогда не приходило в голову, что мне опять, как при Брежневе и Черненко, придется испытать мучительный стыд за политику советского руководства. Увы! Это произошло…” Горбачев больше недели увиливал от комментариев, а после заявил, что его правительство не причастно к событиям в Вильнюсе, вызвав гнев тех, кто планировал и проводил операцию. Они будут утверждать, что президент лично одобрил ее[1967].

Какова роль Горбачева в литовском кровопролитии? Он помнит, как его засыпали требованиями ввести чрезвычайное положение и установить президентское правление, однако он этого не сделал. Президент СССР настаивал, что военные применили силу без его одобрения и что вся операция была провокацией, нацеленной на его дискредитацию дома и за рубежом. Позднее он заявил Зденеку Млынаржу, что консерваторы хотели, чтобы имя Горбачева начало ассоциироваться у людей с кровью, чтобы его причислили к бандитам, которые прикрывают друг друга. Если так, то почему он не последовал советам своих помощников? Не вылетел немедленно в Вильнюс, не возложил венки на могилы погибших и не выступил перед литовским парламентом? Горбачев даже попросил Яковлева подготовить речь на этот случай. Однако на следующее утро он вел себя так, как будто и не рассматривал этот вариант. Председатель КГБ Крючков, по-видимому, сообщил Горбачеву, что не сможет гарантировать его безопасность в Вильнюсе. По словам Грачева, Яковлев думал, что президента отговорила ехать жена, которая боялась, что он сам может стать жертвой провокации или спецоперации. 17 января Горбачев объяснил Черняеву, что не мог “вот так прямо отмежеваться и осудить” армию, ведь литовские националисты “столько поиздевались над военными, над их семьями в гарнизонах”[1968].

Не существует однозначных доказательств того, что ответственность за “кровавое воскресенье” лежит на Горбачеве. Показания же тех, кто ввиду высокого положения мог это знать или не мог, но все равно высказывался, противоречивы. Крючков утверждал: “На совещании у Горбачева было принято решение применить силу против действий экстремистов в Латвии и Литве”[1969]. После того как президент сделал вид, что не обсуждал с помощниками возможную поездку в Литву, его пресс-секретарь Виталий Игнатенко решил, что Горбачев не был “дезинформирован” о вильнюсской операции и (в пересказе Черняева) “осуществляет свой план запугивания прибалтов”[1970]. Демократ Вадим Бакатин, бывший министр внутренних дел СССР, пришел к выводу, что глава СССР “не мог не знать того, что замышлялось в Литве”, однако, вполне вероятно, помня о неприятии Горбачевым насилия, президента заверили, что литовцев можно усмирить без кровопролития[1971]. Можно было бы ожидать, что глава аппарата президента Болдин после проявившихся разногласий с начальником будет утверждать, что Михаил Сергеевич обо всем знал, но Болдин впоследствии писал, что не может с уверенностью сказать, до какой степени Горбачев был вовлечен в операцию[1972].

Неизвестно, насколько Горбачев был причастен к кровопролитию в Вильнюсе (а также к убийству четырех демонстрантов в Риге спустя несколько дней), однако сильная негативная реакция на эти события последовала как со стороны демократов, так и со стороны коммунистов, при этом ни те, ни другие не вели себя столь жестко прежде. “Вот уже преступником и убийцей назвали меня”, – жаловался президент СССР на статью в “Московских новостях”[1973]. Узнав о поездке Ельцина в Вильнюс, Горбачев воскликнул: “Вот мерзавец! Ну что с ним делать?”[1974] Михаил Сергеевич так и не назвал имена тех, кого считал провокаторами, но, судя по всему, к ним относились не только Крючков и Болдин, но и премьер-министр Павлов, а также секретари ЦК Бакланов и Шенин. Имеются сведения, что все перечисленные персонажи собрались в кремлевском кабинете Болдина вечером 11 января и встреча закончилась вскоре после новостей о стрельбе в Вильнюсе. Но если Горбачев об этом и знал, то он еще не был готов расстаться с этими людьми[1975].

Вплоть до конца марта 1991 года Горбачев продолжал заигрывать с правыми, хотя постоянно как будто сомневался, что идет правильной дорогой. 29 января он приказал военным примкнуть к местным полицейским для патрулирования городов и предотвращения демонстраций. Когда Черняев и Игнатенко осудили этого шаг, он прокричал: “Лезете не в свое дело! От безделья, что ли? Не понимаете! Ничего особенного! Нормальная практика. И вообще мечетесь, паникуете, как вся интеллигенция”. Однако, сделав выговор помощникам, он изменил приказ о патрулировании, предоставив согласование этой меры местным Верховным Советам, а в большинстве республик подобные патрули были запрещены[1976].

19 февраля Ельцин в течение сорока минут критиковал Горбачева по телевидению и в конце призвал его к отставке. Президент СССР отказывался понимать происходящее и, по словам Черняева, изложил помощникам свою позицию, смысл которой был таков: “Песенка Ельцина спета. У него ничего не получается, от него уже ждут дел. Он мечется. Но даже люди из его ближайшего окружения вытирают об него ноги, кроют его матом, а в парламенте заявили, что не станут для него стадом баранов”[1977].

Разногласия в российском парламенте могли спровоцировать еще одну конфронтацию, на этот раз на улицах Москвы. Коммунисты готовили Ельцину импичмент, и в ответ мобилизовались его защитники. Горбачев запретил демонстрации, вывел московскую милицию из ведомства пролиберальной мэрии Москвы и перевел под контроль консервативно настроенного министра внутренних дел Бориса Пуго. К 27 марта центр Москвы стал походить на вооруженный лагерь: в городе было размещено более 50 тысяч военных, имевших в арсенале водометы и слезоточивый газ; пустые автобусы перегородили подход к Манежной площади, у которой дежурили солдаты. На следующее утро тысячи сторонников Ельцина вышли на улицы, и в столице запахло гражданской войной. Что, если бы было применено насилие? Что, если бы провокаторы из КГБ спровоцировали это насилие, чтобы оправдать применение жестких мер? Как впоследствии заявил Яковлев, если бы протест обернулся жертвами, “вся Москва вышла бы на улицы”. В итоге обе стороны вели себя сдержанно и разошлись мирно. Горбачеву повезло, хотя перед этим он показал свою уязвимость: поверил в дезинформацию от КГБ и запретил протестные акции. Ему сообщили, что демонстранты планируют штурмовать стены Кремля, используя крюки и лестницы, хотя московский мэр Попов позднее пошутит, что из-за дефицита в Москве вряд ли бы нашлось достаточно веревки[1978].

Кровопролитие в Вильнюсе, приказ о совместном военно-полицейском патрулировании городов и запрет демонстраций – все это сыграло против Горбачева. Демократы все больше в нем разочаровывались, а коммунисты не спешили признавать его своим. Почему же он изначально встал на сторону консерваторов и так долго следовал этим путем? По его словам, он был вынужден маневрировать между левыми и правыми, чтобы сохранять свой умеренный центристский политический курс. В январе, после трагедии в Вильнюсе, которая сильно встревожила Вашингтон, Горбачев признался американскому послу Мэтлоку (и, соответственно, президенту Бушу), что Союз находится на пороге гражданской войны и что для ее предотвращения ему придется “петлять то туда, то сюда”, предпринимать труднообъяснимые шаги. В книге об августовском путче он пояснил, что стремился “за счет тактических шагов выиграть время, чтобы дать демократическому процессу приобрести достаточную устойчивость” и “подвести страну к такому этапу, когда любая подобная авантюра [захват власти. – Прим. пер.] была бы обречена на провал”[1979].

На первый взгляд тактика казалась разумной – это был хладнокровный макиавеллианский способ приблизиться к своим демократическим идеалам. Более того, Горбачев будет настаивать, что это сработало. Однако такие методы идут бок о бок с эмоциональными потрясениями, что зимой и весной 1991 года наблюдал посол Мэтлок. По его мнению, мировые лидеры, как правило, вспыльчивы при личном общении, но перед общественностью предстают “спокойными, умудренным и сопереживающими”. В противоположность им Горбачев на людях становился “чересчур раздражителен и малоубедителен”, но в частной беседе посол видел в нем “политика собранного, даже благоразумного”[1980].

Кто-то может назвать это грамотно просчитанными позами: критикуя демократов, он стремился найти поддержку у консерваторов и успокоить Вашингтон. Однако сложнее было объяснить его нападки на Ельцина, радикальных “левых” и в особенности на интеллигенцию, которая отвернулась от него, думая, что он отвернулся от нее. Говоря публично о ней или с ее представителями, Горбачев как будто не мог сдержать свой гнев, тогда как в частных беседах с людьми с Запада он лучше контролировал свои эмоции – ему было комфортнее с ними.

После шага направо последовал откат налево. 23 апреля Горбачев и руководители девяти республик (от участия отказались Латвия, Литва, Эстония, Молдавия, Грузия и Армения) встретились в роскошной правительственной резиденции в Ново-Огареве, где подписали заявление, в котором обязались немедленно приступить к подготовке договора о создании Союза суверенных (не советских) государств и разработать и принять новую конституцию. Помимо этого, они призвали шахтеров прекратить забастовки, которые бушевали по всей стране[1981]. По словам Павла Палажченко, президент СССР неожиданно вытащил из шляпы второго кролика[1982]. Консерваторы сосредоточили в своих руках слишком много власти, но при этом оказались в изоляции, и в игру вновь вступили республиканские лидеры, и среди них Ельцин, который становился неуправляемым. Более того, пригласив на первые новоогаревские переговоры представителей российских автономных республик, Горбачев лишил Ельцина возможности говорить за всю Россию целиком.

Провернуть подобное было нелегко, успех не был гарантирован. Горбачев должен был сдержать свой гнев и проглотить гордость, как и Ельцин. Однако они были нужны друг другу: президент СССР хотел продолжать свой левоцентристский курс, а Ельцин – укрепиться на лидирующей позиции в подготовке нового Союзного договора. В Политбюро о переговорах не знали, а узнав, были возмущены. Горбачеву казалось крайне важным вынести вопрос о будущем Союза на всенародный референдум, и 17 марта все советские граждане получили возможность ответить на вопрос: “Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?” – и 76,4 % респондентов ответили “Да”. Однако в опросе не участвовали жители шести республик, отказавшихся подписать заявление 23 апреля, а в самой России больше людей проголосовало за учреждение поста президента РСФСР, избираемого голосованием, – скорее всего Ельцина, – чем за сохранение Союза[1983].

23 апреля Горбачев прибыл в новоогаревскую резиденцию – построенную в 1950-х годах при Хрущеве в стиле помещичьей усадьбы XIX века – примерно за десять минут до начала встречи. Ельцин демонстративно явился в последнюю минуту, как будто давая понять, что он не вторая скрипка и первую ждать не будет. Собрание проходило в торжественном зале, ярко освещенном хрустальными люстрами, на втором этаже. Горбачев занял свое место, справа от него расположились спикер парламента Лукьянов и Ельцин, республиканские лидеры были рассажены согласно названиям республик в алфавитном порядке. По словам Грачева, результаты встречи в очередной раз показали “виртуозное тактическое мастерство” президента СССР. Перед отъездом лидеры поужинали и закрепили успех шампанским, Горбачев и Ельцин чокались бокалами. Позднее Михаил Сергеевич признается, что тогда у него и коллег “от души отлегло, появилась надежда”[1984].

Новоогаревский процесс продолжался до 23 июля, когда “республиканские вожди” согласовали дату и место подписания нового Союзного договора – 20 августа в Москве. Некоторое время между лидерами сохранялись доброжелательные отношения. После встречи 23 апреля Ельцин сообщил Washington Post, что Горбачев “впервые разговаривал по-человечески”. “Мы с Горбачевым брали всю моральную тяжесть выяснения спорных проблем на себя”, – вспоминает Ельцин. Однако обычно именно ему “приходилось брать инициативу на себя, если речь шла о принципиальном вопросе”. По его словам, их дебаты никогда не приводили к скандалам и неприятным сценам, хотя “происходила вещь, вроде бы нестерпимая для такого человека, как Горбачев: ограничение власти”[1985].

Горбачев тоже сдерживался, хотя 8 мая сказал Шахназарову о Ельцине: “Знаешь, ни на грош ему не верю. Этот человек живет только одной страстью – взять власть. А что с нею делать, сам не знает толком”[1986].

Позиции Ельцина еще более укрепились, когда 12 июня он был избран президентом РСФСР, набрав 59 % голосов, – подобного “народного мандата” и не хватало Горбачеву, который стал президентом СССР на Съезде народных депутатов. В 1990 году он неумело и тщетно пробовал не допустить назначения Ельцина на пост спикера российского парламента. На этот раз он обошелся с Ельциным лучше, но все-таки запретил ему транслировать свою инаугурацию 12 июля на большом экране на Красной площади, давать залп из 24 орудий и присягать на Библии. Горбачев также опоздал на церемонию и произнес нескладную речь. Когда два президента должны были подойти друг к другу на сцене, чтобы пожать руки, Ельцин умышленно остановился на некотором расстоянии, вынудив Горбачева идти к нему. В беседе с Шахназаровым союзный лидер поражался, что его противник, в отличие от него самого, так хорошо освоил тонкости дипломатии, хотя движет им лишь “простодушная жажда скипетра”. “Как это совмещается с политическим чутьем – ума не приложу, – сетовал Горбачев. – Однако, черт знает, может быть, именно в этом секрет, почему ему все прощается. Царь и должен вести себя по-царски. А я вот не умею”[1987].

Дело было не только в личной неприязни между Горбачевым и Ельциным – не могли они договориться и о природе нового союза. Президент СССР думал о создании сильной федерации с центральным правительством, которое было бы основным органом управления, хотя и предоставляло бы республикам значительные полномочия. Ельцин предпочитал вариант с более слабым центром, хотя до осени не заговаривал о том, что новый союз должен быть конфедерацией. Принятый 23 июля проект Союзного договора был компромиссом, однако больше соответствовал видению Горбачева. В нем предусматривалось, что республики будут участвовать в формировании внутренней и внешней политики, что новое союзное государство будет отвечать за защиту суверенитета страны и ее территориальной целостности, осуществлять внешнюю политику, заниматься союзным бюджетом и разработает новую конституцию[1988].

Горбачев радовался итогам последних переговоров и готовился к официальной церемонии подписания 20 августа. В сентябре он будет вспоминать, что все было готово: многие республиканские лидеры прибыли в Москву, было решено, где будут сидеть руководители, а где стоять флаги. Участникам даже продемонстрировали ручки для подписания[1989].

30 июля Горбачев пригласил Ельцина и президента Казахстана Назарбаева на обед в Ново-Огареве, чтобы обсудить их первые совместные шаги после подписания договора. Немного крепкого алкоголя – и настроение у всех заметно улучшилось. Летней ночью их разговор, прерываемый громкими тостами, было хорошо слышно в открытые окна, однако для верности сотрудники КГБ наводнили комнату “жучками”. Позднее Горбачев расскажет, что Ельцин чувствовал опасность, постоянно вставал, оглядывался по сторонам и просил их осторожнее говорить о смещении Крючкова и Павлова после подписания договора. Но было слишком поздно. Крючков, Болдин и компания уже видели в новом Союзном договоре “серьезную угрозу” для СССР и готовились к борьбе[1990].

Ельцин был не первым, кто предупредил Горбачева. Весной коммунисты несколько раз делали в его сторону выпады, потрясающие своей наглостью. Однако президент Союза не сместил их, а убедил себя, что они не представляют смертельной угрозы.

Первое столкновение произошло на пленуме ЦК, который открылся 24 апреля. Горбачев предвидел удар консервативных сил, поэтому 23 апреля он сделал шаг влево. Накануне пленума сотни руководителей первичных парторганизаций потребовали внеочередного съезда партии, чтобы призвать Горбачева к ответу, а 32 из 72 секретарей обкомов подписали требование об его отставке[1991]. Проект решения пленума, подготовленный заранее новыми секретарями ЦК, которых назначил сам Горбачев, осуждал его политику[1992]. Лидеры московской, ленинградской и украинской компартий согласованно набросились на Горбачева с критикой[1993]. Украинец Станислав Гуренко вменил ему в вину: “Со страной сделали то, что не смогли сделать враги”. Белорус Анатолий Малофеев потребовал, чтобы Горбачев объявил чрезвычайное положение или ушел в отставку[1994].

В этот момент Горбачев встал со стула, пробормотав: “Ладно, хватит, сейчас всем отвечу” – и, не спросив разрешения председателя, направился к трибуне. Во внезапно притихшем зале, не привыкшем видеть генсека в ярости, раздались возгласы: “Перерыв, перерыв!”

Горбачев призвал всех успокоиться: “Я коротко, успеете пообедать”. В конце лаконичного выступления он заявил, что уходит в отставку, и покинул зал[1995].

Поднялся гвалт. Несколько генералов начали кричать: “И уходи! Убирайся!”[1996] Сторонники Горбачева отчаянно защищали его, но этого уже не требовалось. Члены Политбюро собрались без президента Союза и решили “снять вопрос с обсуждения”. Горбачев согласился вернуться. Перед ним вновь встал вопрос о разделении партии: он мог возглавить отдельную партию из своих единомышленников, а противников отпустить на вольные хлеба. По мнению Черняева, последние “в портки наложили” при мысли остаться без лидера, которого они так ненавидели, и следовало бы послать “это кодло к еб… матери…”. Горбачев страстно защищал свой курс на пленуме, но разделять партию все же не стал. По его признанию, он бы предпочел уйти в отставку, однако “не счел себя вправе ‘бросить партию’, отказаться от попытки ее реформировать, да и реформы могли бы оказаться под угрозой поражения”[1997].

Как долго Горбачев будет стараться образумить противников реформ? Или это очередной тактический маневр, призванный удержать бешеную собаку на цепи? Как бы то ни было, это влекло за собой как минимум одно отрицательное последствие. Несмотря на то что пленум потряс Горбачева (“Что, Толя, дальше-то делать?” – спросит он у Черняева по телефону вечером), отступление оппонентов укрепило “простодушную уверенность” Горбачева (формулировка Шахназарова) в том, что, если лед тронулся, то победа возможна и неотвратима[1998].

Следующая конфронтация произошла 17 июня. Премьер-министр Павлов попросил у Верховного Совета СССР расширения полномочий для своего правительства. Он хотел вмешаться в те сферы, которые ранее контролировали Горбачев или национальный парламент совместно с республиканскими и местными властями, хотел самостоятельно разрабатывать законы, играть большую роль в формировании экономической и социальной политики, получить в свое ведение Госбанк и налоговую инспекцию, а также право бороться с организованной преступностью. Павлов сказал, что президент работает по 18 часов в день и физически не может справиться со всеми обязанностями. Когда депутаты спросили премьера, согласен ли Горбачев с такими изменениями, Павлов заявил, что принципиальных разногласий с президентом у него нет.

Просьба Павлова была ошеломляющей, однако последовавшие за этим события были просто невероятными. После выступления премьера Совет собрался на закрытом заседании, где выступили “силовые” министры Язов (Минобороны), Пуго (Министерство внутренних дел) и Крючков (КГБ). Они в мрачных тонах поведали, что над Союзом нависла страшная угроза. Крючков заявил, что еще в 1977 году Юрий Андропов предостерегал Политбюро, что ЦРУ вербует советских граждан, обучает их и затем продвигает на руководящие должности, чтобы те управляли Союзом с учетом американских пожеланий. В результате, как пояснил Крючков, современные реформы проводятся “не так, как видится это нам, а так, как задумано за океаном”. Он также сказал, что предоставлял “объективную, острую, упреждающую информацию руководству страны” и вносил конкретные предложения, однако “адекватной реакции” не последовало[1999].

Невозможно себе представить более наглую атаку на Горбачева. Крючков не произнес имени Александра Яковлева, который в 1958 году на протяжении года учился по обмену в Колумбийском университете, а затем десять лет работал советским послом в Канаде, что делало его очевидным кандидатом в агенты ЦРУ, однако этого и не требовалось. Советские политики мастерски читали между строк.

Некоторое время Горбачев молчал. На следующий день вице-президент Янаев солгал депутатам, что президент следит за происходящим и “не видит здесь какого-то политического подтекста”[2000]. Прибывшему в Москву председателю Европейской комиссии Жаку Делору Горбачев заявил, что они с Павловым действуют заодно – комар носа не подточит. Однако, по словам Шахназарова, в частной беседе президент признался, что эта атака направлена против него, был очень рассержен и переживал, что до того дошло, что “товарищи по оружию” открыто нападают на него. Пресс-секретарь Игнатенко рассказал, что у президента Союза состоялся жесткий разговор с Павловым и его соратниками. 21 июня Горбачев раскритиковал своих министров в Верховном Совете, а Павлов и другие мятежники “получили хорошую взбучку” от парламента, набрав в свою поддержку только 24 депутатских голоса против 262. После заседания Горбачев общался с репортерами, пока его непокорные министры стояли рядом. “Путч закончен”, – заявил президент, широко улыбаясь[2001].

Почему Горбачев не пошел дальше и не уволил Павлова и “силовых” министров? Анатолий Черняев предположил, что, возможно, президент окружал себя самыми разными людьми для отражения всего букета мнений, бытующих в стране, а возможно, он просто не мог признать, что ошибся, назначив этих людей. По мнению Игнатенко, Горбачеву также могла помешать его врожденная доброта. Наконец, все эти версии могут быть равнозначно жизнеспособными. Добавим к ним его злополучную самоуверенность – то чувство превосходства, которое он сохранил в себе, несмотря на все проблемы или благодаря им. Шахназаров позднее скажет, что советский президент не мог поверить, что эти люди предадут его, потому что считал, что они не смогут обойтись без него и не способны ни на что без своего лидера[2002].

Американский посол Мэтлок признался, что не мог найти объяснения бездействию Горбачева. В поисках ответов он пригласил демократически настроенного мэра Москвы Попова и других деятелей отобедать с ним 20 июня. Из-за нехватки времени Попов заехал раньше и, не прерывая беседы с послом, нацарапал ему записку: “Готовится попытка снять Горбачева. Надо сообщить Борису Николаевичу”.

Ельцин был в Вашингтоне. Мэтлок, пытаясь поддерживать разговор как можно естественнее, написал, что все передаст, и спросил, кто за этим стоит. Попов ответил: “Павлов, Крючков, Язов, Лукьянов”. Затем Попов взял листок с их перепиской, разорвал на мелкие кусочки и сунул к себе в карман.

Мэтлок немедленно передал информацию Бушу и Скоукрофту, который ответил, что президент поговорит с Ельциным, а Мэтлок должен предупредить Горбачева. Посол запросил срочную встречу и в тот же вечер был принят в Кремле. Горбачев и Черняев сидели за длинным столом, а Мэтлок расположился напротив них. Президент СССР был в приподнятом настроении, начал с обращения “товарищ посол” и не торопился переходить к его срочному посланию. Наконец дошло до дела: “Господин президент, президент Буш просил меня известить вас о сообщении, которое мы получили и которое крайне взволновало нас, хотя мы и не имеем подтверждения. Это не слух, но и не достоверный факт. Дело в том, что готовится попытка убрать вас с вашего поста, и это может произойти в любой момент, даже на этой неделе”.

По словам Черняева, Мэтлок был бледен, как лист бумаги. Однако в ответ на столь официальное предупреждение Горбачев рассмеялся. Посол начал оправдываться, что не мог не выполнить поручение своего президента, тогда Горбачев принял серьезный вид и сказал: “Передайте президенту Бушу, что я тронут. Я уже некоторое время считаю, что мы стали партнерами, и сейчас он это доказал. Поблагодарите его за беспокойство. Он поступил так, как следует поступать другу. Но скажите, чтобы он не волновался. Я все держу в руках. Завтра увидите”. Затем, по словам Мтлока, Горбачев в своей излюбленной манере произнес монолог о том, что ситуация сложная, премьер-министр Павлов неопытен, а некоторые неспокойные депутаты, возможно, и обсуждают отстранение правительства, но он, Мэтлок, завтра поймет, что у него, Горбачева, все под контролем, а переворот, о котором его предупреждают американцы, на 100 % невозможен[2003]. Доказательством правоты Горбачева стало голосование Верховного Совета и провал затеи Павлова, которые подарили президенту обманчивое ощущение успеха.

Два других тревожных сигнала прозвучали перед отъездом Горбачева на Черное море в августовский отпуск, однако один он проигнорировал, а второй воспринял как повод надеяться, а не опасаться. 23 июля реакционная газета “Советская Россия”, которая в марте 1988 года опубликовала гневное письмо Нины Андреевой, напечатала “Слово к народу”, подписанное генералом Варенниковым, лидером аграрного лобби Василием Стародубцевым и представителем военно-промышленного лобби Александром Тизяковым, а также русскими политиками-националистами и писателями. “Родина, страна наша… гибнет, ломается, погружается во тьму и небытие”. “…Перетрутся кости народа, переломится становой хребет России”. “Как случилось, что мы… допустили к власти не любящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там, за морем, ищущих совета и благословения?”

Горбачев злился и возмущался, но, когда Черняев и Игнатенко обратили его внимание на то, что обращение подписали генералы, которые находились у него подчинении как главнокомандующего СССР (в том числе заместитель министра внутренних дел Борис Громов, служивший ранее в Афганистане), президент ответил, что эти люди также являются народными депутатами, членами парламента. Одной из проблем страны было присутствие генералов и полковников в парламенте – в демократических странах зрелище невиданное. Одной из проблем Горбачева было то, что он, казалось, не осознавал всю опасность ситуации[2004].

Второй упреждающий удар оппоненты нанесли Горбачеву на пленуме ЦК 25–26 июля. Центральной темой сессии стала новая партийная программа, предложенная президентом. По сути она была больше социал-демократической, чем коммунистической, и предусматривала строительство рыночной экономики и демократического государства – так Горбачев надеялся окончательно “порвать с прошлым”. Он произнес хорошо выстроенную и сильную речь в защиту своей инициативы, но удивительно было не то, что его постоянно перебивали, а то, что проект программы утвердили. В тот момент он решил, что выиграл финальную битву. “Считал, что я окреп в сражениях с внутренней оппозицией, – вспоминал он двадцать лет спустя, – что все общество на моей стороне. Но теперь понимаю, что это было зазнайством”[2005]. Позднее он понял, что в июле консерваторы просто затаились в ожидании: отказавшись сместить его голосованием, они готовились победить его силой[2006].

В прошлом успехи во внешней политике успокаивали Горбачева перед лицом нарастающих проблем дома. Схожая картина наблюдалась и в 1991 году, однако положительных результатов на международной арене он добивался все реже, поскольку западные страны, в особенности США, теряли к нему интерес. Во-первых, они получили от него самое желанное, во-вторых, его шансы остаться у власти продолжали падать.

“Эпоха Горбачева фактически окончена”, – гласил апрельский доклад ЦРУ. Заместитель советника президента США по национальной безопасности Роберт Гейтс также считал, что “время Горбачева истекает”. Гейтс и министр обороны Чейни предвкушали распад Советского Союза и “конец советской угрозы”. Однако президент Буш традиционно был более осторожен и заявил, что Горбачев “все, что у нас есть. И кроме того, он все, что у них есть”. 17 марта он записал свои мысли на этот счет: “…надо танцевать с теми, кто находится на танцплощадке, – не следует пытаться определять этот выбор и тем более делать что-то, что может создать откровенное впечатление того, что мы поддерживаем дестабилизацию”. Исходя из этого, он и его советник по национальной безопасности Скоукрофт сосредоточились на том, чтобы “закрепить достигнутое” в союзе с Горбачевым, а не заглядывать заранее в постгорбачевскую эру[2007].

Ельцин произвел на Буша-старшего неприятное впечатление, в силу чего президент США дольше оставался на стороне Горбачева. Буш надеялся, что президенты СССР и России смогут найти общий язык, однако 28 февраля Ельцин резко раскритиковал Горбачева. Буш не удивился, но был разочарован: “Этот парень Ельцин – настоящий дикарь, не так ли?”[2008] Мнение американцев не изменила и мартовская поездка Бейкера в Москву, когда в последний момент Ельцин отказал госсекретарю в короткой встрече и грубо потребовал более продолжительной беседы[2009]. Однако в июне Ельцин приятно поразил Буша, когда посетил Вашингтон в качестве новоизбранного президента России. Он “начал петь хвалу” Горбачеву, и Буш “испытал большое облечение”: “Ельцин выглядел притягательным и обаятельным, его заразительный смех легко располагал к нему”. Российскому президенту, похоже, также подсказали, как ему следует выглядеть. “В отличие от его предыдущей поездки, – отметил Буш, – он, казалось, буквально последовал примеру Горбачева и прибыл на встречу в хорошо сшитом и отутюженном костюме”[2010].

В январе, когда Ельцин еще не появился на танцплощадке, Белый дом умеренно отреагировал на действия Горбачева во время литовского кризиса, что отразилось на положении Буша, поскольку правые давили на него, требуя поддержать литовцев. Администрация президента уклонилась от открытой критики в адрес Горбачева, хотя Буш прекратил обсуждения возможного февральского саммита и послал советскому лидеру письмо, в котором пригрозил приостановить экономическую помощь СССР. Бейкер полагал, что Горбачев “знал о литовских событиях больше, чем говорил Бушу”[2011]. Однако президент США верил ему тогда и все еще продолжал верить в 1998 году, когда писал мемуары[2012]. Бейкер также признал, что Штаты “не могли игнорировать действия Советов в Прибалтике, но вместе с тем не могли потерять союзника накануне конфликта в Персидском заливе”[2013].

Администрация Буша не прислушалась к позиции Горбачева по поводу войны в Заливе. В течение февраля Вашингтон готовился перейти от массовых бомбардировок с воздуха к наземной кампании против Саддама Хусейна, а Горбачев, по словам Бейкера, настойчиво пытался предотвратить это. Он несколько раз отправлял в Багдад Евгения Примакова, которого Бейкер считал заступником Хусейна, а также пригласил в Москву Тарика Азиза, министра иностранных дел Ирака. Горбачев практически до последнего неустанно звонил и писал Бушу, предлагая варианты мирных соглашений. Однако Хусейн сам решил свою судьбу, выдвинув американцам неприемлемые для них условия мира, и 23 февраля Штаты и союзники начали наземную операцию в Ираке, сообщив об этом Горбачеву ранним утром в воскресенье 24 февраля.

Почему Горбачев так упорно пытался предотвратить это? По мнению Бейкера, играя в миротворца, советский лидер хотел укрепить свой авторитет внутри страны и показать планете, что “его рассыпающийся Союз все еще имеет вес на международной арене”[2014]. Несомненно, роль СССР по-прежнему была велика, однако конфликт в Персидском заливе стал лакмусовой бумажкой нового подхода Горбачева к внешней политике. Смогут ли Штаты и Союз сотрудничать с целью усмирить агрессора и не пролить в процессе море крови?[2015] Американцы, несомненно, хотели получить поддержку Москвы и показать, что Восток и Запад объединяют усилия против Ирака. Однако Горбачеву Штаты были нужнее, чем он им, и они об этом знали. В связи с этим становится понятно, почему Буш отклонял все предложения Горбачева, “скорее с горечью, чем с возмущением”, хотя последние дипломатические маневры Горбачева Буша сильно раздражали. По словам американского лидера, Вашингтон “не мог позволить Горбачеву в критический момент вмешиваться в политику или военные операции США в Персидском заливе” и пытался сказать свое “нет” максимально мягко, чтобы не задеть его. “Я хочу, чтобы ты знал, – сказал Буш Горбачеву 21 февраля, – все здесь уверены, что ты делаешь все возможное, чтобы помочь и привести нас к миру”. В письме от 10 марта Буш вновь поблагодарил советского лидера, а также от руки написал к нему постскриптум, который пришелся Горбачеву очень по душе: “Я подписываю это письмо в Кэмп-Дэвиде и вспоминаю наши беззаботные и приятные беседы здесь. Я часто думаю о проблемах, которые тебе приходится решать дома”. Президент США также предлагал Горбачеву передать через Бейкера, которого ожидали в Москве через пять дней, все, что он хотел бы сказать ему лично. “Как ты знаешь, я счастлив, что могу считать себя твоим другом”, – завершал письмо Буш[2016].

Однако дружба и экономическая помощь – вещи не связанные. Сколько денег нужно было Горбачеву? Сколько он хотел? Сколько ожидал получить? Ни один из этих вопросов не имел четкого ответа. Учитывая глубокий финансовый кризис, Союз нуждался в огромных суммах, однако, как считало большинство западных лидеров, советская экономическая система находилась в таком упадке, что спасти ее могли только глобальные реформы. Желания Горбачева не были ясны. Он медлил и не просил больших денег – и позднее коммунисты обвинят его в капитуляции, а он понимал, что Запад мог ему отказать. Ожидания его менялись в зависимости от сигналов из западных столиц и его собственного настроения. Порой отчаяние, которое странным образом уживалось в нем с врожденным оптимизмом, заставляло его нерационально надеяться на большее. В марте президент СССР написал Бушу письмо, в котором просил 1,5 миллиарда долларов в кредитах на американское зерно. Когда американский лидер начал тянуть с решением, Горбачев высказал своим помощникам все, что было у него на душе: “Когда они начинали войну в Персидском заливе, 100 млрд долларов нашлись легко. Стоило заговорить не о войне, а о помощи новому стратегическому партнеру, это сразу стало проблемой”. Своим иностранным собеседникам он говорил так: “Персидский кризис обошелся ‘Семерке’ в 70–100 млрд долларов. И деньги нашлись. Почему же не найти их на помощь перестройке в СССР, которая имеет в десятки, если не в сто раз большее значение… для мирового процесса в целом?!”[2017]

Момент истины настал в июле, когда лидеры семи самых влиятельных западных держав – “Большой семерки” – встретились в Лондоне. Горбачев настойчиво искал приглашения, упорно уговаривал Миттерана и Коля поговорить с их американским коллегой – и добился своего. Однако такие неосторожные действия стали одной из причин, почему в Лондоне он не нашел большой поддержки.

Горбачев был крайне доволен приглашением, однако достаточно холодно пообщался с британским послом Брейтуэйтом, доставившим ему эту новость 15 июня. Президент сказал, что он не мелкий лавочник и едет в Лондон не торговаться, а надеется на большую серьезную дискуссию. Он понимал, что деньги не свалятся на него с неба, поэтому на саммите он собирался рассказать о новой экономической программе СССР, которую подготовил необычный тандем – Григорий Явлинский, молодой советский экономист, один из авторов провалившегося плана “500 дней”, вице-премьер РСФСР при Ельцине, и Грэм Эллисон, политолог из Гарвардской школы управления имени Кеннеди[2018].

Явлинский и Эллисон впервые встретились в ноябре 1990 года. Незадолго до этого Явлинский оставил пост в российском правительстве, поскольку считал, что Россия одна не сможет пройти через начатую реформу. Они сформировали совместную рабочую группу из советских и американских ученых, которая разработала программу под названием “Окно возможностей, или Великая сделка по преобразованию Советского Союза в демократию с рыночной экономикой”, предполагавшую, что перестроить советскую экономику возможно только при мощной экономической поддержке Запада, но получить подобную помощь можно только в процессе трансформации. Предлагался ряд параллельных мер. На первом этапе (“институциональное строительство”, 1991 – начало 1992 года) советская сторона должна была построить политическую и правовую основы для развития рыночной экономики (главным образом, подписать новый Союзный договор и снять ограничения на частную предпринимательскую деятельность), а также подготовиться к макроэкономической стабилизации путем контроля расходов на социальные нужды и государственные кредиты. Взамен Москва получила бы ассоциированное членство во Всемирном банке и МВФ, продовольственную, медицинскую и всевозможную техническую помощь, также была бы либерализована торговля между СССР и Западом, что уже было проделано со странами Восточной Европы. В 1992 году в обмен на строгий макроэкономический контроль, масштабную либерализацию цен и начальную приватизацию Запад обеспечил бы конвертируемость рубля и помог бы СССР урегулировать платежный баланс за счет пересылки продовольствия и лекарств, выдачи денежных субсидий, займов и кредитов начинающим бизнесменам, а также инвестиций в инфраструктуру и промышленность. И далее в том же духе. Шаги обеих сторон были расписаны вплоть до 1997 года, когда советская структурная реформа будет идти полным ходом и помощь Запада потеряет актуальность. Какие суммы необходимы от Запада, Явлинский и Эллисон не упоминали, опасаясь, что этим подпишут приговор всей программе. Однако речь шла о современном плане Маршалла, требующем десятков миллиардов долларов[2019].

Одобрит ли Горбачев подобную программу? Учитывая, что его премьер-министр Павлов предложил гораздо менее радикальный, более поступательный план реформ? Явлинский заверил посла Мэтлока, что глава СССР на его стороне, потому что на майском заседании Кабинета министров президент пять раз резко отозвался об “антикризисных” мерах Павлова и добавил, что Буш, Миттеран и Коль убеждены, что его план не сработает. Однако Черняев не был так в этом уверен, потому что в личной беседе 17 мая Горбачев активно защищал Павлова: “Нам сейчас пока нужен именно такой, как Павлов, – согласный принести себя ‘на алтарь’, готовый уйти в любой момент – но раз взялся, будет бульдогом: с нашим народом иначе ничего не испечешь”[2020]. На самом деле Горбачев колебался и не мог выбрать, обе программы ему импонировали. Дело было не только в политических и экономических рисках – президент не был достаточно компетентен в экономике. Явлинский и Эллисон несколько раз встречались с ним для обсуждения их программы и сильно удивлялись простейшим вопросам, которые он задавал, особенно о частной собственности, с которой он так мало сталкивался как в личной, так и в общественной жизни[2021].

Горбачев был благодарен Явлинскому и Эллисону за то, что их план реформ открыл ему дорогу в Лондон. 17 мая после встречи с Черняевым Эллисон и Явлинский вернулись в США, чтобы продолжить работу над программой и продвигать ее в администрации Буша. Затем с этой же целью они посетили шесть других западных столиц, перемещаясь на частном самолете, который им предоставила либерально настроенная наследница нефтяной империи Энн Гетти. Буш был доволен, когда 11 мая Горбачев сообщил ему, что направляет в Вашингтон Явлинского для обсуждения сотрудничества в рамках встречи G7, однако его не порадовала новость о приезде Примакова, который сильно досаждал американцам накануне войны в Персидском заливе, а затем был назначен советником Горбачева по международной экономике. Складывалось впечатление, что Примаков летит в Штаты, чтобы защитить “антикризисную программу” Павлова, а главой советской делегации был назначен Владимир Щербаков, первый заместитель премьера[2022].

Посол Мэтлок прямо заявил Примакову, что Буш и Бейкер “заинтересованы главным образом в том, чтобы выслушать идеи Явлинского”. На что Примаков ответил (в пересказе Мэтлока): “Горбачев не одобрит программы, которую его правительство не в состоянии выполнить. Если затевать экономическую реформу, ее надо проводить в сотрудничестве с правительством Павлова, а не в оппозиции к нему”. Встреча с советской делегацией состоялась 31 мая в Вашингтоне. Буш обратился к Явлинскому с просьбой изложить его концепцию, однако Примаков назвал его план слишком радикальным и подчеркнул, что именно он выступает от имени Горбачева. 6 июля, незадолго до саммита в Лондоне, Мэтлок выехал в Волынское, чтобы повторить президенту СССР, что Буш симпатизирует программе Явлинского и выражает уверенность, что Горбачев и коллеги “удачно используют” эти идеи. Однако к тому времени Горбачев передал “Окно возможностей” своему давнему кремлевскому другу Вадиму Медведеву, который считал себя экономистом, хотя до Явлинского ему было очень далеко. Горбачев заверил Явлинского, что Медведев возьмет лучшие моменты его плана и скомпонует с мерами, предложенными остальными. Под остальными подразумевались Павлов, Примаков и Щербаков, которых Мэтлок видел в Волынском, – они отдыхали у кабинета, дожидаясь продолжения совещания с Горбачевым. Президент сообщил Мэтлоку, что везет на G7 отличную программу и ожидает “очень важные дискуссии и крайне необходимые решения”. “Он явно искренне радовался, – вспоминает Мэтлок, – предвкушая это событие”. Если слова американского посла соответствуют действительности и Горбачев в самом деле был так раскован и уверен в себе, то он явно пребывал в счастливом неведении о том, что его ждало в Лондоне[2023].

Новые “500 дней”! Горбачев вновь уступил и вновь небезосновательно. Выбери он программу Явлинского, которую одобрял Ельцин, хотя его министр иностранных дел Андрей Козырев вполголоса призывал Вашингтон не субсидировать СССР, – и конфронтация с Павловым и его командой неизбежна, что чревато политическим переворотом во время экономических реформ. Хотя путч произойдет и без этого[2024].

Как и следовало ожидать, Лондон обернулся для Горбачева разочарованием. Советского лидера встречали традиционно тепло. Посол Брейтуэйт запишет в своем дневнике, что, спускаясь по трапу самолета 16 июля, Горбачев “выглядел довольным”, хотя его жена казалась “увядшей и изможденной”, как будто уставшей выполнять роль “эмоционального амортизатора” для мужа. Чету поприветствовали в Ковент-Гардене перед первым актом оперы Россини “Золушка”, а также на улице перед театром. Британский премьер Джон Мейджор превозносил президента СССР на приеме с лондонской элитой на Даунинг-стрит, а затем устроил небольшой ужин при свечах в Адмиралтействе, куда Горбачевы пришли, держась за руки. Глава Союза отдельно встретился с каждым из лидеров “Семерки”, а также поучаствовал в специальной сессии саммита, поскольку расширяться до G8 за счет приглашения СССР группа в тот момент не планировала. В день саммита, 17 июля, Горбачев и Буш вместе завтракали и обедали, а во второй половине дня пообщались в лондонской резиденции американского посла Уинфилд-Хаус. Однако когда дело дошло до основной цели горбачевской поездки – получения всесторонней экономической поддержки Запада, – союзный президент потерпел полную неудачу.