Путевые записки эстет-энтомолога Забирко Виталий

К моему удивлению Тхэн встал и последовал за мной.

Возле первой намеченной мною точки мы наткнулись на половину туши долгоноса, облепленную копошащимися насекомыми. Пиренская жара сделала своё дело буквально за несколько часов, и от туши тянуло тошнотворным смрадом разлагающегося мяса. Выбитые на каменистой почве следы уцелевших долгоносов вели от места трагедии вниз по течению. Кое-где в пыли просматривались и отпечатки когтистых лап пиренского голого тигра, последовавшего за долгоносами.

Зайдя с наветренной стороны от туши, я выбрал место с песчаной почвой и принялся копать. Землекоп из меня оказался никакой, и я потратил около часа, пока достиг нужной глубины. Конечно, без скользящих по ручке лопаты металлизированных перчаток дело пошло бы быстрее, но снимать их я не собирался. Ни днём, ни ночью. Этой ночью они спасли меня от тактильного контакта с Тхэном, когда я отбил протянутую ко мне руку.

Пока я копал, Тхэн сидел на земле под всё усиливающимся солнцепёком и не сводил с меня взгляда. Он-то сидел, а я, обливаясь потом, копал, прекрасно понимая, что заставить это делать Тхэна не удастся.

На вторую гильзу я потратил два часа. Жара стала невыносимой, хотелось побыстрее установить гильзу, вернуться в лагерь и забраться в прохладу палатки, но я намеренно сдерживал себя, копая медленно, неторопливо, сберегая силы. Млечник мог появиться в любую минуту.

Именно на этой яме я понял, что переоценил свои силы, решив за сегодня установить три гильзы. На третьей я упаду и стану лёгкой добычей млечника. Поэтому, активизировав вторую гильзу, я жадно допил из фляги остатки воды и под эскортом Тхэна вернулся в лагерь. Но, как ни манила прохлада внутри палатки, сел снаружи в её тени, боясь упустить из вида своего проводника.

Первым делом я всыпал порошок тонизатора в чайник и напился. От жары это не помогло, но, по крайней мере, водный баланс в организме восстановило.

Тхэн потоптался напротив и тоже сел. Похоже, и он не собирался спускать с меня взгляда. И тут я увидел его ступни. Кровавое месиво, а не ноги. Что-то изменилось в организме моего проводника: если раньше острые камни и колючие шипы были ему нипочём, то теперь они превратили его ноги в кровоточащие раны. Хотя по его поведению, по тому, как он шёл, можно было подумать, что раны не приносят боли и совершенно ему безразличны. Я посмотрел на землю. Цепочка кровавых следов тянулась от Тхэна в долину, где мы ставили гильзы. А вот потеря им крови мне совсем ни к чему. Слишком много я вложил в экспедицию, чтобы из-за такой мелочи она бездарно провалилась.

– Сиди, как сидишь, – приказал я, достал аптечку, обработал его раны и заклеил подошвы пластырем. Действовал чрезвычайно осторожно, всё время наблюдая за Тхэном, чтобы он не попытался коснуться меня. Но он не воспользовался моментом, прекрасно сознавая, что сейчас я среагирую гораздо быстрее его.

Закончив санацию ран, я с нескрываемым сожалением бросил перед Тхэном вторую пару бригомейских кроссовок.

– Обувайся.

Тхэн посмотрел на лежащую перед ним обувь, перевёл взгляд на мои ноги и стал послушно напяливать кроссовки. Нет, не так уж безразлично он относился к своему телу. Раны, видимо, всё-таки досаждали.

Непривычный к обуви, он потратил на натягивание кроссовок с полчаса. Всё это время я стоял рядом и наблюдал. Когда же он, наконец, справился со столь непростой для себя задачей, я взял пустой чайник и пошёл к насосу. Под неусыпным надзором Тхэна сменил фильтры, искупался в одежде под струёй, смыв с себя пот и пыль земляных работ, а затем набрал полный чайник воды. И уже собирался возвращаться в тень палатки, как моё внимание привлекла стремительно перемещающаяся на горизонте точка. Словно катер летел по самому обрезу воды и неба. Чёрт, неужели консул нарушил мой запрет и решил навестить нас? Только этого не хватало!

Я надел на глаза бинокуляры и поймал в них точку. Нет, не катер Ниобе стремительно разрезал воды Великой Реки. В утлой лодке моего сна сюда мчался Колдун хакусинов. Лодка шла со скоростью глиссера, почти не касаясь воды, но никаких приспособлений для этого у неё не было. На носу лодки в грозной позе стоял Колдун и смотрел на меня недобрым пронзительным взглядом. И я мог поклясться, что видел он меня так же отчётливо, как и я его в бинокулярах.

Вдруг его взгляд сместился чуть в сторону, и выражение лица стало меняться с калейдоскопической быстротой. Грозная решимость уступила место недоумению и непониманию, которые тут же перешли в отвращение и открытую неприязнь. Лодка внезапно вильнула и против всяких законов физики унесла Колдуна за ближайший остров. Причём Колдун так и остался непоколебимо стоять на её носу, словно инерции для него не существовало.

Я растерянно сорвал с глаз бинокуляры и оглянулся. Тхэн, встав с земли, ковылял к берегу. Его взгляд, наконец оторвавшийся от меня, был устремлён на остров, за которым скрылась лодка Колдуна.

Больше никаких особых событий в этот день не произошло. До самого вечера мы с Тхэном сидели друг напротив друга и играли в гляделки. Лучше получалось у Тхэна, так как я только изредка бросал на него взгляды, лишь бы не упустить из поля зрения.

Чтобы как-то снизить воздействие изнуряющего сознание зноя и заставить голову нормально работать, я изготовил сухой лёд и, по кубику бросая его в чайник, протирал ледяной водой лицо и затылок. Это помогало, хотя столь варварский метод грозил простудой при пятидесятиградусной жаре.

Вечером я вскрыл два саморазогревающихся пакета со свиными лангетами, мы поужинали, и я лёг спать, приняв снова две таблетки тониспада. Долгоносы так и не вернулись в лагерь – то ли, потеряв с Тхэном контакт, они почувствовали себя вольными животными, то ли тигр загнал их глубоко в долину. Но мне было уже всё равно, что с ними станется.

Эта ночь прошла более спокойно, чем предыдущая. Хотя мне опять приснился Колдун. Но на этот раз сон был коротким, и обжигающая боль не сверлила мозг.

– Я знаю, пришелец Бугой, что ты меня слышишь, – сказал Колдун.

Лицо его было угрюмым и злым.

– Тхэна нет. Он умер, – продолжал он. – Тот, кто сейчас рядом с тобой – не Тхэн. Я не знаю, есть ли твоя вина в том, что произошло. Ты прячешь свои мысли. Но, если ты виноват…

В этот момент сон оборвался. Глухой удар далеко за горизонтом разбудил меня. Тхэн, не шевелясь, сидел на своём месте; стрекотали цикады, сияли звёзды, но что-то в долине изменилось. Со стороны реки доносился необычный шум: едва различимые шипение, бульканье, клёкот… И тогда я вспомнил, что сегодня ночью Нунхэн должна прорвать сооружённую ей же плотину из лёсса и уйти в долину выбирать новое русло. Значит, свершилось…

За ночь уровень воды в реке понизился, и она отступила от берега метра на три, обнажив илистое топкое дно. Появилось много новых островов, а старые, ещё выше поднявшись над водой, кое-где соединились перешейками. Липкая жижа обнажившегося дна не позволяла подойти к обрезу воды, и пришлось к насосу подключать пятиметровый гофрированный шланг и забрасывать его в реку. Если вода отступит ещё дальше, придётся лезть в прибрежную тину, так как более длинного шланга не было, да и этот чудом оказался в экспедиционном снаряжении.

Включив насос и умывшись, я непроизвольно бросил взгляд на остров, за которым вчера скрылась лодка Колдуна. Что же Колдун почувствовал, чем его так сильно напугал Тхэн, если он, явно настроенный на решительный и непримиримый разговор со мной, не только отказался от встречи, но и в панике бежал за остров?

В тине на берегу острова я заметил наполовину погружённое в воду бревно. Странно, но таких больших деревьев я до сих пор на Пирене не встречал. Чтобы получше рассмотреть его, я нацепил на глаза бинокуляры и понял, что никакое это не бревно, а перевёрнутая, полузатопленная лодка Колдуна. Медленно перемещая взгляд по берегу острова, я обнаружил и самого Колдуна. Его мёртвое тело, почти полностью погружённое в воду, медленно-медленно, то и дело цепляясь за дно, перемещалось вдоль берега, увлекаемое течением. Вот, значит, почему мой второй сон был столь кратким…

Почувствовав за спиной движение, я сорвал с глаз бинокуляры и обернулся. Тхэн встал с земли и напряжённо смотрел на остров. Он тоже видел тело Колдуна, и для этого ему не нужны были бинокуляры.

«Хватит, – понял я. – Хватит кривить душой перед самим собой. Если пользоваться терминологией рыболова, то млечник заглотал наживку. Но вместо живца попался на голую блесну. Вот уж третий день он голоден. И больше не выдержит». Я был почти уверен, что теперь, просто так, тихо, он с крючка не сойдёт. Но стопроцентной гарантии дать не мог.

Я внимательно посмотрел на Тхэна. Лицо его осунулось, под кожей на теле выступили вены. То одна, то другая мышца вдруг начинала непроизвольно подёргиваться. Я представил, как вибрируют нервы голодного млечника от яростного метания в теле хакусина.

На снимок млечника я наткнулся в видеожурнале «Научная парапсихология» лет десять назад. Этот журнал не входит в круг моих интересов – его предложил мне мой комп-секретарь, выуживавший из всей ежедневно выходящей в Галактическом Союзе информационной видеолитературы всё, что касается экзопарусников, по принципу автоматического сачка. С тех пор я собрал обширнейший материал о Papilio galaktikos и стал одним из редких специалистов по этому опасному эстет-виду. Но своих знаний никогда не афишировал.

История «знакомства» человечества с Papilio galaktikos , вероятно, уходит в глубину веков, хотя тогда никто об этом не догадывался. Людей, подвергшихся нападению психофага, принимали за одержимых или нервнобольных и, зачастую, возводили в разных религиях в ранг святых. Не последнюю роль в этом играла конечная стадия контакта с млечником, когда Papilio galaktikos , высосав всю психоэнергию человека, покидал мёртвое тело, и окружающие принимали бесплотный светящийся силуэт психофага за отлетающую в рай душу с крылышками.

Впервые синдром катастрофического нервного истощения (СКНИ) описал невропатолог Марк Ли из Земного Корпуса Мира, наблюдавший его у аборигенов Целитеры. Нервная система аборигенов Целитеры на порядок уступает по своей сложности человеческой, поэтому СКНИ протекал у них стремительно и бурно, в течение всего двух недель. Целитерцы, обладавшие чрезвычайно уравновешенным и спокойным характером, медлительные, с заторможенной реакцией, вдруг становились буйно помешанными и за две недели сгорали в нервном припадке.

Описание симптомов болезни поступило в журнал «Вестник галактической медицины» вместе с извещением о смерти её первооткрывателя. Патологоанатомическое заключение гласило, что Марк Ли скончался от открытой им же болезни. Это известие вызвало обеспокоенность в медицинских кругах Галактического Союза, и в целях предупреждения эпидемии на Целитеру была направлена группа микробиологов для выявления возбудителя болезни. Возбудителя микробиологи не обнаружили, да и случаи заболевания СКНИ на Целитере как-то сами собой сошли на нет. Однако статья Марка Ли наделала много шуму. Из разных уголков освоенной Вселенной стали поступать сведения об аналогичных случаях заболеваний, чьи симптомы весьма напоминали описанные Марком Ли, с непременным летальным исходом вследствие полного разрушения нервной системы. Скорость протекания заболевания у разных рас зависела только от сложности нервной системы, но поскольку возбудителя СКНИ так и не обнаружили, было выдвинуто предположение о волновом психотропном воздействии на сознание. Гипотеза подтверждалась сообщением некоторых специалистов, наблюдавших покидающую тело «душу с крылышками». Вначале на эти сообщения не обращали внимания, считая их досужими домыслами излишне религиозного медицинского персонала, пока не появился снимок Papilio galaktikos , сделанный патологоанатомом Егором Цумице, работавшим в клинике Армии Спасения на Апротавии-III. Снимок принёс Цумице мировую известность, но радовался он ей недолго, также скончавшись от СКНИ.

Вот тогда и заговорили о волновом психофаге, паразитирующем на нервной системе гуманоидов. Однако изловить его, а тем более, исследовать, никому не удавалось, поскольку, внедрившись в психику гуманоида, он представлял собой бесплотную волновую субстанцию, неотделимую от сознания её носителя. И только после смерти поражённого субъекта, покидая его для перехода в n- мерное пространство, психофаг на мгновение обретал обособленную псевдоматериальную энергетическую структуру, по странному совпадению похожую на прекрасного лучезарного Papilionidae . Но не всегда. В случае опасности (а ловушек для млечника изобрели предостаточно) он, переселялся в нервную систему одного из незадачливых ловцов, минуя стадию энергетической структуры. Кроме того, ареалом млечника, по-видимому, являлась вся Галактика (хотя некоторые исследователи, в том числе и мой горячо нелюбимый профессор Могоуши, ограничивали его место обитания всего несколькими звёздными секторами), что делало неприемлемыми традиционные методы изучения смертельно опасных заболеваний.

Сведения о психофаге, собранные воедино, выглядели устрашающе. Чуть ли не как угроза всему разумному в Галактике. На самом же деле статистические данные показывали, что в год происходит не более пятидесяти случаев нападения психофага. Это на сто двадцать триллионов гуманоидов Галактического Союза. Поэтому начатые при открытии СКНИ широкомасштабные исследования лет через пять были свёрнуты, финансирование проекта прекращено, и проблемой Papilio galaktikos стали заниматься исключительно энтузиасты.

Вроде меня. Но я со своими выводами никого не знакомил. Во-первых, потому, что официальная наука не признавала без аргументированных доказательств абсурдных с её точки зрения гипотез, а во-вторых, меня страшила участь как первооткрывателей, так и многочисленных авторов опубликованных гипотез, верно предугадавших многие функциональные особенности Papilio galaktikos и кончивших жизнь в бреду катастрофического нервного истощения.

Итак, мои предположения:

1. Вид Papilio galaktikos , вопреки расхожему мнению, разумен. Это подтверждается тем, что он нападает только на гуманоидов и никогда – на животных. Вероятно, он паразитирует не на любой нервной системе, а исключительно на высокоразвитой, с образно мыслящим сознанием, поскольку его жертвами становятся, в основном, гуманоиды с высоким интеллектуальным потенциалом.

2. Млечник обладает чрезвычайно развитым чувством самосохранения. Находясь в недоступном для нас n-мерном пространстве, он постоянно контролирует наши коммуникационные сети и извлекает из них всю информацию о себе. Иначе никак не объяснишь случаи избирательного нападения млечника на некоторых авторов гипотез о его функциональных особенностях, происшедшие с учёными на планетах, где раньше появление Papilio galaktikos не наблюдалось.

3. Млечник, всё же, недостаточно умён, что, вероятно, связано с его паразитической сущностью, не позволяющей мыслить широко и делать далеко идущие выводы. Только существо с ограниченными мыслительными способностями будет уничтожать гуманоидов, правильно предсказавших его функциональные особенности, и не тронет авторов ложных гипотез.

На этих предположениях я и построил свой план ловли Papilio galaktikos . И ещё – на изобретённой недавно сетке интактильной психозащиты мозга, стоящей баснословную сумму, сравнимую со стоимостью боевого галактического крейсера. И ещё – на уникальной психике пиренитов, которые предпочтут мгновенное самоубийство интеллекта медленному поглощению своего сознания хищным психофагом. И ещё – на субсидии гипермиллиардера Геориди, поскольку ни одна из государственных структур не смогла бы не только выделить астрономическую сумму на финансирование экспедиции, но и обеспечить полную тайну её подготовки и проведения. Впрочем, меценатов бы тоже не нашлось, если бы единственный сын Геориди, наследник гигантского состояния, три года назад не скончался в угаре катастрофического нервного истощения.

Пока всё шло по моему плану. Зная, что млечник не покинет тело Тхэна среди дня – его энергетическая структура не переносила потока фотонов, – я спокойно занялся своими делами. Свернул с глаз долой палатку, чтобы не вводила меня в искушение, а вместо неё поставил тент. Затем, решив всё-таки установить последнюю гильзу пространственной свёртки, вскинул на плечо рюкзак и предложил Тхэну сопровождать меня.

К моему удивлению, он отказался. Точнее, никак не отреагировал на мои слова, продолжая неподвижно сидеть на земле. Боясь оставить его вне поля зрения, я решил, что ничего страшного не произойдёт, если вкопаю последнюю гильзу неподалёку от лагеря. Правда тогда при включении ловушки вокруг лагеря могла образоваться искажённая сфера свёрнутого пространства с несколько изменёнными физическими параметрами, но я надеялся, что степень искажения из-за одной неправильно установленной гильзы будет несущественной.

Я начал копать яму на берегу метрах в тридцати от лагеря, и тут Тхэн впервые после припадка проявил интерес к моему занятию. Он встал с земли, проковылял ко мне, нагнулся к рюкзаку и, вынув оттуда гильзу, долго её рассматривал. А когда я установил гильзу и ввернул в неё активатор, протянул руку к мигающему огоньку.

– А вот это – не трогать! – приказал я и направил на Тхэна парализатор.

Тхэн посмотрел на меня долгим неподвижным взглядом, а затем, повинуясь, вернулся в лагерь и вновь уселся на землю.

Полдня я, тщательно и не торопясь, упаковывал экспедиционное снаряжение в тюки. Аккуратность и скрупулёзность – одни из основных черт моего характера. Кроме того, неспешная работа отвлекала и успокаивала возбуждённую нервную систему. Я чувствовал, что сегодня вечером всё должно решиться. Или – или. Или я поймаю млечника, или…

Зато Тхэн стал проявлять признаки беспокойства. Он уже не столь пристально следил за мной. Вставал, снова садился, нервно прохаживался по берегу, поглядывал на реку, но больше, задирая голову, – на небо. И мне казалось, что в его безразличных глазах, появилась тоска. Пустой, лишённый сознания мозг пиренита не давал млечнику пищи. Психофаг метался в нервной системе Тхэна как в западне.

Нервы и у меня пошаливали, хоть я и выпил с водой лошадиную дозу тонизатора. Упаковав практически всё снаряжение, кроме светильника автоматического сачка, я забрался под тент, но находиться там без дела не смог. Ещё задолго до наступления вечера вылез из-под тента и попытался приготовить ужин. Но, как всегда бывает перед каким-нибудь ответственным делом, что-то случается. Мизерное, незначительное, словно специально происходящее для того, чтобы вывести человека из равновесия. По принципу ложки дёгтя в бочке мёда.

Моя СВЧ-печь отказалась работать. Полчаса я потратил на то, чтобы выяснить причину неисправности, но так и не понял, в чем дело. Зато вспомнил, что млечник относится к СВЧ-излучению точно так же, как и к потоку фотонов. И хотя печь была экранирована, видимо она всё-таки досаждала психофагу, так как в простую поломку я не верил.

Попытавшись настроиться на философский лад – чему быть, тому не миновать, – я развёл костёр, повесил над ним чайник и поужинал консервами. Тхэн есть отказался – понятно, не та пища нужна млечнику, а на физиологические потребности материальной оболочки, в которой он находился, ему было наплевать. Впрочем, в прямом смысле слова он вряд ли умел это делать.

Вода в чайнике никак не хотела закипать. То ли я слишком высоко повесил его над огнём, то ли просто не умел разводить костёр. Но спешить мне было некуда, и я терпеливо сидел у костра, изредка подбрасывая в огонь сухие ветки. Главное сейчас – сохранять спокойствие. Ибо, следуя теории невезения, за ложкой дёгтя в бочке мёда непременно следовало падение бутерброда маслом вниз. Хотя я всегда относился к последней сентенции с некоторым предубеждением: скажите пожалуйста, кто будет есть бутерброд, даже если он упадёт на землю маслом вверх?

Вода закипела с наступлением сумерек, когда я, наконец, не жалея, подбросил в огонь большую охапку хвороста. Совершенно неожиданно в лагерь вернулись долгоносы. Ноги у них подкашивались; они жалобно скулили, и жались поближе к костру. На спине у одного долгоноса я заметил глубокие борозды от когтей тигра. Только долгоносов мне сейчас и не хватало! Я швырнул в них горящей головнёй, долгоносы шарахнулись в сторону, но далеко не ушли.

Осторожно прихлёбывая из кружки горячий чай, я проводил взглядом быстрый экваториальный закат Пирены. С наступлением вечера Тхэн успокоился, сел на землю, а когда на небе высыпали звёзды, наконец открыл рот.

– Господин Бугой, – спросил он неожиданно хорошо поставленным голосом, – так как вы всё-таки собираетесь ловить млечника?

Сердце ёкнуло, но я не подал вида. Транслингатор молчал – Тхэн говорил на чистейшем интерлинге, позаимствовав лексику у дикторов Галактического вещания.

Я отхлебнул из кружки и лишь тогда сказал:

– Вопрос поставлен неверно. В нём две ошибки. Первая – не как я его собираюсь ловить, а на что.

– Хорошо, – согласился Тхэн. – На что вы собираетесь ловить млечника?

– На его гипертрофированное чувство самосохранения, – как можно более самодовольно заявил я. Только откровенная, неприкрытая наглость могла мне сейчас помочь. – Стоило только объявить по Галактическому вещанию цель моей экспедиции, как млечник тут же заинтересовался моей персоной и последовал за мной.

Некоторое время Тхэн молчал, переваривая мои слова. Затем тем же ровным дикторским голосом поинтересовался:

– А в чём же состоит вторая ошибка в моём вопросе?

Я искренне рассмеялся. Надеюсь, искренность у меня получилась натуральной.

– Ты употребил глагол «поймать» в будущем времени, а нужно – в прошедшем. Млечника я уже поймал , – проговорил я с расстановкой. – Когда млечник понял, что проникнуть в мою психику ему не по силам, он атаковал моего проводника. Откуда млечнику было знать, что пирениты – единственные в Галактике гуманоиды, которые полностью владеют своей психикой, и что они предпочтут убить своё сознание, лишь бы не отдать его на съедение тебе, Papilio galaktikos !

На этот раз млечник замолчал надолго. Но когда он вновь заговорил, голос его звучал по-прежнему ровно и спокойно.

– Вы извратили мой вопрос так, как вам это выгодно. Я же хотел узнать только то, что спросил.

Что ж, в логике ему не откажешь. Здесь он прав.

– Ну и что? – нагло заявил я.

– А то, что пока я в этом теле, вам меня не достать.

– А куда ты денешься? – фыркнул я. – Выйдешь из тела, как миленький! Ни один абориген тебя к себе в сознание не пустит. Далековато ты от них, да и силы твои на исходе. Они просто отшвырнут тебя, как котёнка, и ты снова очутишься в теле Тхэна. Да и будь ты в полной силе, на таком расстоянии они успели бы убить не только своё сознание, но и тело, чтобы ты не смог найти в нём временного пристанища. Как это сделал вчера Колдун хакусинов. А единственный гуманоид на Пирене, в психике которого ты мог бы восстановить свои силы, находится чересчур далеко отсюда, чуть ли не на другой стороне планеты.

– Остаётся ещё ваше сознание, – напрямик сказал млечник. Он упорно величал меня исключительно на «вы». Что значит, обучаться по телеканалу!

– В мой мозг введены электроды защитной сетки, – с уничижительным презрением бросил я. – И если тебе удастся проникнуть в мою нервную систему тактильным способом, то электроды уничтожат моё сознание. Вместе с тобой.

– Не думал, что обо мне известно столь много, – ровным голосом проговорил млечник, словно сообщая сводку погоды. – Проглядел я вас…

– Не все разговоры людей поступают в коммуникационные сети, – съехидничал я.

– И всё же, каким способом вы собираетесь меня поймать? – вернулся к началу разговора млечник.

– Не надо прикидываться, будто ты глупее, чем на самом деле, – съязвил я. – Ведь ты при мне сегодня изучал гильзу пространственной свёртки. Из кокона свёрнутого пространства тебе не выбраться.

– Следует понимать, что если…

– На все твои если у меня есть парализатор! – грубо оборвал я его и самодовольно похлопал себя по карману.

– Именно об это я и говорю, – спокойно заметил млечник. Мышцы на теле Тхэна ходили волнами, лицо дёргалось, как у припадочного, и это абсолютно не вязалось с его голосом. На самом деле млечник, наверное, орал от ужаса и безнадёжности, но речевой аппарат тела хакусина переводил его слова с монотонностью автомата. – Если вы выстрелите в меня сейчас, то я просто рассеюсь в пространстве, и ваша охота закончится ничем.

– Не смеши меня! – расхохотался я. – Ты слишком любишь себя, чтобы решиться на самоубийство. Тем более что жизнь я тебе гарантирую.

– Да, – согласился он, – все козыри у вас в руках. Но вы не учли одного обстоятельства…

– Сидеть! – заорал я и выхватил парализатор.

Он застыл с приподнятой рукой, будто я уже нажал на спуск. Меня охватила оторопь. Чёрт, будь проклята его замедленная реакция! Будь проклято его гипертрофированное чувство самосохранения! Пожалуй, я действительно не учёл одного обстоятельства: он никогда не решится на американскую дуэль – кто выстрелит раньше? – без стопроцентной гарантии своей жизни. Стрелять я не собирался, но он ведь этого не знал! Переиграл я сам себя…

«Что делать? Что же делать? – лихорадочно билась мысль. – Как выйти из этого положения?»

Спасла положение неожиданная зарница где-то далеко-далеко за горизонтом у меня за спиной.

«Откуда на Пирене грозы?» – удивился я и, хоть и с опозданием, но, надеясь, что реагирую натурально, оглянулся.

Как взметнулась рука Тхэна, я не видел, но ветвистую молнию, сорвавшуюся с его пальцев, заметил краем глаза. Со страшным грохотом молния вонзилась мне в грудь, швырнула на тент, и я, ломая стойки и кутаясь в полотнище тента, покатился по земле. Дико заверещали долгоносы, галопом уносясь прочь.

Притворившись мёртвым и благодаря судьбу, что сорванное полотнище тента не закутало мне лицо, я из-под полуприкрытых век наблюдал за Тхэном. Некоторое время он смотрел на меня, а потом стал медленно, словно оглядывая окрестности, поворачивать голову. Вначале в одну сторону, почти на сто восемьдесят градусов, потом в другую. Когда его взгляд скользнул вдоль берега, я увидел, как зелёный мигающий огонёк активированной гильзы пространственной свёртки, установленной последней вблизи лагеря, разбрызнулся беззвучными искрами. Вот, значит, что имел в виду млечник под неучтённым мною обстоятельством.

«Клюнул. И на это ты тоже клюнул», – подумал я, осторожно просовывая под тентом руку к пряжке ремня на поясе.

Тхэн запрокинул голову и уставился на звёзды. Затем, не отрывая взгляда от неба, медленно лёг навзничь, сложил на груди руки и перестал дышать. И тогда началось. Из тела Тхэна поднялся светящийся пар, который мгновенным рывком собрался в шар над грудью хакусина, и уже этот шар стал медленно, подобно цветку, раскрываться крыльями млечника.

И когда млечник полностью развернул свои крылья, и они стали вибрировать, готовя психофага к прыжку в n- мерность, я расщёлкнул пряжку на ремне и нажал спрятанную в ней кнопку. И млечник навечно застыл в метровом кубе нуль-темпоральной ловушки. Самой совершенной ловушке в мире для кого бы то ни было.

Есть! – чуть не заорал я, титаническим усилием разорвал спеленавший меня тент и вскочил на ноги. Нервная дрожь била меня, как в лихорадке. С трудом оторвав взгляд от пойманного млечника, я поднял глаза к небу.

Ну! Ну, когда же? Что они тянут?!

Чтобы сбить нервное напряжение, я начал считать про себя секунды.

Мгла пала на тридцать второй. Пятикилометровый купол волновой защиты отрезал меня, участок реки и огромную площадь долины от всего мира. Погасли звёзды, и теперь лишь светильник автоматического сачка освещал окрестности.

– Бугой! Бугой! – взорвался транслингатор голосом Геориди. – Что у тебя?

– Какого чёрта! – рявкнул я. – Почему так долго не было купола?!

– Ты поймал его?! – орал Геориди, словно не слыша меня.

– Да! Но почему так долго не было купола? А если их – стая? Вам что – на меня плевать? Главное – трофей?!

– Мы были на другой стороне планеты…

– Какого чёрта?! – окончательно осатанел я, давая волю взбудораженным нервам.

– А какого чёрта ты заводил дружбу с консулом?! – взорвался в ответ Геориди. – Аборигены ему сообщили, что вчера ночью в среднем течении Нунхэн погиб Колдун хакусинов. Консул весь день вызывал тебя по рации, а вечером ринулся к тебе на птерокаре. Сам понимаешь, что нам пришлось делать.

Я вспомнил зарницу за горизонтом. Вот, значит, что за гроза там была…

– Так вы его…

– В пыль, – отрезал Геориди.

– Ладно, – примиряюще сказал я. – Когда сюда прибудете?

– Часа через два.

– Хорошо, жду.

– До встречи. Да, поздравляю! – спохватился Геориди.

– Спасибо, – фыркнул я.

Транслингатор отключился.

Вот уже полгода, за три месяца до того, как я прибыл на Пирену, галактический крейсер, скрываясь в коконе искривлённого пространства, исключавшем его обнаружение, барражировал в системе Гангута. На его борту находилось трое человек с вживлёнными в мозг сетками психозащиты: пилот, штурман и бывший гипермиллиардер Геориди. Бывший, потому что четыре сетки психозащиты, включая и мою, и покупка боевого крейсера, почти разорили его. Впрочем, это его проблемы. Чтобы отомстить за смерть сына, он был готов на всё.

Моя же проблема, наконец разрешённая, висела перед моими глазами в кубе нуль-темпоральной ловушки. Я осторожно приблизился к телу Тхэна. Если меня караулила стая млечников, то один из них мог занять освободившееся место в нервной системе хакусина. Но нет, анализатор показал, что ни один орган внутри Тхэна не функционирует. А первой, как известно, погибает в теле нервная система. Хакусин Тхэн умер окончательно.

Легко сняв с груди Тхэна почти невесомый, невидимый куб нуль-темпоральной ловушки, я первым из людей смог рассмотреть млечника во всех подробностях. Теперь навечно живого и навечно неподвижного. Жизнь всей Вселенной сжалась для млечника в одно мгновение. Действительно, ничего более прекрасного и более совершенного, чем призрачный парусник, в мире нет. Его красота действовала, как наркотик. И если он был виновником того, что наши предки, принимая млечника за воспаряющую из тела умершего «душу с крылышками», выдумали райские кущи, то в такой загробный мир хотелось верить.

Не замечая времени, словно сам попал в нуль-темпоральную ловушку, я стоял над млечником, завороженный его красотой. Очнулся я через час, лёжа на земле с гудящей пустой головой. Оказывается, находясь в трансе, я упал, и, вероятно, это спасло мне жизнь. Было в красоте млечника что-то гипнотическое, опустошающее сознание даже через зрительный нерв.

Пошатываясь, я встал и, как ни тянуло снова посмотреть на млечника, пересилил себя и заставил готовиться к отлёту. Первым делом сорвал с тела лохмотья обгоревшей рубашки и въевшуюся в тело кольчугу энергетической защиты, из-за которой на Пирене так ни разу и не разделся. Управился с вещами за полчаса – благо почти всё упаковал ещё днём – и сел на тюк ждать приземления шлюпки с крейсера. Не упакованными остались только куб нуль-темпоральной ловушки с млечником – его ждал спецконтейнер на крейсере, да мачта со светильником – не в темноте же мне сидеть.

Мирно, как ни в чём не бывало, верещали на все лады насекомые, в реке кто-то плескался, а в долине волнами колыхалось море мигающих светлячков, чётким полукругом очерчивая границу непроницаемого купола волновой защиты. Боясь снова впасть в наркотическое наваждение, я лишь мельком бросал взгляды на застывшего в ловушке млечника. Сердце моё пело.

Труп Тхэна уже со всех сторон облепили копошащиеся насекомые, и в полутьме, еле озаряемой светильником автоматического сачка, казалось, что он ожил и шевелится. Так, пожалуй, до завтрашнего дня от него останется один скелет. Только сейчас я заметил на Тхэне свои кроссовки. Называется – упаковался! Я встал с тюка, подошёл к трупу, тряпкой из остатков рубашки обмахнул с ног насекомых и снял кроссовки. Оставлять здесь целое состояние я не собирался.

И в этот самый момент из глубины долины, эхом отражаясь от купола волновой защиты, донёсся перепуганный визг долгоносов, тут же заглушённый раскатами торжествующего рёва пиренского голого тигра.

Я повернулся в сторону рёва и широко улыбнулся.

– С удачной охотой! – крикнул я в темноту во всю мощь своих лёгких.

ИМИТАЦИЯ

1

Когда я прибыл на станцию «Пояс астероидов-VI», беспилотная яхта Мальконенна уже ждала меня в доках. Пронаблюдав, как станционные киберы перегрузили багаж из межгалактического лайнера на яхту, я проверил страховочное крепление, задраил люки и запросил разрешение на старт. И через пять минут вывел яхту в открытый космос.

Лететь предстояло не более часа, яхта, расправив паруса под солнечным ветром, шла в автоматическом режиме, и заняться было абсолютно нечем. В корне неверно представление, что в Поясе астероидов корабли чуть ли не ежеминутно подвергаются метеоритной атаке. Её вероятность здесь всего в два раза выше, чем на околоземной орбите, а использование современных средств защиты полностью исключает возможность столкновения. Корабль даже не сочтёт нужным оповещать экипаж об опасности, по собственному усмотрению искривляя пространство на пути следования метеоритного потока. Поэтому я расслабленно сидел в кресле, отрешённо уставившись в обзорный экран, усыпанный неподвижными звёздами, и прокручивал в голове варианты предстоящего разговора.

С крелофонистом Тоттом Мальконенном мы познакомились на Трапсидоре, где по просьбе местного министерства искусств демонстрировалась моя коллекция экзопарусников. На Трапсидоре праздновали двухсотую годовщину независимости от метрополии, и на месячнике экзоискусств были представлены столь разнообразные виды творчества, что о многих из них я не имел и малейшего представления (конечно, речь идёт не о крелофонии – этим видом экзомузыки увлечено более двадцати процентов гуманоидов, – однако я к ней как раз равнодушен). Наше знакомство с Мальконенном можно было бы считать случайным, если бы не последующие обстоятельства. Мы познакомились у стойки бара, и разговор, как это часто бывает на подобных мероприятиях, завязался весьма непринуждённый. Лишь потом, дня через три, когда Мальконенн начал обихаживать меня намёками на свои проблемы, я догадался, что он имел обо мне обширную информацию и отнюдь не случайно сел рядом в баре.

С первого взгляда Тотт Мальконенн производил впечатление уверенного в себе корифея крелофонии, но, познакомившись поближе, я увидел за маской артистической надменности комплексующего, надломленного человека с неуравновешенной психикой. Несколько позже, дав Мальконенну предварительное, со многими оговорками и ни к чему меня не обязывающее согласие подумать над его предложением, я собрал о нём сведения и понял причину неуравновешенности крелофониста.

Тотт Мальконенн был внуком знаменитого астрофизика Мирама Нуштради, обосновавшего теорию гиперперехода в макрокосмосе, и слава деда не давала внуку покоя. К естественным наукам Мальконенн тяги не испытывал и попытался проявить себя на ниве искусства, увлёкшись экзомузыкальными экзерсисами. Как ни странно, но года через три после первых невыразительных выступлений на сцене одна из его композиций вошла в десятку лучших произведений года, и афиши концертных программ виртуоза-крелофониста Тотта Мальконенна запестрели в различных уголках обжитой Вселенной. Однако слава в мире крелофонии вещь сиюминутная, если не подтверждается высококлассными хитами. К сожалению, новые композиции Мальконенна не блистали оригинальностью, и он постепенно начал терять рейтинг в хит-парадах. Сейчас Тотт Мальконенн занимал место где-то в пятом десятке, и его звезда потихоньку скатывалась за черту рейтинга в небытие. Естественно, Мальконенн не хотел с этим мириться.

Я редко берусь за чужие дела, тем более, когда они не совсем по моему профилю. Но иногда приходится. Гонораров за демонстрацию коллекции экзопарусников на выставках хватает только на содержание скромной виллы в окрестностях системы Друянова, поэтому для финансирования экспедиций за новыми экспонатами приходится искать меценатов. В чистом виде меценатов сейчас днём с огнём не найти, а спонсоры, порой, оказываются хуже ростовщиков (в лучшем случае спонсор требует, чтобы его имя увековечили в названии нового вида экзопарусника, в худшем – присваивает экспонат себе), да и выделяемые ими субсидии весьма скромные. Мальконенн же обещал такую сумму, что она с лихвой окупила бы мою давнюю и, казалось, несбыточную мечту – сафари на Сивилле.

Полгода я скрупулёзно разрабатывал обстоятельный план, как удовлетворить желание заказчика, затем ещё два месяца ждал удобного момента, а когда он наступил, отправил астрограмму Мальконенну. Ответ получил через час и немедленно вылетел в Солнечную систему рейсовым лайнером компании «Пангалактика».

С расстояния пятисот километров вилла Мальконенна была похожа на исламский полумесяц со звёздочкой. В реестре частных владений Пояса астероидов вилла значилась под названием «Выеденное яйцо», и по мере приближения, когда плоскостное изображение начало приобретать объёмность, она в самом деле стала напоминать половинку скорлупы выеденного яйца, ярко освещаемую со стороны заполненной атмосферой котловины искусственным светилом, а с противоположной – сумеречным светом далёкого Солнца. Ради любопытства я провёл спектральный анализ искусственного светила и убедился в его полной идентичности спектру естественного аналога. Хорошо быть наследником богатого деда, я для своей виллы такую роскошь позволить не мог.

Яхта свернула парус, двигаясь по инерции зашла в сумеречную безатмосферную область над астероидом, и я увидел под собой хаотическое нагромождение скальных пород, возможное в своей причудливости только в поле малой гравитации. Унылое, безрадостное зрелище дикой свалки. Не зря теневые области космических вилл называют задворками поместья. Гася скорость маневровыми дюзами, яхта неторопливо проплыла над скалами, направляясь к мигающей россыпи сигнальных огней причального створа. Как только мы оказались над створом, диафрагма шлюза распахнулась и силовое поле втянуло яхту внутрь астероида. Гулко громыхнули амортизационные захваты, диафрагма шлюза захлопнулась, отсекая меня от неподвижных звёзд, на причале зажёгся свет, и в ангар, клубясь инверсионным паром, хлынул воздух. Когда дымка рассеялась, включилось искусственное гравитационное поле и входной люк яхты со щелчком распахнулся. Одно удовольствие наблюдать, как чётко, отлажено и синхронно действует автоматика.

Выйдя на причальную палубу, я огляделся. Вопреки ожиданию, Мальконенн меня не встречал. Воздух был морозным и влажным, как всегда после резкой декомпрессии, но против обыкновения в нём не ощущалось запаха пластика и привкуса железа, как обычно бывает при заполнении шлюзовых камер из цистерн сжатого воздуха. Пахло травой и хвоей, а влага имела привкус настоящей росы. Мальконенн не скупился и заполнял причал воздухом поместья.

Я аккуратно выгрузил багаж на кибертележку и, приказав ей следовать за собой, взошёл на платформу лифта, которая и доставила меня на поверхность. Как я ни был подготовлен внешним видом виллы из космоса, но подобной роскоши не ожидал. Поместье Мальконенна представляло собой небольшую благодатную долину, окружённую со всех сторон высокими горами. Понятно, что горы были наведённым стереоэффектом, но около пяти квадратных километров площади долины являлись настоящими. Половину долины занимало озеро с кристально-чистой водой, метрах в трёх от гладкого, словно вылизанного, песчаного берега начинался редковатый сосновый лес, который ближе к горам густел и, незаметно переходя на склонах в стереоэффект, превращался в непроходимые дебри. Метрах в ста от платформы лифта высился трёхэтажный коттедж сложной архитектуры готического стиля, но без присущей позднему средневековью мрачности. Островерхие башенки, балкончики, открытые террасы из розового псевдотуфа придавали строению вид сказочного замка. Здесь действительно всё было как в сказке. Или как на настоящей Земле. В тёплом влажном воздухе разливался терпкий аромат сосновой смолы, по пронзительно-голубому небу неторопливо дрейфовали редкие облачка. Одна тучка заслонила солнце, на песок набежала тень, и это обыденное для настоящей Земли явление повергло меня в изумление. Такого стереоэффектом добиться нельзя – мираж не способен отбрасывать тень. Очевидно, где-то высоко на склоне котловины астероида был замаскирован парогенератор, который время от времени продуцировал в атмосферу лёгкие облака. Не удивлюсь, если окажется, что в программе экосистемы поместья заложены дожди, грозы, ветры, сезонные изменения.

Странно, Мальконенн меня и здесь не встречал. Я немного потоптался на подъёмной площадке лифта, но так и не дождавшись появления хозяина, ступил на тропинку, ведущую к коттеджу. Кибертележка послушно последовала за мной.

Песок скрипел под ногами, где-то вдалеке гулким эхом стучал по сосне дятел, а вокруг, перепархивая с дерева на дерево, пересвистывались синички. Стайка бабочек-белянок сорвалась с куста можжевельника и нестройной гурьбой полетела к озеру. Откуда ни возьмись появилась большая синяя стрекоза и принялась сопровождать меня, с неутомимостью геликоптера делая огромные круги. В то, что она настоящая, не очень верилось – вряд ли для её пропитания Мальконенн разводил в поместье мошек и комаров. С другой стороны, чем чёрт не шутит! По поверхности озера то и дело расходились круги от играющей в воде рыбы, а ей чем-то кормиться нужно?

На ступеньках коттеджа Мальконенн меня тоже не встретил, и это обстоятельство начинало тревожить. Нужен я был Мальконенну как воздух, и такое отношение к моему приезду настораживало. Но едва я вошёл в коттедж, как всё понял – пол под ногами ритмично подрагивал от неслышных уху частот крелогенератора. Тотт Мальконенн творил, и ему было не до условностей гостеприимства.

Ох, уж эти творческие натуры! По роду своей деятельности я изредка посещаю выставки и вернисажи, где приходится контактировать с людьми подобного типа. Так что знаком с ними не понаслышке. Предельно рассеянные, но в то же время импульсивные, излишне эмоциональные, полностью подчинённые своему внутреннему не в меру разболтанному чувственному миру. С трудом переносят контакт с реальностью, поэтому неделями хандрят, хнычут, что у них ничего не получается, но лишь только нисходит озарение, с головой уходят в творчество, порой изнуряя себя до полного физического истощения и эмоционального опустошения. Скорее всего, импульсом, подвигшим Мальконенна в данный момент на творческий порыв, оказалась моя астрограмма. Воодушевлённый её содержанием, он не смог удержаться и ушёл в творческий поиск. Элементарная логика, что своими экзерсисами он может поломать свои же далеко идущие планы, на таких людей в момент вдохновения не действует. Сиюминутное озарение для них превыше всего.

Холл коттеджа был увешан картинами древних мастеров. В конце жизни дед Мальконенна увлёкся коллекционированием раритетов – скульптуры, живописи, – причём собирал произведения изобразительного искусства самой высокой пробы. Мог себе позволить – в начале массового внедрения транспортных средств гиперперехода отчисления за использование его открытия составляли астрономическую сумму, и даже до сих пор проценты по унаследованным авторским правам продолжали капать на банковский счёт внука. Среди раритетов, приобретённых Мирамом Нуштради, значились полотна Леонардо да Винчи, Иеронима Босха, Сальвадора Дали, скульптуры Родена, но вершиной его коллекции был песчаниковый бюст египетской царицы Нэфр’ди-эт, датируемый XXIII веком до нашей эры и относящийся к смутным временам конца Древнего Царства.

Придирчивым взглядом окинув холл, я не обнаружил среди экспонатов жемчужины коллекции. Вероятно, она была выставлена в другом зале. Если бы не увлечение знаменитого астрофизика в конце жизни, не знаю, как бы я смог выполнить заказ его внука. Возможно, нашёл бы иной путь, но на сто процентов уверен, что его осуществление было бы гораздо сложнее.

В третьем по счёту зале, оборудованном под студию крелозаписи, я, наконец, обнаружил Тотта Мальконенна. Маленький, щуплый, с куцым чубчиком белокурых волос он был похож на подростка, страдающего анемией. По всей видимости, в детстве он напоминал херувимчика, но сейчас занимался отнюдь не богоугодным делом – развалясь в кресле и запрокинув голову, Мальконенн пребывал в прострации, стеклянными, невидящими глазами уставившись в потолок. От стоящего в углу зала крелогенератора по полу змеились тонкие прозрачные шланги, заканчивающиеся присосками, прилепленными к гладко выбритому затылку крелофониста. Шланги подёргивались живыми щупальцами, внутри них белесой дымкой клубился нейронный активатор, отчего возникало жутковатое впечатление, будто крелогенератор высасывает из Мальконенна мозги. Не знаю, какая именно композиция крутилась в голове крелофониста, но, судя по асинхронным толчкам крови у меня в висках и неприятному зуду под черепной коробкой в районе темени, была она весьма неудобоваримой. Хотя я не знаток, а по отголоскам резонирующего вторичного нейронного контура даже истинному ценителю трудно угадать, что за тема сейчас звучит – шедевр, или дикая какофония.

На столике перед Тоттом Мальконенном лежала груда кювет с псевдоожиженным наполнителем для крелозаписи – некоторые были полностью закристаллизованы, некоторые частично, – стояла начатая бутылка алазорского, пустой бокал, рядом с бокалом лежал разорванный пакет стерильной ваты, а на ней покоился небольшой пузырёк с оранжевой наклейкой.

Я взял пузырёк, прочитал название и покачал головой. Мальконенн дошёл до точки, если начал использовать пантакатин. По капле в глаза, затем ватку, смоченную препаратом, в ноздри, в уши, под язык, между пальцами… то есть к наиболее чувствительным рецепторам всех органов чувств. Сильный галлюциноген, вроде бы не вызывающий привыкания, но основательно опустошающий нервную систему.

Глаза Мальконенна слезились, из ноздрей и ушей выглядывала вата, губы были плотно стиснуты, пальцы сжаты в кулаки так, что побелели костяшки. Не удивлюсь, если ватные тампоны, смоченные пантакатином, находятся и под каждой из присосок.

Первым делом я разобрал багаж и отослал из зала кибертележку. Затем пододвинул к столику напротив Мальконенна кресло и установил вокруг пять гасящих акустику буйков, стараясь, чтобы получилась равносторонняя пентаграмма. Углы замкнутого звукового экрана всегда должны быть больше девяноста градусов, поэтому ни квадрат, ни треугольник не подходил. Удивительные параллели наблюдаются порой между строго обоснованными научными теориями и верованиями древних, защищавших себя от нечистой силы меловой пентаграммой или кругом. В нечистую силу я не верил, но система жизнеобеспечения поместья настроена таким образом, что фиксирует всё происходящее внутри неё. А я не хотел, чтобы когда-нибудь наш конфиденциальный разговор был кем-либо прослушан.

Усевшись в кресло, я налил Мальконенну полный бокал вина, отключил крелогенератор и принялся ждать. С минуту ничего не происходило, затем тело крелофониста начало мелко подрагивать, на лице проявилась гримаса недовольства, выступили крупные капли пота. Мальконенн тяжело, с присвистом, задышал, заперхал и, наконец, очнулся. Возвращение в реальность было бурным. Мальконенн судорожными движениями сдирал с себя присоски, вырывал вату из ноздрей и ушей, натужно кашлял, отплевывался. Освободившись от тампонов, двумя руками схватил бокал с вином и принялся жадно пить, икая, захлёбываясь и обливаясь.

Я брезгливо поморщился. Не используй он галлюциноген, ничего подобного не было бы.

Когда Мальконенн допил вино, его сильно передёрнуло, но на этом конвульсии прекратились. Некоторое время он сидел неподвижно, дыхание постепенно успокаивалось. Затем он поднял голову и обвёл комнату не совсем осмысленным взглядом.

– А? – испуганно вскрикнул он, увидев меня. – Ты… Ты кто?!

Я молчал. Не люблю фамильярности, да и говорить что-либо в таких случаях бесполезно. Беспричинный страх всегда сопутствует окончанию действия пантакатина, что отчасти объясняет отсутствие привыкания к препарату.

Мальконенн дрожащей рукой поставил бокал на столик, оторвал пук ваты, вытер слезящиеся глаза, потное лицо.

– Так кто ты?! – снова спросил он, пытаясь опознать меня сквозь туман галлюциногена, медленно выветривающийся из головы.

Зашарив по карманам, Мальконенн достал ампулу, сломал кончик непослушными пальцами, поднёс к ноздрям и глубоко вдохнул. Раз, второй. Взгляд прояснел, он немного успокоился.

– Бу… Бугой? – недоверчиво протянул он, в конце концов узнав меня, и расслабленно откинулся на спинку кресла. – Так ты уже прилетел?

– Да.

– Ух… – выдохнул Мальконенн, разминая ладонями лицо. – Извини, что не встретил, заработался…

– Вижу, – мрачно сказал я.

– Что? – вскинулся он и перехватил мой взгляд, брошенный на стол. – Ах, это… Вот, решил попробовать пантакатин. Дрянь, прямо скажу, та ещё.

Врал Мальконенн безбожно. Судя по его реакции, дозу он употребил порядочную и использовал её весьма квалифицированно. Но мне было безразлично, какой у него стаж наркомана.

– Это твоё личное дело, – сказал я.

– Надеюсь, всё останется между нами? – тихо попросил он. – Сам понимаешь…

Я понимал. Слух о том, что Мальконенн употребляет галлюциноген, поставил бы жирный крест на его карьере. Продюсеры не жалуют крелофонистов, подстёгивающих воображение медикаментозными средствами, справедливо полагая, что такие исполнители уже на пределе своих возможностей.

– Останется, – поморщился я. – Как и всё остальное.

Мальконенн недоумённо посмотрел на меня, снова поднёс ампулу к лицу, шумно втянул пары носом, поочерёдно зажимая ноздри, задержал дыхание и тряхнул головой. В этот раз его сознание прочистилось основательно. Руки перестали дрожать, глаза заблестели.

– Да, конечно, – криво усмехнулся он. Детской шалостью выглядело его увлечение пантакатином по сравнению с нашим общим делом.

– Алазорского? – предложил он.

– Нет. И вам больше не советую.

Следовало сказать: «Когда закончим дело – хоть залейся», – но я промолчал. Не хотелось «тыкать», уподобляясь Мальконенну. И напрасно, потому что он потянулся за бутылкой.

– Как хочешь, – пожал он плечами, – а мне надо.

Однако, перехватив мой взгляд, налил в стакан всего на два пальца. Лучшим средством после такой дозы пантакатина было для Мальконенна напиться и проспаться, но я ему этот шанс предоставлять не собирался. Я прибыл сюда заключать сделку, а не пьянствовать.

– Вы получили приглашение на выставку экспонатов древнего искусства Земли на Раймонде? – спросил я.

– Что? – Мальконенн поперхнулся вином и ошарашено заморгал белесыми ресницами. Как и все альбиносы, крелофонист был чрезвычайно впечатлителен, вдобавок на его психику накладывалось остаточное действие пантакатина.

Он поставил бокал на столик и прокашлялся.

– Значит, это твои штучки, – заносчиво сказал он. – А я подумал, чья-то гнусная шутка.

– Какие могут быть шутки, к тому же гнусные? – пожал я плечами. – К вам в вежливой форме обратились с официальной просьбой выставить для показа экспонат из коллекции вашего деда. К тому же и гонорар за показ весьма приличный.

– Плевать я хотел и на деньги, и на побрякушки деда! – взорвался Мальконенн. – Я – крелофонист, и только в этом качестве отвечаю на приглашения!

Именно на такую реакцию я и рассчитывал. Не давала слава деда покоя внуку, потому он ни в грош не ставил антикварную коллекцию, доставшуюся в наследство. Что и требовалось доказать, иначе об успехе моей акции не могло идти речи.

– На гонорар за показ скульптуры Нэфр’ди-эт вы могли бы официальным путём приобрести не двух, а десяток поющих занзур, или несколько контрабандных яиц на чёрном рынке экзотических животных, – спокойно заметил я.

Щека Мальконенна нервно дёрнулась.

– Мне не нужны взрослые занзуры – ни одной оригинальной композиции от них не дождёшься. Стоит только занзуре в неволе услышать какую-либо мелодию, как она забывает свой дар и всю оставшуюся жизнь занимается аранжировкой услышанного. Мне необходимы яйца занзуры, из которых я в изолированном отсеке с природными условиями Раймонды выращу диких особей. Их пение будет моим вдохновением и позволит создать такие крелокомпозиции, которых ещё никто не слышал. Но об этом никто – подчёркиваю, НИКТО! – знать не должен! Это должны быть МОИ композиции! Поэтому мне не подходят контрабандные яйца с чёрного рынка – Лига защиты животных внимательно отслеживает всех охотников-контрабандистов, и рано или поздно покупатель экзотических животных становится известен.

Я покивал головой, соглашаясь. Какое к чёрту вдохновение? Красть собирался Мальконенн чужие мелодии, но, как любой жулик, мнящий себя неординарной артистической личностью, вуалировал свои намерения напыщенными фразами. Уже не раз слышал сентенции Тотта Мальконенна по этому поводу. Не верил я, что завораживающее пение дикой занзуры – по слухам, сродни пению мифических сирен, – подвигнет Тотта Мальконенна на создание эпохальных композиций, однако гипертрофированным амбициям посредственного крелофониста не было границ. Как говорится, утопающий хватается за соломинку. Меня его проблемы не касались, мне нужны были деньги для сафари на Сивилле, и только из-за этого наши интересы пересекались. Что общего у благородного махаона с бабочкой-капустницей, кроме принадлежности к насекомым? Если случайно и встретятся в воздухе, то тут же и разлетятся.

– И всё-таки на предложение выставить скульптуру на Раймонде вам придётся согласиться, – сказал я.

– Ни-ког-да! – отрезал Мальконенн.

– В таком случае из нашей затеи ничего не получится, – с нажимом сказал я. Чванливое упрямство Мальконенна начинало раздражать.

Мальконенн никак не отреагировал. Сидел, спесиво поджав губы, и своё мнение менять не собирался. Личный имидж был для него превыше всего.

– Никто вам не предлагает сопровождать скульптуру на Раймонду, – смягчил я тон. – Туда поеду я в качестве вашего доверенного лица. По вполне правдоподобной «легенде», которая не уронит ваше достоинство – таким образом вы как бы субсидируете мою экспедицию на Сивиллу. Кстати, если вам так уж безразлична сумма за показ экспоната, можете приплюсовать её к моему гонорару.

Некоторое время Тотт Мальконенн сидел неподвижно, обдумывая сложившуюся ситуацию. На его излишне эмоциональном лице играла противоречивая гамма чувств, по которой легко читался ход мыслей. Взвесив все «за» и «против» и найдя такой поворот вполне приемлемым, он пришёл к заранее предсказанному мною решению. Всё-таки я неплохой аналитик человеческих душ.

– Хорошо, – всё ещё натянутым голосом произнёс он. – Пусть будет по-вашему. Что от меня требуется?

– Для начала показать мне бюст Нэфр’ди-эт.

– Сезам, доставить сюда экспонат номер тридцать два! – приказал Мальконенн. В общении с системой жизнеобеспечения хозяин виллы был не оригинален – половина моих знакомых именно так обращались к своим киберам.

Я усмехнулся и покачал головой.

– Придётся вам самому принести. Система жизнеобеспечения не слышит.

– Почему? – изумился Мальконенн и только тогда заметил стоящие на полу контракустические буйки. – А это ещё зачем?

– Не вы один хотите полного конфидента, – с лёгкой, почти неощутимой иронией в голосе сказал я. Настолько лёгкой, что надеялся, она понятна только мне.

Однако сверхчувствительный Тотт Мальконенн уловил практически незаметный иронический оттенок. Насупился, недовольно глянул исподлобья, порывисто встал и вышел из зала.

Через пару минут он вернулся, неся в руках подставку со скульптурой, накрытой прозрачным цилиндрическим колпаком. Молча поставил её на стол и снова уселся в кресло напротив.

Ваятель, сотворивший шедевр, несомненно был выдающимся скульптором, хотя история не донесла до нас его имени. Ему удалось сотворить то, что редко у кого выходит из-под резца, – придать точёным чертам лица египетской царицы одухотворённость. И это впечатление было настолько сильным, что вызывало светлое чувство, будто красавица живёт в одно время с нами, и, мало того, я с ней неоднократно встречался.

– Вы позволите? – спросил я, указывая на скульптуру.

Мальконенн натянуто кивнул.