Путевые записки эстет-энтомолога Забирко Виталий

Ни с кем в эти дни я контактировать не собирался – последняя фраза была чисто дипломатической уловкой, так как настойчивое желание Броуди навязать своё общество почему-то настораживало. Это мне по разработанному сценарию надлежало искать контакты с устроителями выставки, на деле же получалось наоборот. Игру предстояло перекраивать по ходу действия, но как, если чем дальше, тем больше крепло подозрение, что это не МОЯ игра, а партия в покер, в которой выиграет тот, у кого в рукаве больше джокеров.

На удивление, спальная комната оказалась маленькой и выглядела почти аскетически: двуспальная кровать, одёжный шкаф с зеркальными дверцами, крохотная душевая кабинка. Вот тебе и экстракласс! Но в этот момент мне было наплевать на отсутствие роскоши – раймондцу я не соврал, у меня действительно раскалывалась голова. Приняв назначенные марсианским хирургом препараты, я ничком рухнул на постель и, когда минут через пять головная боль начала стихать, погрузился в сон.

Как любой нездоровый человек, спал я неспокойно, пребывая между сном и явью. То ли снилось, то ли мерещилось, будто меня медленно, как в водоворот, засасывает в пространственную воронку и тянет в бездну. Вокруг меня, всё убыстряясь, носились предметы спальни: кровать, зеркала, душевая кабинка… Они сталкивались, но, странное дело, не трещали, не разбивались, а прогибались от ударов, вытягивались, трансформируясь самым невероятным образом.

Когда очнулся от полусна-полудрёмы, оказалось, что привидевшаяся фантасмагория была не так уж и далека от представшей перед глазами реальности. Напрасно я столь пренебрежительно отозвался об отсеке экстракласса. Состыковавшись с кораблём-маткой, отсек претерпел существенные параметрические изменения, спальня расширилась, но о её точных размерах мешала судить видеостена, открывавшая вид на пологий песчаный берег с редкими пальмами и безграничным простором спокойного лазурного океана. Душевая кабинка и шкаф с зеркалами исчезли без следа, но я подозревал, что служебные помещения также расширились и теперь скрывались за одной из стен, возможно, за видеозавесой берега безымянного атолла – стоит только попытаться ступить на вылизанный волнами прибрежный песок, как тут же очутишься в оборудованной по высшему классу сауне. Кровать подо мной также неимоверно разрослась, не уступая в размерах татами, – здесь можно было бы проводить соревнования по борьбе, если бы не антигравитационная прослойка в псевдожидком матрасе. Бороться на нём можно только лёжа, но к спортивным соревнованиям такая борьба не имеет никакого отношения.

– Приятного пробуждения, – услышал я воркующий женский голосок, повернулся на бок и увидел у себя в ногах сидящую на краю кровати белокурую диву в полупрозрачном пеньюаре. – А сейчас позвольте ознакомить вас с новой планировкой отсека…

– Не надо, – поморщившись, буркнул я.

Моё недовольство ничуть не смутило диву. Она обворожительно улыбнулась.

– Может быть, вы предпочитаете юношей?

– Сгинь! – гаркнул я, и она тут же исчезла. – Юношей… – процедил сквозь зубы, пытаясь сесть на кровати. Ничего не получилось – антигравитационная прослойка скользила подо мной как вода. – Я нормальный самец, и ни юноши, ни виртуальные суррогаты меня не прельщают…

Поскольку из-за жаберного горба я не мог перекатиться через спину к краю кровати, пришлось «плыть» по-собачьи. И только добравшись к краю, я, наконец, смог сесть, спустив на пол ноги.

– Дай голограмму планировки – сам разберусь.

По возникшей передо мной голограмме стало понятно, что отсек изменился не просто существенно, а кардинально. Увеличился раза в два, появились ещё шесть комнат, бассейн из десяти– стал двадцатипятиметровым, с вышкой для прыжков… Спрашивается, зачем это всё нужно мне одному? Тем более, на трое неполных суток? Да и вообще какому-либо пассажиру, учитывая, что на подобных лайнерах, используемых исключительно для гиперперехода между звёздными системами, пассажиры проводят максимум пять дней? Воистину, неисповедимы желания и чаяния нуворишей…

Как я и предполагал, сауна находилась за видеозавесой, а вот шкаф для личных вещей, превратившись в комнату, оказался за противоположной стеной-диафрагмой, открывавшейся от прикосновения. Сюда, как показывала голограмма, переместился из тамбура мой багаж. Но больше всего меня удивило перемещение хранилища – из центра отсека оно сдвинулось к краю, и теперь двери вместе со стоящими на посту хейритами находились в общем коридоре лайнера. Что ж, такое решение меня устраивало. Не очень-то приятно, выходя из туалета, натыкаться на безмолвную стражу. Никто не любит посторонних в своём жилище, пусть даже таком огромном.

Я попросил дать панораму лайнера, и система жизнеобеспечения послушно начала демонстрацию палуб, обзорных площадок, ресторанов, баров, кегельбанов, коридоров, лифтов, попутно сообщая, что лайнер совершает переход через гиперствор космостанции «Пояс астероидов-VI» в гиперствор космостанции «Раймонда-II», на борту находятся триста восемнадцать пассажиров, в основном сопровождающих экспонаты частных коллекций древнего искусства землян для выставки на Раймонде. Гиперпереход назначен на завтрашний день, на восемнадцать сорок две по корабельному времени, о чём за полчаса до начала будет оповещено по всему кораблю. Затем оповещение будет повторяться каждые пять минут, а последнюю минуту начнётся посекундный отсчёт.

Когда пошла реклама, какие из развлечений компания «Галактика» может предоставить на своём лайнере, я заставил систему жизнеобеспечения замолчать и сам, без её сопровождения, виртуально прошёлся по палубам и коридорам. Честно скажу, не знаю, зачем это сделал, скорее всего, повинуясь интуитивному чувству, что здесь что-то не так. Но ничего подозрительного не обнаружил. Бары, как бары, рестораны, казино, обзорные площадки… Параллельно парадному коридору для пассажиров, спиралью закручивавшемуся внутри лайнера, шёл теневой, куда выходили двери хранилищ со стоящими на посту хейритами. Судя по количеству охраны, выставка на Раймонде предстояла грандиозная.

Стройный ряд хейритов в мундирах межгалактической службы безопасности впечатлял, и я отвлёкся от анализа ситуации. Пожалуй, хейриты были единственными известными существами, которые в совершенстве владели тайной управления собственным метаболизмом. Вот так, застыв, как в анабиозе, они могли без движения простоять до полугода, обходясь без воды и пищи, – энергия расходовалась только на зрительный нерв. Зато в минуты опасности энергия выплёскивалась через край, и в быстроте реакции с ними мог поспорить разве что мой недавний знакомец нейрохирург-целитерец. Но он добился этого искусственной перестройкой своего организма, а хейриты были такими от природы.

И всё-таки странно, что для охраны произведений искусства выбрали именно хейритов. Они незаменимы как телохранители, но обычно для сопровождения ценных грузов нанимают каотийцев – тщедушных, медлительных, но прекрасных миелосенсориков, хотя их услуги и обходятся на порядок дороже услуг хейритов. Охранники и бойцы они никакие, зато, единожды запечатлев в памяти образ охраняемого предмета, каотийцы могли с поразительной точностью указать, в каком уголке Вселенной и где конкретно в данный момент находится предмет в случае его похищения. Поэтому кража произведений искусства при охране их каотийцами теряет всякий смысл – выйти на след похитителя и вернуть пропажу законному владельцу при современных средствах сообщения не составляет особого труда. Я, например, для сопровождения своей коллекции экзопарусников всегда нанимал каотийцев…

Догадка холодными иглами обожгла мозг. Вот оно – то, что интуитивно предчувствовал, что неосознанно выискивал на корабле! Не торопясь с оценкой ситуации, я ещё раз дотошно осмотрел все помещения корабля, кроме личных апартаментов пассажиров, куда доступ был запрещён. Но теперь я внимательно рассматривал не сами помещения, а пассажиров и обслуживающий персонал. Публика собралась разношерстная – хотя более половины оказались землянами, но и иных рас было предостаточно. Однако среди всех гуманоидов я не обнаружил ни одного представителя тех рас, которым присущи способности хотя бы посредственных миелосенсориков. Ни единого! И вряд ли какой-нибудь миелосенсорик отсиживался в данный момент в своей каюте – они, как никто, любят бывать в обществе. Наплевав на конспирацию, я запросил список пассажиров, и когда система жизнеобеспечения его любезно предоставила, скрупулёзно проштудировал. Так и есть, ни одного гуманоида с маломальскими способностями миелосенсорика.

Версию о подготовке лайнера к нападению мифических пиратов я сразу отбросил. Слишком наивно, когда в реальном мире пираты существуют только в виртуальных проекциях дешёвых боевиков для убогого духом плебса. Другая версия была ещё менее правдоподобной – решиться заменить такое количество раритетов их молекулярными копиями мог только идиот. А поскольку речь шла о государственной ответственности раймондцев перед Галактическим Союзом, об этом не могло идти речи. Во-первых, молекулярное копирование произведений искусства запрещено законом, предусматривающим поистине драконовы санкции, поскольку раритеты должны быть святынями, а не предметами ширпотреба; во-вторых, выявить подделку не составит труда – несмотря на идентичность всех физико-химических параметров, хроносканирование копий точно показывает дату их изготовления. Поэтому подмена даже одного произведения искусства его копией представлялась абсурдной. Был, в общем, один способ создания точной хронологической копии оригинала – молекулярное моделирование, – когда воссоздание объекта ведётся путём подстановки молекул, идентичных по времени возникновения с оригиналом. Но этот способ умопомрачительно дорог – затраты на изготовление, допустим, двухкаратового бриллианта выше стоимости оригинала на два порядка, причём затраты растут в геометрической прогрессии в зависимости от массы копируемого предмета. За цену подобной копии скульптуры Нэфр’ди-эт, наверное, можно было купить всю коллекцию раритетов, предназначенных к демонстрации на Раймонде, если их выставить на аукционе.

Все три версии возникли в голове не случайно. Страсть к земному искусству у раймондцев была безграничной, причём настолько, что выходила за рамки разумного понимания. Например, все города на Раймонде были точными архитектурными копиями старинных земных городов, поэтому при вступлении в Галактический Союз раймондцам пришлось привести названия всех культурно-исторических копий в соответствие с требованиями галактического закона о раритетах, придав земным названиям приставку i-(imitatio). Но были на Раймонде и настоящие земные раритеты. В частности, раймондцы за баснословную сумму приобрели обветшалую от времени и непригодную к реставрации Эйфелеву башню и восстановили её в первозданном виде в своём i-Париже. Охота за земными произведениями искусства велась самым широким фронтом, но весьма безалаберно и бессистемно. За исторические реликвии Земли или хотя бы за их показ на Раймонде выкладывались умопомрачительные суммы, поэтому у меня сразу же и возникли мысли о возможном ограблении, либо подмене настоящих раритетов их копиями.

Версия должна быть достаточно безумной, чтобы иметь право на существование. Однако все три версии оказались чрезмерно безумны, а иные не приходили в голову. И тогда я занялся тем, чем обычно занимался при подготовке к любой экспедиции, – детальным изучением мира, в котором предстояло провести почти месяц. Сбору сведений о Раймонде и их анализу я посвятил полгода, но в свете сложившихся обстоятельств нелишне было просмотреть эти сведения ещё раз. Как известно, повторение – мать учения, и то, что ранее казалось несущественным для проведения акции, сейчас могло проявиться с неожиданной стороны. В конце концов для этого я и имплантировал под ногти безымянных пальцев биочипы. Точнее, не только для этого, но и в том числе.

Поскольку по корабельному времени приближался вечер, я заказал в ресторане лёгкий ужин с доставкой и направился на розыски информотеки среди многочисленных комнат своего отсека. Не мешало после сна принять душ, но в моём положении купание в чистой воде было противопоказано. За все свои многочисленные экспедиции, а их насчитывалось более сотни, это был второй случай, когда я не мог себе позволить снять одежду и помыться. Но на Пирене я хотя бы мог, не раздеваясь, обливаться водой, здесь же мне было заказано даже это. Купаться на Раймонде предстояло один раз, но в такой среде, в которой нормальный человек недолго бы плавал. Живым.

Автоматический указатель я включить не догадался, поэтому информотеку разыскивал минут десять, пока, наконец, не обнаружил её рядом с бассейном. Оригинальное соседство, надо сказать.

Когда я вошёл в комнату, то обнаружил, что ужин уже доставлен и столик сервирован. Я сел, налил в стакан сока, но пить сразу не стал. Оттопырил воротник рубашки, брызнул за шиворот аэрозолем двухпроцентного формалина и с усилием вдохнул имплантированными жабрами. Лёгкие неприятно обожгло, в голове помутилось, на сетчатке глаз заплясали биоэлектрические сполохи. Я положил на язык таблетку и только тогда залпом опорожнил стакан. Туман в голове и искры в глазах исчезли через минуту, всё тело покрылось крупными каплями пота. Такую процедуру мне предстояло проделывать целый месяц перед приёмом пищи. Невесёлое, прямо сказать, путешествие выдалось на этот раз.

Вытерши лицо платком, я положил на тарелку пару ложек салата и только тогда подключился к информотеке, решив совместить пищу для желудка с пищей для ума.

Сведения о Раймонде в информотеке лайнера были не то чтобы скудными, а весьма специфическими, ориентированными на туристов, поэтому некоторые пробелы приходилось восполнять из памяти биочипов. Однако я старался этим не злоупотреблять – всё-таки, информацию с биочипов я знал, а неординарное изложение туристического проспекта, рассчитанное на дилетантов, могло по-иному высветить проблему.

Информацию о звёздной системе, её координатах в Галактике я пропустил и начал с истории открытия Раймонды. А история открытия планеты, точнее, её исследования, выглядела почти анекдотически. Обнаружила планету около пятисот лет назад экспедиция вольных трапперов, отлавливавших представителей инопланетной фауны для зоопарков Солнечной системы (в те времена для подобных экспедиций не требовалось разрешение Лиги защиты животных, поскольку Земля не только не входила в Галактический Союз, но даже не подозревала о его существовании). Планета имела массу чуть меньше земной, похожие климатические условия, но состав атмосферы отличался не в лучшую сторону: азот, углекислота, формальдегид и лишь следы кислорода. Два процента формальдегида в атмосфере ставили под сомнение возможность существования на поверхности планеты углеродной жизни, но трапперы всё же высадились и, к своему громадному удивлению, обнаружили жизнь не в зачаточном состоянии (характерную для планет с подобной атмосферой), а в громадном многообразии как растительного, так и животного мира. Естественно, что исследованием столь аномального явления в экспедиции заниматься было некому, трапперы наугад отловили десятка два наиболее экзотических по внешнему виду животных и побыстрее отбыли восвояси. Спешка объяснялась тем, что при посадке был сильно повреждён посадочный модуль – его пришлось оставить, а для подъёма на орбиту трапперов и образцов инопланетной фауны воспользоваться резервным модулем с ограниченным топливным ресурсом.

Уже на пути в Солнечную систему обнаружилось, что представители фауны Раймонды (кстати, до сих пор неизвестно, в честь кого и почему планета получила это имя) по своей морфологии чрезвычайно лабильные существа – способность к мимикрии не ограничивалась изменением окраски кожных покровов, а простиралась на перестройку внутренних органов и скелета. К тому же они обладали идеальной способностью имитировать любые звуки, из-за чего гораздо позже планету попытались переименовать в Имитацию, но новое название не прижилось, скорее всего из-за возможности двойственного толкования. Но самым невероятным было то, что среди экземпляров фауны Раймонды трапперы прихватили с планеты… носторианца, чья экспедиция волею судеб высадилась на Раймонде одновременно с землянами. Случай чуть было не закончился трагически, поскольку на Земле о носторианцах тогда ничего не знали, и какими только приёмами бедный инопланетянин не пытался вступить в контакт, земляне воспринимали эти попытки за имитацию. Лишь когда носторианец, дойдя до крайней степени отчаяния, вынужден был стащить с себя скафандр в вольере с ядовитым для него воздухом Раймонды, только тогда земляне поняли, с кем имеют дело.

На Земле контакт с носторианцами был воспринят как эпохальное событие (они вошли в первую десятку инопланетян, с которыми земляне познакомились), а ещё через год состоялась первая встреча с представителями Галактического Союза. Не удивительно, что из-за последовавшей за этим биотехнологической революции земной цивилизации о Раймонде напрочь забыли. Вспомнили о планете с морфологически лабильными животными лишь лет через пятьдесят экзобиологи Тристаунского зоологического центра, когда в вольере скончался последний представитель фауны Раймонды – кудахтающий квохч. Ещё лет десять ушло на аргументацию обоснований необходимости изучения животного мира Раймонды для получения государственной субсидии, и только тогда, наконец, состоялась комплексная экспедиция самого широкого научного профиля. Которая привела к ошеломляющим результатам, но в отношении поставленных исследовательских целей закончилась полным фиаско.

За шестьдесят лет атмосфера планеты кардинально изменилась – теперь её состав практически соответствовал земному. Парадоксально, но это никак не сказалось на животном и растительном мире, по крайней мере, исходя из тех скудных данных, которые в своё время собрали трапперы. Было непонятно, как такое крупномасштабное преобразование планеты могло безболезненно совершиться в столь короткие сроки (по технологиям, известным в Галактическом Союзе, на преобразование планет уходили столетия, и этот процесс сопровождался глобальными тектоническими катаклизмами). Гипотеза, что Раймонду колонизовала до сих пор неизвестная высокоразвитая цивилизация, умерла в самом зародыше, лишь только началось изучение поверхности планеты с орбиты. Действительно, с орбиты были обнаружены многочисленные поселения, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что населяют её… люди, и архитектура поселений во многом не просто напоминает, а, зачастую, копирует земные города, причём почему-то весьма архаичного периода, чуть ли не времён начала освоения Пространства.

Гипотеза, что Раймонду колонизовали земляне, воспользовавшись неизвестным открытием в области преобразования планет, просуществовала дольше первой, но не намного. Предполагаемые колонисты встретили высадившуюся экспедицию весьма радушно, кое-где даже восторженно. Говорили они на устаревшем, но вполне понятном линге, так что взаимопонимание было достигнуто буквально с первых шагов по Раймонде. Колонистов отличал просто-таки болезненно-обострённый интерес к Земле, и это поначалу отнесли к вполне естественному психологическому стрессу, вызванному долгожданной встречей со своими единоплеменниками после непреднамеренно вынужденной изоляции колонии от прародины. Но когда начался обмен информацией, обнаружилась странная особенность. Излишне эмоционально принимая любую информацию о Земле, колонисты не менее эмоционально предоставляли обширную информацию о Раймонде: географические данные, климатические, материалы о фауне, флоре, устройстве городов, посёлков, социальном укладе… В то же время вопросы по истории возникновения земной колонии и преобразовании атмосферы умело замалчивались. А предложение медицинского обследования населения на предмет генетических изменений человеческого организма в условиях Раймонды встретило столь категорический отказ, что вызвало в экспедиции землян не просто недоумение, а подозрительную насторожённость, так как против была не только администрация колонии, но и любой наугад выбранный колонист наотрез отказывался пройти медицинские тесты. Когда же одному из экзобиологов удалось-таки совершенно случайно заполучить образцы биологических тканей одного из колонистов, погибшего в прозаической техногенной аварии, это вызвало бурную негативную реакцию. Настолько эмоциональную и неадекватную, что она вылилась в вооружённый конфликт, в результате которого половина из высадившихся исследователей погибла, образцы тканей раймондца изъяты, а оставшиеся в живых выдворены с Раймонды. Среди погибших числился и «удачливый» экзобиолог, успевший таки провести исследования биологических образцов и передавший результаты на орбиту. Результаты произвели эффект разорвавшейся бомбы – никакого отношения к людям мнимые колонисты не имели. Это был местный вид какого-то существа, благодаря своей морфологической лабильности принявший человекообразную форму. Как это произошло, почему и зачем, неизвестно до сих пор, поскольку ни одной достаточно обоснованной научной гипотезы не существует.

Правда, туристический проспект из информотеки лайнера, опуская все данные о трагической экспедиции (эту информацию я извлёк из совсем других источников и хранил на биочипах), приводил мифологизированную историю о том, как раймондский праразум, долгое время дремавший в бездействии на планете, неожиданно «получил в подарок» от землян потерпевший аварию модуль трапперов, имевший на борту обширную информотеку. Пробудившись от сна, праразум начал знакомиться с информацией и настолько увлёкся необычным для него образом жизни, что решил воссоздать себя «по образу и подобию» оригинальных мыслящих существ. Таким, мол, образом и появилась на Раймонде цивилизация, чьи представители считают себя почти прямыми потомками землян, буквально боготворя свою мнимую прародину.

Мифическое предание не выдерживало никакой критики: что это ещё за праразум, почему именно пра-, откуда он взялся, почему дремал и в честь чего пробудился? Но как верующие никогда не задаются подобными вопросами относительно бога, так и туристы принимают всё на веру, и чем больше нелепостей в преданиях, окружающих какой-нибудь уголок Вселенной, тем сильнее туда тянет праздных зевак. Тем более что обоснованной научной гипотезы возникновения столь парадоксальной цивилизации не имелось, а в сложившемся мифе всё-таки содержалось рациональное зерно – модуль трапперов с обширной информотекой.

Почти сутки я скрупулёзно изучал имеющиеся сведения о Раймонде и её аборигенах и обнаружил одно любопытное обстоятельство, которое ранее посчитал несущественным для своей акции. Для моего предприятия это по-прежнему оставалось несущественным, но сложившуюся на лайнере ситуацию частично проясняло. Раймондцы действительно не жаловали миелосенсориков любых рас – вероятно, в равной степени не желали, чтобы кто-либо копался как в их телах, так и мозгах. Тайну своего происхождения они берегли свято. Обнаружил я это совершенно случайно, затребовав списки туристических групп, побывавших на Раймонде за последний год. Надо сказать, что туризм на Раймонде процветал – вместе с торговлей экзотическими животными был чуть ли не основным источником дохода, – и список я получил внушительный. Но ни одного миелосенсорика среди туристов не обнаружил, как ни старался. Видимо, их отсеивали ещё на стадии формирования в консульствах списков туристических групп. Зато обнаружил, что двух туристов не допустили на планету из-за того, что медицинский тест на аллергию к формалину (в некоторых заповедных уголках Раймонды сохранились первозданные озёра, насыщенные формальдегидом) дал у них положительную реакцию. Имя туриста-кашторайца – Иоген Тпрница – мне ничего не говорило, хотя среди кашторайцев никогда не было миелосенсориков, зато бортайца Аугицо Портасу знал не понаслышке. Приходилось встречаться. Это был уникум среди бортайцев, обладавший редкими способностями миелосенсорика, хотя свои способности не афишировал, поскольку работал на службу галактической безопасности. Очевидно, не только землян беспокоила тайна происхождения раймондцев, если служба галактической безопасности попыталась заслать на планету своего агента. Так что отнюдь не из-за аллергии к формалину не пустили на Раймонду двух туристов. Это был только предлог.

Вместе с тем, покопавшись в собственной памяти с помощью биочипов, позволяющих восстановить эпизоды жизни с кинематографической точностью, я «вспомнил», что на некоторых выставках видел присутствовавших там одновременно миелосенсориков и раймондцев, а на Трапсидоре, в частности, даже «обратил внимание» на мирно беседующую за стойкой бара парочку: раймондца и каотийца. Выходит, не так уж патологически боятся раймондцы миелосенсориков, либо же во время своих инопланетных вояжей находят средство от вторжения в свой мозг чужого сознания. Типа экранирующей сетки на моей голове. Именно это и укрепило в мысли, что не всё так просто с ситуацией на лайнере. Одного из джокеров в рукаве неведомого игрока, затеявшего игру в выставку древнего земного искусства, я обнаружил, но сколько ещё карт и какого достоинства там находится, оставалось загадкой.

Отвлёк меня от анализа ситуации сигнал оповещения о получасовой готовности лайнера перед входом в гиперствор. И тогда я решил прекратить участие в навязанной мне чужой игре. Выяснил, что на данный момент от неё не исходит угрозы, и достаточно. Пора начинать свою игру, и не равён час объявиться некоему дотошному игроку, который попытается разгадать мой ребус.

4

Гиперпереход из Солнечной системы к Раймонде я проспал. Причём, на удивление, впервые после операции спал сладким сном младенца, без сновидений. Хорошую штуку – псевдожидкий матрас с антигравитационной прослойкой – придумал какой-то изобретатель. Горстями под него горох насыпай – самая привередливая принцесса не ощутит малейших неудобств.

Ничего нового для меня в гиперпереходе нет – посмотреть на него со стороны можно раз, другой, но когда счёт перевалил за сотню… Входя в гиперствор, лайнер словно растворяется в его мембране без остатка, а на выходе, расположенном иногда за многие тысячи световых лет от старта, наблюдается обратный процесс. Но это, повторюсь, если смотреть на лайнер со стороны; изнутри, то есть с обзорных площадок, пассажиры видят лишь мгновенную смену звёздного неба: вот только что над ними были одни созвездия, как вдруг – совершенно иные. Три процента землян испытывают при гиперпереходе лёгкое головокружение, остальные ничего не чувствуют. Я относился к большинству. Соврал я Броуди насчёт своей фобии к космическому пространству, но как-то ведь нужно было избавиться от его общества?

Система жизнеобеспечения сообщила, что мы уже четыре часа находимся на орбите космостанции «Раймонда-II», сейчас проводится стандартная проверка бортовых систем, и через три часа, после разделения отсеков, каждый пассажир пройдёт индивидуальный таможенный контроль. Приняв к сведению, что в моём распоряжении имеется три свободных часа, я решил отказаться от затворничества и пообедать в ресторане. Но Броуди об этом сообщать не стал. Зачем? Принимая условия его игры, я решил, перефразируя известную поговорку, поступать по-своему: если гора столь настойчиво стремится к Магомету, то он должен оставаться на месте.

Посетителей в ресторане оказалось немного, и это меня порадовало. Можно, не вступая ни с кем в разговоры, спокойно поесть и, осматривая публику, провести, так сказать, рекогносцировку. Кажется так в древние времена назвали визуальное изучение противника в районе предстоящих боевых действий. Конечно, район был не тот, да и окружающая публика не являлась противником – она представляла собой ту среду, в которой мне предстояло действовать.

Однако моим чаяниям не суждено было сбыться. Лишь только официант сервировал столик и подал закуски, как передо мной возник молодой, щеголевато одетый землянин.

– Вы позволите? – спросил он, держась за спинку стула.

У землянина было приятное, симпатичное лицо, открытый взгляд серых глаз – такие люди располагают к себе, хотя потом, порой, бывает трудно от них отвязаться. Конфликтовать, отказывая в месте за столиком, я не собирался, как, впрочем, и заводить близкое знакомство, – поэтому лишь неопределённо пожал плечами.

– Благодарю. – Молодой человек истолковал неопределённость в свою пользу и уселся. – Не люблю, знаете ли, обедать в одиночестве…

Он подозвал официанта и принялся, переспрашивая и уточняя, заказывать обед. По тому, как тщательно и щепетильно он относился к выбору исключительно изысканных блюд, я понял, что передо мной один из владельцев ценнейших исторических реликвий. Впрочем, рассуждая здраво, таких пассажиров здесь каждый второй. В крайнем случае – третий.

– Арист Тарандовски, – представился он, отпустив официанта, и выжидательно посмотрел на меня.

Делая вид, что старательно пережёвываю, я кивнул. Мол, принял к сведению. Но он отступать не собирался.

– А вы, если не ошибаюсь, известный коллекционер экзопарусников Алексан Бугой?

Против воли я улыбнулся и, отхлебнув из бокала минеральной воды, откинулся на спинку кресла. Резкая боль в жабрах мгновенно заставила выпрямиться, напомнив, что в моём положении так делать не следует.

– Вы сильно изменились, – корректно заметил Тарандовски. – Травма в последней экспедиции?

Я покачал головой.

– В старину говаривали, что горб у человека появляется от чрезмерных усилий. «Горбатиться» – слышали такой термин?

В глазах Тарандовски заплясали весёлые огоньки.

– Слышал «горбиться», – заметил он, – но это означает уподобляться горбатому…

Я делано рассмеялся. Многозначительную фразу сказал Тарандовски. Неужели он и есть тот самый «дотошный игрок», появления которого я опасаюсь? Рановато… Вроде бы повода для его появления я ещё не давал. К тому же он землянин, а не раймондец.

– Ну, а о том, что горб наживают, вы, надеюсь, слышали?

На это Тарандовски возразить было нечего, и он развёл руками. Слышать то он слышал, но, несмотря на пораженческий жест, не верил. И тогда я перешёл в атаку, резко изменив тему.

– Одно непонятно, господин Тарандовски, откуда вы меня знаете? Антиквариат и эстет-энтомология настолько далёкие друг от друга области, что не имеют точек соприкосновения. Никаких.

– Профессия у меня такая, – спокойно объяснил Тарандовски. – Сопровождать ценные коллекции на выставки. Любые выставки и любые коллекции в качестве доверенного лица владельца. Вполне возможно, и вам когда-нибудь пригожусь.

Он протянул визитную карточку, я взял её, прочитал и сунул в нагрудный карман.

– Может быть, и пригодитесь, – уклончиво ответил. В визитке указывалось, что искусствовед-промоутер Арист Тарандовски является почётным членом ряда Академий наук. Особо престижных академий в перечне не было. – Подрабатываете, или это основное поле вашей деятельности?

– Скорее второе, но не совсем. Это мой образ жизни – удовлетворять собственное любопытство за чужой счёт. Люблю, знаете ли, путешествовать. В крови, наверное, – по материнской линии в моём роду встречались цыгане.

Подошёл официант и принялся выставлять перед Тарандовски многочисленные тарелочки и салатницы. Не скрою, я наблюдал за этим с некоторым сарказмом. Чрезмерное количество блюд вызывало чувство, что передо мной этакий парвеню, дорвавшийся до обеденного стола, но не знающий, в какой руке держат нож, а в какой – вилку.

– А ещё люблю хорошо и красиво поесть, – сказал Тарандовски, перехватив мой взгляд. Он пригубил предложенное официантом вино и кивнул в знак одобрения. – Это у меня, по всей видимости, от славян – предков по отцовской линии. Говорят, они были хлебосольными и гостеприимными… Не желаете ли лёгкого вина?

– Нет, благодарю, – отказался я, наливая в бокал минеральную воду.

Столовыми щипцами Тарандовски подхватил из судочка мастурианскую креветку, щипковым пинцетом ловко сорвал с неё панцирь и принялся по всем правилам этикета с достоинством есть, отщипывая по кусочку и макая в соус. Получалось у него мастерски.

– Славянин, говорите? Среди моих предков тоже были славяне. Древний аристократический род князей Бугой. Не слыхали?

– Князья Бугой? – Тарандовски наморщил лоб, задумался. – Ах, да, вероятно, редукция гласной «а»… – задумчиво протянул он. – Бугай… Крепкий, здоровый, свирепый… гм… – Он глянул на меня и смешался. – Воин, воитель…

– Вот-вот, – подчёркнуто твёрдо поставил я точку на этой теме, строго глядя в глаза Тарандовски. Тест на искусствоведа и аристократа он прошёл с блеском, выкрутившись из довольно пикантной ситуации, но далее изгаляться над моей фамилией я ему разрешать не собирался.

– А позвольте узнать, каким это образом вы здесь оказались? – поинтересовался Тарандовски, тактично меняя направление разговора. – Сами намекали, что между антиквариатом и эстет-энтомологией непреодолимая пропасть.

– Не только намекаю, но и утверждаю, – поправил я. – Демонстрировать коллекцию экзопарусников на выставке древнего искусства Земли, всё равно что есть десерт вместе с первым блюдом. Столь же неудобоваримо. Здесь я выполняю ту же роль, что и вы. Представляю экспонат своего друга – скульптуру египетской царицы Нэфр’ди-эт.

Лицо Тарандовски вытянулось, он поперхнулся.

– Нэфр’ди-эт? – выдохнул он. – Из коллекции Мирама Нуштради? Она же более пятидесяти лет нигде не выставлялась! Как вам удалось уговорить наследников? Неужели…

И в этот момент я выключился из разговора, потому что увидел, как от центра зала к выходу из ресторана идёт сивиллянка. Как Тарандовски не отвлекал меня разговором от наблюдения за залом, я мог поклясться, что до этого момента сивиллянки в ресторане не было – она словно возникла ниоткуда и теперь плавно, по-царски, плыла между столиками. Ни шла, ни шествовала, а именно плыла – ни одна складка на её хитоне не шевелилась, – и создавалось впечатление, что кто-то невидимый проносит по залу зачарованную статуэтку жёлто-горячих тонов. Створки двери перед ней распахнулись, она ступила за порог, замедлила движение и повернулась. Причём повернулась так, будто сделала это не сама, а её развернули на невидимом глазу постаменте.

И тогда я увидел её лицо. Ни в какое сравнение не шли известные стереоснимки сивиллянок, не способные передать одухотворённость живой натуры, когда на зрительный образ накладывается психокинетическое воздействие. Её лицо было прекрасно, и светилось той неземной красотой, при виде которой возникало лишь одно желание – преклонить колени. Она посмотрела мне в глаза, улыбнулась всепонимающей, всепрощающей улыбкой, и мне на мгновение показалось, что хитон сивиллянки чуть встрепенулся, подобно только-только расправляющимся крыльям…

Но в это же мгновение автоматические двери ресторана щёлкнули, отрезая сивиллянку от моего взгляда, и я вернулся в реальность.

– Что вы там увидели? – услышал я голос Тарандовски.

– Где? – машинально отреагировал я, переводя взгляд на искусствоведа-промоутера.

– На стене.

Я снова посмотрел на дверь, за которой скрылась сивиллянка, но двери не было. Была глухая стена. Вход в ресторан находился в другой стороне.

– Ничего, – спокойно ответил я и улыбнулся. Почему-то подумалось, что улыбнулся улыбкой сивиллянки, но на лице обычного смертного она вряд ли возможна. Тем не менее, душа у меня пела. Деньги для сафари на Сивилле – это лишь полдела. Можно затратить огромное состояние, добираясь в отдалённый уголок Вселенной, где из-за физико-пространственных характеристик гиперстворы не функционируют, годы просидеть на космостанции возле Сивиллы, но на планету так и не попасть. Опуститься на поверхность невозможно ни при каких обстоятельствах, даже в качестве терпящего бедствие в открытом космосе. Чтобы побывать на Сивилле, требуется личное приглашение. И это приглашение я только что получил.

Аппетит у меня пропал, причём настолько, что вид степенно вкушающего пищу гурмана вызывал неприятие. Не совмещаются в сознании возвышенное и земное.

– Приношу свои извинения, – сказал я, вставая, – вынужден вас покинуть. Совсем забыл о важной встрече.

Тарандовски недоумённо посмотрел на меня, окинул взглядом стол.

– Вы же практически ничего не ели!

– Дела, господин Тарандовски, прежде всего дела! – отшутился я и направился к выходу. Конечно, настоящему – сквозь стены ходить не умел, хотя в данном случае очень хотелось. И если бы сейчас в стене вновь открылась дверь, и сивиллянка поманила меня к себе, ушёл бы не задумываясь, плюнув на свои обязательства перед Мальконенном.

На выходе из ресторана я носом к носу столкнулся с Броуди. Он торопился в зал, но встретившись со мной, несказанно расстроился. Видимо, система жизнеобеспечения сообщила ему о моём «выходе в свет», и он спешил навязать своё общество.

– Как, вы уже отобедали?

– Да, – благодушно кивнул я. Встреча с сивиллянкой настроила меня на минорный лад.

– А обещали сообщить, если почувствуете себя лучше. Хотел вам компанию составить… – Броуди окончательно упал духом. – Может быть, посидим в баре? – предложил он без тени надежды.

– Что вы, право, торопитесь, – пожурил я раймондца, не став играть «в кошки-мышки». – У нас впереди целый месяц, успеем ещё пообщаться. Может, и надоесть друг другу успеем. Простите, но пора упаковывать вещи и готовиться к таможенному досмотру.

Кивнув Броуди на прощанье, я одарил его всё той же улыбкой, которую считал похожей на сивиллянскую. К своему багажу я не прикасался, так что упаковывать мне было нечего. Тем более готовиться к таможенному досмотру.

5

О небывалой красоты паруснике Сивиллы я узнал совершенно случайно. Произошло это в космопорту «Весты», где я коротал время в баре, ожидая рейса в систему Друянова. Сидел за стойкой, неторопливо потягивал крем-соду со льдом и от нечего делать смотрел по телеканалу галактические новости. Бар был пуст, лишь через стул от меня за стойкой сидел пожилой сгорбленный меступянин. Вид у него был крайне потерянный, будто гуманоида постигло горе. Непоправимая потеря кого-то близкого случилась давно, но рана так и не зарубцевалась. На стойке перед меступянином стоял бокал с пронзительно-жёлтым напитком, но он не пил. Смотрел на бокал отрешённым взглядом и пребывал, вероятно, где-то далеко-далеко отсюда во времени и пространстве. Тело меступянина застыло в неудобной позе, двигалась только правая рука; причём двигалась как бы сама по себе, независимо от тела, набрасывая светокарандашом на клочке бумаги какой-то рисунок. Происходило это машинально и бесконтрольно – меступянин пребывал в прострации, загипнотизированный необычно ярким цветом напитка в нетронутом бокале.

Вступать в разговор с меступянином, отвлекая его от скорбных мыслей, не хотелось, но я всё же непроизвольно посмотрел через его плечо на рисунок. И обомлел. Это была бабочка дивной красоты. Точнее, не вся бабочка, рисунок был незакончен, а только её широко распахнутые крылья. Они искрились, переливаясь всеми цветами радуги, и от этого казалось, что крылья трепещут, а вокруг них мерцает солнечный ореол. Я впервые встретился с такой техникой плоскостной живописи – когда-то Леонардо да Винчи первым из художников игрой светотени сумел передать на плоскости объём, но мне не приходилось ни слышать, ни видеть, чтобы кто-нибудь мог передать на плоскости движение. Несомненно, меступянин был выдающимся художником, если не гениальным.

– Что это?! – невольно вырвалось у меня.

Меступянин медленно повернул голову. В узких щелях его глаз застыла беспредельная тоска.

– Это? Это Судьба, – тихо изрёк он и сделал попытку скомкать рисунок.

Я поймал его за руку.

– Где вы видели этого мотылька? Или это плод вашей фантазии?

Молча освободив руку, меступянин скомкал-таки рисунок и сунул в карман. Затем встал со стула.

– Погодите! – буквально взмолился я. – Скажите, где вы его видели?!

– На Сивилле… – тихо пробормотал он и направился к выходу.

– Постойте! – попытался я его остановить, но меступянин ушёл. А я почему-то не смог встать со стула и догнать.

Второй раз какое-то подобие сведений о мотыльке Сивиллы я получил во время раута на конгрессе эстет-энтомологов на Палангамо. Совершив взаимовыгодную сделку с давним приятелем Раудо Гриндо (он предложил мне два экземпляра парусников четвёртого класса с Парадигмы в обмен на одного третьего класса с Риодамапумы, который у меня был в трёх экземплярах), мы прохаживались по залу, раскланиваясь со знакомыми и болтая о пустяках. Как-то само собой кто-то из нас упомянул о Сивилле (причём вне контекста разговора об экзопарусниках, а скорее, в связи с закрытостью планеты для изучения), и тогда Раудо Гриндо сказал, что среди присутствующих на рауте есть один граниец, который побывал на Сивилле. И даже показал мне его. Граниец Эстампо Пауде стоял в одиночестве, прислонившись к колонне, и, казалось, ничто вокруг его не интересует, кроме чёток, которые он задумчиво перебирал пальцами левой руки. Я сделал вид, что он меня тоже не интересует, перевёл разговор на другую тему, но затем, улучив момент, освободился от Раудо Гриндо и подошёл к гранийцу.

– Господин Пауде? – спросил я. – Разрешите представиться, Алексан Бугой.

Пауде никак не отреагировал на моё имя, известное каждому эстет-энтомологу. Но он и не был эстет-энтомологом, и каким образом оказался на рауте никто не знал. Продолжая спокойно щёлкать костяшками чёток, граниец молча поднял на меня глаза, полные грусти и печали, и я поразился, насколько выражение его круглых фасеточных глаз совпадает с выражением раскосых глаз меступянина из бара космопорта «Весты».

– Говорят, вы побывали на Сивилле? – снова спросил я.

Граниец продолжал молчать. Но он слушал меня, и это обнадёживало. И я пошёл напролом.

– Вам не приходилось встречать на Сивилле мотылька… – Как мог, я попытался описать рисунок меступянина.

Где-то посредине неуклюжих объяснений граниец отстранился от колонны и жестом остановил меня.

– Это Судьба, – тихо пророкотал он и медленно двинулся прочь.

Я не стал окликать его – слишком много народу было в зале, – но и последовать за ним не смог. Ноги будто приросли к полу, как в баре космопорта «Весты».

Более никаких сведений о мотыльке Сивиллы мне нигде не удалось обнаружить. Ни в одном источнике. Впрочем, и о самой планете ходили настолько разноречивые слухи, что верилось в них с трудом. По одному из слухов, сивиллянки настолько скрупулёзно и точно, чуть ли не по минутам, предсказывают будущее, что жить становится неинтересно. В мистику я не верил, хотя поведение двух субъектов, побывавших на Сивилле, заставляло настораживаться, но вот в том, что необычайно прекрасный экзопарусник экстракласса обитает на этой планете, был уверен на сто процентов. Охотничье чутьё меня никогда не подводило.

И я решил: чего бы это ни стоило, обязательно побываю на Сивилле, добуду уникального экзопарусника и назову его Moirai regia . Царица судеб. И никак иначе.

Размечтавшись, я едва не забыл, зачем прибыл на Раймонду. Вернул меня с горних эмпиреев на грешную палубу лайнера сигнал расстыковки отсека и корабля-матки. Вновь поменяв габариты, отсек трансформировался в катер и по вытянутой параболе направился в зону таможенного контроля космостанции «Раймонда-II».

Рановато я ударился в мечты – старею, что ли? Приглашение, полученное от сивиллянки, дорогого стоило, но без внушительной суммы, необходимой для перелёта к Сивилле, мечты о сафари окажутся пустыми фантазиями. Нужную сумму я мог получить, выполнив заказ Мальконенна, но для этого необходимо работать. Работать и работать, забыв на время о личной цели.

В таможенном зале, куда кибертележка доставила багаж, меня уже поджидал Броуди со своей неизменной елейной улыбкой. Похоже, раймондец решил опекать меня очень плотно. На уровне прессинга. Он помахал мне издали рукой, подошёл к таможеннику и принялся что-то обстоятельно втолковывать. Определённо насчёт меня, поскольку таможенник, внешне очень похожий на Броуди – маленький, пухленький, розовощёкий, с носом пуговкой, – то и дело постреливал в мою сторону маслеными глазками, приветливо улыбаясь. В общем-то, все раймондцы были пухленькими улыбчивыми коротышками, и если правда, что их внешняя оболочка всего лишь имитация, то для оформления своей конституции они выбрали не очень-то приглядный образец землянина. Даже удивительно, что при подобном выборе раймондцы – одни из самых ревностных почитателей земного искусства.

Переговоры Броуди с таможенником закончились тем, что мой личный багаж пропустили без досмотра. Но сейф со скульптурой царицы Нэфр’ди-эт всё же просветили. И по тому, как таможенник цокал языком, охал и ахал, глядя на экран, я понял, что ему страстно хотелось одному из первых увидеть земной раритет. Пусть даже в таком, полупрозрачном, эфемерном виде от режущего глаз спектра химического состава песчаника.

Когда процедура закончилась, таможенник, всё ещё пребывая в восторженном расположении духа от увиденного, радушно пожелал мне приятного времяпрепровождения на Раймонде, я поблагодарил, и Броуди увлёк меня к кабине межпространственного лифта.

Перемещение на планету межпространственным лифтом обходится раз в десять дороже спуска на челночном планере, но лицезреть Раймонду с высоты птичьего полёта не довелось ещё ни одному туристу. И я знал почему. В результате кропотливого сбора информации мне удалось правдами и неправдами добыть не только копию плёнки космической съёмки раймондской поверхности, принадлежавшую первой и единственной земной экспедиции, но и некоторые современные материалы по этому вопросу, имевшиеся у службы галактической безопасности, благо они не являлись секретными (через всё того же бортайца Аугицо Портасу, не допущенного на Раймонду якобы из-за аллергии к формалину). Кроме качества записи, никакой другой существенной разницы между старинной и современной видеосъёмками не наблюдалось. Как тогда, так и сейчас, вся материковая часть планеты была покрыта густым грязно-зелёным покровом буйной растительности, на фоне которой редкими проплешинами смотрелись немногочисленные озёра на северо-востоке и кое-где на юге, да гряда голых скал на западном побережье океана. Даже узкие речушки (широкие и полноводные на Раймонде отсутствовали), полностью скрывались под сводами леса. Островки городов и посёлков, разбросанные по лесу, выглядели нонсенсом, поскольку ни дорог между ними, ни обработанных полей вокруг не было. «Потёмкинские деревни», – очень метко охарактеризовал эти поселения Портасу, передавая мне материалы видеосъёмки. По заключению комиссии, подобное устройство поселений никак не угрожало галактической безопасности, материалы были признаны несекретными, тем не менее не подлежали широкой огласке на том основании, что выявленные особенности социального уклада являются сугубо внутренним делом раймондской цивилизации. По этому поводу председатель комиссии, каотиец Местрахази, в шутливой форме выразил личное мнение: мол, земляне должны радоваться и гордиться, что во Вселенной нашлась такая цивилизация, которая им во всём подражает.

Но ни мне, ни всем остальным Homo , многие из которых уже давно не были землянами, радоваться и гордиться почему-то не хотелось. Слишком насторожённо мы относимся даже к себе подобным, чтобы поверить в чужеродное бескорыстное прекраснодушие. С человеческой точки зрения в деятельности раймондской цивилизации таился какой-то подвох, который рано или поздно проявится. И лучше рано, чтобы не было поздно.

Кабина межпространственного лифта доставила нас на брусчатую площадь перед огромным дворцом весьма строгой архитектуры – длинное здание с плоским фасадом и двускатной крышей больше напоминало дом какого-то зажиточного бюргера середины XIX века, и только впечатляющие размеры убеждали, что бюргеру оно не по карману. Мне почему-то казалось, что дворец i-Тюльери (где, согласно проспекту, должна проходить выставка древнего искусства Земли на Раймонде) выглядит несколько иначе. Более вычурно, что ли, типа виллы Мальконенна. Впрочем, не знаток архитектурных памятников – эта область искусства меня никогда не прельщала.

– i-Эрмитаж! – с пафосом воскликнул Броуди, указывая рукой на дворец. – Точная копия земного, других не делаем. – Он поймал мой недоумённый взгляд и смешался. – Мы не ожидали, что количество экспонатов превысит возможности выставочных площадей дворца i-Тюльери. Сами понимаете, что для каждого экспоната необходима оптимальная площадь, иначе, из-за тесноты, выставка будет выглядеть как лавка старьевщика. Пришлось срочно возводить новый дворец.

Я кивнул, вроде бы как с пониманием, но в голове раздался предупреждающий щелчок. Второй. Первый был, когда я увидел стройные ряды охранников экспонатов, сплошь состоявшие из хейритов.

На площади перед i-Эрмитажем то и дело появлялись кабины межпространственного лифта, высаживали пассажиров и исчезали.

– Сегодня день размещения экспонатов, – сказал Броуди. – Завтра – открытие выставки. Идёмте, для экспозиции вашей скульптуры подготовлен отдельный зал. Мы считаем скульптуру царицы Нэфр’ди-эт жемчужиной выставки.

Это я уже понял. Не случайно меня самолично опекал распорядитель выставки. Излишне навязчиво опекал.

Поднявшись по ступенькам на высокое крыльцо, я оглянулся. Брусчатая площадь заканчивалась метрах в ста от дворца идеально ровной, будто обрезанной по линеечке, сплошной стеной раймондского леса. Настолько плотной, что отсюда невозможно было отличить стволы от листьев. Слева и справа от дворца живая стена растительности плавно огибала углы здания, и создавалось впечатление, что лес окружает i-Эрмитаж со всех сторон.

– Нет вокруг ничего – здесь только i-Эрмитаж! – с гордостью возвестил Броуди. – Слишком много городов претендовали на организацию выставки, и мы решили никого не обижать.

Я промолчал, и в голове раздался третий щелчок. Чтобы не обижать, или… Что «или» я не знал. Хорошо бы ошибиться, но внутреннее чувство подсказывало: что-то обязательно случится. Непременно. Не столь радикальное, как похищение скульптуры, но весьма неприятное. Своему предчувствию я доверял, оно меня никогда не подводило.

Зал, подготовленный для экспозиции скульптуры Нэфр’ди-эт, оказался просторным и светлым. Я бы даже сказал чересчур просторным для миниатюрной скульптуры. В этом опять было что-то не то – выставочная площадь для каждого экспоната должна быть оптимальной, поскольку чрезмерно большая площадь также вредна для экспозиции, как и маленькая. Но я не стал заострять внимание и выражать недовольство. Не для того сюда прибыл.

Хейриты пронесли сейф к центру зала, поставили на пол, и началась стандартная процедура установки экспоната. Броуди открыл сейф, достал скульптуру и передал её ионокцам, которые опять сняли с неё все параметры. Все подписали протокол, затем Броуди с торжественным видом передал скульптуру мне, и я водрузил её на полутораметровый постамент. Лишь только я шагнул в сторону, как вокруг постамента включилось защитное поле, и хейриты тут же заняли пост по обе стороны от экспоната. Так они и простоят весь месяц, ни на шаг не сдвинувшись с места.

– Всё, – с тяжёлым вздохом сказал Броуди и виновато посмотрел на меня. – Рад был бы выпить с вами шампанского, посидеть в баре, поговорить об искусстве… Но дела распорядителя выставки…

Я чуть не расхохотался, глядя на его расстроенное лицо, но сдержался. Искренне говорил раймондец, не кривил душой.

– Не переживайте, у нас ещё будет время, – заверил его. – Кстати, где я буду жить? Надеюсь, неподалёку от выставки?

– В северном крыле. Всё северное крыло i-Эрмитажа переоборудовано на время выставки под гостиничные номера. Ваш номер двести первый, багаж туда уже доставлен. Конечно, номер скромнее, чем на лайнере, – сами понимаете, мы не хотим менять историческую планировку дворца, – но, надеюсь, в обиде не будете. Кстати, открытие выставки завтра в полдень.

На этом мы и расстались. Броуди с ионокцами ушли размещать другие экспонаты, а я направился разыскивать свой номер. Вопреки зародившимся мрачным ожиданиям, что единственным из удобств будет переносной стульчак, как у древних королей, номер оказался вполне приемлемым. Из трёх комнат, с душевой и современным санузлом. Даже матрас был с антигравитационной прослойкой, что мне особенно понравилось. И хотя на нём я тоже не мог спать на спине, однако испытывал гораздо меньше неудобств с имплантированными жабрами.

Ночью мне приснился экзопарусник Сивиллы. Его крылья закрывали полнеба, а ореол вокруг них создавало солнце за спиной экзопарусника. Место так и не нарисованного гениальным художником-меступянином туловища занимала сивиллянка, и от слепящего ореола было непонятно, то ли крылья являются продолжением её рук, то ли представляют собой распахнутый хитон. Но как я ни всматривался в её лицо, никак не мог вспомнить его черт – вместо этого передо мной всё чётче проступали черты лица царицы Нэфр’ди-эт.

Проснувшись, я долго лежал в постели, удивляясь тому, как во сне парадоксальным образом трансформируются реальные образы, и какие неожиданные параллели иногда возникают на основании этого. Только во сне я увидел, насколько древняя египетская царица похожа на сивиллянку. И ещё одну параллель подсказал мне сон: нетронутый напиток в бокале художника-меступянина в баре космопорта «Весты», ореол вокруг крыльев нарисованной Moirai regia , чётки в руках гранийца на рауте во время конгресса эстет-энтомологов на Палангамо и хитон сивиллянки были одного цвета. Пронзительно-жёлтого. И, как мне почему-то казалось, это был цвет солнца Сивиллы.

Однако, поднявшись с кровати и совершив утренний моцион как для человеческого тела, так и для имплантированных жабр, я настрого запретил себе расслабляться и думать о сафари на Сивилле. Нельзя допускать, чтобы страстное желание побывать на Сивилле превратилось в идею-фикс, затмевающую всё на свете. Придёт время, когда смогу позволить себе мечтать, но сейчас необходимо работать. Работать для того, чтобы приблизить мечту.

6

Наивность восприятия искусства у раймондцев сродни восприятию людьми сверхъестественных явлений. Зная это, я надеялся, что психологически подготовлен к эмоциональному всплеску, который вызовет на Раймонде выставка древнего искусства Земли, но всё же столь грандиозного ажиотажа не ожидал. Брусчатая площадь перед i-Эрмитажем была запружена толпой до отказа и не вмещала всех желающих, о чём красноречиво свидетельствовали качающиеся кроны деревьев окружающего леса. Казалось, всё население планеты собралось на открытие выставки. Это было настолько абсурдно, что не укладывалось в сознании. С точки зрения науки индивидуумы одного социума не могут иметь одинаковый психотип – такое сообщество обречено на вымирание. Но вот поди же ты сколько во Вселенной вариантов… Искусство не воздух, без которого нельзя прожить, к тому же потребность в воздухе относится к физиологическим, а не эстетическим потребностям. С другой стороны, если психотип раймондцев «вылеплен по образу и подобию человека», то это может иметь далеко идущие последствия. Как верующий человек все необъяснимые явления приписывает божьему провидению, безоглядно веря в это и не подвергая анализу, поскольку «вылеплен по образу и подобию божьему», так, вполне вероятно, и раймондцы относятся к творениям человека. Тогда не удивительно, что восприятие земного искусства находится у них на почти физиологическом уровне.

Прекрасно понимая шаткость своих умозаключений, я не стал углубляться в анализ ситуации. Да и к чему? Я не социолог, цель у меня гораздо прозаичнее. Поэтому ограничился лишь созерцанием происходящего, но надолго меня не хватило.

Ровно в полдень президент планеты произнёс патетическую речь, то и дело прерываемую восторженными криками, затем разрезал ленточку перед дверьми i-Эрмитажа, и во дворец хлынула толпа жаждущих приобщиться к возвышенному. Больше всего поразило, что в плотно сбитой массе никого не задавило – при аналогичных условиях в людской толпе без эксцессов бы не обошлось. Толпа подхватила меня и медленно понесла по залам. Зрелище, надо сказать, было впечатляющим и… и, в общем-то, страшным. Единообразие восторженных лиц, одновременный выдох «ахов» и «охов» в каждом зале вызывали жуткое ощущение, что это не разношерстная толпа, а единый организм, с единым лицом, изображение которого раздробилось по поверхности существа как в фасеточном глазу насекомого.

Уже через полчаса своего вынужденного «дрейфа» с толпой меня начало мутить, и я попытался пробраться в северное крыло. К удивлению, у меня получилось. Как ни плотно был зажат между раймондцами, при первых же попытках протиснуться я ощутил, что встречаю сопротивление не человеческих мускулов, а некого подобия густого киселя. Тела раймондцев при моём продвижении продавливались как вязкая масса, тут же смыкавшаяся за моей спиной. Я не из брезгливых, но честно признаюсь, что последние метры перед дверью в коридор к северному крылу проделал с закрытыми глазами, опасаясь, что стошнит.

Не люблю крепкое спиртное, но иногда оно крайне необходимо. Выпив в баре две рюмки водки, я почувствовал, как тошнота отступила. Не ожидал от себя подобной реакции – в экспедициях приходилось потреблять столь экзотические местные блюда, что нормальный человек лишь от их вида надолго бы потерял аппетит.

Просидел я в баре до позднего вечера, по трансляции наблюдая за действом, разворачивавшимся в залах i-Эрмитажа. Бойкие экскурсоводы со знанием дела расписывали многовековую историю земных реликвий, толпа единоутробно ахала, колыхалась в такт, и при одной только мысли, что я могу снова оказаться среди раймондцев, в податливой протоплазме их тел, начинало мутить. Почти в аналогичной ситуации я оказался на Пирене, когда с потолка на голову рухнула масса копошащихся насекомых. Но, честное слово, тогда себя чувствовал значительно лучше. Водку я больше не пил, а, как заведённый, потреблял ледяной тоник – горьковатый напиток хорошо прочищал сознание. Никогда не считал себя расистом, но внезапно зародившееся омерзение к толпе раймондцев перебороть не мог. Прямо-таки идиосинкразия какая-то.

Бар пустовал. Изредка в него заглядывал кто-нибудь из землян, на скорую руку проглатывал пару бутербродов и вновь убегал в залы дворца. В отличие от меня остальным землянам ажиотаж вокруг их экспонатов чрезвычайно нравился. Я же продолжал сидеть и ждать. Ждать, поскольку знал, кто и зачем будет меня разыскивать. И дождался.

Поздним вечером, когда в тёмном небе над i-Эрмитажем с грохотом и треском расцвёл праздничный фейерверк, а на площади монотонным воем восхищения завыла толпа, в баре появился Броуди.

– О! Вы здесь! – воскликнул он, подходя. – На полчасика вырвался – пока будет продолжаться салют, могу передохнуть от своих обязанностей. Кстати, а вы почему не на площади? Это ведь не простой фейерверк, а китайский, по древнейшим рецептам!

– Не люблю шумных мероприятий, – кисло поморщился я. – Утомляют.

– Да-а? – с сомнением в голосе протянул раймондец. – Тяжёлый случай… Два шампанского! – заказал он бармену.

– Спасибо, но шампанское не буду, – отказался я.

– Почему?

– Водку недавно пил, – соврал я. На самом деле пил водку как минимум часов пять назад.

– Тогда – две водки!

– И водку больше не буду. Тоник.

Броуди внимательно посмотрел на меня.

– Трудно с вами, – вздохнул он. – Ничем не угодишь… Шампанское и тоник! – снова изменил он заказ.

Мы сдвинули бокалы и выпили за открытие выставки древнего земного искусства.

– Мне ведь поручено ублажать всех землян, показывая достопримечательности Раймонды, – признался Броуди. – Наше правительство чрезвычайно заинтересовано в дружеских и добрососедских отношениях с Землёй.

Я покивал головой.

– Практически любое ваше желание мы готовы исполнить. Где вы хотите побывать, что посмотреть?

«Как же, так я тебе сразу и сказал! – подумал я. – Держи карман шире!» Однако про себя порадовался. Это я должен был изыскивать возможные пути, как попасть на озеро Чако, но при нынешнем положении вещей всё могло получиться значительно проще. Разработанный заранее многоходовой план терял актуальность, следовало лишь дождаться нужного предложения от самих раймондцев.

– Даже так? – сделал удивлённое лицо. – Право, не знаю… Это столь неожиданное предложение… Я подумаю.

– Думайте, – согласился Броуди, и мы выпили за «добрососедские» отношения Земли и Раймонды, находящихся в разных спиральных рукавах Галактики.

– Не желаете ли посетить наш оперный театр? – предложил Броуди. – i-Ла Скала один к одному. Завтра там дают «Тоску», как всегда в изначальном варианте на языке подлинника. У нас иначе не ставят, всё только в первозданном виде.

– Не «Тоску», а «Тоску», – машинально поправил я, сделав правильное ударение на первом слоге.

– Это ещё почему? – возразил Броуди. – Там все так заунывно поют, такая скорбь на лицах… Мы все плачем, когда слушаем…

Я ошарашено посмотрел на него. Раймондец не шутил, не ёрничал, говорил абсолютно искренне.

– Да, действительно, грустная история… – двусмысленно констатировал я. Упаси бог человечество от таких ценителей земного искусства! Интересно, а с каких тогда позиций они оценивают скульптуру Нэфр’ди-эт?! Очень хотелось бы знать.

– Так как, придёте? Вам забронировать место в ложе? – с надеждой в голосе спросил Броуди.

– Нет. Я не знаю староитальянского.

– Причём здесь староитальянский? – возмутился Броуди, будто я произнёс нечто кощунственное. – Речь идёт об искусстве, а оно – вне языков!

Я тяжело вздохнул.

– У нас несколько разные подходы к искусству, – осторожно сказал и сделал весьма прозрачный намёк: – Вам нравится земное, я же им пресыщен. Мне бы чего-нибудь местного, экзотического, сугубо раймондского…

– Да? – Броуди растерялся. С минуту он сверлил меня непонимающим взглядом, затем надолго задумался. – Конечно, вы же эстет-энтомолог… – пробормотал он. – Хорошо, попытаемся что-нибудь придумать…

Мы снова выпили теперь уже просто так, и Броуди заторопился.

– Через десять минут фейерверк заканчивается, и мне пора приступать к своим обязанностям, – сообщил он. – Значит, что-нибудь экзотическое? Организуем. Непременно организуем! – заверил Броуди на прощанье и ушёл.

Я повернулся к экрану вещания. На нём разноцветными кометами расцветал фейерверк, а за окном не стихал восторженный разноголосый вой, не имеющий ничего общего с человеческим. Будто тысячи тысяч мартовских котов собрались вместе и драли глотки каждый на свой лад.

Поднявшись с табурета у стойки, я подошёл к окну, выглянул. И отшатнулся. Снизу, тускло высвечиваемое сполохами фейерверка, на меня тысячами распахнутых глоток зарилось несусветное чудовище. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…» – кажется так описывал некое хтоническое чудовище один из славян. И сейчас это чудище ожило, но было оно не стозевно, а многоглоточно. И глоток сих было не счесть. Пожалуй, только один эпитет – «озорно» как в нынешнем прочтении, так и в первоначальном, когда озоровать означало разбойничать, не подходил к характеристике слившейся воедино толпы раймондцев. Хотя, возможно, мне не всё известно о раймондцах – не случайно же звучали предостерегающие щелчки в моей голове…

«Не схожу ли я с ума?» – подумал я, отворачиваясь. Любой яд, и формальдегид не исключение, действует на психику, обостряя восприятие и трансформируя увиденное в апокалиптические картины. Но всё же почему-то думалось, что в увиденном за окном есть крупица истины. Grano veritas.

7/p>

Со следующего дня потянулась череда единообразных будней. Рано поутру, до открытия выставочных залов, я, согласно регламенту, посещал зал со скульптурой Нэфр’ди-эт, проверяя, всё ли в порядке. То же самое проделывал поздним вечером, когда выставку закрывали на ночь. Весь день, пока залы были до отказа заполнены аморфной массой глазеющих раймондцев, я проводил либо в баре, выбирая время, когда там почти не было посетителей, либо в своём номере, изучая регулярно поставляемые Броуди проспекты очередных местных достопримечательностей. Поневоле приходилось разыгрывать роль чванливого, привередливого сноба, которого не устраивают ни Великие пещеры, ни Заповедные луга, ни резервация кудахтающих квохчей, ни наблюдение за жизнью драконспшов на воле, ни океаническая рыбалка, ни охота на большого проглота, ни дендрарий скачущих папоротников… Вечером я встречался в баре с Броуди, вежливо возвращал ему проспекты и получал другие. С каждым отказом Броуди мрачнел всё больше, да и я чем дальше, тем сильнее чувствовал себя не в своей тарелке. Время шло, а нужного предложения я так и не получал.

С землянами я старался не общаться и, тем более, не заводить знакомств. На озеро Чако я должен отправиться один – было бы совсем некстати, чтобы новоприобретённый приятель начал набиваться в попутчики. Лучше прослыть нелюдимым бирюком, чем поставить под удар выполнение договора с Мальконенном. Поэтому, когда как-то среди дня в ресторане я столкнулся с Тарандовски, то постарался отделаться от него холодным кивком. Но ничего не получилось. Тарандовски нахально уселся за столик и принялся живописать свои приключения на Раймонде.

Искусствовед-промоутер активно осуществлял свой modus vivendi – удовлетворение собственного любопытства за чужой счёт, – три дня проведя в i-Ватикане, а теперь собираясь в пятидневную экскурсию по Рио-Негро в заповедник мигрирующих дубов. Описывая своё предыдущее путешествие в восторженных тонах (оказывается, i-Рим и i-Ватикан, архитектурно тождественные земным, на Раймонде были разными городами, расположенными на противоположных полушариях), Тарандовски не преминул сообщить, что практически все земляне побывали кто в трёхдневном, кто в недельном путешествиях по экзотическим уголкам Раймонды, и все остались весьма довольны. Тарандовски ещё лелеял надежду посетить Великие пещеры, а сейчас приглашал составить ему компанию в экскурсии по Рио-Негро. Естественно, я вежливо отказался, и Тарандовски очень расстроился. Оказалось, что посещение им Великих пещер целиком и полностью зависело от того, сможет ли он уговорить меня на экскурсию по Рио-Негро. Как мог, я утешил его, пообещав похлопотать перед организаторами выставки, и вечером устроил натуральный разнос Броуди за то, что он занимается шантажом. Броуди побледнел, начал заикаться, оправдываться и клятвенно уверять, что не имеет к этому никакого отношения, что он обязательно во всём разберётся, и Тарандовски непременно посетит не только Великие пещеры, но и ещё какой-либо иной экзотический уголок Раймонды.

Насчёт будущих экскурсий для Тарандовски я поверил (лишь бы только искусствоведа не навязали мне в попутчики к озеру Чако), а вот в то, что Броуди не имеет к шантажу никакого отношения – нет. В голове прозвучал очередной предупреждающий щелчок – что-то здесь не так. И хотя это обычная практика устроителей выставок – организовывать экскурсии для владельцев экспонатов, – нигде ещё развлекательные путешествия не навязывали столь настойчиво, причём на довольно продолжительный срок. Было, было в «облом чудище» что-то озорное, хотя пока никак не проявлялось.

На следующее утро я проснулся раньше обычного, побродил по пустующим выставочным залам, но ничего подозрительного не обнаружил. Возле каждого экспоната стояло по два хейрита, фиксирующих малейшее движение, несмотря на свою полную неподвижность. Случись что, они бы уже действовали. Зайдя в зал, где экспонировался песчаниковый бюст Нэфр’ди-эт, я самым тщательным образом осмотрел все уголки, а затем долго стоял напротив скульптуры, вглядываясь в черты лица древнеегипетской царицы, чрезвычайно похожей на сивиллянку. Подспудное чувство неясной тревоги, что что-то обязательно случится, не покидало меня, и чем дольше вглядывался в лицо песчаникового изваяния, тем тревога становилась сильнее. Покинул я зал во время звонка об открытии выставки и чуть было не угодил в хлынувшую в зал толпу раймондцев. Спасло от контакта с «облым чудищем» лишь то, что я уже прекрасно ориентировался в лабиринте залов дворца и раньше толпы успел попасть в коридор, ведущий в северное крыло.

Прошло две недели со дня открытия выставки – половина срока пребывания на Раймонде, – а я в своём предприятии не продвинулся ни на шаг. Пора было менять тактику, и пришлось посетить пару раутов, устраиваемых местным бомондом в честь выставки на Раймонде древних экспонатов земного искусства из частных коллекций. Побывал в пригороде i-Парижа, а также в i-Афинах. Впрочем, городов не видел, поскольку в первом случае меня доставили межпространственным лифтом прямо в i-Версаль, а во втором – в i-Парфенон, воспроизведенный в первозданном виде. Не знаю, возможно, формальдегид действительно серьёзно нарушил функции моего сознания, но рауты произвели на меня тягостное впечатление. Столько откровенного, ничем не прикрытого лизоблюдства никогда не доводилось наблюдать: со всех сторон на меня смотрели как на икону, внимали каждому слову и даже чих воспринимали как божье откровение. Такое ощущение, что это я был экспонатом, а не привезённая мною на выставку скульптура Нэфр’ди-эт. Все мужчины щеголяли во фраках с длинными фалдами, узких полосатых брючках, высоких цилиндрах; многие были с рыжими накладными бакенбардами, многие с тросточками. Бытовавшую некогда у славян поговорку, что «все китайцы на одно лицо», можно было смело адресовать раймондцам. Маленькие, пухленькие, со слащавыми улыбками они напоминали собой этаких растиражированных до неприличия гудвинов из «страны Оз» (уж не оттуда ли был позаимствован человеческий облик, если верить в псевдонаучную теорию происхождения раймондцев?). Женщины, такие же пухленькие, розовощёкие, со вздёрнутыми носиками были одеты по соответствующей моде: в пышных платьях с кринолинами, напудренных париках с буклями. Разговоры велись исключительно на темы земного искусства, каждый считал себя в этой области непревзойдённым знатоком, но высокопарный слог, охи, ахи, чрезмерное жеманство выглядело столь фальшиво, что рауты показались мне дешёвыми водевилями с третьеразрядными актёрами. Больше часа я ни на одном, ни на втором рауте не задержался, как Броуди не уговаривал остаться на ночь, чтобы с утра насладиться достопримечательностями i-Версаля и i-Парфенона (с величайшей гордостью и пафосом в голосе он сообщил, что некоторые картины i-Версаля являются подлинниками, равно как и одна из колонн i-Парфенона). Больше всего после раутов хотелось помыться, словно я был с головы до ног перепачкан клейкой протоплазмой, хотя плотных контактов с раймондцами, как во время открытия выставки, не было. Но принять душ по известным причинам я не мог, что очень удручало.

Попытки на первом рауте самому изыскать возможность поездки на озеро Чако ни к чему не привели, и я согласился на второй раут только из-за того, что на первом увидел на отвороте платья одной из раймондок оригинальную брошку – двумерного паучка на короткой золотой цепочке. Паучок шевелил лапками, дёргался, подпрыгивал, то и дело то исчезая в складках платья, то появляясь. В трёхмерном мире двумерный паучок абсолютно проницаем – удерживала его на платье лишь заколка с золотой цепочкой, звенья которой где-то посередине переходили из двухмерности в трёхмерность. Это была безумно дорогая вещь, так как её физическая сущность до сих пор не имела научного объяснения, и производились подобные брошки исключительно на Раймонде, если так можно сказать о побочном эффекте жизнедеятельности Великого Ухтары озера Чако. Почерпнул я эти сведения из каталога «Артефакты Вселенной», а более подробно об озере Чако и Великом Ухтары узнал из мемуаров землянина Алишера Кроуфера, возглавлявшего восемьдесят лет назад департамент истории и археологии Земли, которому посчастливилось побывать в экскурсии на озеро Чако и самолично лицезреть преобразование трёхмерного червя в двумерного. Именно его мемуары легли в основу разработки моей акции, и теперь, когда у самого порога заветной цели всё застопорилось, я решил разыграть несложную трёхходовую интригу, чтобы направить помыслы Броуди, желающего во что бы то ни стало вытащить меня из i-Эрмитажа на несколько дней, в нужное русло.

Первым ходом было моё согласие на раут в i-Парфеноне, что с моей стороны, в общем-то, являлось мужественным решением – раутом в i-Версале я был сыт по горло. До тошноты. Более получаса на рауте в i-Парфеноне я изображал этакого улыбающегося, чрезвычайно довольного оказываемым вниманием болвана, одновременно исподтишка обшаривая глазами платья раймондок в поисках брошки-артефакта. Совсем уж было отчаявшись увидеть редкостное даже на Раймонде украшение, я неожиданно обнаружил его на лацкане фрака одного из особо напыщенных раймондцев. Кажется, какого-то высокопоставленного чиновника из департамента искусств. На этот раз это была двумерная серебристая рыбка, трепещущая на маленьком рыболовном крючочке.

И тогда я сделал второй ход. Стёр с лица опостылевшую улыбку, наклонился к Броуди и шёпотом спросил:

– Что это?

– Где?

– На фраке у одного из гостей… Безделушка.

Броуди поискал глазами в толпе, увидел то, что привлекло моё внимание, и вскинул брови.

– О-о! – протянул он. – Тут вы, господин Бугой, ошибаетесь. Это отнюдь не безделушка. Чрезвычайно ценная и необычная вещь. Исключительно наша, раймондская. За одну такую «безделушку» мы приобрели подлинную колонну Парфенона. Вон ту, кстати.

Броуди указал на одну из колонн, но я лишь вскользь глянул на неё и продолжал развивать тему:

– Ваша? Раймондская? И где же у вас водятся такие рыбки?

– Водятся? – чрезвычайно удивился Броуди. – Помилуйте, господин Бугой, такие рыбки нигде не водятся. – Он понизил голос до шёпота: – Это творение Великого Ухтары…