Путевые записки эстет-энтомолога Забирко Виталий

Аккуратно отстегнув гравитационные защёлки, я снял колпак. Тысячелетия изрядно потрудились над песчаниковым бюстом. Напрочь исчезла некогда покрывавшая её краска, и лицо египетской царицы испещряли мелкие оспины эрозии. Песчаник весьма недолговечный материал, и просто удивительно, как бюст сохранился до нашего времени, не рассыпавшись в прах. Медленно вращая мраморную подставку, я оглядел скульптуру. В XX–XXI веках её пропитали скрепляющим составом, и это замедлило эрозию, однако со временем стало приводить к необратимым структурным изменениям – кое-где крупинки песчаника потемнели и будто спеклись, тускло поблёскивая бугристой поверхностью. Не знали реставраторы того времени других способов предотвращения эрозии, кроме химических, и теперь вялотекущая сухофазная реакция между рыхлым песчаником и связующей пропиткой грозила через несколько веков превратить скульптуру в монолитное кремниевое изваяние.

Натянув на руки стерильные перчатки, я взял бюст и снял со штыря на подставке. При этом никакого благоговейного трепета перед тенью минувших веков не ощутил. Будь на месте древней скульптуры мумифицированный экземпляр редкого вида экзопарусника, руки у меня непременно бы дрожали. А так… На вкус и цвет товарищей нет – и это напрямую относится к шедеврам.

Я мельком глянул на Мальконенна. Он тоже не испытывал возвышенных эмоций к скульптуре – насуплено глядел на песчаниковое изваяние, будто завидуя, что слава экспоната под номером тридцать два из коллекции деда выше его личного реноме. Бельмом в глазу являлся для него бюст Нэфр’ди-эт. Пожалуй, прохладное отношение к раритетам было у нас общим – но, в отличие от крелофониста, я не завидовал, а рассматривал скульптуру с чисто утилитарных рационалистических позиций. Как инструмент, с помощью которого собирался заработать деньги для экспедиции на Сивиллу.

Перевернув бюст, я внимательно осмотрел его основание. Всё в точности совпадало с каталожными данными. В основании скульптуры был просверлен узкий конус пятисантиметровой глубины – когда-то, посаженная на деревянный колышек, она именно так крепилась к постаменту, и нашедшие бюст археологи не стали отходить от канона, заказав вместо утерянной подставки новую, со штырём. Но меня это никак не устраивало.

– Смотрите, – показал я углубление Мальконенну, – идеальный место для контрабанды яиц занзуры. Бюст Нэфр’ди-эт пойдёт спецгрузом и под охраной, и ни один таможенник Раймонды не сможет взять его в руки.

Всё-таки Мальконенн основательно загрузился пантакатином, потому что до него не сразу дошёл смысл моих слов. С минуту он сидел, тупо уставившись на скульптуру, и, похоже, никак не мог отрешиться от своей антипатии к раритету. И только затем, когда суть идеи наконец-то прорвалась в его сознание, он расцвёл.

– Понял! – чересчур эмоционально воскликнул он. – Понял! Гениально!!!

Меня покоробило. Может, в среде непризнанных гениев так и принято выражать свои чувства, но я к чрезмерным эмоциям отношусь скептически. От них за три версты разит фальшью дешёвых водевилей.

И здесь Мальконенн меня «срезал». Недооценил я его интеллект. Свою роль он сыграл на высшем уровне. Артист.

– Не хватает только самого малого – яиц занзуры, чтобы туда спрятать, – с едким сарказмом заметил он. От восторженности на лице не осталось и следа. Ошибся я, подозревая, что его сознание заторможено галлюциногеном. Передо мной сидел умный человек, с трезвыми мыслями и холодным рассудком. И было непонятно, кто с кем ведёт игру.

– Каким образом ты их собираешься раздобыть? – спросил он.

– А вот это уже моё дело. Вы платите за товар, а какими методами я его буду добывать, вас не касается. К тому же, если я вдруг попадусь на контрабанде, вам лучше не знать подробностей. Во избежание.

Мальконенн немного подумал, недовольно двигая желваками на скулах и не сводя с меня пристального взгляда. Я хладнокровно выдержал этот взгляд.

– Разумно, – вынужден был согласиться крелофонист. – Что ещё от меня требуется?

– Испортить эту скульптуру. – Мстя за его сарказм, я не стал вдаваться в объяснения.

Брови Мальконенна недоумённо взлетели, мгновенье он не мог вымолвить ни слова, затем откинулся на спинку кресла и расхохотался.

– Послушайте, Бугой, в своём ли вы уме?

Я ухмыльнулся. До положительного результата переговоров было ещё далеко, но, по крайней мере, своей фразой я заставил его перейти на «вы».

– В своём. Для того чтобы в скульптуре мог поместиться контейнер с двумя яйцами занзуры недельной кладки, необходимо увеличить углубление до семи сантиметров и расширить на два миллиметра, придав вместо конусной формы цилиндрическую.

На этот раз Мальконенн задумался надолго. То ли жаль было уродовать бюст, то ли из-за своего метафорического воображения не мог представить, какое отверстие должно в конце концов получиться.

– Вибрация при сверлении не разрушит скульптуру?

– Межмолекулярный бур не даёт вибрации. Сделает нужную выемку будто ложкой в сбитых сливках. Полная гарантия от трещин, сколов, осыпания.

– Это-то ладно… – раздумчиво протянул Мальконенн. – Но возникает другой вопрос. Верю, что ни один таможенник к бюсту не сможет притронуться. Но я также не сомневаюсь, что на таможне его обязательно просветят. Как по-вашему, при этом никто не заметит внутри бюста яйца занзуры?

Оказывается, не я один умел пользоваться искусством замаскированной иронии. Вопрос Мальконенн задал без тени улыбки, серьёзно, однако в его глазах плескалась еле уловимая доля наигранной наивности. Ассоциативно на ум из далёкого детства выплыл эпизод из сказки Милна, когда плюшевый мишка вздумал полакомиться мёдом в дупле с дикими пчёлами и решил, притворившись тучкой, подняться на дерево с помощью воздушного шарика. «Как по-твоему, Винни, – наивно спросил Пятачок, – а пчёлы не заметят под шариком тебя?»

– Не заметят, – досадливо поморщился я. Абсолютно ни к месту пришлось воспоминание.

– Почему? – усилил интонацию Мальконенн, и в голосе прорезались нотки сарказма. – У раймондцев глаза устроены по-другому?

– Потому, – в тон крелофонисту отрезал я. Сам иногда прикидывался «наивным простаком», однако не терпел, когда кто-либо пытался применить этот приём в разговоре со мной. – Предлагая вам испортить скульптуру, я имел в виду вовсе не расширение полости внутри неё.

Мальконенн выпрямился в кресле.

– Что же вы имели в виду? – спросил он, помрачнев. Не так уж и равнодушен оказался Мальконенн к бюсту египетской царицы, хотя, скорее всего, его волновал только один вопрос: насколько мои манипуляции могут снизить стоимость раритета.

– Создать в расширенной полости капсулу темпорального сдвига.

По выражению лица Мальконенна я понял, что это ему ни о чем не говорило. Но он молчал. Ждал объяснений.

– Темпоральным преобразователем на поверхность выемки наносится плёнка нуль-времени толщиной в два ангстрема. Таким образом как бы создаётся темпоральная капсула, внутри которой наблюдается сдвиг во времени приблизительно на двое суток. Помещённый внутрь бюста предмет проявится там как изображение через два дня, даже если его там уже не будет.

Тотт Мальконенн не спешил с вопросами. Сидел, думал. Вопреки ожиданию, никаких эмоций в этот раз его лицо не выражало.

– А…

– Это останется со скульптурой навсегда.

Мальконенн понимающе кивнул. Однако кивок вовсе не означал согласие. Вопросы ещё не закончились.

– Увеличение темпорального сдвига более двух суток нежелательно, – сказал я, предупреждая следующий вопрос. – Для этого придётся увеличить толщину нуль-темпоральной плёнки, что может привести к сбою при тестировании скульптуры на её подлинность.

Мальконенн снова кивнул, продолжая выжидательно смотреть на меня. Но я молчал, ждал его решения.

– Ещё что?

– Всё.

Он глубоко задумался. Я его понимал – не каждый решится поставить на раритетной скульптуре жирную чернильную печать, пусть даже и невидимую, но обнаруживаемую при помощи специального темпорального оборудования. Если Мальконенн откажется, мои мечты о сафари на Сивилле рассыплются в прах. Ещё десять минут назад я был на сто процентов уверен, что Мальконенн согласится, однако неожиданные метаморфозы его интеллекта сильно поколебали моё мнение. Не во всём, оказывается, был предсказуем невесть что возомнивший о себе крелофонист.

Молчал он долго. Взгляд потух, словно Мальконенн обратился взором внутрь себя, и опять ни тени эмоций не проявилось на лице. Знал за собой крелофонист такую слабость и, если надо, умел себя контролировать. Только по ожившим глазам я понял, что он принял решение.

– И чёрт с ней! – в сердцах махнул он рукой. – Для меня важнее другое. Один раз живём. Договорились.

– Вот и хорошо, – с облегчением выдохнул я. – Тогда приступим.

Я распаковал багаж, собрал оборудование, проверил его и только затем занялся работой. Выемка песчаника межмолекулярным буром заняла не больше минуты, зато на создание конуса темпорального сдвига ушло около двух часов. Конфигурация искривлённой пространственно-темпоральной плоскости требовала ювелирной точности в исполнении, и малейшая ошибка в расчётах грозила потерей экспоната вне времени. Поэтому я вначале по миллиметру воссоздал виртуальную модель темпоральной капсулы, раз пять перепроверил все расчёты и параметры, и только затем внедрил её в выемку бюста Нэфр’ди-эт. Проверка параметров на темпоральном сканере показала, что сдвиг во времени в полости бюста составляет сорок шесть часов пятьдесят две минуты. Чуть меньше расчетного времени, но я был этим очень доволен. На полчаса меньше, зато больше гарантий, что при тестировании скульптуры на подлинность не будет сбоев. Так и оказалось. Портативный хронограф зафиксировал, что возраст бюста составляет пятьдесят три столетия плюс-минус сорок девять лет. Как и до внедрения капсулы темпорального сдвига.

– Это всё? – спросил неотрывно наблюдавший за моей работой Мальконенн, когда увидел, как я удовлетворённо распрямляюсь от предметного столика темпорального преобразователя.

– Нет. Осталась совсем чепуха. Сделать новую подставку.

– А чем вас эта не устраивает? – не понял Мальконенн. – Она тоже представляет собой историческую ценность – ей уже несколько столетий.

Вопрос меня откровенно развеселил.

– Как по-вашему, – в тон Мальконенну уел его я, – что произойдёт, когда я помещу внутрь бюста яйца занзуры, а затем надену его на штырь? Или вы ничего не заметите?

Щека Мальконенна дёрнулась, он потемнел лицом, но сдержался. Не выносил он иронии над собой похлеще меня.

– А как проверить темпоральную капсулу? – попытался он выйти из пикантного положения.

– Элементарно.

Я перенёс бюст Нэфр’ди-эт на предметный столик лучевого сканера, включил экран. Затем сунул палец в полость, и мы увидели, как на экране к бюсту приблизилась полупрозрачная рука, но указательный палец в полости так и не появился. Создавалось впечатление, что он как бы растворяется в ней по мере погружения.

– Через два дня, поместив бюст под сканер, вы сможете наблюдать, как в полости появится мой палец, – сказал я. – Однако повторять эксперимент не советую. Через неделю сюда прибудут эксперты из страхового агентства Союза антикваров, и нехорошо получится, если при сканировании они увидят внутри бюста ваши мелькающие конечности.

Мальконенн мрачно кивнул.

Ещё полчаса у меня ушло на создание копии подставки для скульптуры. Сделал я её из псевдомрамора один к одному по внешнему виду оригинала. Но вместо штыря в подставке была выемка, в которую плотно входило основание скульптуры.

– Теперь всё? – повторился Мальконенн, наблюдая, как я устанавливаю бюст на новую подставку, прикрываю его прозрачным колпаком и защёлкиваю гравитационные зажимы.

– Нет, – покачал я головой, но в детальные объяснения вдаваться не стал и принялся упаковывать оборудование.

Когда я закончил, Мальконенн уже не задал своего, ставшего сакраментальным, вопроса.

– Алазорского? – предложил он, усаживаясь в кресло.

И только тогда я понял, почему он так настойчиво интересовался, когда же я закончу работу. Как ни старался Мальконенн держать себя в руках, его основательно мутило от галлюциногена. А алкоголь лучше всего снимает постпантакатинный стресс. По глазам Мальконенна было видно, насколько ему невмоготу, и как хочется выпить.

– Ещё один аспект, и на сегодня мы полностью закончим наши дела, – уклончиво ответил я, выкладывая на столик бумаги. – Согласуем смету подготовительных работ.

Мальконенн тяжело вздохнул, наклонился над бумагами и начал читать, держа ладони на коленях и не прикасаясь к листам. Не хотел, чтобы я видел, как дрожат у него руки.

Дойдя до графы «Оборудование», он поднял глаза и посмотрел на упакованный багаж.

– Вы оставляете его мне?

– Нет. Забираю с собой и спущу в аннигилятор вашей яхты. Здесь мы оборудование уничтожать не будем – система жизнеобеспечения зафиксирует этот факт.

– Разумно, – согласился Мальконенн и вновь уткнулся в бумаги.

Когда он дошёл до предпоследней станицы, брови его удивлённо подскочили.

– А это ещё что? – изумился он. – Эта сумма в десять раз превышает ваш гонорар!

– Медицинская страховка, – спокойно объяснил я. – Для успешной реализации задания мне предстоит перенести две хирургические операции на генетическом уровне. Такие операции не всегда проходят гладко, и если я стану калекой, то хочу прожить остаток лет обеспеченным человеком.

– Пусть будет так, – недовольно скривился Мальконенн, посмотрел на резюмирующую цифру в конце документа и выписал чек.

– Теперь-то мы можем выпить лёгкого вина за успех общего дела?! – уже не скрывая эмоций, спросил он, протягивая мне чек.

– Вы – да, я – нет, – покачал я головой. – Через пять часов я буду лежать на операционном столе в марсианской клинике межвидовой хирургии в отделении имплантации инородных органов, поэтому алкоголь мне противопоказан. Надо спешить, чтобы успеть на рейсовый лайнер «Пояс астероидов-VI – Марс», иначе придётся ждать трое суток, и тогда вряд ли успею адаптироваться к новому телу до рейса на Раймонду. Так что – всего доброго, – протянул ему руку.

Мальконенн тяжело вздохнул и подал вялую потную ладонь.

– Гад ты, Бугой, – горько сказал он в сторону. – Опять мне пить в одиночку…

Я ничего не ответил. Развернулся и зашагал прочь.

Когда я вышел на крыльцо виллы, в долине вечерело. Солнце только что скрылось за обрезом гор, и в небе над котловиной проявилась блеклая луна в первой четверти. Вероятно, стереоэффект, так как не помню, чтобы из космоса у «Выеденного яйца» наблюдался ещё один сателлит, кроме искусственного светила. Хотя я тогда особенно не приглядывался, а дед Мальконенна был достаточно экстравагантной личностью, чтобы позволить себе заказать уменьшенную копию естественного спутника Земли. Воздух над долиной посвежел, и в нём отчётливо слышались мельчайшие звуки. Из собирающегося над озером тумана доносились редкие всплески, поодиночное кваканье лягушек, а затем над ухом запищало, и на щёку спикировал большой комар.

– Чёрт! – выругался я, прихлопнув его ладонью. Предположение, что комаров в долине нет, оказалось неверным. Похоже, экосистему поместья создавали на века, а без комаров экологического равновесия не достигнуть. Собственно, а почему бы и нет? При современных электронных способах защиты от насекомых комары досаждать не будут. Но у меня не было репеллента, и пока дошёл до лифтовой площадки, убил на себе с десяток настырных кровососов.

Сгрузив багаж на палубу яхты, я отослал кибертележку и, уже закрывая люк, неожиданно подумал, что если бы поместье принадлежало мне, в воздухе обязательно порхал хотя бы один из видов парусников. Например, чёрно-зелёный земной Ornithoptera – как раз его ареал. Душа обмирает, когда этот громадный, размером с две ладони, птицекрыл бесшумно проносится над головой…

Отойдя на яхте от виллы Мальконенна на сто километров, я отправил багаж в аннигилятор и уселся перед экраном. Поместье «Выеденное яйцо» медленно отдалялось, чтобы через некоторое время раствориться среди неподвижных равнодушных звёзд.

Моё мнение о Мальконенне вновь изменилось. Не очень существенно, но и не в лучшую сторону. Когда он меня уговаривал взяться за дело на Трапсидоре, то сулил золотые горы, но как только дошло до оплаты, принялся скрупулёзно проверять каждую строчку расходов. Правду говорят – чем богаче человек, тем более прижимист. Даже не подумал приплюсовать к гонорару сумму, предложенную за показ бюста Нэфр’ди-эт на Раймонде, а когда увидел графу комиссионных за эту сделку, кисло поморщился. Так что обо всей сумме я и не подумал заикаться. Скаред, одним словом. Знал бы, не связывался.

2

Хирург, трансплантировавший мне жабры по заказанному образцу, был землянином. Грузным, рыхлым, страдающим одышкой в разреженной марсианской атмосфере, а потому, наверное, вечно хмурым и всем на свете недовольным. Когда я попытался мягко намекнуть, что при его профессии давно пора сменить лёгкие, он более обычного помрачнел и пробурчал, что как в старину сапожники ходили без сапог, так и сейчас хирурги не пользуются услугами своих коллег. А затем, во время осмотра швов и тестирования жабр, пустился в долгие занудные объяснения, насколько трансплантация вредна для организма. Особенно, если вживляются органы, предназначенные для среды, губительной для человека, и, что ещё хуже, когда эти органы вживляются временно. Последствия, вызванные адаптацией чужеродных органов, а затем их отторжением, могут привести к такой разбалансировке организма, что потребуются годы лечебных процедур для восстановления нормальной жизнедеятельности.

В конце концов я не выдержал нудных нотаций и раздражённо оборвал на полуслове:

– Вам не кажется, что подобными сентенциями вы подрываете авторитет своей профессии? С такими воззрениями нужно не трансплантацией заниматься, а быть активистом Комитета статуса человека, выступающего за категорический запрет даже маломальских изменений биологической сущности Homo sapiens .

Против ожидания, резкая отповедь не обидела хирурга. Наоборот, я впервые увидел на его лице подобие улыбки. Немного снисходительную грустную усмешку умудрённого житейским опытом человека.

– Возможно, вы и правы, – сказал он со вздохом. – Наверное, когда-нибудь я сменю профессию. Не напрасно около шестидесяти процентов штатных сотрудников Комитета статуса человека бывшие медики с большим стажем практической работы. Слишком много нам известно об искусственных мутациях, и мы, как никто, понимаем, что насильственное изменение естественной эволюции Homo sapiens может завести в тупик, из которого нет возврата.

Я благоразумно промолчал, предпочитая не втягиваться в дискуссию. Жизнь у меня одна, мой организм – моя личная собственность, и как я с этой собственностью поступаю – сугубо частное дело. Человеческая жизнь тем и отличается от животного существования, что предусматривает активный поиск за пределами своих возможностей, но мало кто из людей это понимает, предпочитая спокойное существование на уровне амёбы. Замкнуться в своём мирке, где всех удовольствий – есть, спать, плодиться и беречь здоровье, – не для меня.

Нейрохирургом, вживившим мне под ногти безымянных пальцев дублирующие друг друга молекулярные биочипы и подключившим их к нервной системе, был целитерец, хотя я бы поостерёгся относить его как биологическую особь не только к медлительным аборигенам Целитеры, но и вообще к какой-либо расе. Дело в том что, в отличие от земного коллеги, он был ярым поборником трансмутации и настолько перекроил своё тело, что от целитерца в нём осталось не более десяти процентов. И это при всём при том, что на Целитере строжайшим образом соблюдается кодекс сохранения вида в неприкосновенности. Но, как говорят, в семье не без урода. Он сменил целитерское гражданство на межгалактическое и, тем самым, освободился от моральных обязательств перед своей родиной. Трансмутация его организма имела несколько однобокую направленность – недовольный тем, что при общении с другими расами он чересчур медлителен, нейрохирург занялся усовершенствованием своей нервной системы и достиг поразительных результатов. Я даже не могу описать, как он выглядел – движения нейрохирурга по палате напоминали размытое мельтешение крыльев колибри, так что нельзя было разобрать, где именно он находится. Говорил он тоже на запредельной скорости, отчего слова сливались в непрерывный писк, и смысл сказанного доходил до меня через пятое на десятое. К счастью, отвечать на его вопросы не требовалось, нейрохирург обладал способностью читать мысли по физиомоторике, и лишь изредка, когда я вообще ничего не понимал из скорострельного писка, рефлекторные ответы моего тела ставили его в тупик. Тогда он на несколько мгновений застывал напротив койки, замедлял темп речи, и я, наконец, мог видеть размытое в пространстве лицо целитерца с синюшным большим носом и выпученными глазами. При этом всё тело продолжало мельтешить, вызывая иллюзию, будто у него не менее двух десятков пар рук и ног. Может, так оно и было – когда он прикреплял к моему телу датчики, создавалось впечатление, что это делается единым шлепком; а может, и нет – при такой скорости движений он вполне мог обходиться одной парой рук.

При каждом своём посещении он уговаривал меня то подсоединить биочипы напрямую к мозгу, то вживить их на постоянной основе, то расширить оперативную память, но я непреклонно стоял на своём – спустя месяц биочипы должны безболезненно прекратить функционирование и рассосаться. Столь радикальное отношение к усовершенствованию своих способностей тоже было не по мне – человек во всём должен оставаться человеком, и выделяться среди себе подобных только яркой личностью, иначе общество его не примет. Вряд ли кто восхищался способностями нейрохирурга-целитерца, вряд ли у него были друзья – а самосовершенствование ради себя самого, как я считаю, пустая трата сил и времени. Амбиции человека приносят удовлетворение только тогда, когда плоды его достижений вызывают восхищение у окружающих. Иначе жизнь превращается в бессмыслицу. А как, скажите, можно не то, что восхищаться, а поддерживать отношения с сумасбродным целитерцем, когда в результате гиперускоренного метаболизма от его тела за три версты тошнотворно разит потом?

На третий день после операций я связался с Мальконенном, чтобы проконтролировать, как он выполнил мои указания.

Мальконенн был пьян до невменяемости. По последним сведениям, почёрпнутым из видеожурнала «Мир крелофонии», я знал, что он напрочь разругался со своим продюсером, однако не предполагал, какие последствия вызовет разрыв их отношений. Видимо, дела Мальконенна на ниве крелофонии шли совсем плохо, если он ударился во все тяжкие, глуша свою несостоятельность наркотиками и спиртным. Но если логически поразмыслить, то иного и не следовало ожидать. Только в больном воображении могла возникнуть бредовая идея создания крелофонических композиций на основе пения диких занзур. Так что винить нужно было не его, а себя самого, польстившегося на внушительный гонорар.

На мои вопросы, послал ли он астрограмму, подтверждающую его участие в выставке древнего искусства Земли на Раймонде, и согласован ли срок прибытия на виллу экспертов страховой компании, Мальконенн лишь глупо хихикал и бормотал нечто невразумительное. А затем вдруг начал заплетающимся языком с воодушевлением объяснять, как он оборудовал пещеру внутри скальных пород астероида для содержания зазнур в практически естественных условиях. Когда я это услышал, волосы на голове зашевелились. Не знаю, как сдержался и не наорал на Мальконенна, но связь с ним мгновенно оборвал.

С полчаса я не находил себе места. После подобных заявлений открытым текстом в эфире на моём плане можно было ставить жирный крест. Какого чёрта я связался с этим идиотом?! Надо же так опростоволоситься! Сколько сил потрачено на подготовку, плюс две хирургические операции – и всё насмарку… С таким заказчиком нужно немедленно рвать отношения, пока не очутился за решёткой.

Однако, поостыв, я всё-таки решил продолжить начатое. Слишком далеко зашёл, чтобы останавливаться на полпути. К тому же, несколько раз прослушав запись нашего разговора, немного успокоился. Диалог получился чрезвычайно туманный и понятный только посвящённому во все детали. А таких людей было всего двое – я и Мальконенн. Как ни пытался крелофонист произнести слово «занзуры», кроме шипения ничего не выходило, и Тотт заменил «занзуры» на пьяное «птышки». А под «птичками» и обустройстве их жизни на межпланетной вилле можно понимать что угодно, особенно в фривольном смысле. Мало ли в эфире Солнечной системы частных бесед на отвлечённые темы… Но про себя твёрдо решил: случись ещё одна подобная выходка со стороны Мальконенна, и я разорву контракт. О чём и уведомлю заказчика при первой же очной встрече без посторонних ушей.

Пока же я проделал со своим клиентом то, что при любых иных условиях было бы неосуществимым. Дистанционно повлиять на работу системы жизнеобеспечения автономной космической виллы невозможно – фильтры функциональной защиты отсекут любую информацию извне, которую сочтут вмешательством в действия системы жизнеобеспечения. Но меня на станции «Пояс астероидов-VI» поджидала яхта Мальконенна, – неотъемлемая биоэлектронная ячейка сложнейшего организма современной космической виллы, настроенная на подчинение моим командам, – поэтому отдать соответствующие распоряжения через её рецепторы было хоть и сложным делом, но вполне реальным. Конечно, серьёзно повлиять на систему жизнеобеспечения через рецепторы яхты я бы всё равно не смог, однако, благодаря вживлённым под ногти биочипам, сумел-таки выбрать приемлемый вариант и через блок врачебного надзора ввёл запрет на предоставление хозяину алкогольных напитков. Поскольку это обосновывалось медицинским предписанием, то подобное распоряжение Мальконенн сам отменить не мог – нужно было вызывать системотехника. Таким образом я «убивал двух зайцев»: приводил Тотта Мальконенна в трезвое состояние и одновременно проверял на слабохарактерность. Если он вызовет ремонтную бригаду системотехников, я откажусь от выполнения заказа. С людьми, на которых нельзя положиться, дел лучше не иметь. Ни в обыденной жизни, ни, тем более, в экстремальных ситуациях.

На шестой день я выписался из клиники, хотя показания по вживлению жабр ещё не достигли оптимума. Хирург пытался воспрепятствовать моему решению, уговаривая остаться под квалифицированным наблюдением ещё пару дней во избежание нежелательных эксцессов, но меня поджимали сроки. То ли Мальконенн с пьяной головы неправильно понял мои указания, на какой день нужно вызвать экспертов страховой компании, то ли устроители выставки на Раймонде спешили побыстрее заполучить экспонат, пока непредсказуемый в своих решениях крелофонист не передумал, но экспертная группа и охрана для сопровождения ценного груза прибывала на виллу «Выеденное яйцо» сегодня.

Я терпеливо выслушал все наставления хирурга, как вести себя в ближайшие дни, какие препараты принимать и что делать, если раньше срока появятся признаки отторжения жабр. Надеюсь, что землянин, в отличие от целитерца, не умел читать мысли по физиомоторике пациента, так как я, пожимая ему при расставании руку, страстно пожелал больше никогда в жизни не встречаться с этим занудным человеком. И если потребуется реабилитация после отторжения жабр, соглашусь на любой госпиталь, кроме марсианского.

Прощание же с нейрохирургом вообще нельзя назвать прощанием. Он вихрем подскочил ко мне в коридоре клиники, на мгновение завис напротив, пискнул что-то и тут же умчался радужным мельтешащим смерчем, окутав меня напоследок тошнотворным облаком пота. Только благодаря вживлённым биочипам я смог расшифровать его последнюю тираду – целитерец с непререкаемым апломбом заявил, что запах его пота адаптирован под наилучшие духи Целитеры, и потому мне никогда не понять всей прелести и изысканности аромата. От такого наглого заявления я опешил, а затем страстно захотел на мгновение обрести ту же скорость движения, что и нейрохирург, догнать его и с не меньшим апломбом посоветовать восстановить своё первоначальное гражданство, возвратиться на родную планету и там охмурять «божественным» ароматом целитерок, поскольку для всех остальных гуманоидов этот запах сродни смраду гниющих отбросов. Было у нас с целитерцем кое-что общее – низкий уровень толерантности. Но у цельных натур так и должно быть. Те, кто комплексует, извиняется, испытывает угрызения совести, обращает излишнее внимание на чужое мнение, идут к своей цели окольными тернистыми тропами и почти никогда не доходят.

В этот раз Тотт Мальконенн ждал меня на причале. Был он трезв, и, пока яхта швартовалась, я наблюдал на экране за его тщедушной фигурой, всем своим видом выражавшей раскаяние. Выглядело раскаяние весьма натурально, однако, зная артистические способности Мальконенна, я не очень-то верил в его искренность. Артист он первоклассный, но, на его беду, талант исполнителя и талант композитора слишком разные вещи. На его беду мне было наплевать, однако то, что он чувствовал себя виноватым, обнадёживало.

Когда диафрагма люка с треском распахнулась, Мальконенн с излишней поспешностью устремился ко мне, протягивая для рукопожатия руку и сконфужено отводя глаза в сторону.

– Здравствуйте, Бугой! – наигранно весело воскликнул он. – Надеюсь…

Он мазнул по мне взглядом и осёкся. Лицо изумлённо вытянулось, протянутая рука застыла в воздухе.

– Вы… Вам нехорошо?

Его реакция была предсказуема. Видел себя в зеркале – безобразный горб на спине, лицо отёкшее, бледно-желтушное, чёрные круги под глазами. И таким мне предстояло быть полтора месяца. Дикий коктейль человеческой крови и плазмы гидробионта Раймонды представлял серьёзное испытание для печени и почек, поскольку медикаментозные ингибиторы защищали внутренние органы от вредного воздействия инородной плазмы лишь на девяносто восемь процентов. И этого соотношения приходилось строго придерживаться, так как при ста процентах защиты наступало отторжение имплантанта.

– А вы как себя чувствуете? – спросил я, пожимая повисшую в воздухе руку Мальконенна. – Похмелиться не хочется?

Мальконенн сник, попытался выдернуть руку, но я держал её крепко.

– Что вы, право… – смущённо пробормотал он. – Ничего страшного, в конце концов, не случилось…

– Случится, – мрачно пообещал я. – Ещё одна подобная выходка с вашей стороны, и наши договорные отношения будут разорваны. С уплатой вами всех обусловленных договором компенсаций. Если потребуется, то и через суд.

При упоминании о суде Мальконенна передёрнуло. Больше всего он боялся огласки. Для моей репутации суд тоже был ни к чему, но крелофонист прекрасно осознавал, что это отнюдь не поставит крест на моей карьере. Слишком я независим в своей области, чтобы превратиться в изгоя. Для него же огласка означала полный крах.

– Зачем же так сразу – суд… – забормотал он. – Даю слово, что, пока вы будете на Раймонде, я ни грамма в рот не возьму и носа с виллы не высуну до вашего возвращения.

Он попытался заглянуть мне в глаза, но тут же отвёл взгляд. Нехороший у него был взгляд, неискренний, но я ему поверил. У чересчур эмоциональных натур внешняя реакция редко совпадает со словами.

– И всё это время не будете отвечать ни на чьи звонки, кроме моих, – сказал я.

– И всё это время не буду отвечать ни на чьи звонки, кроме ваших, – эхом откликнулся Мальконенн.

– Даже если продюсер предложит вам сверхзаманчивые гастроли.

Это был удар ниже пояса. Третьеразрядному крелофонисту никто не предложил бы и низкосортного турне.

– Даже… – по инерции продолжил Мальконенн, но тут до него дошёл иезуитский смысл моих слов, горло у него перехватило, он напрягся, медленно поднял голову.

– Обещаю, – процедил он, с ненавистью глядя сквозь меня, – что всё это время проведу как отшельник и не поддамся ни на какие соблазны.

Получилось излишне патетично, но, учитывая его богатый сценический опыт, наложение театральных штампов на обещание не следовало принимать за ёрничанье.

– Договорились, – ровным голосом сказал я и отпустил его руку. – Помогите перенести багаж на причал – мне после операций нельзя поднимать тяжести.

Мальконенн нырнул в люк яхты и один за другим вынес на причал три объёмных баула. Последний, наиболее тяжёлый, он не смог поднять и волоком протащил по настилу.

– Оставьте тут, – распорядился я. – Незачем переносить в дом, а затем обратно. Когда, кстати, прибудет катер с экспертами?

– Через полтора часа, – отдуваясь, выдохнул Мальконенн. – Что у вас в баулах?

– Снаряжение.

– Да? И для…

– Меньше будете знать, крепче будете спать! – оборвал я его на полуслове. – Кстати, снаряжение сделано по сецзаказу, и расходы превысили первоначальную смету.

– Я доплачу, – быстро согласился Мальконенн, чем приятно удивил. Когда мы расставались неделю назад, я посчитал его за скареда. Оказывается, не всё так просто – дурман наркотиков и спиртного вызвал у крелофониста манию меркантильности, как у иных буйство. Трезвый Мальконенн нравился мне больше.

– Идёмте, – смягчил я тон. – Не торчать же нам на причале в ожидании экспертов полтора часа. К тому же экспертизу экспонатов положено проводить в здании.

В котловине был полдень. Искусственное солнце стояло в зените, перегретый песок источал жар, и рассеянная тень от куцых крон корабельных сосен не спасла от зноя. Пока мы шли по тропинке до коттеджа, я изошёл потом. После недели пребывания в статичных условиях госпиталя, пять минут пребывания на жаре на фоне общей послеоперационной слабости вызвали дурноту, и мне было не до красот долины. Поэтому, как только мы оказались в прохладе комнат, я упал на диванчик в первом же зале, достал баллончик с аэрозолем и, расстегнув ворот, брызнул за шиворот хорошую порцию двухпроцентного формальдегида. Жабры обожгло, меня передёрнуло, а затем по телу начала разливаться блаженная истома. Главное, не переусердствовать с формальдегидом: то, что для жабр – основа жизнедеятельности, для человеческого организма – яд.

Мальконенн наблюдал за моими действиями со странным выражением брезгливости и одновременно сочувствия на лице.

– Еще не адаптировался, – кисло усмехнулся я. – С вашего позволения я прилягу?

– Да-да, – спохватившись, озабоченно засуетился он. – Укладывайтесь… Подушку дать?

Я слабо отмахнулся, осторожно лёг боком на диванчик, вытянулся и пододвинул под голову съёмный надувной подлокотник. Как минимум, месяца полтора спать и отдыхать, лёжа на спине, мне заказано.

Мальконенн бесцельно прошёлся по залу, остановился и нерешительно посмотрел на меня.

– Что? – спросил я, преодолевая слабость.

– Вы говорили о счетах… Перерасход за спецснаряжение…

Я тяжело вздохнул. Начинается! Неужели передумал оплачивать? Недавнее приятное удивление по поводу готовности крелофониста всё оплатить сменилось досадой.

– Нет-нет, – понял меня без слов Мальконенн. – Не в том смысле… Мне нужны счета, чтобы перечислить деньги…

– Придут электронной почтой, – пробормотал я, прикрывая веки. После аэрозольного шока меня охватила сонливость. – Если уже не пришли…

– Ага, ага… – закивал Мальконенн и вновь бесцельно заколесил по комнате. – Не хотите посмотреть, как я оборудовал грот для занзур? – предложил он.

– Нет.

– Тогда чем будем заниматься?

– Ничем. Ждать прибытия экспертов, – не открывая глаз, сказал я.

Ждать Мальконенн не умел, но, к счастью, тревожить меня больше не стал. Бродил по залу, шумно вздыхал, несколько раз присаживался в разные кресла, кажется, пытался слушать через наушники крелофонию… Точно не помню, веки разлеплял редко, к тому же немного вздремнул.

Очнулся я по синхронной команде вживлённых биочипов секунд за десять до сообщения системы жизнеобеспечения виллы, что катер с экспертами страховой компании причалил к створу. Лишний раз убедился, насколько биочипы незаменимы для моего предприятия, но, тем не менее, вживлять их навечно не собирался. И никакому нейрохирургу меня в этом не переубедить.

– Надо идти встречать! – встрепенулся Мальконенн, вскакивая с кресла.

– Ни в коем случае, – охладил я его пыл, неторопливо садясь на диване. – Оставьте эмоции для своих концертов, а сейчас сыграйте роль солидного коллекционера антиквариата, который оказывает огромное одолжение, предоставляя экспонат для выставки на Раймонде. Нельзя показывать свою заинтересованность, иначе вашу нервозность примут за желание получить хорошие деньги, а это в среде коллекционеров считается дурным тоном. К тому же не хочу, чтобы кому-нибудь из экспертов закралось в голову подозрение об иных целях, преследуемых хозяином. Поверьте, большинство экспертов прекрасные миелосенсорики и фальшь в поведении улавливают мгновенно.

– Я постараюсь, – взял себя в руки Мальконенн.

– Уж будьте добры, – не удержался я от язвительной улыбки и получил в ответ испепеляющий взгляд. Сразу стало понятно, что после окончания дела наши пути-дорожки разойдутся навсегда. И к лучшему.

В комиссию входили пять гуманоидов. Пока они шли по лесной тропинке к коттеджу, Сезам показал их в окне крупным планом и представил каждого. Распорядитель выставки раймондец Теодор Броуди, маленький, лысенький толстячок с рыжими бакенбардами в старинном чёрном сюртуке с длинными фалдами и таком же старинном цилиндре, шагал впереди процессии. Он был единственным, кто более всего походил на человека, хотя именно раймондцы имели к гуманоидам весьма спорное отношение. За ним следовали двое похожих друг на друга как зеркальные копии ионокцев – Эшпертер Ай и Эшпертер Эго, эксперты страховой компании. Худые как жерди, в белых хитонах, с бритыми головами и постными выражениями на лицах ионокцы были больше, чем обыкновенные близнецы. Несмотря на биологическую независимость тел, их сознания настолько тесно взаимодействовали между собой, что отдельно, как особи, они существовать не могли. Я уже и не помню, сколько раз выставлял свою коллекцию экзопарусников на выставках, которые обсуживали разные страховые компании, но всегда экспертами были ионокцы. Об их честности, неподкупности и скрупулёзности в делах ходили легенды. Лёд мог стать горячим, но ионокец продажным – никогда. Замыкали группу двое шестируких хейритов, в форме межгалактической службы безопасности с сержантскими погонами – Абрикар Кроузи и Транкар Бракан, которые несли как торшез переносной сейф для особо ценных грузов. Хейриты прекрасные телохранители с великолепной реакцией, однако их присутствие вызвало у меня лёгкую оторопь. Я недоумённо вскинул брови и посмотрел на Мальконенна.

Крелофонист никак не воспринял моё недоумение. То ли был в курсе, кому поручена охрана песчаникового изваяния, то ли просто не понимал меня. Привык, что во время гастролей его охраняли хейриты, и даже не подозревал, насколько для данного случая они неуместны. Впрочем, меня это не касалось. Имена хейритов я тут же забыл – зачем мне близкое знакомство с рядовыми охранниками? – личное имя ионокцев-антиподов Ай и Эго тоже почти мгновенно выветрились из памяти, зато имя раймондца постарался запомнить. С ним предстояло работать, причём в том направлении, о котором распорядитель выставки и не подозревал.

Церемония передачи экспоната – весьма рутинная процедура, расписанная по минутам и ролям, почти как вручение верительных грамот. Не столь торжественная, но столь же нудная. Всё проходит согласно протоколу. Вначале Сезам представил присутствующих друг другу (хотя уверен, что информацию о нас с Мальконенном члены комиссии получили ещё находясь на своём катере), затем распорядитель выставки раймондец Теодор Броуди начал медленно, с чувством, с расстановкой зачитывать условия договора, написанного излишне высокопарным слогом. После каждого пункта он останавливался, попеременно посматривал то на меня, то на Мальконенна и продолжал чтение только после моего утвердительного кивка. Мальконенн же, памятуя мои наставления, ни разу не удостоил Броуди не то, что словом, но и взглядом. Сидел, развалясь в кресле, с насупленным, отсутствующим видом, будто всё происходящее его не только не касалось, но и было в тягость. Этакий парвеню, что отчасти почти так и было, поскольку как ценитель раритетов Мальконенн представлял собой полный ноль.

Наконец Броуди закончил чтение договора, и в зал вкатилась кибертележка с установленным на предметном столике изваянием царицы Нэфр’ди-эт. Я натянул на руки стерильные перчатки, снял прозрачный колпак, аккуратно взял скульптуру с подставки и протянул её Броуди.

И тут я увидел его лицо. Теодор Броуди, распорядитель выставки древнего искусства Земли на Раймонде, существо, которое лишь с большой натяжкой признавали гуманоидом, стоял передо мной соляным столбом, во все глаза зачарованно уставившись на скульптуру. Воистину, нет пророка в своём отечестве! Мы с Мальконенном, плоть от плоти Homo sapiens , наследники земной цивилизации, с прохладцей, мягко говоря, относились к своим историческим ценностям. Поэтому столь искреннее и неподдельное восхищение земным раритетом вызвало у меня негативную реакцию. Я отнюдь не расист, в обществе каких только экзотических гуманоидов мне не приходилось бывать, но сейчас ощутил неприятное чувство, почти сродни омерзению, словно какая-то бородавчатая жаба из гнилого болота рассматривала мои интимные части тела, пытаясь по ним определить уровень интеллекта.

– Возьмите, – с излишней сухостью в голосе сказал я.

Броуди не услышал, продолжая зачарованно смотреть на скульптуру. Ничего общего с жабой в раймондце не было, наоборот, он был точной копией человека – маленького, пухленького, добродушного с виду, – но ощущение омерзения не проходило.

– Броуди! – громче сказал я, и раймондец, наконец, очнулся.

– Ах, да, простите… – Он поспешно выхватил из кармана сюртука такие же как у меня перчатки, напялил на руки и с крайней осторожностью, будто стеклянную, принял скульптуру. – Огромная честь не только созерцать, но и держать в руках это… это… сокровище… чудо…

Броуди запинался, всем своим видом выражая смущение и благоговейный трепет перед древним экспонатом, но в глубине бегающих глаз раймондца таилось что-то тёмное, инородное, отталкивающее. Будь он человеком, с уверенностью сказал бы, что Броуди врёт, но… Я не специалист по внеземным формам жизни и уж тем более по физиогномике псевдогуманоидов. Оценочные критерии человеческого поведения для них не подходят. Например, внешний вид паукообразного сектелида приводит человека в дрожь, а его отрывистый трубный глас, грозное щёлканье зазубренных жвал во время разговора вызывают ощущение, что сектелид готовится на вас напасть, разорвать на части и тут же употребить в пищу. На самом деле миролюбивей и безобидней существа во Вселенной не найти. Возможно, так было и с глазами раймондца. И то, что мне показалось затаённой ложью, на самом деле крайняя степень смущения.

Ионокцы индифферентно приняли скульптуру из рук раймондца, установили в нишу переносного анализатора и принялись снимать показания. Ай тихим шелестящим голосом зачитывал параметры, а Эго тут же заносил данные в память электронного секретаря. Масса скульптуры, объём, спектральный анализ, химический состав, возраст… Вот уж у кого эмоции отсутствовали полностью, так это у ионокцев. Для них не имело значения, что именно они оценивают – произведения искусства или окаменевшие экскременты динозавров, – и то, и другое они анализировали с одинаковой невозмутимостью и скрупулёзностью.

– Возраст скульптуры пять тысяч триста лет плюс-минус тридцать четыре года, – резюмировал Ай и посмотрел на меня.

Я достал карманный хронограф и прошёлся сканером по скульптуре. На шкале моего анализатора возраст песчаникового изваяния составил ту же цифру, но плюс-минус сорок восемь лет. Неделю назад было плюс-минус сорок девять, но это в пределах погрешности. Что же касается сравнения с показаниями хронографа ионокцев, то наши данные не превышали допустимых отклонений для приборов различной степени точности. Для столь древней скульптуры разночтение в определении возраста могло достигать около сотни лет.

Данные были занесены в экспертный протокол, являвшийся неотъемлемой частью договора, и подписаны всеми присутствовавшими. Затем договор подписали Броуди и Тотт Мальконенн, раймондец торжественно передал мне скульптуру, я водрузил её на подставку, накрыл колпаком и поместил в переносной сейф. После чего Броуди закрыл сейф и опечатал его.

В общем, как я и говорил, рутинная процедура, которую не скрасил и обязательный ритуал завершения сделки – шампанское (предвидя это, мне пришлось, подлетая на яхте к вилле Мальконенна, снять запрет на предоставление алкогольных напитков). Хейриты, находясь службе, не пили, прагматичные ионокцы хоть и выпили, но всё с тем же беспристрастным видом, без удовольствия, отдавая должное чуждой для них традиции и не более того. Я сделал вид, что пригубливаю шампанское (по медицинским показаниям, пару дней следовало воздержаться от алкоголя, да и потом, во избежание отторжения жабр, употреблять умеренно), и сел в кресло, вертя бокал пальцами, как бы в ожидании светской беседы. Удивил Мальконенн – он поднёс бокал ко рту, понюхал, поморщился и пить не стал, возвратив бокал на столик с сумрачным видом. И я внезапно понял, что вовсе не мои строгие предупреждения подействовали на него – крелофонист находился в крайней степени через силу сдерживаемого возбуждения. Никак не мог дождаться, когда всё закончится. Слишком многое он поставил на карту, чтобы играть благодушную роль маститого коллекционера антиквариата.

Один Броуди излучал прекрасное расположение духа. Сказал спич во славу земного искусства, не забыв при этом отдать должное владельцу скульптуры Нэфр’ди-эт, любезно предоставившему её для выставки на Раймонде. Выпив, раймондец пустился было в восторженные разглагольствования на тему «ars longa, vita brevis» [1] и как любят на его родной планете искусство Земли, но, наткнувшись на более чем холодное восприятие, стушевался, скомкал речь, и стал прощаться. Ещё раз поблагодарил Мальконенна, пожал ему руку и, заметив, что я продолжаю сидеть в кресле, повернулся ко мне.

– Надеюсь, вы не надолго задержитесь? – спросил он.

– Минут на пять, не больше, – заверил я. – Кстати, если вас не затруднит, пусть киберы погрузят на катер мой багаж. Три баула стоят на причале.

– Какие могут быть разговоры! – воссиял улыбкой Броуди. – Непременно.

И опять меня кольнула его улыбка, почему-то показавшаяся неискренней. Чересчур оживлённо вёл себя Броуди, слишком восторженно, почти на уровне экзальтации, и от этого был похож на марионетку из кукольного водевиля, которую дёргают за невидимые ниточки, заставляя ни к месту улыбаться, рассыпаться в любезностях, шаркать ножкой… Не человек, а персонаж. Впрочем, человеком он-то и не был – до сих пор ведутся дискуссии, является ли внешнее человекоподобие раймондцев настоящей формой тела, или же это искусственная оболочка. И мне было трудно судить, действительно ли Броуди неискренний, себе на уме, субъект, или же негативное отношение к раймондцу обусловлено знанием его физиологической неопределённости.

Броуди вышел, за ним последовали хейриты с сейфом, последними покинули зал ионокцы. Возле двери ионокцы приостановились и степенно кивнули на прощание. Степенность получилась плохо, в ней было больше механического, чем живого, но мне на подчёркнутую отчуждённость ионокцев было наплевать. Не с ними мне предстояло каждый день общаться на протяжении месяца, а с Броуди.

Лишь только экспертная группа показалась в окне на пути к причалу, Мальконенн преобразился. Схватил бокал, залпом выпил шампанское, трясущимися руками налил ещё и снова выпил.

– И не глядите на меня так! – взорвался он, метнув в мою сторону яростный взгляд. – Я дал слово, что в ваше отсутствие грамма спиртного в рот не возьму – так и будет! Но вы ещё находитесь здесь!

Я тяжело поднялся с кресла. Напрасно я остался. Напрасно вообще связался с этим неуравновешенным человеком – похоже, в своих обещаниях он придерживался единственного принципа: «Моё слово – что хочу, то с ним и делаю. Хочу – дам, хочу – заберу». Всё, что я хотел сказать ему перед отлётом, мгновенно выветрилось из головы. Ни к чему мои наставления – получится пустое сотрясение воздуха.

Алкоголь сделал с Мальконенном своё дело, и нервное напряжение отпустило крелофониста. Он обмяк, на лице выступила обильная испарина.

– Сдержу я слово, сдержу… – куда-то в сторону пробормотал Мальконенн, вытирая платком лицо. Скорее, пытался убедить самого себя не отступаться от принятого решения, чем доказать мне свою твёрдую волю. Какая, к чёрту, у него воля? Тем более твёрдая…

Я молчал.

Мальконенн спрятал платок, тяжело вздохнул и посмотрел на меня.

– Что ж, Бугой, – сказал он, – договор подписан, отступать поздно. Время пошло. С богом. – Он на мгновенье запнулся, а затем неожиданно добавил: – Хоть я в него и не верю.

– Я тоже неверующий, – ровным голосом, почти как ионокец, сказал я, развернулся и вышел. Хотелось, чтобы навсегда, но сюда ещё предстояло возвращаться.

Наконец-то я понял причину спонтанно возникшей антипатии к Тотту Мальконенну. Его знаменитый дед был таким же страстным коллекционером, как и я. И хотя я сам, ничтоже сумняшеся, предложил использовать один из ценнейших экспонатов антикварной коллекции Мирама Нуштради для провоза контрабанды, мне ужасно не хотелось, чтобы наследником моей коллекции экзопарусников оказался такой вот мальконенн. С души от подобной вероятности воротило.

3

Катер, на котором комиссия прибыла на виллу Мальконенна, представлял собой автономный отсек галактического лайнера-трансформера, рассчитанный на барражирование между кораблём-маткой и космостанциями без посадки на планетоиды, не оборудованные унифицированными причально-стыковочными створами. По своим габаритам отсек соответствовал апартаментам высшего класса, однако, войдя внутрь, я увидел на стене голограмму планировки и понял, что ошибся. Но не намного. Это был отсек экстракласса из десяти комнат, включая холл, информотеку, бильярдную и даже небольшой бассейн. Обычно я путешествовал бизнес-классом в однокомнатной каюте, поэтому в другое время с удовольствием воспринял бы столь высокие знаки внимания к своей персоне, но не сейчас. Восстановительный послеоперационный период ещё не закончился, и мне необходимы тишина и покой. А какой может быть покой, если предстояло «сожительствовать» в одном отсеке с членами комиссии?

Комиссию в полном составе я обнаружил у распахнутой двери хранилища ценных грузов.

– Остались небольшие формальности. – При моём появлении Теодор Броуди расплылся в неестественно приторной улыбке. – Мы должны в вашем присутствии закрыть комнату и опечатать.

– Да-да, – кивнул я. Совсем забыл о заключительной стандартной процедуре. И не мудрено с таким заказчиком, как Мальконенн. – Можете приступать.

Хейриты внесли в хранилище сейф, установили посередине, зафиксировали на месте гравитационными зажимами, и вышли. Броуди собственноручно затворил массивную дверь и с поклоном протянул мне один из двух электронных ключей.

– По счёту «два», – елейно улыбаясь, предупредил он.

Я сдержанно кивнул. От слащавых улыбок Броуди начинало тошнить. Будь он гуманоидом, определённо списал бы его ужимки на гомосексуальную ориентацию.

– Раз… два!

Мы синхронно вставили ключи, в толще бронированной двери громыхнуло, и она наглухо срослась с герметичным хранилищем биметаллическим швом молекулярно-диффузионного замка.

– Надеюсь, с формальностями покончено? – спросил я, опуская ключ в карман.

– Да, – заверил раймондец, излучая всеми порами тела радушие. – Предлагаю продолжить общение, так сказать, в неформальной…

– Прошу прощения, – сухо перебил я, – у меня сильно болит голова. Где я могу отдохнуть?

Броуди смешался.

– Отсек полностью ваш, мы здесь пробудем всего два-три часа до стыковки с кораблём-маткой…

– В таком случае располагайтесь, где вам будет удобно, – быстро сориентировавшись, предложил я на правах хозяина. – Надеюсь, в баре вы найдёте напитки, а меня прошу извинить.

Корректно кивнув, я развернулся и направился в сторону, где, согласно голограмме планировки отсека, находилась спальня. Однако спохватившись в конце коридора, обернулся.

Хейриты заняли пост по обе стороны двери хранилища и стояли непоколебимыми статуями, ионокцы степенно шествовали в холл, и только раймондец растерянно застыл посреди коридора, недоумённо провожая меня взглядом. Вид у него был как у побитой собаки.

Тоскливо засосало под ложечкой. Только расстался с одной излишне экзальтированной личностью, как на тебе – другая…

– Кстати, сколько времени займёт переход из Солнечной системы к Раймонде? – спросил я.

– Трое суток, – встрепенулся Броуди. – Двое на подготовку лайнера и сутки…

– Ещё раз приношу извинения, – снова перебил я, – но мой организм весьма негативно реагирует на пребывание в космосе. Поэтому прошу всё это время меня не беспокоить. – Увидев, как вытянулось лицо раймондца, я чуть помедлил и добавил: – Если почувствую себя лучше, я вам сообщу.