Назову своей Кистяева Марина

Глава 25

Игнат выбрался из машины, посмотрел на серое небо, вдохнул морозный воздух. Помимо обычного запаха мегаполиса ясно чувствовался аромат снега – острый, щиплющий. Прошёл по знакомой территории, ступая по асфальтированным дорожкам, мимо лавочек.

Быстро и беспрепятственно поднялся на нужный этаж, охранник лишь кивнул, увидев знакомое лицо, зная наверняка, что у посетителя имеется постоянный пропуск.

Зашёл в палату с белой дверью и выбитой цифрой «пять».

– Привет, – засияла та, что сидела на медицинской кровати с поднятым подголовником.

– Привет, – улыбнулся в ответ Игнат.

Невероятное, ни с чем не сравнимое счастье видеть улыбку на осунувшимся личике. Пусть пока на совсем худеньком, однако уже с лёгким румянцем на нежной коже.

– Как дела? – продолжил он, сияя, как солнце в разгар лета.

– А что там, на свободе? – в тон ответила Шура, перекинув косу за спину.

Скольких трудов стоило Игнату сохранить волосы жены. Сначала мыл, потом расчёсывал сантиметр за сантиметром, снизу вверх, кропотливо, долго – потратил на это не один час. Боялся ненароком сделать больно, но не отрезать же такую красоту! Никому не доверил, какими бы профессиональными не были руки. Отчего-то было важно сделать это самому. Шура терпела, ни разу не пожаловалась на неудобства, боль, дискомфорт, иногда улыбалась, словно пыталась подбодрить мужа в его трудах.

– Зима, снегом пахнет.

– Снегом, – вздохнула Шура.

– Хочешь к снегу?

Игнат сел рядом, случайно бросил взгляд на всё ещё включённый экран планшета, который смотрела болящая. Страничка с ювелирными украшениями, видео на стопе. Вот только не покупка интересовала Шуру, а изготовление. Загорелась идеей сильнее прежнего, решила, как наберётся сил, пойти на курсы, раз обстоятельства сложились так, как сложились…

Шура, естественно, узнала о потери беременности. Информацию сгладили, детали опустили, но скрывать совсем нельзя, да и невозможно. И без того проводившая дни в молчании, она закрылась в себе, захлопнулась как ракушка. Смотрела на крашеные стены, в окно невидящим взглядом, прятала перекатывающиеся слёзы в изумрудной зелени глаз.

Игнат тогда много говорил, пытался утешить, но слова отлетали, как теннисные мячи от ракетки одинокого игрока – в никуда. Приехав следующим утром, он застал заплаканную жену с опухшими веками, потрескавшимися губами – следами многочасовых слёз, возможно, истерики, тогда как сил у неё едва хватало на то, чтобы самостоятельно справиться в уборной.

Сиделка наедине сказала, что врачам пришлось дать Шуре дополнительное успокоительное, а ведь её организм и без того был напичкан лекарствами по самую взлохмаченную макушку.

В тот день он проехал пятьсот километров в надежде на удачу, даже скорее на чудо. Вспомнил о молельном доме своего согласия. Возможно, там подскажут нужные слова, помогут Шуре, да и ему тоже – внутри всё переворачивалось от боли, страха, неприятия ситуации, какого-то тупого неверия. Не могло такого произойти с самовлюблённым Игнатом Калугиным – везунчиком по жизни, что в службе, что в любви. Тем более с Шурой! Ей за что?! За его грехи, как сказала Ритка? За несчастных, убитых по лицензии белок? За «блуд»? За то, что жизнь, в общем и целом, то ещё дерьмище?

Наставник встретил настороженно, но другого приёма Игнат и не ожидал, в душе радуясь уже тому, что не выставили за порог. Сухонький мужичок неопределённого возраста – от пятидесяти до семидесяти, с не густой бородой, в серой косоворотке и потёртых джинсах смотрел на пришедшего исподлобья, нахмурившись, сложив руки в замок, однако выслушал.

– От меня-то ты чего хочешь? – выдавил в конце тирады Игната наставник.

– Не знаю, – честно ответил Игнат.

Чего он хотел? Чтобы всего этого не случалось! Любой ценой, какую запросят. Вот только жизнь не фантастический фильм, это – реальность. Не переиграешь, не исправишь, не вернёшь.

– Поехали, – вздохнул наставник. – Павлом меня зовут, Семёновичем. Вези к своей жене.

Игнат, конечно же, отвёз, хоть и не понимал до конца, поможет ли, не сделает ли хуже. Следовал интуиции, пониманию на подкорке, что именно сейчас Шуре необходима твёрдая, понятная ей почва под ногами. Надеяться на психолога? Тому тоже работы хватит, возможно, до конца жизни. Прямо сейчас были хороши все средства. Если Павел этот Семёнович ухудшит ситуацию – выгнать взашей недолго, а если улучшит – цены ему не будет.

Удивительно, но уже после первой беседы с наставником Шура подуспокоилась, правда, из ракушки не выглянула, но взгляд, будто направленный вглубь себя, изменился, сделался спокойней.

Павел Семёнович приезжал ещё три раза, всегда беседовал с подопечной без посторонних глаз. Постепенно в палате номер пять стали появляться иконки. Шура начала чаще молиться, но при этом выглядела спокойней, начала разговаривать с персоналом, сиделкой, мужем, даже делиться планами. Единственное, о чём не говорила ни с кем – о происшествии в торговом центре и выкидыше.

Что ж… Шикарный результат, если посмотреть на ситуацию трезво.

– Сколько я вам должен? – прямо спросил Игнат Павла Семёновича. – Может, чем-то конкретным могу помочь?

Вряд ли наставник не понимал, что имеет дело не с простым рабочим парнем в клетчатой рубашке, с мозолистыми руками, который жил от зарплаты до зарплаты.

– Может и можешь, если искреннее желание имеешь, – пожал плечами наставник. – Крышу бы поправить в молельной избе. А нет – так нет. Не ради выгоды старался.

Он хмыкнул, развернулся на стоптанных пятках старых штиблет и ушёл.

Тогда-то и сказала Шура, что если два года о беременности думать не стоит, то нужно позаботиться о том, что она давно планировала – учёба на ювелира. Выздоровеет окончательно, займётся этим вопросом вплотную, а пока есть онлайн курсы, консультации, вебинары. Игнат во всём поддерживал Шуру. Возможно, это была попытка убежать от ситуации, но ведь не самая плохая попытка.

Вынырнув из нахлынувших воспоминаний, Игнат посмотрел на жену. Она сильно похудела за время болезни, и всё равно оставалась невозможно хорошенькой. Что там – красавицей она была! Даже в больничной одежде – обычном трикотажном халатике с пояском, обхватывающим ставшую нереально тонкую талию, поверх пижамных шорт и майки – Шура смотрелась настоящей красавицей.

– Снега я в Кандалах наелась, – фыркнула она и кивнула в сторону окна: – На улицу бы сходила, прогулялась.

– Обязательно, – пообещал Игнат. – После ужина.

– Угу, – буркнула Шура, недовольно глянула на мужа, тяжело вздохнула.

– Да, да, – расплылся в улыбке Игнат. – Придётся плотно поужинать.

С аппетитом была проблема, просто беда, а есть – необходимо. На комплексе витаминов далеко не уедешь. Клинический психолог, который навещал Шуру время от времени, говорил, что проблема эта временная, всё-таки и сам организм, и психика Александры серьёзно пострадали – потеря аппетита меньшее из зол.

Пришлось Шуре съесть всё, что принёс Игнат – готовила Ангелина Петровна, которую он снова взял на работу, на этот раз надолго. Пришлось Шуре смириться с тем, что основная её задача сейчас – это собственное здоровье и учёба, последнее – если не передумает. Заочно согласиться с тем, что хозяйством будет заниматься помощница. Никакой крамолы в этом нет, тем более, Ангелина Петровна тоже староверка, принадлежавшая к беспоповскому согласию, пусть и другому. Это всё-таки лучше, чем человек, совсем чуждый старообрядчеству. Про запрет скверны Ангелина Петровна знала, многие нюансы в быту понимала, готова была придерживаться, если Шуре необходимо.

После оделись. Игнат споро, Шура медленно, пока справлялась с ботинками – раскраснелась не на шутку, но от помощи упрямо отказывалась. Нужно было восстанавливаться, даже простая физическая активность давалась с трудом, однако опускать руки Шура себе не позволяла.

В лифте быстро прочитала молитву – Игнат это понял по губам. По обыкновению промолчал. Укрепил в ней веру новый наставник, что, положа руку на сердце, не могло Калугина радовать, только старик и силы жить Шуре вернул, интерес к миру. Что ж… пусть так.

Гуляли недолго, шли по дорожкам небольшой парковой зоны вокруг больницы, иногда присаживались на стоявшие там же лавочки, всегда на считанные минуты – Игнат боялся, что Шура простудится, только воспаления лёгких сейчас не хватало.

Разговаривали. Шура часто рассказывала про Кандалы, как жила там, что видела, про нехитрый быт, сельский уклад. Про семью – маму, отца, сестёр.

Женя старше Насти почти на шесть лет, а вот между Шурой и Настей всего-то год разницы. Больше детей не было – бог не дал. На самом деле врачи запретили. Женя родилась сама, естественным путём, а вот с младшими дочками делали кесарево сечение, ещё и через год!

Женя однажды сказала, что после второй подобной операции женщине должны делать стерилизацию, «перевязывание труб», но мама категорически отказалась, грозилась поджечь себя, если тронут – вот врачи и не стали связываться с «сумасшедшей».

Отец себя сразу «отстранил» от мамы. Они даже спали в разных кроватях, никогда не обнимались, за руки не держались, жили, как чужие люди. Шура не придавала этому значения, сначала думала, что все семьи такие, когда подросла – удивлялась про себя. Дружинины, например, старообрядцы, а глава семейства и улыбнётся, и приобнимет жену на людях. Фёдор Калугин вообще в щеку Полину поцеловать мог!

Умерла мама от кровотечения. Женя сказала, выкидыш был, а она в больницу не поехала, знала – врачи беременность сохранять не станут, «выскоблят». Она в том возрасте была, когда считается, что забеременеть нельзя. Господь иначе распорядился.

Всё это Шура выяснила через несколько лет после смерти мамы, до этого о чём-то догадывалась, о чём-то помыслить не могла. Не задумывалась особенно, некогда было. Сначала пришлось из города в Кандалы возвращаться. Обидно было до слёз! Конечно, наскрести на вебинар или онлайн курсы по ювелирному мастерству она могла. Только какой в том смысл, кому те знания нужны? Желающих покупать ювелирные изделия авторской работы в Кандалах днём с огнём не отыщешь. Забыла свою мечту, не успев помечтать толком. Потом хозяйственные нужды захватили – когда думать, рассуждать? Сейчас время появилось, лезет в голову ерунда всякая…

Женя вышла замуж по большой любви, огромной. Будущий муж красиво за ней ухаживал, на машине через день приезжал, цветы дарил, шары воздушные. Окружающие завидовали, отец ругался. Говорил: куда лезешь, ненормальная?! Благословлять дочь отказался, та обиделась страшно, смертельно поругалась и ушла из дома, хлопнув дверями. Отца с сёстрами на свадьбу не позвала.

Настя два раза ночевать не пришла домой, на третий отец на порог не пустил, велел идти туда, где ночи проводила. Шура плакала, умоляла отца разрешить сестре остаться. Куда той идти? Женя вышла замуж за чужака – хорошим это не закончилось. И у Насти не завершится, тем более, будущая свекровь ненавидела её, «староверка», «скурёха общинная» – самое приличное, что говорила она потенциальной невестке.

Жених не слушал, но ведь и не спорил, не заступался за Настю, а вскоре после свадьбы начал повторять за матерью. Говорил, что та права была – сломала ему Настя жизнь. Жил бы сейчас в городе, кум королю был, а со скурёхой остаётся пустые щи хлебать. Бить начал. Он лупит, свекровь рядом пляшет, нашёптывает. Уходить Насте некуда – отец не примет отрезанный ломоть. Шура опасалась, что не выдержит однажды сестра – застрелит мужа. В доме никто не прячет оружие.

Игнат слушал, удивлялся, недоумевал, однако высказывать своё мнение не спешил. Его не спрашивали – это раз, лишь делились. Критикуешь – предлагай, это два. Ничего предложить Игнат не мог, брать на себя ответственность за сестёр жены он не собирался. Ему надо Шуру вылечить, проследить за её реабилитацией после произошедшего и в торговом центре, и в детстве. Две другие дочери Ермолина – его печаль. Захотят выбраться – догадаются попросить помощи, а «причинять добро» резона он не видел. Шура ведь старается, топорщит иголки, фырчит перепугано, но упрямо идёт навстречу своим крошечным мечтам, переступает через страхи, значит, и Настя с Женей смогут.

В свою очередь Игнат рассказывал о себе, семье, братьях и сестрах. О Фёдоре с Михаилом, которые попали в армию в разгар военной кампании, будучи сопливыми выпускниками военного училища. Отец ничего не успел сделать, вернее, не захотел. Степан Миронович всегда был принципиальным, не отмазывал от трудностей той стези, которую выбрали сыновья. По службе продвигал, но если полагалось для повышения грязь с потом месить, в заднице мира долг родине отдавать – отправятся.

Фёдор с группой бойцов выводил детский дом из осаждённого города, с ним, естественно, был Михаил. Куда нитка – туда и иголка. Каким-то бесом среди руин оставались не меньше пятнадцати детей разного возраста, воспитательница – пожилая, тучная женщина, которая нуждалась в помощи не меньше подопечных, и директор в точно таком же плачевном положении. Казалось бы – дан зелёный коридор, выделен покорёженный, но всё же на ходу автобус, даже солярку отыскали. Не тут-то было. Налетели, откуда не ждали. Свои? Чужие? В сутолоке боя не разобрать.

Взрыв произошёл как раз в том месте, где находился Михаил, на глазах Фёдора. Вместо того чтобы рвануть к брату, он сначала принял огонь на себя, после вывез-таки несчастный автобус с насмерть перепуганными детьми и женщинами. Лишь через несколько часов узнал, что Михаил был жив, когда его захватили в плен. Это в кино военнопленных держат в камерах, с сомнительным, но всё-таки комфортом. В реальности, в то время это была яма, в лучшем случае – с грязью.

За сына высокого чина могли отстегнуть хорошие бабки, вот только сын мог не дожить до освобождения из плена. Фёдор, наплевав на устав, командование, родного отца, здравый смысл, отправился на «замену брату». Импульсивный, непродуманный поступок малолетки, не офицера. Не зря в ту пору ещё будущий генерал говорил, что старшему сыну не место в армии, тем более на военных действиях – слишком мягкий, гражданский до мозга костей.

На «обмен» пошли. Живой, здоровый лейтенант продержится дольше, да и польза от него имелась – физически сильный парень «в хозяйстве» пригодится. Выбросили Михаила у дороги, где, спустя несколько часов, его подобрали наши ребята, уже без сознания, изувеченного. Отправили в госпиталь, второй, третий…

Фёдор же пострадал во время операции спасения.

Это то, что знал Игнат – официальная версия происшествия, которую он мог рассказать Шуре – всего не поведаешь, да и стоит ли?

Про себя рассказывал. Про детские проказы, как влетало от отца, журила мать, каким шебутным был в юности, совершенно бестолковым по молодости. Про пьянки, которые только чудом не заканчивались в комендатуре, про места, где был, куда хотел свозить Шуру.

Не рассказывал о женщинах. Шура ревновала, хотя изо всех силёнок старалась вида не подавать, только Игнат уже научился распознавать ежиные эмоции, а ёж в свою очередь реже прятал чувства и мысли за торчащими иголками. Не было у него женщин до Шуры, не было, и всё! А может, и правда не было? Такой точно не встречалось. Любимой до боли в солнечном сплетении.

В палате Игнат засобирался домой, завтра на дежурство, нужно переодеться, в идеале выспаться. На последнее особенно не рассчитывал. Спал он плохо, без Шуры всё не то, не так – подушки слишком мягкие, матрас отвратительно жёсткий, одеяло жаркое, квартира – тихая. Не хватало сопения у плеча и тонкого аромата духов.

– Подожди, – попросила Шура перед тем, как скрыться за дверью санузла.

– Жду, – кивнул Игнат, присел на кровать, оглядел ставшую привычной палату.

Две кровати, для пациента и посетителей, чаще для опытной сиделки. Сейчас Шура начала справляться сама, поначалу приходилось совсем туго, и сиделка не отходила от подопечной ни на минуту, покидала палату только когда приходил Игнат.

Шкаф, тумбочка, телевизор, холодильник, зеркало. Не сравнить с клиникой в Швейцарии или Израиле, но именно здесь спасли Шуру, так стоило ли выражать недовольство? Тем более это считалось палатой «повышенной комфортности», были и обычные, на три-пять человек, без телевизора и личного санузла.

Шура вышла, села рядом с Игнатом, принялась разглядывать собственные ногти, уложив руки на колени. Интересное должно быть зрелище, если настолько пристально смотрит. Игнат посмотрел туда же. Тонкие пальцы, изящное запястье, узкая ладонь – чудо, как хороши. Взял в свою ладонь Шурину, едва сжал, почувствовал трепет, поднёс к губам, вдохнул цветочный запах. Насытится он когда-нибудь этим ароматом? Игнату казалось, что нет.

Рука дёрнулась, Игнат отпустил, невольно испугавшись, что сделал Шуре больно. Шура в это время положила ладонь на его грудь, нырнула мизинцем между пуговиц рубашки. Казалось бы – простое действие, а Игнат застыл, опустил взгляд, заворожённый происходящим.

Расстегнула пуговицу, вторую, третью, провела рукой к шее, потом вниз, к пряжке ремня. Игната едва не подбросило на месте, лишь усилием воли он не откинулся по давней привычке назад, не надавил на женскую голову, пропустив пряди сквозь пальцы.

До этого вида секса они с Шурой не дошли, в общем-то, даже не обсуждали возможность. Игнат давал привыкнуть молодой жене, считал, что давить не стоит, а Шура… Шура инициативу не проявляла никогда. Он и не ждал чудес, всему своё время. И это время точно не сейчас.

Вдохнул, шумно, сквозь зубы, выдохнул. По телу пробежала дрожь, которую не удалось скрыть. Посмотрел на Шуру, провалился в мистический зелёный, перед глазами поплыло, как в марево окунулся.

– Шура? – прошептал он.

Наблюдал, как проворные пальцы дёрнули край футболки, выпростав из брюк, а после дотронулись до оголённой кожи. Шура провела ладонями вверх, остановилась на груди, немного сжала, отчего перед глазами заплясали тёмные точки.

У них давно не было. Последний раз – до больницы, кажется, в прошлой жизни, которая приснилась – слишком много произошло после. Затмило старое, выплеснуло на поверхность самое важное. Сначала было откровенно не до близости, мысли были направлены куда угодно, но не ниже пояса. В те дни Игнат с лёгкостью расстался бы с возможностью когда-либо любить женщину физически, если бы в обмен ему предложили здоровье Шуры, просто стопроцентное обезболивание предложили!

Позже мысли возникали, желание бродило, будоражило, особенно последнее время, когда Шура заметно пошла на поправку, однако утихало, затоптанное пониманием – не время. Не сейчас.

– Шура, – прошипел он, пытаясь не выдавать раздражения вперемешку с откровенной похотью, которая наваливалась удушливой волной, поглощая возможность соображать.

Ещё немного, пару неосторожных движений, и у него сорвёт все возможные стоп-краны, условные запреты, которые сам же и возвёл. Под действием эндорфина очень просто послать к бесам совесть, уступить похоти.

Аккуратным он быть сможет, во всяком случае, самонадеянная Калугинская натура не позволяла допустить мысль о том, что он причинит вред Шуре, а вот с потенциальной беременностью, которая запросто может наступить в случае незащищённого акта, никаких гарантий не было. Игнату в голову не приходило таскать с собой презервативы.

Зачем? И какого беса не приходило?! О чём думал вообще?!

Шура времени не теряла, забралась на колени Игнату, смело лишая крох самообладания. Тот не выдержал, обхватил худенькое тело, вдавил в себя, нырнул под майку, под которой не было бюстгальтера, едва не взорвался от острого желания. Она глубоко задышала, распахнула глаза, посмотрела, словно отыскать хотела что-то в лице мужа, найти ответ на невысказанный вопрос.

– Что ты делаешь, Шура? – буквально застонал он, борясь с единственным желанием – подмять под себя, распластать, взять.

Шура, конечно же, промолчала, прижалась губами к губам, настаивая на поцелуе.

– Не надо… – произнёс Игнат, тогда как все его движения, дыхание, мысли, весь он от макушки до пяток кричали противоположное: надо! Необходимо! Сейчас!

Шура мгновенно напряглась, упёрлась ладонями в грудь Игната, во взгляде промелькнуло неверие, потом что-то близкое к отчаянию, а после рванули слёзы. Именно рванули. Мгновенно. Перемена произошла настолько быстро, что Игнат не успел сориентироваться. В первую секунду он даже не сообразил, что из зелени с пугающим отчаянием льются слёзы.

– Ты отстранился от меня, да? – всхлипывая, выдала Шура, уставившись на Игната. – Отстранился?

– Отстранился? – в первые секунды он не понял, о чём она говорит.

Отстранился? Нет же! Как держал в объятиях, так и держит, напротив, прижимает сильнее, потому что морок желания ничуть не спадает, лишь сильнее и сильнее поглощает. С каждым мгновением, вдохом, выдохом – отчаянней.

Потом пазлы сошлись: Ермолин когда-то «отстранился» от жены, решив, что единственный допустимый вид предохранения для них – игнорировать супружеские отношения вовсе. Ничего подобного Игнат не решал, более того, они обсуждали этот вопрос с Шурой, через её смущение, но обсуждали. Пришли к приемлемому варианту для двух сторон – за что отдельное спасибо Павлу Семёновичу, не обошёл стыдливо вопрос супружеских отношений, не отмахнулся – в некоторых вещах Шура была сущим ребёнком. Изменится ли это когда-нибудь – неизвестно. Пока таких предпосылок не было. И не нужны они Игнату. Его устраивала Шура такая, как есть, главное – «своя» во всех смыслах слова.

– Дурочка, – шепнул он, за что тут же получил шлепок по губам. Сквернословие – грех. – Я не взял презервативы. Просто. Не. Взял. Презервативы. А без них, прости меня, ёжичек, я пас, даже если голова сейчас взорвётся, и не только она, – он красноречиво качнул бёдрами. – Ни при каких условиях не стану рисковать твоим здоровьем, пока врач не скажет прямо, что половой покой отменён. Без средств контрацепции ничего не будет. Ничего, – повторил Игнат для убедительности, видя, что Шура не очень-то ему верит.

– Ладно, – наконец-то выдавила Шура и начала сползать с колен мужа, вернее, попыталась это сделать, получилось ёрзание, которое завело сильнее, чем все предыдущие действия.

– Куда? – нахмурился Игнат, усаживая жену обратно, заодно схватил за мягкое место, которое, слава богу, не слишком опало, осталось упругим, и известил. – Я решил остаться на ночь.

– Ты же не собираешься рисковать моим здоровьем, – откровенно подколола Шура.

– Я что-нибудь придумаю, – усмехнулся Игнат.

– Я балдею от наших разговоров, ты такой умный дядька, – вдруг выдал ёж, спародировав известный мем.

Хорошо, что отбоя ещё не было, иначе смех их двоих разбудил бы половину отделения, заставив дежурных врачей ворваться в палату для оказания срочной психиатрической помощи.

Уходил Игнат под утро через приёмный покой. Когда выбрался из палаты, постовая сестра спала, уткнувшись носом в какой-то журнал, рукой прикрыв глаза от единственной светящейся лампочки на всё отделение. Калугин прошёл тихо, чтобы не разбудить.

В просторном холле с фикусами по углам, четырьмя лифтами и диваном у окна стояла Люба, смотрела на огни ночного города, обхватив себя руками, словно озябла. Может и правда замёрзла, в холле было прохладно, а на Любе – лёгкий халат.

– Не спится? – решился Игнат нарушить одиночество Любы.

– Ой, – вздрогнула она. – Там…

Люба неопределённо взмахнула рукой, быстро протёрла следы слёз со щёк. Игнат предпочёл не заметить жеста. Физическое состояние Любы больше не вызвало опасений, её перевели из реанимации в обычную палату на неделю позже Шуры – слабую, беспомощную, но живую, с реальными перспективами на выздоровление. А вот психологическое, похоже, пострадало, впрочем, Игнат в душу не лез. Отчётливо понимал, что человеку и без излишнего внимания тошно.

Предпочитал помогать делом. Оплатил отдельную палату, как у Шуры, сиделку на первых порах, от которой Люба отказалась сразу, как только смогла встать с постели. Не хотела считать себя должной посторонним людям. Успела даже поругаться с Игнатом, вернее, попыталась, но тот слушать не стал, лишь успокоил, заверив, что ничегошеньки она должна не будет. Глупости какие!

Люба Барханова – не просто несостоявшаяся жена, она единоверка, а это связывает крепче любых уз. К тому же, Игнат был ей благодарен за то, что тогда отказалась. Наверное, можно сказать, что в случае согласия не случилось бы с Шурой того, что случилось, но счастье, которое пронизывало Игната рядом с женой, эгоистично не позволяло допустить мысль, что так было бы лучшее.

В итоге в атаку пошёл генерал-полковник собственной персоной. Навестил упрямую женщину лично, сделал часовое внушение на правах старшего. С Калугиным-старшим Люба спорить не стала. Смирилась с отдельной палатой, передачами, которые исправно носил Игнат от матери, от Лены с Николаем, от себя лично. Особенно после того, как Пётр уехал в родные Кандалы, забрав внука.

Мальчику требовалось длительное лечение. Пётр дисциплинированно записал рекомендации, поклялся, что непременно будет исполнять всё-всё, что прописали врачи детской больницы, но при этом рассудил, что именно тишина таёжного посёлка, свежайший воздух, простор требуются внуку для того, чтобы забыть произошедшее. Да и жене требовалась помощь. Не разорвёшься. В Кандалах же на подмогу придут общинники, да и Полина обещала выручить.

Для Любы это стало ещё одним ударом, сынишка значил для неё много, но спорить с отцом она не стала. Не справилась бы она сейчас с Кирюшкой, и отцу не разорваться.

– Смотри, первый снег. – Игнат попытался отвлечь Любу.

За окном действительно кружились крупные хлопья снега, которые медленно падали и почти сразу таяли, покрывая асфальт ненужной в морозную погоду влагой.

– Снег, – вздохнула Люба и вдруг сказала: – Спасибо тебе.

– Всё хорошо, – подбодрил Игнат расклеившуюся. – Скоро новый год. Выпишешься, поедешь к Кирюшке. Или вот что: сюда его привози. На «Кремлёвскую ёлку» сводишь, уверен, ему понравится.

– Скажешь тоже, на Кремлёвскую, – улыбнулась Люба.

Игнат приобнял Любу за плечи, подмигнул, довольный, что хотя бы ненамного отвлёк её.

– Барханова! – вдруг послышался недовольный мужской голос. Тихий, но твёрдый. Мужчина повторил: – Барханова, это что такое?

Люба вывернулась из объятий Игната, если ладонь, дружески лежавшую на плече, можно назвать объятием. Обернулась. Игнат обернулся следом, зная, кого увидит.

У лифта стоял Алексей Викторович и со смесью интереса и лёгкого раздражения смотрел на парочку у окна. Вернее, смотрел он больше на Любу, полковник Калугин для доктора был лишь частью интерьера, судя по всему – весьма раздражающей частью.

Отделение, в котором проходили лечение Шура и Люба, не было вотчиной Алексея Викторовича. Иногда его приглашали на консультации, несколько раз он дежурил, скорей всего кого-то замещал, но чаще находился на пятом этаже или в операционной.

Тем не менее Алексея Викторовича Игнат встречал с завидной регулярностью, порой ежедневно. Интерес его на седьмом этаже был известен и прямо сейчас стоял рядом с Игнатом, сложив руки в замок, глядя исподлобья на явление чудо-хирурга народу.

– Барханова, идите в палату, – повторил Алексей Викторович.

– Да, правда, Люба, лучше иди, холодно здесь, – поддержал Игнат недовольного врача в зелёной хирургической форме.

Пока ждал лифта, слышал, как Алексей Викторович отчитывал пациентку:

– Выпишу за нарушение больничного режима.

– Вы не мой лечащий врач, – огрызнулась Люба.

Скажите пожалуйста, и это Барханова Люба, которая всегда разговаривает ровным, мягким голосом, словно кошка, обходящая миску со сметаной. Даже ругаясь, отстаивая свои границы – а нарушать их Люба не позволяла никому, ни при каких обстоятельствах, – обволакивающая мягкость присутствовала в тембре её голоса. Сейчас же эта кошка не мурчала, глядя на сметану, а рычала, как отменный волкодав. Хотя бы пыталась – точно.

– Мне это не помешает, – со смешком ответил Алексей Викторович.

Игнат обернулся – любопытство победило. Но увидел лишь большую мужскую ладонь на женской талии, перехваченной широким поясом лёгкого халатика. Алексей Викторович нагнулся под рост Любы, – а та смотрелась невысокой и рядом с Игнатом, который не отличался богатырскими габаритами, чудо-хирург же был выше, – и протянул ей гематоген в яркой обёртке.

Гематогенку протянул! Новый уровень завоевания женщины! Не бриллианты, не новомодный клевер из последней коллекции Ван Клифа, и даже не жаркие ласки, а гематогенка в ярко-розовой обёртке.

Эпилог первый. Шура

Снег звонко скрипел под ногами. Искрился на прямых солнечных лучах, которые лились с ясного, ярко-голубого неба.

Шура услышала сигнал сообщения, скинула варежку, забралась в карман пуховика, чтобы тут же достать телефон, поскорее увидеть, кто написал. Вдруг?.. Болезненное чувство, заставившее сердце замереть перепуганным зайчишкой, не оправдало ожиданий. Всего лишь рассылка от МЧС.

Тяжело вздохнула, изо всех сил постаралась не заплакать и продолжила путь в сторону дома. В носу щипало вовсе не от мороза – на глаза наворачивались предательские слёзы. А ведь она обещала, что не будет плакать, не станет дёргаться от каждого сигнала. Будет наслаждаться сибирской природой, бело-голубым снегом, морозом. Всем, что теперь превратилось в экзотику для Калугиной Александры.

Шура никак не могла привыкнуть к длительным командировкам мужа. Два года прошло с первой, а привычка не выработалась. Она старалась изо всех сил. Не раскисала на людях, улыбалась, когда приезжали родственники, ходила по магазинам и «просто прошвырнуться» с Леной или сестричками Игната. С удовольствием играла с племянницей – про себя мечтая, что ещё совсем немного, и у них с мужем появится свой ребёнок. Врачи проявляли всё больше лояльности в этом вопросе, больше не говорили категоричного «нет», а значит, скоро можно будет задуматься всерьёз. Заняться планированием беременности.

Шура скучала по Игнату, постоянно лезла в интернет, пытаясь выловить хоть какие-то новости из мест, где предположительно находился её муж. Только предположительно! Совершенно бесполезное занятие, от которого она лишь расстраивалась, накручивала себя, теряла покой, сон, аппетит – последнее сильнее всего огорчало мужа.

В итоге окружающие замечали, что жена без пяти минут генерала таяла на глазах, видели синяки под глазами, бледность, следы слёз. После, естественно, рассказывали Игнату, тот в свою очередь расстраивался. Иногда журил Шуру, иногда утешал, но всегда заметно огорчался. Вместо радости встречи – огорчение из-за несдержанности жены.

– Ёжичек, – говорил Игнат. – Ты жена военного. Привыкай.

– Я привыкну, – соглашалась Шура. – Обещаю.

И снова она не сдержала обещания. Дёргалась, плакала, шерстила по ночам интернет. Родные видели и наверняка доложат Игнату.

Резкий сигнал автомобильного клаксона вывел Шуру из задумчивости. Посторонилась, отошла поближе к высокому, выше её роста, сугробу. Мимо прокатился новый УАЗ Патриот на высоких колёсах с зимним протектором. Остановился через несколько метров.

– Подвезти, Шура? – выглянул из окна Лёша Калугин. – Забирайся, а то зябко на улице.

«Зябко»? Ничего себе «зябко»! Шура забыла, что минус тридцать пять по Цельсию – всего лишь «зябко» в родных Кандалах. Вот минус пятьдесят – это холодно.

– Спаси Христос! – ответила Шура, когда забралась в салон.

– Ревела? – оглядев родственницу, заявил Лёша.

– Нет, это от мороза. С непривычки, – соврала Шура и тут же покраснела.

– Лгать грешно, – степенно проговорил Лёша, становясь похожим на своего отца.

Один в один. Черты лица совсем другие, но каким боком не повернётся, отовсюду видно – Фёдора Калугина сын.

– Лёша, слышала, ты женишься? На Брусникиной Татьяне, – чтобы перевести тему от неприятной, спросила Шура.

Калугин Алексей окончил институт и приехал в родное село перед переездом в Москву, как и планировал все годы обучения. Побыл неделю, вторую, месяц, и… добровольно остался.

Отцу требовалась помощь, тот был справным хозяином, удачливым предпринимателем, талантливым столяром, но новые технологии, маркетинг давались ему с трудом, да и некогда вникать было, с таким-то семейством. Полина как раз мальчика родила, Гришу. «Дал бог утешение на старость», – шутила довольная мама.

Как уедешь? За главную помощницу Машу не оставишь, той немного до колледжа осталось, потом институт – лет семь-десять пролетят, не заметишь. Одним словом, остался Лёша в Кандалах.

Ещё выше стал, раздался в плечах. Красота и миловидность, которые достались от матери, улетучились, скрылись под аккуратной, ухоженной бородой, за спокойным не по годам взглядом, степенными движениями.

Девушки, конечно, заглядывались на Алексея, но романов, особенно с намерением жениться, ему не приписывали. Поговаривали, мол, слишком часто Патриот Фёдора, с Лёшей за рулём, в райцентр мотается: живёт там его сердечная привязанность. Однако, люди языками мелют быстрее, чем суховей жару с лесными пожарами приносит, никто ту «сердечную привязанность» в глаза не видел. Сам же Алексей молчал, если и знали что родители, дальше порога своего дома не выносили.

А на днях вдруг разлетелся слух, что Лёшка Калугин женится. На своей, на местной, из крепкой верой семьи берёт девушку.

– Не знаю ещё, – в своём духе ответил Лёша. – Сговорились, родители благословляют. Приглядеться надо друг к другу, – буркнул он и тут же замолчал.

– Приглядывайся, – прыснула Шура.

Действительно, жених с невестой всё время по соседству жили. В одну школу ходили, Таня на несколько классов младше, только в сельской школе, где зачастую два-три класса в одном помещении сидят, это никакого значения не имеет. На речку вместе бегали, по банкам из воздушки в конце огородов били, птиц пугали. Конечно, необходимо приглядеться друг к другу, познакомиться.

– Летом свадьба, приезжайте с Игнатом, – сказал Лёша, когда остановился у калитки родного Шуриного дома.

– Обязательно, – улыбнулась Шура.

Дом за три зимы, что Шура не приезжала в Кандалы, изменился до неузнаваемости. Появилась пристройка, где стоял насос для воды, котёл для отопления, нашлось место для автоматической стиральной машины – роскошь, о которой Калугина Шура в своё время и мечтать не смела, как и о тёплом санузле. Окна сверкали стеклопакетами, крыша – новым настилом, забор стоял новый, высокий, крепкий.

Всё, что необходимо – починено, покрашено, приведено в порядок. Дорожка между высоченных сугробов была вычищена сильными мужскими руками, привыкшими к физическому труду.

Отряхнула снег на крыльце, прошла в сени, взявшись за дверную ручку для своих. Всё по-прежнему, как привыкла Шура. Новшества, которые появились в доме, бытовая техника, новая мебель – всё вписывалось в вековой уклад, современность не вытесняла привычный быт.

Проскользнула в свою комнатку, крохотную, не сравнить с квартирой, где после замужества жила с мужем Калугина Александра. Кровать полуторка, оставшаяся ещё с детства, только матрас недавно поменяли. Новый шкаф, стол, кресло-качалка у окна – вот и всё убранство. Машинально перекрестилась, глянув на иконы. Начала раздеваться, уж очень тепло было в доме, жарко.

– Шур, дома? – услышала она Настин голос из глубины помещения.

– Дома, – ответила она громко, чтобы её услышали.

В доме теперь хозяйничала Настя, ставшая два года назад Дружининой. Что случилось в тот злосчастно-счастливый день, доподлинно не знает никто, кроме непосредственных участников событий.

Бывший Настин муж в очередной раз допился до синих бесов, начал песню про загубленную жизнь молодецкую. Радужные перспективы, которые жена-староверка да скурёха погубила. После полез с кулаками, тряс Настю, по обыкновению, как грушу. Орал так, что соседи сбежались на концерт. Свекровь подпевала, визжала на весь белый свет про несчастье сына, про сноху бесноватую, непутёвую.

Как очнулась за калиткой, куда её швырнул в бешенстве муж, Настя не помнила. Поняла одно-единственное: или сейчас убежит, сгинет, или возьмёт ружьё и размозжит голову муженьку с его ненормальной мамашей.

Рванула домой, к отцу. До ужаса испугалась грех на душу взять. Убийство – великий грех, за него до конца дней прощение не вымолишь, и после смерти душа будет мучиться.

Дома встретил отец. Распахнул дверь, оглядел дочь с головы до ног, махнул рукой, веля зайти. Взял ружьё и вышел навстречу зятю со сватьей, которые грозно маршировали по улице за Настей, в окружении любопытных соседей. Не разобрались до конца, не искупила непутёвая девка вину за сегодняшнее поведение.

Ермолин вскинул ружьё навстречу шагающим. Посмотрел в упор на пьяного горе-зятя:

– Сделаешь шаг – стреляю в ноги. Второй – в голову. Приблизишься к Насте – считай, не жилец.

Зять шаг сделал, не послушал немногословного охотника, а он обещание выполнил, лупанул по ногам, искалечил «родственника». Когда люди в ужасе убегали, а сватья голосила на весь мир, предупредил, что если один неровный взгляд в сторону Насти упадёт – всё, не жилец тот, кто под ногами Ермолина корчился от боли и захлёбывался в слезах.

Отец исчез из Кандалов за полчаса до приезда наряда полиции. Всё, что нашла Настя – аккуратно смотанный кусок тряпицы, где купюра к купюре лежали деньги и записка, в которой было написано, что искать Александра Ермолина не надо. Ушёл в дальний, потаённый скит. Устал от мирской жизни. Деньги же оставил внуку Антошке. В доме может жить Настя, может Женя, если сподобится к корням вернуться, но всё же, по разумению малограмотного охотника, лучше Антоше жить в райцентре, а то и в большом городе – к врачам поближе. С божьей помощью, глядишь, встанет на ноги.

Сколько ни искали Ермолина, не нашли. Скорей всего, и не искали вовсе. Староверские скиты непроходимыми лесами сокрыты. Любой таёжный охотник знает, что лучше туда не заходить – можно не вернуться. Бывали те, кто случайно натыкался на скитников, их кормили, поили, собирали с собой провизию, отводили на дорогу, показывали верный путь. Но были и такие, кто не возвращался. Зверь загрыз или человек – ведали лишь бог да тайга. Желающих испытывать судьбу, искать беглеца в потаённых скитах не нашлось.

Уголовное дело на Ермолина, конечно, завели, а потом, говорили, оно пропало. Испарилось в бюрократических чертогах. Бывшая свекровь Насти подозрительно быстро замолчала, муж ходил тише воды, ниже травы, оглядывался. Только пить начал больше, за два года превратился в горького пьяницу, который тащил из дома всё, что мог, да воровал у матери небольшую пенсию.

Настя пожила в доме отца несколько месяцев, получила развод и сошлась с соседом – Сергеем Дружининым из крепкой, большой, дружной семьи, которая придерживалась старой веры. Те сначала не обрадовались выбору сына, но препятствовать не стали. Возраст Сергея подходил к тридцати, сейчас не женится, бобылём останется. Свекрови, естественно, хотелось невестку юную, непорочную, только где её взять-то? Для этого и жених должен быть молодым, невинным, а Серёга чистоту свою по бабским койкам расплескал.

А Настя Ермолина – женщина хозяйственная, с характером, к тому же, своей, истинной православной веры. Замужем побывала? Развод нынче не великий грех. Жизнь продолжается. Значит, жить надо. Дом строить. Детей рожать. Веры придерживаться, несмотря на треволнения в мире.

Через полгода Сергей и Настя сыграли тихую свадьбу. Шура не поехала на празднество. Сестре причину не озвучила, ни к чему ей о глупости Шуры и мужа ведать. Сейчас Шура без улыбки не могла вспоминать свои «мучения» в дни после первой, нечаянной встречи с будущим мужем.

Сергей вёл себя с Шурой отстранённо, вежливо, явно давая понять, что тот инцидент забыт, обратного хода нет. Он женатый человек, у Шуры есть муж. Что было, быльём поросло.

Снова пришло сообщение. Шура рванула к телефону. И снова не от Игната. От Жени, та теперь жила недалеко от Шуры, в нескольких остановках метро. Трудилась администратором маленькой ювелирной мастерской Александры Калугиной. Стоило признать, что в Жене проснулся огромный талант организатора, благодаря которому имя Александры Калугиной зазвучало в тесном ювелирном мире.

Антошка, естественно, жил с мамой, посещал обыкновенную школу, чем и он, и мама, и даже все Калугины сильно гордились. Много времени было потеряно из-за неустроенности медицины на периферии. Однако, перспективы выздоровления у парнишки становились реальнее с каждым днём. Возможно, он никогда не станет «нормальным» человеком в глазах обывателя, но совершенно точно будет полноценным членом общества, который в состоянии заботиться о себе, жить полной жизнью, получать образование, заниматься спортом, искусством, завести интересное хобби.

От нахлынувших воспоминаний, от мыслей, волнений, которые метались, не находя выхода, от того, что Шура невозможно тосковала по дому, Игнату, своему собственному миру в камерной мастерской, она разревелась. Совершенно отчаянно, громко, навзрыд.

– Ёжичек! – вдруг услышала за спиной.

Замерла, как испуганный зверёк. Обернулась, судорожно стирая слёзы с лица ладонями.

В дверях, перекинув полотенце через руку, в льняной рубахе с длинным рукавом стоял Игнат и испытующе смотрел на собственного непослушного, зарёванного ежа.

– Ёжичек, ты обещала не плакать, – пожурил он мягко.

– Это от холода, – соврала Шура. – За хлебом ходила, вот… А ты когда приехал? – очнулась она. – Как?

– Лёшка встретил на вокзале, – спокойно ответил Игнат.

– Выходит, он из райцентра ехал, – всколыхнулась Шура. – А мне ничего не сказал!

– Правильно, генерала надо слушать.

– Тебе дали генерала?

– Приказ подписан, осталась одна-единственная формальность, – засиял Игнат. – Говорят, не дадут мне звёзды, пока сына не рожу, или дочку.

– Игнат! – завизжала беспардонно счастливая Шура, пятясь к стене.