Собачья смерть Чхартишвили Григорий

Подобраться к иностранным дипломатам, мастерам извилистых наук, никакой возможности вроде бы нет.

Яков расхаживал по замызганной ковровой дорожке, оставшейся со времен, когда в доме на Лубянке 11 находилось страховое общество «Якорь», ерошил жесткие волосы, подгонял мозг: думай, думай.

Глава дипломатической миссии сам тайными делами не занимается, для этого у каждого из них должен быть специальный помощник. У французов это, по-видимому, военный атташе Лавернь. Или, может быть, полковник Вертеман — он тоже подозрительно активен. Но который из них? Времени выяснять не было. Про распределение полномочий у американцев ничего не известно, к тому же их войска прибыли в Европу совсем недавно, и президент Вильсон выступает не за прямую интервенцию, а за экономическое давление на коммунистическую республику. Агрессивнее всего настроены британцы, и кто в их представительстве ведает разведкой отлично известно: морской атташе Френсис Кроми, который остался в Петрограде, потому что у англичан там с дореволюционных времен собственный телеграфный пункт, обеспечивающий мгновенную связь с Лондоном. Депеши шифруются мудреным кодом, взломать который невозможно, да и некому. Товарищи из петроградской ЧК, конечно, плотно следят за капитаном, вокруг которого постоянно крутится всякая контрреволюционная сволочь, но оперативная информация в данном случае ничем не поможет. Раз в неделю Подводник (это агентурная кличка Кроми, он на войне командовал субмариной) приезжает к Локкарту в Москву, но подслушать их беседу ни разу не удавалось.

И всё же добраться до британского поверенного можно было только через капитана Кроми. А что если закинуть крючок?

Допустим, англичане намерены, собрав в Архангельске достаточное количество войск, идти на Москву. В этом случае их наверняка соблазнит возможность устроить мятеж, а то и переворот прямо в большевистской столице. После июльского восстания левых эсеров, едва не захвативших власть, эта перспектива покажется Подводнику вполне реальной. Всем известно, что лейб-гвардией советского правительства являются латышские части, единственный контингент Красной Армии, где сохранилась дисциплина. Как поведет себя Кроми, когда узнает, что у советских янычар существует тайная организация, ищущая контактов с Антантой? Если англичане не вынашивают воинственных планов, Подводник просто проинформирует об этом лондонское начальство. Если же готовится наступление, немедленно даст знать о заговоре в Москву, Локкарту.

Так оформилась идея. Дальнейшее было делом техники: подобрать годных исполнителей, подробно их проинструктировать и ждать результата.

Выбор оказался правильным. Двое вчерашних подпоручиков, позавчерашних студентов не могли не понравиться бравому моряку своей бесшабашной щенячьей отвагой, которую не подделаешь. Кроми тоже смельчак, чуть ли не единственный англичанин, награжденный за военную доблесть русским георгиевским крестом. Birds of a feather flock together[4].

Времени для поэтапного внедрения не было, Яков сделал ставку на психологию: на то, что сработает механизм инстинктивного доверия, и на то, что, с точки зрения британского разведчика, дилетанты-чекисты совершенно неспособны разработать сколько-нибудь сложную операцию.

Это правда. Раньше были неспособны. Но теперь в футбольной команде новый капитан.

К моменту, когда наевшиеся пшенки приятели вернулись из столовой, Яков уже всё обдумал. Он подробно объяснил, что нужно делать, притом дважды: сначала самую суть — чтобы ухватил шустрый Розенкранц, потом подробно для тугодумного, но внимательного к деталям Гильденстерна.

На прощание пожал обоим руку.

— Всё, ребята. Начинается второй тайм. Или второй акт — это как вам нравится. Завтра утром отправляйтесь к Гамлету.

Спрогис засмеялся. Буйкис, подумав, спросил:

— К какому Гамлету?

Глава британской специальной миссии Роберт Брюс Локкарт, в отсутствие полномочного посла представлявший в Москве интересы его величества короля Георга, был ровесником Якова Петерса и тоже любителем футбола, только не метафорического, а обыкновенного. Еще он любил балет, остроумную беседу под хорошее вино и Муру. Обстоятельства сложились так, что основную часть времени Локкарту приходилось заниматься большой политикой, то есть делать историю, и он очень старался соответствовать своему положению, но не отказывался и от личных пристрастий: футбола, балета, приятных застолий и, конечно, Муры — Марии Игнатьевны Бенкендорф, самой восхитительной женщины на свете, которой незврачному, не уверенному в себе, до сих пор не разучившемуся краснеть Роберту не видать бы как своих ушей, если бы дерево русской жизни не закачалось под ураганным ветром и с оголенных веток не посыпались бы золотые яблоки.

Мура была золотым яблоком. Она сияла бы, переливалась несказанными искрами, даже упав в грязь. Локкарт и подобрал ее почти в грязи — в несчастном, разоренном Петрограде, голодную, выгнанную из прелестной квартиры, которую реквизировал комитет бедноты. В Совдепии 1918 года стать подругой английского дипломата было все равно что пару лет назад попасть в фаворитки какого-нибудь императорского высочества — да нет, несравненно ценнее, ибо при старом режиме великий князь мог только дарить любовнице бриллианты, а при новом режиме положение подруги мистера Локкарта сопровождалось привилегиями не просто дефицитной, а почти недоступной роскоши: неприкосновенностью и безбедностью. Эти ценности Мария Игнатьевна ставила на высшее место в жизни и любила человека, который их обеспечивал, почти так же сильно, как он ее.

Утром четырнадцатого августа влюбленные сидели за завтраком в локкартовской резиденции (Хлебный переулок, дом 19), которая благодаря Муриной кошачьей домовитости превратилась в уютнейшее жилище, притом без малейших признаков мещанского благополучия. Даже хозяйка снобского лондонского салона не нашла бы, к чему здесь придраться. Небрежность и продуманность, богемность и удобство сочетались так естественно, что казалось — никак по-другому обставить апартаменты и нельзя.

Такою же была и Мария Игнатьевна. В каждом ее движении и слове, во взгляде спокойных улыбчивых глаз, в нежном рисунке полного рта, в звуке лениво-протяжного голоса ощущалась какая-то неизъяснимая природность. Мура никогда не разряжалась и при этом всегда выглядела нарядной. Любая женщина рядом с ней казалась или серой мышью, или чрезмерно расфуфыренной щеголихой.

Завтракали так, словно не было ни разрухи, ни голода, ни нормы в полфунта черного хлеба на едока. Яйца всмятку, бекон, белый хлеб с маслом и джемом, отличный цейлонский чай. Разговаривали про приятное — от бесед на политические темы у Муры начиналась мигрень. Она была вдова, ее мужа в прошлом году убили крестьяне. Мария Игнатьевна заставила себя об этом забыть (это была женщина очень сильной воли), но от слов «революция», «большевик», «интернационал» или «диктатура пролетариата» в висках у нее сами собой возникали спазмы.

Сначала обсудили вчерашний балет. В Большом давали «Жизель», заглавную партию танцевала Федорова. Было божественно, но зрительный зал ужасно пыхал махоркой, от которой у Муры разболелась голова. Вернувшись домой, она выпила лауданум и сразу уснула.

Потом Роберт стал рассказывать про предстоящий матч с командой французских дипломатов и журналистов. Увлекся, принялся рисовать на салфетке разработанную стратегию игры. Мура слушала превосходно: кивала, улыбалась, подавала короткие, точные реплики. Тут не было притворства, она всегда моментально и естественно проникалась интересами собеседника, о чем бы тот ни говорил. Рядом с ней всякий чувствовал себя прекрасным рассказчиком. Это было одним из секретов ее феноменальной прелести.

— Веллингтон однажды сказал, что на поле боя «Бонни» — так он называл Бонапарта — стоит пятидесяти тысяч солдат, — возбужденно объяснял Локкарт. — Во французской команде таков Лавернь. Он старый, ему, я думаю, лет пятьдесят, поэтому бегает он мало, все время держится в защите, но отлично видит поле и подает безошибочные команды, а голос у него зычный. Атака у французов слабая, весь их расчет на случайные прорывы, но оборона железная. Через Лаверня пробиться очень трудно, а голкипером у них Садуль, проворный и цепкий, как обезьяна. Смотри, что я придумал. — Он повел ложечкой по бумаге. — Дик погонит мяч вот здесь, по левому краю, у него отличный дрибблинг. Оттянет на себя троих, а то и четверых. Как только туда же кинется Лавернь, Дик дает мне длинный пас направо, и я с лету, левой ногой, бью в пустой правый угол. Мы отрабатывали этот маневр полтора часа, и у меня стало неплохо получаться.

— А забив гол, вы сможете перейти в глухую оборону! — увлеченно подхватила Мария Игнатьевна. — Пусть атакуют французы, нападение у них слабое. Вы победите один-ноль. И кубок Москвы наш!

— Вся ставка на мой удар. Промахнусь — другого шанса не будет. Во второй раз Лавернь на такое не поведется. Честно говоря, я нервничаю.

Он сейчас выглядел совсем мальчишкой, Мура смотрела на него с материнской нежностью, хотя была шестью годами младше. Она принадлежала к редкой породе людей, кто рождается на свет уже взрослыми и всю жизнь живет, терпеливо приноравливаясь к повадкам детского сада, именуемого человечеством.

— Нервничать тебе полезно. Ты концентрируешься. Когда ты чересчур в себе уверен, ты делаешься рассеян. И в результате капаешь яйцом на скатерть.

Она сняла желтую каплю пальцем, протянула ему, чтобы слизнул. Оба рассмеялись. Они чувствовали себя счастливыми. Утро было ясное и свежее, день только начинался.

— И все-таки, — сказала Мария Игнатьевна, — мы не решили, куда пойдем вечером — снова в балет или в «Подполье». Я за «Подполье», нужно перемежать возвышенные развлечения с вульгарными.

Москва тысяча девятьсот восемнадцатого года была очень странным городом. По карточкам выдавали скверный хлеб, состоявший из муки всего на тридцать процентов, все ходили в обносках и опорках, но в театрах шли прекрасные спектакли, у спекулянтов можно было достать хоть трюфели, а в потайных местах, без вывесок, несмотря на все запреты, преспокойно существовали подпольные злачные заведения. Самое популярное кабаре, расположенное в одном из охотнорядских закоулков, так и называлось — «Подполье».

Роберт был за балет, Мура — за кабаре. Решили бросить монетку. Серебряный царский двугривенный — они продолжали ходить и теперь стоили двадцать рублей керенками — подлетел вверх, но упал мимо подставленной Локкартом ладони, потому что раздался дверной звонок.

Для посетителей время было необычное.

Заглянул лакей Доббинс, служивший в московском консульстве уже двадцать лет, но не утративший ни йоты английскости.

— К вам двое военных джентльменов, сэр. Говорят, дело сугубо конфиденциальное.

— Проведите их в приемную. И оставайтесь с ними, пока я не приду.

Лакей чуть приподнял бровь. Он не нуждался в том, чтобы ему напоминали о его обязанностях. С точки зрения Доббинса мистер Локкарт был молокосос и выскочка, не чета прежнему хозяину, сэру Джорджу Бьюкенену.

Допив чай, Роберт выкурил утреннюю сигару и лишь потом вышел в официальную часть апартаментов, где находились кабинет и приемная.

Двое молодых людей поднялись со стульев, одинаково держа фуражки на согнутом локте. На фуражках алели звездочки, но по выправке, по лицам было видно: это не пролетарии, а бывшие офицеры.

— Чем обязан? — спросил Локкарт. По-русски он говорил хоть и с акцентом, но совершенно свободно, питерские и московские знакомые обычно называли его «Романом Романовичем».

Подождав, когда лакей выйдет, светловолосый улыбнулся:

— Я Шмидхен. Сразу предупреждаю: фамилия ненастоящая.

Второй — темно-русый, серьезный — вовсе не представился, а только сказал:

— Прочтите письмо от капитана Кроми.

Выговор у обоих был нечистый. Латыши, определил Локкарт.

В письме Френсиса, для постороннего глаза совершенно нейтральном, имелся условный знак: буква «i» в подписи «Cromie» была без точки. Это означало чрезвычайную важность.

— Пройдемте в кабинет, господа.

Шмидхен заговорил напористо и четко, по-военному. Фразы были тяжелые и звонкие, будто удары молотка по гвоздю. Гвоздь заколачивался Локкарту прямо в мозг. Возбуждение, растерянность, паника — вот фазы, через которые прошел Роберт за пять или шесть минут энергичного монолога.

Последние месяцы были совершенно сумасшедшими. Груз ответственности, свалившийся на плечи молодого, малоопытного дипломата был огромен, с ним не справился бы и самый маститый ветеран Форин-офиса — потому посол Бьюкенен, старая лиса, и уехал, оставив вместо себя стрелочника. Но никогда еще Большая Политика не обрушивалась на Роберта с такой безжалостной насущностью, как сегодня. От него требовалось решение, последствия которого в любом случае будут историческими. И действие, и бездействие могли быть поставлены главе «специальной миссии» в вину. Неизвестно, что страшнее — действовать и всё погубить или бездействовать и упустить шанс… на что? На спасение мира от ужасной угрозы, как утверждает Рейли? На величие? Но Рейли, может быть, драматизирует. А величие Роберта не манило. Скорее пугало. Футбол, балет и Мура с величием были несовместимы. Оно вообще не совмещалось ни с чем, что Роберту было дорого.

Шмидхен двигался от пункта к пункту. Логика была железной.

Латышские солдаты поддержали большевиков, потому что те обещали всем нациям независимость.

Но большевики отдали Латвию германцам. Там теперь распоряжаются «балтиеши», местные немцы, давние враги латышей.

Германия проигрывает войну. Это значит, что судьбу Европы, в том числе и Латвии будет решать Антанта.

Латышская дивизия — единственное соединение Красной Армии, где сохранилась строгая дисциплина и где бойцы полностью доверяют своим командирам.

Группа командиров, настоящих патриотов, уполномочила их двоих заявить господину Локкарту, что в случае наступления союзников латыши воевать с ними не станут, а если Антанта пообещает Латвии независимость, дивизия готова повернуть оружие против большевиков.

У Роберта пересохло во рту. Речь шла о военном перевороте — притом с гарантированным успехом. Большевистское правительство — заложник своей преторианской гвардии. Если латыши выступят против Совета народных комиссаров, ему конец.

В прежние времена можно было бы отправить шифрованную телеграмму в Лондон — пусть решают. Но связи нет. Она есть в Петрограде у Кроми, однако тот, видимо, счел, что Локкарту в Москве виднее. Либо не доверяет шифру в таком опасном деле.

Выражением своего лица Роберт владел неплохо. Оно осталось неподвижным.

— Это всё? — спросил Локкарт, когда Шмидхен умолк.

Латыши переглянулись.

— А что, мало? — удивился блондин. В его глазах мелькнула искорка — то ли тревожная, то ли насмешливая. Темноволосый кашлянул, и стало видно, что он волнуется. Неудивительно. Дипломат рисковал высылкой и концом карьеры, эти двое — жизнью.

— Мне нужно подумать. — Роберт поднялся из-за стола. — Встретимся завтра. В шесть часов, в фойе гостиницы «Элит». Это в Петровских линиях, — пояснил он, когда латыши переглянулись. Видимо, они не очень хорошо знали Москву.

В «Элит» можно будет просто не прийти, сказал себе Локкарт, и стало немного спокойней.

В коридоре, уже перед дверью, роковые посетители столкнулись с Марией Игнатьевной. Она сменила свое шелковое утреннее платье на линялое ситцевое, переобулась в старые кожаные галоши, волосы покрыла бабьим платком. В это время Мура всегда ходила на Арбатскую толкучку за свежими цветами, не могла без них, а переодевалась, чтобы не выделяться из серой оборванной толпы — и все равно, конечно, выделялась. Блондин так и уставился на нее своими нахальными глазами, осклабился, хотел что-то сказать, но спутник взял его за локоть и вывел.

— Чем тебя так озаботили эти Бобчинский и Добчинский? — спросила Мура вышедшего из кабинета Роберта. — Какие-то неприятности?

Локкарт удивился. На его памяти Мура впервые так ошибалась в людях. Обычно ее первое впечатление бывало верным.

— Это не Бобчинский и Добчинский. Это очень серьезно.

— Опять политика?

Мария Игнатьевна наморщила нос.

Вечером пришли вызванные по телефону французы — генеральный консул Гренар и военный атташе Лавернь. Американского представителя звать было бесполезно, он прибыл в Москву недавно, в советских обстоятельствах еще не разобрался, всех раздражал своими воспоминаниями о службе в Мексике и считал Ленина русским Панчо Вильей, которого не следует раздражать.

Главными проблемами Локкарта были нехватка опыта и невозможность разделить с кем-нибудь груз непомерной ответственности. Проблемы французов были противоположного свойства: оба считали себя, выражаясь по-русски, тертыми калачами и ни в чем не могли между собой договориться — каждый претендовал на первенство.

Так вышло и теперь. Лавернь сразу заявил, что сама судьба дает в руки ключ к разрешению русского кризиса — заговорщикам следует не только дать любые обещания, но и оказать всестороннюю помощь. Что решат в Париже и Лондоне — идти на Москву или нет, мы не знаем, они там всё не могут договориться, но если в красной столице произойдет переворот, в России установится цивилизованная власть, которая немедленно разорвет мир с германцами. Восточный фронт снова откроется.

— Или же переворот провалится так же, как эсеровский, мы будем скомпрометированы, и большевики нас расстреляют, — нервно возразил Гренар. — Я предлагаю в любом случае, не дожидаясь заварухи, уехать из Москвы. Дождемся результата coup d’еtat[5] в Вологде и будем иметь дело с победителями. Мы ведь дипломаты, а не диверсанты.

Роберту тоже захотелось в спокойную Вологду. Туда еще зимой эвакуировался основной контингент союзных посольств.

Лавернь с Гренаром долго спорили, один бурливый, другой рассудительный, но Роберту скоро стало ясно, что консолидированной англо-французской позиции не будет. Решать все равно придется в одиночку, на свой страх и риск.

Так и вышло.

— Послушайте, генерал, — в конце концов сказал Гренар, — ну что мы с вами ломаем копья? Мсье Локкарту мы все равно мало чем поможем. Дорогой Робер, вы выслушали нас обоих, теперь на вашем месте я бы посоветовался с профессионалами. Вопрос ведь не только политический, но и технический. В отличие от нас, вы имеете в своем распоряжении офицеров разведки. Пусть они определят, насколько солиден латышский комплот. Если вы сочтете, что на эту лошадь можно ставить, Франция окажет вам поддержку — деньгами из нашего чрезвычайного фонда.

Генерал запыхтел, ему жалко было уступать британцам славу победы над большевиками, но собственной агентуры у Лаверня не имелось и финансами он не распоряжался. Единственное, что оставалось — доложить министру о том, как чертов трус Гренар роняет честь Французской Республики. Но отправить рапорт можно только с курьером через Мурманск. Пока в Париже прочтут, дело уже разрешится.

— Спасибо и на том, — кисло молвил Локкарт.

Офицеров разведки у него было трое. Кроми уклонился от ответственности — просто отфутболил латышей начальнику. В любом случае коммандер сидит в Петрограде, с ним не посоветуешься. В Москве сейчас только Хилл, но ему двадцать шесть лет. Он храбрец и славный парень, однако обсуждать с ним стратегию бесполезно — капитан привык исполнять приказы.

Черт, поскорей бы вернулся Рейли.

Лейтенант Сидней Рейли, человек, которого с таким нетерпением дожидался Локкарт, всякий раз, возвращаясь из прежней столицы в новую (хотя еще совсем недавно было наоборот, и «новой столицей» называли Питер), поражался изобилию московской жизни. На привокзальной площади торговали пирожками, конфетами, жареной курятиной, и лица были не восковые, как у голодных обитателей «Северной Коммуны», а нормального августовского цвета — загорелые, у некоторых даже румяные. Объяснялось это, конечно, тем, что отсюда ближе до сытных южных краев. Продотряды пригоняют реквизированный скот, эшелоны подвозят зерно, «мешочники» добираются своим ходом. В России столица всегда живет лучше, чем провинция.

Приезжий остановился у деревянного щита с «Московской правдой», просмотрел заголовки. Это заняло не больше минуты. У Рейли была интересная особенность: он никогда не торопился, обычно выглядел полусонным, но при этом делал всё очень быстро.

Передовица «За гражданскую войну». На заседании городского совета принята резолюция по текущему моменту: вести энергичную гражданскую войну с классовыми врагами трудящихся. Но гражданская война и без резолюции велась энергичнее некуда. Бои на востоке, бои на юге, на севере «дан героический отпор войскам Антанты». Судя по трескучему тону и неупоминанию географических пунктов красные пятятся, а может быть, и бегут на всех направлениях.

Что еще? Всякие пустяки. На Рогожской заставе у спекулянтов изъята мануфактура, распределена между рабочими михельсоновского завода.

«Не позволим кулакам утаить излишки урожая».

В цирке желающие могут обменять хлебные карточки первой и второй категории на питательное слоновье мясо из расчета один к двум. Должно быть, прославленная слониха Бимбо не вынесла тягот военного коммунизма. А какая была умница. Умела стоять на двух ногах и подкидывала хоботом огромный шар.

Рейли вздохнул. Сентиментальностью он не отличался, но жалел зверей и женщин. К детям был равнодушен, не понимал, что в них умилительного, называл «недозрелками», шокируя приличных людей.

В этом человеке вообще было много шокирующего. Он мало заботился о чувствах собеседников — если, конечно, не разговаривал с дамой. С женщинами всегда был внимателен и тактичен. Поэтому и женщины к нему благоволили. Мужчины делились на тех, кто Сиднея совершенно не выносил (таких было большинство), и тех, кто его очень высоко ценил. Все, кто имел для Рейли значение, относились ко второй категории.

Не обнаружив в новостях ничего существенного, лейтенант с внезапной проворностью кинулся к отъезжавшему от остановки трамваю. В вагон было не втиснуться, поэтому Рейли зацепился сзади за железку, ловко подтянулся, отодвинул мальчишку-беспризорника. Тот матерно выругался, Сидней цыкнул: «Заткни хлебало, шкет». Оглянулся через плечо. Никто за трамваем не бежал. Слежки не было. На всякий случай, проехав до угла Докучаева переулка, Рейли спрыгнул и нырнул в подворотню. Агенты Чрезвычайки грамотной слежки организовать не умеют, по сравнению с ними даже лопухи из порт-артурской гарнизонной контрразведки были ухари, не говоря уж об асах Охранного отделения, пасших подозрительного британца в довоенном Петербурге. Но терять навыки и расслабляться нельзя.

Из проходного двора на Спасскую он вышел ленивым, но в то же время удивительно спорым шагом. Если бы кто-нибудь из многочисленных московских знакомых случайно увидел сейчас мистера Рейли, вряд ли его узнал бы. Подтянутый, благоухающий одеколоном офицер Королевского Лётного Корпуса, часто появлявшийся и в Кремле, и во ВЦИКе, и в Наркомвоенделе, превратился в «гегемона»: заросшее длинной черной щетиной лицо, мятый пиджак, картуз с треснутым козырьком, жухлые сапоги, за плечами брезентовый мешок. Две недели назад, когда стало известно, что в Архангельске вот-вот высадится союзный десант, лейтенант Рейли бесследно растворился в пространстве — перешел на нелегальное положение, иначе его, британского военнослужащего без дипломатического статуса могли арестовать.

На Сухаревской площади «буржуи», мобилизованные по трудовой повинности, мели мостовую. Несколько господ в сюртуках уныло возили по брусчатке метлами, поднимая тучи пыли. Лица тоже пыльные, серые, головы вжаты в плечи. Дама в шляпке, на которой от страусового пера остался только огрызок, морщась, собирала в совок конский навоз. Другая, в пенсне и постной жакетке с белым воротничком, какие носят учительницы, гнулась в три погибели с домашним веником и совком. Следил за работами дежурный с красной повязкой на рукаве, грыз семечки. Он нашел себе развлечение: подождет, пока учительница соберет мусор, потом выплюнет еще шелухи. Орет: «А тута кто мести будет?». Поглядел на остановившегося Сиднея, подмигнул.

— Мы за ними говно подбирали, теперя пускай они покорячатся.

На угловатом, будто высеченном из гранита лице Рейли заходили желваки.

— Вредительствуешь, гнида? Саботируешь уборку территории? — процедил он. — Декрет Моссовета не для тебя писан? Расселся, фон-барон! А ну встать! Я тебя за тунеядство продкарточки лишу! Кто не работае, тот не ест. Чтоб через полчаса всюду чисто было. Вернусь — лично проверю.

Пройдя сотню шагов, обернулся. Дежурный бегал, размахивал руками, что-то вопил. «Буржуи» махали метлами в ускоренном темпе. Заступничество Сиднея их участи не облегчило.

«Перехамил хама, fucking Sir Galahad, — вполголоса обругал себя Рейли. — Нервы ни к черту».

Он вдруг почувствовал усталость. Ночью почти не спал, сидел на полу в душном, переполненном тамбуре, а посередине дороги, в Бологом, всех выгнали из поезда на перрон, проверять. Документы у Сиднея были отличные, но битый час пришлось торчать под моросящим дождиком, одежда отсырела и до сих пор еще полностью не высохла, от нее несло псиной.

Пока не навалилась усталость, собирался после встречи с Хиллом идти в Шереметевский. Сейчас же остро захотелось не праздника и веселья, а покоя и нежности. Решено: на Малую Бронную. Но сначала необходимо заглянуть на конспиративную квартиру, узнать новости. Путь неблизкий, в Замоскворечье, через весь центр. Извозчиков в революционном городе нет, толкаться в трамвае после поездной давки — слуга покорный. Значит, в пешем строю, ать-два.

За три месяца, проведенных в Москве, Рейли в доскональности разработал несколько надежных маршрутов вроде вот этого, от Николаевского вокзала до Сухаревки, но для длинных дистанций все еще пользовался сытинским путеводителем, одолженным в Петрограде. Достал из вещмешка обернутую в газетный лист книжечку, развернул сложенную вчетверо страницу с картой, стал прикидывать: по Сретенке, по бульварам, через Устьинский мост.

Час спустя он был в Татарской слободе, наполовину состоявшей из патриархальных бревенчатых домов с палисадниками. Минут десять приглядывался к окнам одноэтажного особнячка — не шевельнется ли занавеска. Занавеска не шевельнулась, но с крыльца спустилась простоволосая голоногая девка в подоткнутой юбке, начала отжимать половую тряпку. Тогда, успокоенный, Рейли приблизился.

Девка обернулась на чужого, вытерла нос рукавом.

— Чего уставился? Вали своей дорогой.

Присмотрелась. Узнала. Прошептала:

— Oh dear! I’ll let him now[6].

Побежала в дом.

Эвелин, секретарша Хилла, «залегла на дно» вместе с начальником. Она была по матери русская, языком владела в совершенстве. Маскарад доставлял ей много удовольствия. Джордж жаловался, что даже наедине с ним она отказывается говорить по-английски, с охотой употребляет площадные выражения, смысла которых, кажется, не понимает, и научилась сморкаться двумя пальцами.

Хилл изображал мелкого торговца, Эвелин — его служанку. Капитан, сын кирпичного фабриканта, родился в России, закончил гимназию в Петербурге, но по-русски говорил с легким акцентом. Поэтому документы у него были на имя Георга Бермана, эстляндского немца.

— Костя! — крикнул Джордж, раскрывая объятья, как это сделал бы туземец, встречая приятеля. — Ну наконец-то!

— Не советую, от меня пахнет помойкой, — ответил Рейли по-английски, отстраняясь. Лицедействовать было не перед кем. — Ну и рожа у вас, Хилл.

Капитан тоже перестал бриться две недели назад, но волосы у него росли хуже, чем у Сиднея, и щетина вылезла неровная, клоунски рыжая.

— Вы бы на себя посмотрели, — обиделся Джордж. — Похожи на конокрада.

Умница Эвелин уже несла тазик, горячий самовар — не пить чай, а разбавлять холодную воду.

Пока Рейли мылся и обтирался, а потом приводил себя в более или менее цивилизованный вид, коллега делал ему update по событиям, произошедшим за время отсутствия лейтенанта. Тот ездил на четыре дня в Петроград, передать коммандеру отчет, но так с Кроми и не встретился — его неуклюже, но неотступно пасли чекистские филеры, причем бравый моряк этого, кажется, не замечал. Пришлось передать депешу через привратника, вместе с припиской о слежке. Впрочем ничего особенного в том, что питерская Чрезвычайка бдит за британским атташе, не было.

В Москве же всё было тихо, Хилл занимался своей обычной работой — готовил диверсионную группу для переброски на Украину. На прошлой неделе из Лондона поступил приказ вывести из строя семафоры на железнодорожных коммуникациях, по которым немцы увозят в фатерлянд зерно и скот. Капитан обожал такие задания. Он готовился лично возглавить диверсантов. В распоряжении Хилла имелась сеть бывших русских офицеров, отказавшихся признать Брестский мир, — Джордж не мог нахвалиться на этих отважных людей.

— И вот еще что, — сказал он, когда Рейли уже брил щеки. — Вчера вечером был связной от Локкарта. Нам велено прийти на явку, как только вы вернетесь. Triple X.

— Угу, — промычал Сидней.

Код «тройной икс» означал чрезвычайную важность. Тихим радостям Малой Бронной придется подождать.

Он стер пену и превратился во вполне пристойного гражданина с короткой аккуратной эспаньолкой. Открылись глубокие продольные складки, придававшие резкому, чеканному лицу несколько мефистофельский вид.

Из брезентового мешка были извлечены чистая рубашка с галстуком, пиджак, штиблеты. Лейтенант опять преобразился почти до неузнаваемости: из сотрудника петроградского угрозыска товарища Релинского, рабочей косточки, обратился греческим коммерсантом Константином Массино — так он звался в Москве.

Явка находилась в Мерзляковском переулке, на задах Дипломатического клуба, где встречались всё еще остававшиеся в Москве работники дипломатических и торговых миссий, корреспонденты европейских и американских газет, сотрудники международных организаций. Разумеется, прислуга работала на ЧК, подглядывала и подслушивала. Но иногда мистер Локкарт на время исчезал. Он выходил через черный ход, пересекал задний двор, всегда пустой, так что «хвост» привязаться никак не смог бы — и потом выныривал в соседнем переулке, прямо у конспиративной квартиры. После встречи, точно таким же манером, дипломат попадал обратно в клуб. Всё было устроено просто, чисто и надежно.

Эвелин отправилась предупредить Локкарта. У Хилла в доме имелся телефон, за установку которого комиссару Замоскворецкого узла заплатили хорошую взятку — ящик тушенки, но линия британской миссии, разумеется, прослушивалась. Секретарша позвонила через час из Арбатского почтового отделения.

— Он будет на месте. Просит поторопиться.

Это было беспрецедентно. Обычно разведчики приходили на явку первыми и ждали, когда Локкарт сумеет незаметно выбраться из клуба.

Пожав обоим руку — «Джордж, Сидней» — глава миссии сразу перешел к делу. Он говорил без остановки и уложился в десять минут, следуя всем правилам риторики, которую так прекрасно преподают в британских университетах — преамбула, наррация, формулировка задачи, результирующий пассаж:

— Итак, господа, мне нужно ваше профессиональное мнение: как следует поступить? Участвовать нам в латышском заговоре или последовать совету Гренара? И самое насущное: идти мне на вторую встречу с этими людьми или воздержаться?

Смотрел он при этом на Рейли, но ответил Хилл. Ему, впрочем, и полагалось говорить первым — он был старше чином.

— Не надо нам ввязываться во внутрироссийские дрязги. Нас здесь держат не для того, чтобы мы свергали большевиков, а чтобы мы по мере сил вредили гансам. Мое задание — организация диверсий на оккупированной территории. Сидней прибыл с конкретным поручением — не позволить, чтобы Черноморская эскадра попала в руки к немцам, а после того, как корабли были благополучно затоплены, его дело — собирать информацию о германском направлении русской политики, используя источники и средства, недоступные дипломатическому представителю. Мы люди военные, наш долг — выполнять полученный приказ. Мое мнение: в авантюры не пускаться, на встречу с латышами не ходить.

Капитан искоса поглядел на Рейли — оценил ли тот солидную взвешенность суждения. Выжидательно смотрел на лейтенанта и Локкарт.

Несмотря на скромное звание и подчиненное положение, решающей инстанцией являлся Сидней. Он был намного старше обоих, несравнимо опытнее, а главное — обладал внутренней силой и спокойной уверенностью, которая моментально превращала его в вожака любой стаи.

— А ваше мнение? — не выдержал затянувшейся паузы Роберт.

— Каким вам видится двадцатый век? — задумчиво произнес Рейли, словно не услышав вопроса.

— Что?

— Он начинается с ужасных потрясений, которых еще не знало человечество. С всемирной бойни, после которой жизнь никогда не будет прежней. А какой она будет? Что нас всех ждет?

Двое остальных переглянулись. Ход мысли Сиднея иногда бывал причудлив.

— Мы победим Германию, Австрию и Турцию. Послевоенное устройство мира и судьбу нового века будет определять Антанта, — сказал Локкарт. — Это очевидно.

— Черта с два. Судьба двадцатого века решается здесь. В России.

— В каком смысле?

— В прямом. Мы присутствуем при рождении дракона, который — если дать ему подрасти — опалит своим огненным дыханием всю планету, разрушит государства, обратит в руины цивилизацию и превратит в рабов целые народы.

Начал Рейли флегматично, даже вяло, но постепенно его голос сделался гулким, хрипловатым и в то же время звенящим, словно надтреснутый колокол, веки стали подергиваться, а глаза налились матовым блеском, оставаясь при этом неподвижными. Они пристально смотрели в пространство, будто видели там нечто завораживающее, страшное.

— Ленин и Троцкий вам кажутся опереточными туземными царьками, не представляющими серьезной опасности для нашей великой империи, которая занимает треть земного шара, так ведь?

— А что, Британия должна бояться большевистского сброда, который не способен совладать даже с собственной страной? — удивился Роберт. — У них нет денег, нет армии, нет государственного аппарата — ничего нет.

— У них есть энергия и есть идея, с помощью которых они подорвут не только нашу рыхлую империю, но и весь мир. Армия и деньги для этого не понадобятся. Большевизм — это эпидемия, Локкарт, смертельно опасная эпидемия. Я сразу это понял, как только закачалось Временное правительство. Потому и напросился ехать в Россию. Но всё оказалось еще страшнее, чем я думал. Дракон растет не по дням, а по часам. Он проглотит эту несчастную страну, но на этом не остановится. Большевизм выплеснется за границы России. Он вызовет ответную реакцию, которая будет не менее катастрофичной. Страх перед большевизмом породит другого монстра — дракона антибольшевизма. Схватка двух этих чудовищ будет сопровождаться зверствами, по сравнению с которыми поля Вердена покажутся детской песочницей…

Это было уже чересчур и отдавало каким-то совершенно небританским кликушеством. Все-таки иногда чувствуется, что Сидней не англичанин, подумал Локкарт. Кажется, он наполовину ирландец, а наполовину русский еврей или что-то в этом роде.

— Что вы предлагаете?

— Если появилась возможность удушить дракона в колыбели, упускать шанс нельзя! История нам этого не простит! Да мы сами потом проклянем себя за малодушие! Во всяком случае я себе этого никогда не прощу. Плевать, что там думают в Лондоне. Они далеко, а мы близко. Значит, ответственность на нас, и решать тоже нам.

Теперь взгляд лейтенанта был устремлен прямо на Роберта, и тот сделал усилие, чтобы не зажмуриться — таким неистовым огнем горели карие глаза говорившего.

Наступила недолгая пауза.

Хиллу было легче — Рейли магнетизировал своими бешеными глазищами не его. Поэтому капитан примирительно сказал:

— Старина, ну что вы изображаете пифию? Черт знает, что случится в будущем. Это зависит от миллиона случайностей, предугадать которые мы не в состоянии. Надо двигаться шаг за шагом, решать проблемы по мере их возникновения. Наша главная проблема сейчас — война с немцами. И она еще не выиграна. Немцы — единственное, что меня занимает, и поверьте, забот у меня более чем достаточно. Угрозой большевизма мы озаботимся, когда справимся с германской угрозой.

Опять помолчали. Рейли — потому что он уже всё сказал. Локкарт — потому что колебался. Филиппика лейтенанта произвела на него впечатление.

— Как бы вы поступили на моем месте? — спросил наконец Роберт — и не у Джорджа, а у Сиднея.

Тот ответил своим обычным, спокойным голосом, будто только что не грохотал металлом и не сверкал глазами. Перепады от хладнокровия к страстности и обратно, словно некое внутреннее реле включало и выключало электрический ток, были еще одной чертой лейтенанта Рейли, притягивавшей людей — в особенности женщин и мужчин женственного устройства, к каковым относился Роберт Брюс Локкарт.

— Прежде всего я проверил бы парней, которые к вам явились. Вряд ли они агенты Чрезвычайки — она на подобные хитрости не способна, но вполне возможно, что это просто мальчишки, и никакой серьезной организации за ними не стоит.

— Как же я это проверю? — занервничал глава миссии.

— Вы — никак. Вместо вас на встречу пойду я. И просвечу их, как рентгеном.

— А если вы сочтете, что Шмидхену и его товарищу можно верить?

— На вашем месте я все равно не стал бы иметь с ними дело напрямую. Заговор может провалиться. Официальный представитель Британии не должен быть скомпрометирован. Предлагаю вот что. Джорджи пусть продолжает заниматься немцами, а я сосредоточусь на русских. Вернее на латышах, — поправился Сидней. — Но при одном условии.

— Каком? — насторожился Локкарт.

— Мне нужна полная свобода. Право действовать по ситуации, принимать решения по собственному усмотрению. Если мне предстоит общаться с руководителями заговора, меня не должны считать посредником. Иначе — если это серьезные люди — они все равно потребуют свести их с моим начальником.

Роберт совершенно успокоился. Разговоры с Рейли всегда на него так действовали.

— Предоставляю вам любые полномочия. Кроме того в вашем распоряжении мой фонд экстренных расходов.

— Тогда всё. До встречи с латышами почти два часа. Идите, я побуду здесь.

Ни руководителю дипломатической миссии, ни капитану не показалось странным, что лейтенант отпускает их, будто монарх, объявляющий о конце аудиенции.

Оба вышли, испытывая облегчение. Хилл — потому что можно было вернуться к привычному, ясному делу, подготовке рейда, Локкарт — потому что хорошо иметь дело с человеком, который всегда знает, как поступить.

Оставшись один, Рейли сел в кресло, откинул голову и уснул, велев себе проснуться ровно через час. У него в мозгу был встроенный будильник — очень полезная штука для человека, ведущего динамичный образ жизни.

Англичанин так и не появился.

Первые десять минут они ждали собранные, но более или менее спокойные — товарищ Петерс подробно проинструктировал, как себя вести и что говорить при любом повороте беседы. Спрогис шепотом рассказывал анекдоты — так у него проявлялась нервозность. Он и на фронте перед боем всегда балагурил. Буйкис не слушал, мысленно повторял затверженные фразы.

Через двадцать минут умолк и Спрогис, исчерпав запас шуток про тёщ и рогоносцев. Его светлые ресницы растерянно помаргивали, глаза шарили по фойе.

У стойки скучал портье. Свободных мест в московских гостиницах не было и быть не могло, гостиницы превратились в общежития. В номерах жили сотрудники перевезенных из Питера учреждений. Портье только выдавал ключи. Согласно революционной моде на сокращения, он теперь назывался «завключпостом». От былых времен остался только стол со свежими газетами. Около него сидел нога на ногу какой-то гражданин, закрытый разворотом «Известий», покачивал клетчатой брючиной.

Когда стрелка на стенных часах дошла до половины седьмого, Буйкис поднялся.

— Пойдем, Янит. (Их обоих звали «Янами»). Локкарт не клюнул…

По Петровской линии шли хмурые. Буйкис сердился на товарища, был уверен, что Спрогис вчера своей развязностью отпугнул англичанина. Выходило, что не справились они с заданием, подвели товарища Петерса. Теперь, наверное, отчислят из ЧК, придется возвращаться в батальон, снова тянуть казарменную лямку, и это в лучшем случае. В канцелярии говорят, что скоро все боеспособные части пошлют на север, воевать с Антантой.

— Товарищ Шмидхен!

Обернулись.

Чернявый мужчина среднего роста, с небольшой бородкой стоял руки в карманах, разглядывал приятелей. Спрогис слегка толкнул локтем, показав глазами на клетчатые брюки. Те самые. Оказывается, Локкарт пришел не сам, а прислал человека.

Настроение у обоих сразу поднялось.

— Допустим, — сказал Спрогис. — А вы-то кто?

— Я — тот, кто будет иметь с вами дело. Или не будет. Мы пока не решили. Зовите меня «Константин Маркович».

По тону, по всей манере было видно: господин серьезный. Пожалуй, посерьезней Локкарта. Может быть, даже какой-то его начальник. Товарищ Петерс и не знал, что у англичан есть кто-то главней Локкарта. Это было очень важное сведение. Приятели так и впились глазами в «Константина Марковича», запоминая приметы. При поступлении в ЧК их научили, как это делается: определять рост с точностью до вершка, классифицировать тип телосложения, цвет волос, форму лица; потом — брови, глаза, нос, линия рта, подбородок, а самое главное — уши, потому что они у всех разные. У этого уши были заметные: хрящеватые, в верхней части слегка отогнутые, будто крылышки. И брови тоже характерные — густые, резко очерченные, вразлет.

— Вы, вероятно, Шмидхен, — обратился чернявый к Спрогису (стало быть, тоже знал приметы — от Локкарта). — А как называть вас? — Это Буйкису. — Мне не нужно знать настоящее имя, но должен же я как-то к вам обращаться.

— Зовите меня Невиенс, — ответил Буйкис. По-латышски это означало «Никто». — А почему вы к нам сразу не подошли? Зачем заставили столько ждать?

— Наблюдал. Проверял, нет ли слежки. Разговаривать будем на ходу. Если я замечу «хвоста» или что-то подозрительное, закашляюсь. Тогда сразу расходимся.

Шли по Петровке быстрым, деловым шагом. Константин Маркович расположился посередине. Поглядывал то влево на одного, то вправо на другого, а им двоим переглядываться было затруднительно.

— В какой служите части? — таков был первый вопрос.

Буйкис ответил, как велел товарищ Петерс:

— В Девятом полку.

Это должно было англичанам понравиться, Девятый полк охранял Кремль.

— Лиепинь состоит в вашей организации?

То, что англичане знают имя нового комполка, всего неделю как назначенного, было неожиданно. Буйкис немножко растерялся. Зато нашелся Спрогис:

— Мы пока не уполномочены раскрывать имена членов организации, но можете не сомневаться, в ней состоят большие люди.

— Среди них есть командиры частей? Это для меня принципиально, — сказал Константин Маркович. — Вторые или третьи лица успешную операцию подобного масштаба осуществить не смогут.

— Конечно есть, — ответил Спрогис. — У нас всё железно.

— Кто именно? Авен? Пулькис? Вайнянис? Риекстынь? Стуцка? Андерсон? Ремер? — и без запинки, не заглядывая ни в какие бумажки, перечислил всех старших командиров Латышской дивизии.

— Не уполномочены раскрывать, — повторил Спрогис. — Вы сами-то кто?

— Об этом я скажу руководителю вашей организации. Лично. Пусть приходит завтра в кафе «Трамбле» на Тверском бульваре. Один. Ровно в полдень, без опозданий. Ждать я не стану.

Сказав это, Константин Маркович остановился как вкопанный и сразу отстал. Когда приятели, пройдя по инерции несколько шагов, обернулись, то увидели спину англичанина, а может и не англичанина, черт его разберет. Разговор был окончен.

— Капита-альный господин, — протянул Спрогис. — Айда на Лубянку к товарищу Петерсу, докладывать.

— Сдурел? — осадил его Буйкис. — А если они следят? Сначала зайдем в казарму Девятого полка. Будто к себе. На Лубянку после.

Немного поспав, Сидней чувствовал себя отдохнувшим, а многообещающая встреча зарядила его энергией, поэтому идти на Малую Бронную он передумал. Отправился в Шереметевский переулок.

Если бы Сиднея спросили, кто самый трагичный персонаж мировой литературы, он не задумываясь ответил бы: конечно, Дон Жуан, неисцелимая жертва любви. Только идиоты считают Дон Жуана ненасытным соблазнителем и разбивателем женских сердец. Это женщины соблазняли бедного идальго, раз за разом разбивали ему сердце. Он как Тантал, который никогда не утолит своей жажды. Его влечет не плоть — что плоть. Его пьянят бесчисленные лики любви, ведь двух одинаковых любовей не бывает, как не бывает двух одинаковых женщин. Каждая неповторима, каждую нужно любить по-своему, и тогда она тоже полюбит так, как никто и никогда тебя любить не будет. В молодости Рейли (тогда он носил другое имя) совершил немало сумасшедших поступков, даже преступлений, если того требовала любовь, а она требовательна, ох как она требовательна, но никогда, никогда не раскаивался в содеянном.

Заклятье Сиднея — а может быть, и проклятье — заключалось в том, что ему всегда было мало любить только одну женщину. Это была шизофрения, но сделать с собой он ничего не мог. Любовь — нет, любови — мешали ему в Главном Деле, повергали душу в смятение, а мысли в сумбур, но, может быть, в этом и состояла великая неподдельность жизни, в которой мука и наслаждение, злодейство и святость, награда и наказание неотрывны друг от друга.