Путевые записки эстет-энтомолога Забирко Виталий

Некоторое время мы ели молча. Но недолго.

– А жульен не заказали? – неожиданно спросил монах.

Брови у меня удивлённо взлетели. Откуда он знает меню? Но сразу понял – откуда. Давненько монах сидит в космопорту, его рук дело и витиеватый возвышенный слог виртуального персонала в общении с землянами, и широчайший выбор блюд в ресторане, и непомерные порции. Ай да монах! Воистину, продолжатель дела Ламме Гудзака. Но как он ухитрился, не имея на руках билета, удостоверяющего личность землянина, внести столь радикальные изменения в информационную систему космопорта?

– А к грибам приличествует лёгкое вино «Бужуле» – зело борзо способствует усвоению трапезы, – продолжил монах и дал ответ на мой невысказанный вопрос: – Позвольте ваш билет, дабы раб божий мог ублажить свою ненасытную утробу, возжеланными ею яствами и питиём.

От неожиданности я чуть не протянул ему билет, но вовремя спохватился. Не собирался я афишировать цель своего путешествия.

– Пусть чрево раба божьего умерит гордыню, – со смешком парировал просьбу монаха. – Ибо сказано: умерщвляй плоть свою и потребы мирские!

Не силён я в церковно-христианской стилистике, но, кажется, получилось неплохо. Монах лишь горестно вздохнул в ответ на мою тираду, молитвенно сложил руки и тихо сказал:

– Так возрадуемся и тому, что non multa, sed multum [5] , ниспослано нам Всевышним…

И потянул к себе блюдо с уткой в сметане.

Не удивительно, что при своей комплекции с уткой он расправился быстро, причём из костей на блюде остались лишь две начисто обглоданные голени, разгрызенные в суставах. Монах удовлетворённо рыгнул, вытер руки о рясу и отчётливо произнёс:

– Барабек!

Затем уставился на меня, явно ожидая ответа. Кажется, он частично утолил голод, и теперь снова рвался в теологический бой. Всё-таки вредный служитель культа попался…

– Убпхочст! – брякнул я первое словосочетание, пришедшее в голову.

С некоторым сомнением монах окинул меня взглядом, но затем всё же кивнул. Мол, ответ принимается.

– Позвольте вопросить, что привело стопы господина Уб… п… пхочеста на край мира Господня? – пророкотал он.

Я поперхнулся минеральной водой – оказывается, монах представился и принял ответную белиберду за моё имя!

– Господин… – давя улыбку, протянул я, но понял, что произнести без ошибок второй раз неудобоваримое словосочетание не смогу, и закашлялся. – Я нахожусь здесь по строго конфиденциальному делу. А вот что здесь делает монах ордена Странствующих миссионеров, брат Барабек?

– Брат Барабек блюдёт веру Господню, остерегая души заблудших чад божьих от чар диавольских на границе Мира!

В глазах монаха вновь прорезался фанатичный блеск.

Мне стало смешно, и я откровенно улыбнулся. Смешно стало не столько от выспренней фразы монаха, как от сведений, подсказанных одним из пяти биочипов, вживлённых в нервную систему специально для экспедиции. Касались сведения этимологии имени монаха – очень метко раздавали прозвища своим собратьям Странствующие миссионеры, ухватывали самую суть. Поэтому и имя брату по вере дали из британского фольклора, высмеивавшего некоего Робина Бобина Барабека, превзошедшего в чревоугодии самого Гаргантюа, так как в застолье он отличался редкой неразборчивостью, поедая целиком скот, людей, каменные и деревянные строения, в результате чего регулярно мучался желудочным недомоганием. Короче, тот ещё был обжора.

– А живот у брата Робина Бобина при этом не болит? – поинтересовался я.

Зря сказал. Монах, потянувший было к себе салат из осьминогов, оттолкнул блюдо и ожёг меня испепеляющим взглядом. Он явно не ожидал, что кто-то догадается об истоках происхождения его имени.

– Вижу, вижу тебя – всю суть твою гнусную! – завёлся он. – Знаю, куда стопы свои направил! Чую, что будет с тобой и душой твоей бессмертной на Сивилле! Ведьмы поганые извлекут там из тебя душу, а сюда вернётся лишь тело твоё пустое. И будет оно скитаться по миру, не зная ни пристанища, ни утешения, аки Агасфер! А душа твоя навечно останется у ведьм, никогда не пройдёт чистилище и не упокоится ни в раю, ни в аду!

Я поморщился.

– Послушай-ка, брат Барабек, тебе уже сказано, что я – атеист, и в загробную жизнь не верю.

– Вот когда умрёшь, тогда узнаешь! – безапелляционно заверил он, противореча себе, только что предрекавшему моей душе вечный непокой на Сивилле. – Ultimam cogite! [6]

«Думай, не думай о последнем часе, а он всё равно наступит…» – меланхолично отметил я про себя и сказал:

– Как и большинство людей, я надеюсь дожить до глубокой старости. Но беда в том, что сознание многих стариков поражено маразмом, и в таком состоянии они и умирают. И если существует загробная жизнь, то меня не прельщает перспектива коротать в раю вечность полным маразматиком.

Барабек перестал есть, замер и тупо уставился на меня, пытаясь осмыслить сказанное.

– А с чего это ты взял, что будешь в раю маразматиком? – сварливо спросил он. Похоже, даже элементарно простенькой логики моих рассуждений он не уловил.

– Тогда в каком, по-твоему, состоянии обретается душа старика-маразматика в раю после смерти?

Напрасно я ввязался в теологический диспут с братом Барабеком. Как и у большинства монахов, христианские истины непоколебимыми глыбами покоились в его сознании, и их незыблемость обусловливалась безотчётной верой, отрицающей логический анализ. А косность мышления фанатика веры у брата Барабека была написана на лице. Поэтому и вопроса, который необходимо логически осмыслить, для него не существовало.

– В блаженном! – возвестил он. – В блаженном состоянии обретается душа праведная в кущах райских!

Я иронично скривил губы.

– Это похоже на состояние человека после поноса в лесистой местности. Основательно, видно, загажены райские кущи… Упаси меня бог от такого блаженства.

– Антихрист! – взревел монах Барабек. – Антихрист вещает устами твоими!

Меня охватило раздражение. Нашёл, кому вопросы задавать. Не часто мне приходилось сталкиваться со священнослужителями, но один достопамятный случай был – летел как-то на Каприониру челночным катером и три часа провёл в степенной беседе с соседом, оказавшимся епископом местной новореформистской церкви. Умнейший человек, искренне верующий, но и уважающий чужую точку зрения. Продискутировав три часа, мы расстались при взаимном уважении друг к другу, но, как показалось, ещё больше укрепившись каждый в своей вере. С фанатиком же дискутировать – только время терять. Впрочем, дураков и среди атеистов хватает.

– Всё хватит! – гаркнул я, встал с кресла и выдернул из идентификационной щели подлокотника билет. – Отведал блюд с антихристова стола, пора и честь знать!

Резко развернувшись, я зашагал прочь. Странно, но вслед не полетели ни обвинения в безбожии, вольнодумстве и гордыни, ни проклятия моей души на веки вечные. Ни звука не издал монах Барабек в мой адрес, и на выходе из ресторана я заинтриговано обернулся. Странствующему миссионеру было не до проклятий. Он спешно собирал со стола остатки обеда и складывал их в огромную, неизвестно откуда появившуюся суму. И правильно делал – в центре стола начало открываться жерло дезинтеграционной воронки, готовой поглотить объедки и направить их на переработку. Вера – верой, а кушать-то хочется…

3

Световое табло в зале ожидания сообщало, что фотонный корабль «Путник во мраке» уже шесть часов как пришвартован к створу и до окончания посадки остаётся чуть более часа. Обругав про себя на чём свет стоит информационную службу космопорта и виртуальную бастургийку в частности за неверные сведения, я заспешил к кораблю. «Путник во мраке» принадлежал местной компании, сменный экипаж состоял исключительно из элиотрейцев, весьма прямолинейных и беспринципных в общении гуманоидов, поэтому задерживаться не стоило – корабль мог в любой момент уйти в рейс без меня. Жди тогда следующего рейса ещё год.

Тем не менее, я направился не на пассажирский причал, а на грузовой. И правильно сделал, так как суперкарго корабля, маленький, сухонький, как скелет, элиотреец, чем-то похожий на земных богомолов, стоял возле четырёхметрового контейнерного куба и наотрез отказывал служащему космопорта в погрузке, мотивируя отказ тем, что данный контейнер в списке грузов не значится.

– Простите, суперкарго, – вежливо вклинился я в перепалку и протянул билет на рейс и багажную квитанцию. – Это мой багаж.

– Что? – изумлённо выпучил фасетчатые глаза суперкарго. Он недоверчиво взял документы тоненькой лапкой, прочитал. – Действительно, наш пассажир… То есть, задница. И что же в этом контейнере?

Изумление отнюдь не исчезло из глаз суперкарго.

– Экспедиционное снаряжение, – сухо сказал я, не зная, как реагировать на «задницу».

– Что!!? – Изумление на треугольном лице суперкарго превысило всякие границы, достигнув абсолюта. – Видел задниц на своём веку, но такую задницу… Ты уверен, что оно тебе понадобится?!

От оскорбления у меня перехватило горло, и я не нашёлся, что ответить.

– Ладно, грузи, – скомандовал суперкарго служащему космопорта и отвернулся от меня.

Тележка с контейнером поплыла к грузовому люку, и суперкарго поспешил за ней. Возле створа он остановил тележку, рванул за рычаг, и контейнер с грохотом обрушился в трюм корабля.

– Осторожнее! – запоздало крикнул я.

– Поучи мою бабушку спариваться! – огрызнулся суперкарго, шагнул в створ люка и повернулся ко мне. – Я же сказал, что снаряжение тебе не понадобится. – Люк трюма начал зарастать. – Дуй на посадку, а то без тебя улетим.

И мне ничего не оставалось, как «дунуть» на пассажирский причал. О судьбе снаряжения, в общем-то, можно было не переживать – внутри контейнера (по сути являвшегося антигравитационным плотом-трансформером, на котором я собирался охотиться на Moirai reqia , поскольку не знал, предоставят ли мне на Сивилле средства передвижения) был установлен независимый гравитационный режим, поэтому оборудование никоим образом не должно пострадать. Гораздо более неприятным представлялось обидное прозвище, данное командой корабля всем пассажирам «Путника во мраке». Хотя, возможно, с точки зрения элиотрейцев ничего обидного в прозвище не было. В их организме отсутствовал пищеварительный тракт – подобно некоторым членистоногим, элиотрейцы имели внешнее пищеварение: вводили в пищу желудочный сок, а спустя некоторое время поглощали готовый биоэнергетический субстрат. И на этом, как говорится, всё – разве что несуществующие губы салфеткой обтереть. Поэтому «задница» в человеческом понимании у них отсутствовала, и так могло называться лишь место, на котором сидят. А поскольку каждый пассажир согласно купленным билетам занимает на корабле соответствующее место, то отсюда и прозвище… Объяснение было логичным, успокаивающим уязвлённое самолюбие, но в него почему-то не верилось.

На пассажирском причале у трапа корабля меня поджидал вахтенный. Причал пустовал – рейс не считался пассажирским, поскольку раз в год доставлял на исследовательскую станцию у Сивиллы сменный персонал, оборудование и предметы жизнеобеспечения. Пассажиров, вроде меня, набиралось немного. И всё же один провожающий на причале присутствовал. За турникетом, метрах в пятидесяти от трапа, кликушествовал в теологическом угаре монах Барабек, потрясая серебряным крестом и предавая анафеме вся и всех, направлявшихся на Сивиллу.

Странно, но при виде монаха я не испытал былого раздражения. Скорее, сожаление, что столь некорректно обошёлся с ним, ибо только сейчас, видя его неподконтрольное сознанию неистовство, понял, что передо мной не фанатик веры, а душевнобольной, нуждающийся в лечении. Хотя между тем и другим разница невелика.

Я протянул билет вахтенному, он внимательно рассмотрел его и осклабился, если так можно охарактеризовать приоткрывшуюся пасть и выдвинувшиеся из неё хелицеры.

– Мы не летим на Сивиллу, – ехидно заявил он.

Я опешил.

– А куда?

– На исследовательскую станцию у Сивиллы, – осклабившись ещё больше, объяснил вахтенный.

Ох, и не любили на корабле пассажиров. И это понятно – в глазах команды все, кто стремился попасть на Сивиллу, выглядели одуревшими с жиру толстосумами (стоимость билета на рейс приближалась к астрономической), единственным желанием которых было стремление узнать на планете свою судьбу. Никчемное, с точки зрения любого здравомыслящего, желание. Моя цель была совершенно иной, но посвящать в неё я никого не собирался. Пусть лучше на протяжении всего рейса меня обзывают «задницей».

– Значит, я долечу с вами до исследовательской станции, а дальше пойду пешком! – отрезал я.

– Договорились, – весьма довольный собой, сказал вахтенный и включил прилепленный присоской к щеке микрофон. – Капитан, последняя задница прибыла на корабль!

– Наконец-то, – ответил капитан. – Стоять по местам, задраивать люки, готовиться к отходу!

Вахтенный жестом пригласил меня на корабль, вошёл следом и убрал трап. Стоя в проёме люка, он помахал рукой Барабеку, крикнул ему: – Счастливо оставаться, беззадница! – и зарастил входную перепонку.

– Ваш знакомый? – осторожно поинтересовался я, мысленно переваривая новое словосочетание – «беззадница».

– Ага! – весело ответил вахтенный. – Летал в своё время на Сивиллу, и был тогда такой же беззаботной задницей, как ты сейчас. – Он повернулся ко мне, втянул в пасть хелицеры, выпрямился, и я понял, что шутить он больше не намерен. – А теперь слушай меня внимательно. Твоя каюта номер четырнадцать прямо по коридору. Гальюн – в конце коридора, кают-компания – между ними. За время рейса всем задницам категорически запрещается выходить за пределы своего отсека! Понятно?!

Мне оставалось только кивнуть и пойти в указанном направлении. Что я и сделал.

Каюта оказалась низенькой коморкой, в которой можно было либо сидеть на миниатюрном стульчике возле встроенного в стену блока корабельной информотеки, либо лежать на узкой койке, а стоять – только на полусогнутых ногах. Что поделаешь – стеснённые габариты диктовались общей массой корабля, которую необходимо разогнать до световой скорости. Учитывая отношение команды к пассажирам, впору удавиться от таких условий, если бы полётное время составляло полгода. Но это в реальном времени пройдёт полгода, а для летящих на корабле – чуть более суток. Четырнадцать часов на разгон корабля, около часа полёта с практически световой скоростью, и четырнадцать часов на торможение. Релятивизм, давно ставший анахронизмом для перемещений в Пространстве, на этой трассе являлся неприятным, но неотъемлемым явлением. Пока. Потому что существовал ещё какой-то иной способ перемещения сквозь межгалактические сектора с аномальными топологическими возмущениями, при котором эффект релятивизма не проявлялся. Но об этом способе знали только сивиллянки.

Больше всего мне хотелось спать – сказывались бездумное девятичасовое созерцание Вселенной на обзорной площадке и послеобеденная осоловелость, – но я пересилил себя, сел на стульчик и включил экран корабельной информотеки. Поскольку она была автономной и никак не связанной с межгалактической электронной сетью из-за всё тех же топологических возмущений данного сектора Пространства, я мог почерпнуть из неё неизвестные сведения о Сивилле.

Почти ничего нового я не узнал, зато освежил раннее известные факты, так сказать, из самого достоверного источника – большинство сведений о Сивилле в галактической сети информотек имели пометку «нестрогое соответствие». Сведения о первых контактах с сивиллянками уходили в седую древность, когда Галактического Союза ещё не существовало (то есть, имели более чем полумиллиарднолетнюю историю), и в них не очень верилось, поскольку футурологические прогнозы являются неотъемлемой составляющей разума, а любые предания из этой области столь глубокой старины могли со временем интерпретироваться как угодно. Но если они всё же соответствовали действительности, то сивиллянскую цивилизацию можно было считать чуть ли не первой разумной расой Млечного Пути. Однако вплоть до настоящего времени сивиллянки не только не входили в состав Координационного совета Галактического Союза, но и не стремилась к этому. Ни сейчас, ни в обозримом будущем. Весьма странная цивилизация, представители которой неожиданно появлялись в Галактике то здесь, то там, предрекали какое-либо событие и тут же исчезали. Одно время существовало мистическое суждение, что сивиллянки являются своеобразным передаточным звеном между мифическими Строителями Млечного Пути и его обитателями, но, не имея под собой никакой реалистической почвы, это суждение вскоре благополучно сошло на нет. Предполагалось также, что звёздная система, в которой зародилась сивиллянская цивилизация, давно погибла, и сивиллянки, так и не найдя подходящей системы для новой родины (по другим толкованиям – не желая обретать новую родину) теперь странствуют по Вселенной подобно библейским пророкам, бескорыстно предсказывая будущее. Однако эта гипотеза рухнула лет пятьсот тому назад, когда сивиллянки точно указали месторасположение своей системы, построили возле неё космостанцию и разрешили всем гуманоидам посещать её. Непосредственно на планету они допускали только избранных, причём критерии отбора «счастливцев» до сих пор оставались неясными. Так, например, из ста гуманоидов, которым раз в год разрешалось побывать на станции, на Сивиллу допускалось от силы пятеро, да и то, в основном, личности, с которыми сивиллянки встречались ранее. Остальные девяносто пять, пробыв год на станции возле Сивиллы, вынуждены были возвращаться домой несолоно хлебавши. Быть может, этим и объясняется, что образовавшаяся поначалу многомиллиардная очередь гуманоидов, желавших узнать свою судьбу, сама собой рассосалась, и теперь станцию посещали лишь единицы. Нашим рейсом, например, летело всего шестнадцать пассажиров.

Расторопные и весьма рачительные элиотрейцы, на которых была возложена миссия доставки пассажиров на станцию, из всего старались извлечь выгоду. Они непомерно взвинтили цены на билеты (отчасти также и этим объяснялась малочисленность желающих узнать свою судьбу), а прибыль с туристического, если его так можно назвать, бизнеса пустили на организацию и содержание на станции научного центра по исследованию Сивиллы. И хотя исследования загадочной планеты не дали равно никаких результатов (её диск, вечно затянутый пеленой облаков, можно было наблюдать только через оптику, при этом все остальные приборы показывали полный ноль, будто на месте планеты был открытый космос, а видимый диск являлся оптической иллюзией), элиотрейцы не пали духом и переключились на исследование топологических возмущений межгалактического пространства данного сектора. Эти исследования неожиданно привели к ряду открытий, что позволило элиотрейцам запатентовать несколько способов, упрощающих процесс гиперперехода, и теперь на всех гиперстворах космостанций и космопортов стояло исключительно элиотрейское оборудование, что приносило баснословные прибыли. Наверное, будь на то их воля, элиотрейцы полностью бы оккупировали станцию у Сивиллы, не допуская туда посторонних, но сивиллянки корректно намекнули, что при таком раскладе станция прекратит своё существование, и элиотрейцы были вынуждены терпеть досужих пассажиров.

Сугубо рациональный человек, я не верил в полную бескорыстность сивиллянок, хотя вся их деятельность на протяжении миллионов лет не давала повода усомниться в этом. Что-то они брали у представителей иных цивилизаций, что-то весьма незначительное и вроде бы пустяшное на первый взгляд, иначе пропадал логический смысл контактов. По этому поводу существовала даже ничем не подтверждённая, но, тем не менее, весьма стойкая гипотеза (доведенная в бреднях брата Барабека до абсурда), что сивиллянки коллекционировали копии сознания побывавших на планете гуманоидов, подобно тому, как некоторые туристы из фотографий экзотических мест, где им удалось побывать, составляют альбомы. С точки зрения человека чрезвычайно безобидное занятие, хотя многие аборигены, даже весьма цивилизованные (особенно расы с хорошо развитыми миелосенсорными способностями), категорически запрещают фотографировать себя. И в этом есть свой глубокий смысл – оказывается любое изображение живого существа связано с оригиналом топологически-хронологическими координатами (приблизительно, как собственная тень), и, владея инструментарием изменения топологии пространства, можно оказывать влияние на индивидуума, воздействуя на его изображение. Мне лично пришлось участвовать в показательном эксперименте Аугицо Портасу, уникального миелосенсорика среди бортайцев. Заранее предупредив, что никаких патологических воздействий на личность он производить не будет, а лишь заставит позвонить реципиента по межпространственной связи, Портасу попросил у меня фотографию любого из моих друзей, взял её в руки и с минуту разглядывал лицо Раудо Гриндо. Где в тот момент находился мой приятель, я понятия не имел, что и требовалось для чистоты эксперимента. Так вот, не прошло и пары минут, как Раудо Гриндо действительно позвонил. Будучи эстет-энтомологом как и я, он находился в экспедиции на Малом Маггелановом Облаке, за шестьдесят две тысячи парсеков от места эксперимента, и звонил по совершенно нелепому поводу, интересуясь: если ему повезёт поймать два экземпляра экзопарусника Cardinalis orheomani , то не соглашусь ли я обменять одного из них на имеющийся у меня дубликат Penna maurus ? Корректно уйдя от прямого ответа (мой экзопарусник «тёмное перо» относился ко второму классу, а предлагаемый Гриндо «танцующий кардинал» – лишь к третьему), я отключился, но результаты эксперимента произвели на меня ошеломляющее впечатление. Никогда ни один эстет-энтомолог не позволял себе, выражаясь фигурально, делить шкуру неубитого медведя. Так поступали только любители, а не профессионалы. А Раудо Грандо был профессионалом до мозга костей.

Впрочем, никаких побочных эффектов во время вояжей сивиллянок по Галактике не было зарегистрировано, поэтому моё предположение о «некорректной бескорыстности» сивиллянок оставалось гипотетическим. Но и сбрасывать со счетов моё умозаключение не стоило – среди большинства посетивших Сивиллу гуманоидов наблюдались существенные психические расстройства. Из известных мне троих гуманоидов, побывавших на Сивилле, двое (гениальный художник-меступянин из бара космопорта «Весты» и граниец Пауде, присутствовавший на конгрессе эстет-энтомологов на Палангамо) пребывали в тихом ступоре осознания личной судьбы, а третий, монах Барабек, стал воинствующим фанатиком, превратившись, иронически перефразируя высказывание вахтенного, из «беззаботной задницы» в чрезвычайно «заботную беззадницу».

Возможность подобного исхода сафари настораживала, но у меня был единственный, довольно весомый, хотя и не защищавший стопроцентно, аргумент. Я летел на Сивиллу не узнавать свою судьбу, а из более прозаических, утилитарных побуждений. Свою судьбу я ковал своими руками и потому предсказывал её с весьма высокой долей вероятности. Чужие предсказания мне не нужны.

Единственной новой информацией, имевшейся в корабельной информотеке, – вернее, не новой, но кардинально уточняющей некоторые аспекты моего пребывания на Сивилле, – было не очень приятное известие о предстоящей судьбе контейнера с ловчими снастями и экспедиционным оборудованием. Прав оказался суперкарго, не придётся мне воспользоваться снаряжением и антигравитационным плотом, – сивиллянки брали на планету приглашённых гуманоидов без багажа. Эти сведения присутствовали и в межгалактической сети информотек, однако имели настолько туманный и фрагментарный характер, что я вынужден был готовиться соответствующим образом. Тем не менее, учёл вероятность и подобного развития событий. Конечно, придётся спать не раздеваясь, причём в экспедиционной амуниции, в которую заблаговременно облачился, покидая борт пестуанского межгалактического лайнера. Но мне не привыкать.

Мысль о сне появилась не случайно – глаза помимо воли начали слипаться, мозг уже не усваивал информацию. Я отключил блок информотеки, перебрался со стула на койку и мгновенно уснул. Уснул, как себе и предсказывал, в экспедиционной амуниции – и никаких сивиллянок-прорицательниц для этого «предвидения» не понадобилось.

4

Проснулся я часов через десять и по наступившей в каюте жуткой дисперсии света понял, что корабль вышел на крейсерскую скорость. Очертания каюты расплывались радужными пятнами, неприятно воздействуя на сетчатку глаз, и я зажмурился. Помогло это слабо, так как замедлившиеся фотоны продолжали бороздить глазные яблоки, поражая зрительный нерв разноцветными сполохами. Из теории я знал, что на околосветовых скоростях, когда масса стремится скачкообразно перейти в энергию, в живом организме начинаются разбалансировочные процессы, вызывающие тошноту и головокружение, но насколько это плохо, прочувствовал только на собственном опыте. Вдобавок в царившем электронно-фотонном хаосе начали барахлить вживлённые в нервную систему биочипы, доводя диссонанс в организме до полного беспредела, а осознание того, что мы летим в топологически нестабильном пространстве, трансформировало мои ощущения совсем уж в химерическое восприятие. Я чувствовал себя то скрученным как лента Мёбиуса, то завязанным как бутылка Клейна, причём мои внутренности, находясь вроде бы внутри этой бутылки, были одновременно и снаружи.

К счастью, всё это скоро закончилось – лайнер начал торможение, доплеровское смещение света в каюте исчезло, и зрение, наконец, восстановилось. Однако ощущение, что мои внутренности находятся где-то снаружи, а голова составляет единое целое с ягодицами, держалось ещё пару минут. Может быть, именно из-за этого ощущения пассажиров фотонного корабля «Путник во мраке» и называли «задницами»? Похоже, тайна прозвища пассажиров стала для меня «пунктиком», но как я ни копался в информотеке корабля, на свой «животрепещущий» вопрос так и не нашёл ответа.

Функции биочипов восстановились, и они быстро привели в порядок мироощущение. И я понял, что мокрый от пота как мышь, лежу, скрючившись, на жёсткой и узкой, подобно насесту, койке в своей каюте. Сознание очистилось, я стал рассуждать чётко и здраво.

Первым делом следовало стащить с себя амуницию и залезть под душ, но в каюте не было предусмотрено даже умывальника. Несомненно, что где-то в пассажирском отсеке находилась душевая, однако трезвый рассудок предостерёг от поспешного выполнения желания. Неизвестно, когда сивиллянки заберут меня на планету, – может быть, именно сейчас, не дожидаясь моего прилёта на космостанцию, и в таком случае я рискую оказаться на Сивилле голышом. На нормы приличия мне было плевать, но то, что окажусь там без спецснаряжения, означало полный крах долго вынашиваемого и тщательно подготовленного предприятия. Придётся преть в одежде, как на Пирене. Одно утешало – попав на Сивиллу, я буду избавлен от вынужденного табу на купание.

Единственное, что я себе позволил, это на пять минут включить биотраттовый комбинезон, чтобы он хоть на короткое время занялся переработкой кожных выделений. Большего позволить не мог – для сафари на Сивилле я заказал охотничью модель, у которой все функциональные способности включались одновременно, в том числе и мимикрия. Не хватало, чтобы излишне подозрительные элиотрейцы, увидев в коридорах корабля мимикрирующую под окружающие предметы фигуру, приняли меня за террориста.

Немного обсохнув, я отключил комбинезон, сел на койке и первым делом произвёл инвентаризацию карманов. Парализатор, миниатюрный плазменный резак, цилиндр мини-сачка с выбрасываемой сетью обездвиживающего поля, тюбик маскировочно-мимикрирующей пасты для лица и кистей рук, футляр с препараторскими инструментами, аэрозоль для первичного бальзамирования трофеев в походных условиях… Кажется, ничего не забыл, всё было при мне, в том числе и пластина развёртки антигравитационной ловушки для бережной транспортировки трофея. Теперь можно было идти на поиски умывальника.

То, что вахтенный назвал гальюном, оказалось трансформерной туалетной комнатой для любых рас. Набрав на дверном замке идентификационный код человечества, я подождал пару минут и, когда дверь распахнулась, переступил порог. Нельзя сказать, что туалетная комната выглядела как в каютах люкс комфортабельного лайнера, но в то же время вполне сносно. Зеркала, кафель, умывальник, душевая кабинка, писсуар, унитаз и даже биде. Всё располагалось на малой площади, без шумо– и светопоглощающих экранов или простых пластиковых занавесок, но, как говорится, и на том спасибо. В общем, нормальный гальюн. Пригодный для любой… гм… любого пассажира. Уж не этот ли гальюн послужил основой для прозвища? Элиотрейцам такие сооружения не нужны.

Приведя себя в порядок, я почувствовал, что пора позавтракать, хотя по корабельным часам был поздний вечер. Однако перестаиваться по времени я решил на космостанции у Сивиллы – учитывая эффект релятивизма, трудно ожидать, что по прибытии суточное время на станции совпадёт с корабельным. Оставалось надеяться, что кормят здесь не по расписанию, и кают-компания будет открыта.

Против ожидания, кают-компания в столь поздний час не пустовала – не я один жил не по корабельному времени. За длинным столом сидело трое (а точнее – четверо): по центру расположился дигурианин, единый в двух лицах бицефал; у левого торца стола – элиотреец в форме корабельной команды; был здесь и ещё кто-то у правого торца, однако он сидел за светопоглощающим экраном, из-за которого доносились весьма непристойные звуки, несовместимые по человеческим нормам с застольем. Впрочем, то, что «вкушали» остальные, тоже могло отбить аппетит даже у непритязательного Homo, мало знакомого с кухней и обычаями иных рас. Головы дигурианина бойко склёвывали с блюда какую-то копошащуюся массу, похожую на спагетти, но, несомненно, живую. При этом головы весело пересвистывались между собой после каждого клевка, словно похваляясь друг перед другом – какую, мол, жирную «спагеттину» каждая из них сейчас проглотила. Элиотреец пока не приступил к трапезе, занимаясь внешним пищеварением. На тарелке перед ним лежал желтоватый, чем-то напоминающий дыню, сморщенный кокон и мелко подрагивал от бурлящего внутри желудочного сока, введённого туда элиотрейцем.

Заинтриговано косясь на элиотрейца (что в пассажирской кают-компании понадобилось члену команды корабля?), я подошёл к кухонному комбайну и набрал на дешифраторе код человечества. Высветилось меню, но мои ожидания, что побывавший здесь монах Барабек так же разнообразил блюда, как и в космопорту, не оправдались. Пришлось довольствоваться стандартным обедом Homo с непременным цыплёнком-гриль. В ожидании выполнения заказа, я вновь бросил взгляд на элиотрейца, и только тогда обратил внимание на шеврон на рукаве форменной куртки. Стюарт-толмач, основная обязанность которого давать разъяснения пассажирам по всем интересующим вопросам. Всё-таки не совсем команда отгородилась от пассажиров, сохранились на корабле кое-какие цивилизованные нормы в сфере обслуживания.

Получив поднос с заказом, я на мгновенье задержался у окошка выдачи, оглядывая кают-компанию и выбирая место, где удобнее всего расположиться и отгородиться от всех светопоглощающим экраном, как внезапно понял, какой случай выпал мне со стюард-толмачом. Вряд ли он мог рассказать что-либо новое о Сивилле, но оскорбительную тайну прозвища пассажиров корабля из него можно попытаться выудить.

Пройдя вдоль стола, я поставил поднос на столешницу и сел рядом со стюардом.

– Надеюсь, не будете возражать, – тоном, не допускающим отказа, сказал я. В конце концов, не одному же мне оказываться в неловкой ситуации, когда к столику подсаживаются непрошеные сотрапезники.

Стюарт недоброжелательно покосился на цыплёнка-гриль, но промолчал.

– Приятного аппетита! – пожелал я, отрезал ножом кусок цыплёнка, подцепил вилкой и отправил в рот. Синтетическая курятина оказалась мягкой, рыхлой – кухонный блок корабля определённо нуждался в перенастройке, – но вполне съедобной.

Стюарта передёрнуло, но он опять промолчал. Мой способ потребления пищи явно не доставлял ему удовольствия, однако он терпел моё присутствие. Без сомнения, астронавт он бывалый – ещё и не такие способы предваряющих метаболизм операций повидал на своём веку при исполнении служебных обязанностей, – но привыкнуть к ним так и не смог. В любой расе встречаются индивидуумы, из которых природную брезгливость ничем не вытравишь.

Почувствовав явное нежелание стюарда вести застольную беседу, я решил побыстрее перейти к сути дела. Проглотил мясо, запил апельсиновым соком и сказал:

– Позвольте поинтересоваться, какой смысл вы вкладываете в слово «задница», когда так называете пассажиров?

Фасетки глаз стюарда смотрели во все стороны, но мне почему-то казалось, что основное внимание элиотрейца было сосредоточено на моём кадыке. При этом на его лице читалось плохо скрываемое отвращение.

– Вы кто? – наконец хриплым голосом спросил стюард.

– Я? Пассажир. Или, как вы здесь величаете, задница.

– Да нет, – поморщился стюард, – я спрашиваю о вашей расе.

– А это ещё зачем?

– Этимология прозвища не для всех рас адекватна, поскольку конкретное смысловое понятие имеет под собой фольклорную основу.

– То есть, называя пассажиров задницами, вы подразумеваете вовсе не седалищное место?

– Именно так, хотя для некоторых рас эти понятия совпадают.

– Понятно, – кивнул я. Как я и предполагал, версия о занимаемых пассажирами местах на корабле рассыпалась в прах. – Я – человек.

Стюарт достал из-под стола плоский блок лингвистического адаптёра, защёлкал на нём клавишами.

– Ваш идентификационный номер, пожалуйста, – попросил он, глядя одновременно и в световое окошко адаптёра, и вокруг, но главным образом по-прежнему продолжая брезгливо созерцать мой кадык.

Я назвал.

Он ввёл идентификационный номер человечества в адаптёр, световое окошко мигнуло и высветило заключение.

– Пять минут на обработку информации и адаптацию легенды под фольклор вашей расы, – пробурчал стюард.

– Я подожду.

Фасетки в глазах стюарда синхронно мигнули, будто переключая внимание, он отодвинул адаптёр в сторону и протянул субтильную лапку к своей тарелке. Желтоватый кокон на тарелке перестал подрагивать, морщины на нём разгладились, поверхность тускло заблестела.

– Тогда, с вашего позволения, я отужинаю, – сказал он.

Я хотел пожелать «На здоровье», но вышло: – На здоров… в’э… – так как в конце фразы непроизвольно икнул, увидев, как из пасти элиотрейца выпрыгнул тонкий, белесо-слюнявый хоботок и, вонзившись в кокон, завибрировал.

Поспешно отведя глаза, я пододвинул к себе поднос, чтобы продолжить обед, но не смог. Чмокающий, с присвистом, звук, издаваемый элиотрейцем при высасывании кокона, отбивал аппетит. Демонстративно заткнуть уши я не мог, поэтому взял стакан с соком и начал сосредоточено пить мелкими глотками – давно убедился, что при этом значительно снижается слышимость. Кадык у меня задвигался, и в ту же секунду неблагозвучное чмоканье с кашляющим всхлипом прервалось. Как для человеческого уха не существует глухой зоны слышимости, так и у фасеточных глаз элиотрейцев отсутствует «мёртвый» угол поля зрения. Имея круговой обзор, элиотрейцы и понятия не имеют, что такое отвести взгляд.

Я мельком глянул на элиотрейца, и мне стало его жаль. Фасеточные глаза стюард-толмача затянулись поволокой дурноты. Незавидная у него должность – весь рейс сидеть в кают-компании, против воли созерцая подготовительные к метаболизму процессы представителей иных рас и не имея права не то, что уйти, но даже создать вокруг себя светозащитный экран.

– Адаптация притчи закончена, – проговорил он севшим голосом. – Читать?

– Да.

Стюарт пару раз глубоко вздохнул, подёрнутые пеленой фасетки глаз чуть просветлели. Он пододвинул к себе адаптёр и начал читать, протяжно и заунывно:

– «Жил-был мальчик. Он ничем не отличался от своих сверстников, за исключением…»

Волосы на голове у меня зашевелились. Знал я цену иносказательных выражений других рас, переведенных адаптёром в фольклорном ключе. Иногда толкование одного слова превращалось в бесконечную сагу, выловить из которой рациональное зерно не представлялось возможным.

– Стоп! – оборвал я речитатив стюарда. – А короче можно?

– Можно, – согласился он. – Задница.

– Что – задница?

– Задница есть задница, – терпеливо разъяснил стюард. – Вы просили коротко, я вам и говорю.

Действительно, куда уж короче…

– Тогда что такое беззадница? – нашёлся я.

– Беззадница это беззадница, – терпеливо разъяснил стюард. Толмач он был настолько великолепный, что хотелось плеваться.

– В чём же разница между задницей и беззадницей?

– Беззадница есть конечная стадия задницы.

Я тяжело вздохнул и повёл плечами. Это я давно понял из разъяснений вахтенного. Все пассажиры, летящие на Сивиллу, – задницы, а побывавшие там – беззадницы.

– Ладно, – безнадёжно махнул рукой. – Читай…

И, подпёрши щёку ладонью, приготовился слушать как минимум часа три. Но чем-чем, а временем я сейчас располагал.

– «…того, – точно с прерванного места продолжил стюард, – что на месте пупка, у мальчика была металлическая гаечка. Из-за этой гаечки мальчик очень страдал, так как сверстники жестоко насмехались над ним, и никто не хотел дружить. Мальчик плакал, спрашивал родителей, почему он такой, но никто не мог дать вразумительного ответа, зачем на месте пупка у него металлическая гаечка…»

«Вот и со мной так… – отстранённо пронеслось в голове. Бесцветный, замедленный речитатив стюарда убаюкивал. – Никто не даёт прямого ответа, почему нас на корабле называют задницами. Может, в этой неопределённости и зарыта смысловая концепция?»

«…Мальчик рос, но насмешки не прекращались, и он всё настойчивей требовал от родителей объяснений. Наконец отец не выдержал назойливых требований и послал его…»

«Куда послал? – встрепенулось было наполовину усыплённое сознание, но тут же успокоилось. Для придания фольклорного колорита адаптёр, не вникая в тонкости, часто использовал широко распространённые идиомы, отчего пространное толкование иногда оказывалось прошитым, как белыми нитками, двусмысленными фразами.

«…И пошёл мальчик бродить по свету. Но никто, к кому бы он ни обращался, не мог ответить, зачем у него вместо пупка гаечка. Долго ли коротко бродил мальчик по свету, но наконец забрёл в тридевятое царство, тридесятое государство и очутился в дремучем лесу перед финским домиком на костяных ногах. В этом домике жила добрая бабушка с куриной ногой, она то и посоветовала мальчику направиться за тридевять земель, где в поднебесной стране на краю Ойкумены в пещере высочайшей в мире горы живёт мудрец, который всё на свете знает…»

«Господи, – вяло пронеслось в голове, – на какой свалке подобрали этот адаптёр? Дичайшая этно-литературная смесь…» Однако разбирать завал из фольклорных остатков разных эпох и этносов Земли не стал. В конце концов, если ничего не пойму из невразумительной притчи, подключу к анализу биочипы, они лучше разберутся и, может быть, выудят рациональное начало.

«…Три посоха истёр, семь железных башмаков стоптал мальчик, пока добрался до края света. Глядит, и вправду, стоит там высокая гора, а в ней – пещера. Вошёл мальчик в пещеру и видит, что посреди неё на величественном троне восседает белобородый старец.

– О, великий мудрец! – обратился к нему мальчик. – Говорят, ты знаешь всё на свете. Так поведай же мне, бедолаге, зачем у меня вместо пупка гаечка?!

Рассмеялся мудрец на такие слова и молвил громовым голосом:

– А ты возьми и открути её!

Подивился мальчик безмерным познаниям старца и такому премудрому совету, оголил живот и открутил гаечку. Задница у него и отпала…»

Приготовившись к многочасовому слушанию, я впал в транс, никак не ожидая, что предполагаемая сага окажется притчей и будет длиться всего несколько минут. Даже не знаю, что вывело меня из дремотно-созерцательного состояния – то ли то, что стюард замолчал, то ли впервые услышанное в притче слово, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор.

Я встрепенулся и недоумённо уставился на стюарда.

– Это… всё?

– Всё, – степенно кивнул стюард.

– Повтори-ка, пожалуйста, концовку.

– Пожалуйста. «Задница у него и отпала…»

Наверное, в голове что-то заклинило, и я ровным счётом ничего не понимал. Может быть, потому, что привычные для человеческого уха саги и притчи не имели столь парадоксально оборванного конца. Чего-то явно не хватало. Морали, что ли?

– Это точно всё? – растерянно переспросил я.

– Точно всё, – кивнул стюард. – Правда, есть примечание, но, как мне кажется, оно чрезвычайно алогично, и вряд ли может быть вами понято. Это примечание дано для элиотрейцев и имеет весьма отвлечённый и иносказательный характер.

– Прочитай, – не согласился я.

Он пожал плечами и прочитал:

– «Примечание: не ищи приключений на свою задницу». Как видите, абсолютно бессмысленный набор слов.

Кажется, у меня отвисла челюсть. Я обескуражено уставился на элиотрейца, а затем зашёлся неудержимым, до икоты, хохотом.

– Да уж… – вытирая слёзы, с трудом выдавил. – Действительно… Бессмыслица…

Стюарт, похоже, уловил издёвку.

– У вас ко мне больше нет вопросов? – холодно осведомился он.

– Нет, нет…

И тогда я увидел, как могут преображаться субтильные с виду элиотрейцы. Он долго терпел меня, выполняя обязанности судового толмача и стараясь не переступить рамки профессиональной учтивости обслуживающего персонала, но теперь, когда мои вопросы исчерпались, имел все основания считать себя освобождённым от должностных норм поведения. Элиотреец медленно выпрямился за столом и аккуратно прижал к впалой груди лапки с выставленными вперёд острыми коготками, отчего стал ещё больше похож на земного богомола. Богомола перед атакой.

– Тогда пошёл отсюда вон вместе со своими не переваренными объедками! – гаркнул стюард. – Дай спокойно пообедать, чтобы меня не мутило!

Было бы неправдой сказать, что меня будто ветром сдуло из-за стола. Тем не менее, прихватив поднос, удалился в другой угол кают-компании весьма поспешно, всё ещё содрогаясь от хохота. Здесь я сел, отгородился светозащитным экраном, и смог, наконец, закончить завтрак. Ел, впрочем, очень аккуратно, чтобы не подавиться, так как временами на меня вновь накатывали волны безотчётного смеха. Хотя, если здраво рассудить, над кем смеялся? Задница-то я…

5

Со стороны космостанция была похожа на крупноячеистую паучью сеть, свободно плавающую в пространстве на периферии звёздной системы, состоящей всего из одной звезды и одной планеты – вопреки принятой терминологии станция вовсе не являлась спутником Сивиллы, а была искусственным сателлитом её светила. На перекрестьях коммуникационных перемычек капельками росы в лучах далёкого солнца поблёскивали индивидуальные модули, причём если одна половина станции с жёсткими фермами лифтовых туннелей была похожа на стационарную модель кристаллической решётки сложного по строению минерала, то вторая половина, связанная лишь пружинящими связевыми перемычками, то сокращаясь, то растягиваясь, медленными волнами колебалась в пространстве. В первой половине космостанции, образующей единый комплекс, находился исследовательский центр элиотрейцев, вторая половина, разрознённая на обособленные модули, предназначалась для гостей Сивиллы, и, насколько я знал, обе половины между собой не сообщались. Доступ гостям на территорию исследовательского центра был закрыт. В общем-то, гости Сивиллы и между собой редко общались – та цель, ради которой они сюда прибывали, не располагала к откровению и дружественным контактам. Судьба – сугубо личное дело каждого, и даже более тонкое, чем интимные отношения.

И к лучшему. Моё дело, ради которого сюда прибыл, трудно охарактеризовать интимным, но в то же время не менее сугубо личное. К тому же общение с гуманоидами, чьи интересы зациклены на одиозно-никчемном с моей точки зрения желании, вряд ли доставит мне удовольствие. Интересоваться своей судьбой может лишь мягкотелый, безвольный субъект, а я таких презираю. В этом я солидарен с мнением команды фотонного корабля, хотя и сам выглядел в её глазах не меньшей «задницей».

«Путник во мраке» медленно приблизился к станции и завис метрах в пятидесяти от её плоскости. С элиотрейской половины станции к кораблю выдвинулся гофрированный раструб переходного туннеля, состыковался с носовым отсеком, и там в активном режиме началась смена персонала исследовательского центра. Эвакуация «старых» гостей и высадка «новых» визитёров происходила несколько иначе. Индивидуально. Поймав гравитационным захватом жилой модуль, его подтягивали к кораблю, состыковывали, забирали из него «гостя», пересаживали туда вновь прибывшего, а затем модуль выпускали из гравитационной ловушки. И пока отпущенный модуль медленно втягивался сокращающимися коммуникационными перемычками в общую сеть космостанции, гравитационным захватом вылавливали следующий жилой модуль. В общем, шла рутинная процедура погрузки-выгрузки транспортного корабля.

Когда подошла моя очередь переселяться на станцию, за мной пришёл суперкарго. Смерив меня с головы до ног придирчивым взглядом, что было довольно странно при круговом обзоре фасеточных глаз, он явно остался недоволен мои видом, но ничего не сказал, а лишь предложил следовать за собой.

Модуль станции, на котором в одиночестве предстояло провести год, если сивиллянки почему-то не захотят забрать меня на планету, уже пристыковали к причальной палубе, но переходный створ не открывали.

Выведя меня на причальную палубу, суперкарго подошёл к стоящей у стены тележке с моим контейнером.

– Ручная кладь есть? – поинтересовался он.

– Всё своё ношу с собой.

Суперкарго хмыкнул, но прозвучало это как хрюканье.

– И это тоже? – язвительно заметил он, кивнув в сторону контейнера.

Я не стал огрызаться и промолчал. Уже понял, что с задиристыми элиотрейцами лучше не вступать в словесную перепалку. Себе дороже будет.

– Так что, грузить контейнер на модуль, или передумал? – спросил суперкарго.

– Грузить.

– Иного и не ожидал, – презрительно фыркнул суперкарго. – Что можно ожидать от задницы? Посмотрю на тебя, когда будешь возвращаться…

Я снова благоразумно промолчал. А что говорить? Если не сумасшедшими, то идиотами пассажиров здесь точно считали.

– Сейчас я открою переходный туннель, – сказал суперкарго, – он разделён переборкой на два прохода. Пойдёшь по правому, а по левому выйдет задница, которая уже отбыла свой срок. Думаю, у тебя нет желания с ней встречаться.

Фраза «отбыла срок» прозвучала чисто по-тюремному, будто суперкарго направлял меня в каземат.

Я неопределённо пожал плечами. Особого желания встречаться с «узником» не испытывал, но и не видится тоже. Кто он мне, отбывающий гость планеты Сивилла, если, конечно, ему удалось там «погостить»? Никто. Так, незнакомый встречный на жизненном пути. Один из миллионов в безликой толпе.

– Пока, задница! – попрощался со мной элиотреец и открыл створ переходного туннеля. – Желаю тебе так и не попасть на Сивиллу! Сам потом благодарить будешь.

Я криво усмехнулся, ничего не сказал и шагнул в правый проход туннеля.

– Здорово, задница! – донёсся сзади голос суперкарго, приветствовавшего моего предшественника на модуле.

– Да, задница, задница! – сварливо согласился обитатель модуля. – Ещё та задница!

Визгливый голос показался знакомым, я приостановился и обернулся. Над суперкарго, как слон над букашкой, нависал человекоподобный гауробец и, отчаянно жестикулируя, орал:

– Только огромных размеров задница может позволить себе выбросить кучу денег, год как в тюрьме проторчать на станции и так и не дождаться приглашения на Сивиллу!

И вдруг я узнал гауробца. Передо мной, так сказать, собственной персоной, исходил праведным гневом профессор эстетической энтомологии Могоуши. А он каким образом здесь оказался? Тоже прослышал о загадочном экзопаруснике Сивиллы? Сердце у меня ёкнуло – с профессором мы были давними недругами, заочно соревнуясь значимостью своих коллекций. Пока я его опережал и по количеству уникальных экземпляров, и по качеству – я то лично добывал свои экземпляры в экспедициях, а профессор всё больше скупал у трапперов, имеющих смутное представление о правильной мумификации добытых трофеев. Однако в этот раз профессор отважился на собственную экспедицию. И…

И впустую! С души у меня словно камень упал, и я злорадно расхохотался во весь голос.

Могоуши осёкся на полуслове, замер, а затем медленно повернулся в мою сторону. Несколько мгновений он всматривался в меня, пока, наконец, не узнал. Лицо его перекосилось, губы задрожали. Могоуши попытался выкрикнуть что-то нелицеприятное в мой адрес, но ничего не получилось – от неожиданной встречи перехватило горло. Тогда он в сердцах махнул рукой и стремглав побежал с палубы прочь. Будто в моём лице узрел сатану, явившегося из преисподней на кликушество монаха Барабека.

Я перестал смеяться и посмотрел в глаза несколько ошарашенному суперкарго. В бесчисленных фасетках его глаз отражались сотни моих копий. Видел элиотреец многое, но такой концерт, похоже, впервые.

– И как тебе благодарность? – спросил я.

– Какая благодарность?

– За напутствие, так и не попасть на Сивиллу, – кивнул я в сторону, куда убежал профессор Могоуши.

Впервые бойкий на язык элиотреец не нашёлся, что ответить.

И тогда я развернулся и зашагал по туннелю к модулю. Навстречу неотвратимой Судьбе, как думали сейчас суперкарго и вся команда фотонного корабля «Путник во мраке». Я же просто направлялся на охоту. Но какую!

Хлама после себя профессор оставил предостаточно. Поняв к концу пребывания на станции, что на Сивиллу его никто приглашать не собирается, махнул рукой на приличия и опустился до крайности – даже отключил блок санитарии модуля. Обрывки фольги, пластиковые упаковки синтет-пищи, одноразовые стаканчики, тарелки, вилки и ложки, грязное бельё, скомканные бумажки валялись по всей территории. Хорошо, что не додумался отключить блок регенерации воздуха, иначе от вони разложившихся остатков пищи можно было задохнуться. Поневоле напрашивался вывод, что Могоуши знал, кто именно будет квартировать на модуле после него. Однако, вспомнив выражение лица профессора на причальной палубе «Путника во мраке», я отмёл это предположение как абсурдное. Зная обо мне, он бы устроил пакость похлеще. Скорее всего, полное одиночество и пришедшее под конец понимание, что честолюбивым замыслам не суждено осуществиться, крайне негативно сказались на самочувствии непомерно себялюбивого профессора. Даже трудно представить, что случилось бы с его неуравновешенной психикой, побывай он на Сивилле. Возможно, судьба профессора Могоуши сложилась бы гораздо хуже судьбы монаха Барабека, хотя чем именно хуже я представить не мог. С моей точки зрения судьба монаха и без того крайность.

Попытка задействовать блок санитарии ни к чему не привела, и я обратился к системе жизнеобеспечения модуля, чтобы узнать причину. Поломка оказалась пустяковой – по сообщению системы жизнеобеспечения около месяца тому назад Могоуши в припадке беспочвенной ярости запустил в блок увесистым томом Каталога частных коллекций экзопарусников (как подозреваю, не совсем беспочвенной, а в порыве ревности, рассматривая именно мою коллекцию) и повредил сенсоры качественного анализа мусора. Предложение о ремонте он игнорировал, и с тех пор вёл себя не адекватно нормам и правилам поведения на космической станции, балансируя на грани допустимого пренебрежения, за рамками которого управление модулем полностью переходит к системе жизнеобеспечения, и она приступает к принудительному лечению гостя.

«Жаль, что не спятил», – подумал я, прекрасно понимая, что до того, чтобы окончательно выжить из ума, Могоуши далеко. Даже перед собой он рисовался, в крайней степени эгоцентризма доходя до абсурда: как маразматик на склоне лет создавал вокруг себя неприемлемые условия существования – вот, мол, никто меня не ценит с моими выдающимися способностями, – хотя здесь, кроме него самого, оценить столь неподобающее отношение к «гению» было некому. К сожалению, дальше подобных эксцентричных выходок дело не двигалось, а многие бы вздохнули с облегчением, узнай, что профессор по-настоящему лишился рассудка. Я – в первую очередь.