Путевые записки эстет-энтомолога Забирко Виталий
Доесть я не успел – диагност справился со своей задачей неожиданно быстро и замигал индикаторами. Такое могло произойти, если обнаружен очаг заболевания. Неприятный холодок пробежал по спине, пальцы почему-то онемели. Сбывались утренние опасения…
С усилием проглотив непрожёванный кусок, я размял пальцы, мрачно поглядывая на диагност. Иногда лучше не знать, что уготовила судьба. Я перевёл взгляд на Тану. Скукожившись в гамаке, она спала глубоким сном безмерно уставшего человека. Правая рука была прижата к животу, словно пытаясь утихомирить боль, левая свободно свешивалась через край гамака.
Нет, решил я, не буду делать распечатку. Выведу результаты анализа на дисплей. Если заболевание серьёзное, то о нём буду знать только я.
Предчувствие не обмануло – результаты оказались неутешительными. Настолько, что хуже некуда. Скоротечная саркома Аукваны. Не знаю почему, но, считывая информацию с дисплея, я был спокоен и рассудителен, и не испытывал никаких эмоций. То ли они вдруг умерли во мне, то ли известие оказалось настолько ошеломляющим, что выморозило душу. Хотя, если честно, подспудно ожидал такого результата. Сугубо рациональный человек, рассудком я не верил в мистику, но где-то в подсознании, почти на генетическим уровне, угнездилась многовековая вера моих предков в колдовские чары, и эта вера пыталась сейчас управлять мною, выхолостив все чувства.
«Лучше бы я… Лучше бы меня…» – как заклинание шептала вчера Тана, и её отчаянное желание самопожертвования сбылось. Принять это положение за истину я не мог, но и реалистического объяснения, почему заразилась она, а не я, не находил. Потому и пребывал в сумеречном безразличии и бесчувственном спокойствии. В жизни всё можно изменить. Кроме смерти.
Снова между нами протянулась роковая черта, но теперь я оставался в мире живых, а Тана уходила. И если вчера роковая черта была зыбкой и призрачной, основанной на домыслах, то теперь её жёсткую непоколебимость подтверждал анализатор диагноста.
Машинально, как робот, я провёл анализ своей крови, и диагност ничего не показал. Заразиться можно только хитиновой пылью акартышей, так как стоило ей активироваться в чужой клеточной структуре, перерождение клеток локализовалось отдельно взятым организмом, и скоротечная саркома Аукваны не передавалась никак. Ни кровью, ни плазмой, и ни чем иным.
Алогичность ситуации ввергла меня в тупое недоумение. Такого просто не могло быть! По всем канонам эпидемиологии заразиться мог я, могли заразиться мы оба, но она одна – НИКОИМ ОБРАЗОМ!
Когда я закончил медицинские тесты, то неожиданно обнаружил, что мне нечем себя занять. Ничего не хотелось делать, в душе образовался вакуум, и даже мыслей никаких не было. Как не было никаких чувств. Серым и постылым выглядел мир, который воспринимался сознанием рефлекторно, будто я был биоэлектронной машиной. Никак не ожидал, что по эту сторону роковой черты между жизнью смертью не менее тяжело находиться, чем по другую. C’est la vie, c’est la mort…
Вывел меня из тупого оцепенения приход Квача. Он проскользнул в лаз, повесил на стену сеточку со свежими грибами, затем тронул меня на плечо.
– Бвана Алексан, я нашёл кокон с ногокрылом, – сказал он.
Я медленно повернул к нему голову, и мне показалось, что где-то в районе шейных позвонков включились и выключились сервомоторчики.
– Где? – глухо спросил. Ощущал я себя как бесчувственный андроид, запрограммированный исключительно на поимку экзопарусника. Ни радости, что наконец-то кокон обнаружен, ни сожаления, насколько это не вовремя, я не испытал. Мною двигала только одно – установка, что ногокрыла нужно поймать.
– Здесь, почти рядом.
Я встал с чурбака, и мне снова показалось, что суставы распрямляются сервомоторчиками, и тело двигается строго по осям трёхмерных координат, избегая векторного направления.
– Показывай, – произнесли губы в соответствие с заложенной программой.
Мы выбрались из схрона, и только теперь я смог рассмотреть местность, куда нас привёл Кванч – пока добирались сюда, из-за непомерной ноши всё внимание сосредоточивалось на том, куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться.
Быстрорастущие гигантские мангры Аукваны скрыли следы пожара полугодичной давности, но всё равно местность разительно отличалась от ставшего привычным вида старой сельвы, где царили вечный полумрак и влажность, на голову непрерывно сыпалась морось конденсата, а из-за густой листвы далее пяти метров ничего нельзя разглядеть. Молодая поросль кое-где вымахала под двадцать метров, но только-только начинала ветвиться, поэтому уникальная многоярусность аукванской сельвы здесь отсутствовала, и лучи солнца, быть может, впервые освещали переплетение корней сохранившегося нижнего яруса. Местами молодая сельва просматривалась метров на сто из-за громадных проплешин болот, и над этими проплешинами, белесо искрясь в лучах вечернего солнца, висели длинные тонкие дымчатые нити – предвестницы сезона знаменитых слоистых туманов.
– Сюда, бвана, – подхватил меня под локоть Кванч, увлекая по направлению к небольшой лужайке метрах в тридцати от входа в схрон.
Механически передвигая ноги, я пошёл. Кокон лежал посреди лужайки, и был не обычной, шаровидной, формы, а конусообразной, закрученной в спираль, к тому же цвет у кокона оказался не молочно-белый, а белый с палевым оттенком. Одного вида кокона было достаточно, чтобы поверить Кванчу. Но я всё же достал из кармана карандаш полевого анализатора и просканировал кокон. Внутри кокона находился полностью сформировавшийся ногокрыл-имаго. Его тело чуть подрагивало от бившегося сердца, и пульсации передавались на поверхность кокона.
И опять ни радости, ни удовлетворения я не испытал. Постоял, посмотрел на вздрагивающий кокон, затем развернулся и деревянной походкой направился к схрону.
– Что-то не так, бвана? – недоумённо спросил Кванч, догоняя меня. – Через два дня он вылупится…
Я ничего не ответил. Принял информацию к сведению и только.
Тана проснулась. Стандартная доза снотворного оказалась бессильной против злокачественной перестройки организма. Лёжа в гамаке, Тана широко раскрытыми глазами смотрела на собранный диагност.
– Привет, – сказал я, выбираясь из лаза. – Отдохнула? Как себя чувствуешь? Лучше?
Она перевела взгляд на меня и долго, словно не узнавая, смотрела неподвижным взглядом.
– Я умру? – неожиданно спросила она, и губы у неё дрогнули.
– Это ещё что за выдумки? – сказал я, но искреннего возмущения не получилось. Фраза прозвучала сдавленно и бесцветно. Тоже мне, конспиратор! Распечатку не стал делать, а разобрать диагност не догадался.
Тана отвела глаза в сторону и уставилась в стену расширенными зрачками.
Кванч, вошедший следом за мной, стоял, переминаясь с ноги на ногу. Абориген понял всё сразу – в отличие от диагноста ему достаточно было одного взгляда.
– Я… Я пойду, бвана? – неуверенно пробормотал он.
– Да, – сказал я. – Да, сходи на разведку.
И Кванч выскочил из схрона с проворностью ящерицы. Было у аборигенов что-то общее с пресмыкающимися.
– Я умру… – утвердительно проговорила Тана. Глаза у неё заблестели, она всхлипнула.
– Да что ты заладила… – поморщился я, и в этот раз получилось более достоверно. – У тебя сильнейшее переутомление плюс нервный срыв. Пару дней отлежишься, и будет всё в порядке. Кушать хочешь? Кванч свежих грибов нарвал.
– Нет. Не хочу, – сказала она ровным голосом. Нотки плаксивости исчезли, но она мне не верила. – Подойди ко мне. Сядь рядом.
Я поднял с пола чурбак, перенёс к гамаку, поставил, сел.
– Дай руку.
Она взяла мою ладонь левой рукой и крепко, насколько могла, сжала. Крепкого пожатия не получилось – ладонь у неё была горячая и слабая.
– Когда я буду умирать, – сказала она, глядя мне в глаза, – ты не отпускай мою руку. Держи. И я никуда не уйду…
Все мои силы ушли на то, чтобы выдержать её взгляд и не отвести глаза в сторону, и я ничего не смог ответить.
– Я тебя любила, – сказала она. – Любила больше жизни. Для меня ничего в этом мире, кроме тебя, не было. А ты меня никогда не любил…
– Ну что ты… – опять независимо от меня проговорили губы. – Я тебя тоже люблю. Всё у нас будет хорошо.
Она первая отвела взгляд, поморщилась от боли, растирая правой ладонью низ живота.
– Что там у меня? Твёрдое… Вырвать бы его с корнями…
– Болит? – спросил я мёртвым голосом.
Она кивнула.
– Сейчас сделаю обезболивающее.
Я аккуратно высвободил руку, встал и, подойдя к аптечке, начал перебирать препараты. «Чем я заслужил её любовь?» – билась в замороженном сознании мысль. Не понимал я этого чувства и ответа не находил.
Приготовив коктейль из лошадиной дозы снотворного и обезболивающего, я ввёл ей в руку, и Тана почти сразу уснула. А я принялся бездумно колесить по схрону, не находя себе места. Сам не знаю почему – никаких чувств в душе не было. Полная опустошённость.Ночь, следующий день, и следующую ночь я пребывал в каком-то сумеречном мироощущении. Спать не спал, но и бодрствовать не бодрствовал. Впал в пограничное состояние между сном и явью, передвигаясь и действуя как сомнамбула. Настолько всё перекосилось, что я не смог вести ежедневные записи и начал совершать нелогичные, парадоксальные поступки. Прекрасно понимая, что в условиях частотно-волновой блокады Аукваны мне не удастся связаться с челночным катером, я, тем не менее, активировал передатчик, вынес его из схрона, где нормальной работе мешала экранирующая сеть, и каждый час пытался выйти на связь. То, что передатчик могут засечь егеря, меня не волновало – я, как и Тана, видел единственный шанс спасения её жизни в том, чтобы погрузить тело в криогенную камеру и доставить в ближайший медицинский центр. Шанс был мизерный, но он был – Кванч сообщил, что птенцы ногокрыла начали закукливаться, а это означало, что браконьерской охоте пришёл конец, и егеря не сегодня-завтра снимут частотно-волновую блокаду.
Несмотря на то, что действие снотворного закончилось, Тана в сознание не приходила. Странно, но боль не мучила её, и она умирала тихо и спокойно. И только утром третьего дня, я увидел, что боль возобновилась. Не открывая глаз, Тана зашевелилась в гамаке, лицо её перекосилось, она закашлялась, и изо рта вытекла струйка крови.
Понимая, что это всё, я сел рядом, взял её ладонь в свою, и тихонько сжал. Она не ответила, но задышала часто-часто, напрягаясь всем телом. Потом тело ослабло, и ритм дыхания начал утихомириваться.
Кванч всё утро метался между мной и передатчиком. Вначале он сообщал, что никто не отвечает, затем, видя, что мне не до него, перестал говорить, лишь раз в полчаса появлялся в схроне, с минуту виновато переминался с ноги на ногу и вновь уходил к передатчику.
Тана лежала навзничь, дышала тихо, как во сне, но всё реже и реже. Ладонь её становилась всё холоднее, и чем больше она остывала, тем сильнее я сжимал её, выполняя последнюю волю.
И в этот момент в схрон угрём проскользнул Кванч и закричал:
– Бвана, есть связь! Капитан вас вызывает!
Я растерянно перевёл взгляд с Таны на Кванча.
– Быстрее, бвана, он хочет с вами говорить!
Прекрасно понимая, что ничто уже не поможет, я осторожно отпустил руку Таны, встал с чурбака и направился к выходу.
Когда я надел наушники, мне показалось, что капитан челночной шлюпки тараторит на запредельной скорости.
– Забирайте нас, – сказал я, не предприняв малейшей попытки разобраться в его тарабарщине.
– Сейчас опасно! – снова затараторил, возражая, капитан. – Егеря всё ещё контролируют воздушное пространство над мангровыми островами!
– Забирайте, – бесцветно повторился я и отключил связь. Затем включил маячок с узконаправленным пеленгом для посадки катера и снова полез в схрон.
Отсутствовал я всего какую-то минуту, но именно в это время Тана умерла. Она лежала всё в той же позе на спине, только голова чуть склонилась влево, и веки приоткрылись. Зрачки сузились, и теперь из-под век на меня смотрели половинки голубых глаз, а не чёрные дыры полных боли расширенных зрачков, которые смотрели на меня позавчера. Она успокоилась… Навсегда.
Кванч сидел на чурбаке и смотрел на неё во все глаза. Быть может, впервые видел мёртвого человека. Я опустошённо опустился рядом на соседний чурбак и тоже стал смотреть на Тану. Ничего другого мне не оставалось до прибытия катера.
И тогда Тана начала говорить. Вопреки логике смерти задвигались нижняя челюсть и губы, но слов не было слышно – она не дышала.
Кванч повернул ко мне голову.
– Она жива?
– Тело уже умерло, – отстранённо сказал я, – но сознание ещё живёт. Продолжается злокачественная перестройка клеточной структуры, и биотоки этого процесса поддерживают работу мозга.
– Страшно… – прошептал Кванч.
Я ничего не сказал. Не было мне страшно, не было больно. Было безмерно тоскливо.
Губы Таны продолжали беззвучно двигаться – наверное, она нас слышала и хотела, чтобы я ей ответил. Но что я ей мог сказать? Что?!
Тана всё говорила и говорила, и была в её беззвучном монологе какая-то закономерность, будто она повторяла одну и ту же фразу, пытаясь донести её до меня. Я не умею читать по губам, но кажется, начал улавливать смысл.
«Зачем ты отпустил мою руку? – слышался безмолвный укор. – Я бы никуда не ушла…»
Не выдержав этой пытки, я встал, выбрался из схрона, прошёл несколько шагов и остановился у кромки болота, не зная, что делать дальше.
Сельва Аукваны жила своей жизнью, и ей не было никакого дела, что кто-то умер. Над болотом, свиваясь между собой, распростёрлись горизонтальные жгуты слоистого тумана, в чаще кто-то ухал, во всю верещали скрежетцы. А над полянкой, к которой позавчера меня водил Кванч, висел в воздухе ногокрыл-имаго. Вылупился он совсем недавно, так как трёхметровые крылья не успели полностью расправиться, чтобы вознести экзопарусника над верхним ярусом гигантских мангров Аукваны. Около часа ему висеть над разорванным коконом, пока крылья не окрепнут и чешуйки не заиграют на солнце цветами радуги.
Самое время для охоты – именно ради этого мгновения я и прибыл на Ауквану. Но неожиданно я понял, что никогда в жизни в моей коллекции не будет Pediptera Auqwana . Не верил я ни загробный мир, ни в перевоплощение душ, но символическое совпадение момента смерти Таны и рождения экзопарусника навсегда перечеркнуло желание поймать ногокрыла, потому что в его образе предо мной предстала умершая и возродившаяся душа Таны. Прекрасная и лучезарная, которую я не смог оценить по достоинству, пока она была жива.
Мир завертелся перед глазами каруселью, и мне показалось, что я падаю в зловонное болото. Лечу вниз головой и никак не могу долететь…11
Вынырнув на поверхность озерца, я двумя гребками доплыл до берега, выбрался из воды и сел. Безмерная тоска заполонила душу. Двадцать лет назад мне блокировали память об экспедиции на Ауквану, и вот теперь здесь, на Сивилле, блокаду сняли. Без моего согласия. Смешно, когда тебе рассказывают байку о мальчике с гаечкой вместо пупка, но когда эта гаечка оказывается у тебя, и её кто-то откручивает – отнюдь не до смеха…
Солнце всё сильнее склонялось к западу, шумел водопад, по поверхности озера бежали мелкие волны. Но для меня время остановилось. Я бездумно сидел берегу, уставившись пустым взглядом на воду. Не было в глубине озера никакого экзопарусника – иллюзию создавало расплывшееся на поверхности отражение сивиллянки.
Стоявшая на противоположном берегу сивиллянка молчала, но мне почему-то казалось, что она хочет, чтобы я поднял взгляд и посмотрел на неё. Но я этого не хотел. Я вообще ничего не хотел.
И всё же, когда солнце опустилось совсем низко к горизонту, и тень от соседнего холма стала подбираться к моим ногам, я медленно-медленно перевёл взгляд с воды на сивиллянку.
И вздрогнул. У сивиллянки было лицо Таны. Оно всегда было таким, но только сейчас, когда память об экспедиции на Ауквану восстановилась, я понял, почему оно казалось знакомым. Как ни крепко было заперто воспоминание, но запечатлённый в подсознании образ Таны психокинетически переносился на сивиллянок, и я видел их в одном и только одном обличье.
– Вот ты и нашёл то, что искал, – сказала сивиллянка с грустной улыбкой.
Она была права. Я нашёл то, что искал, хотя сам не знал цели своих поисков. Теперь я уже ничего не хотел. Свою настоящую жизнь я прожил двадцать лет назад, и всё, что было потом, – суета и шелуха. Скучными и никчемными представлялись былые мечты и желания, а жизнь, потраченная на коллекционирование экзопарусников Вселенной, выглядела пустой. И от понимания этого на душе становилось тоскливо и одиноко. Никогда мне не будет покоя в этом мире. На всю оставшуюся жизнь.
– Зачем вам всё это нужно? – спросил я.
– Нам? Это нужно не нам, а вам. Каждый разумный должен знать, кто он такой в жизни и что из себя представляет. Это свойство разума. К сожалению, в Галактике больше цивилизаций, чем разумных…
Всё-таки я оказался прав – была у сивиллянок цель, но смысл этой цели лежал за пределами моего миропонимания, и я не желал его принимать, как примитивные приматы не желают понимать действия экспериментаторов, проводящих на них исследования по развитию интеллекта.
– Прощай, – сказала сивиллянка. Хитон затрепетал, будто она хотела высвободить из-под него руки, но вместо этого вдруг распахнулся, и я увидел, что никакой это ни хитон, а громадные крылья Moirai reqia . Сивиллянка кивнула на прощанье, крылья встрепенулись, и прекрасный экзопарусник Сивиллы начал медленно подниматься в небо.
И снова, как двадцать лет назад, когда я увидел только что вылупившегося из кокона ногокрыла, мне показалось, что не экзопарусник взмывает в небо, а улетает душа Таны, унося на крыльях мою судьбу и оставляя взамен свою жизнь.
Хоровод экзопарусников Сивиллы, висевший надо мной, восстановился и медленно уплыл на запад, постепенно село солнце, над равниной воцарила беззвёздная ночь, а я, как зачарованный, продолжал неподвижно сидеть на берегу, устремив взгляд туда, где в бездонной черноте глубокого космоса скрывался ТОТ, кого не было, но который, по мнению многих, сотворил мир; ТОТ, кто выполнил желание Таны, подарив мне жизнь в обмен на её смерть. Ненависть к НЕМУ клокотала в груди, и мне волком хотелось выть.
Примечания
1
искусство вечно, жизнь коротка ( лат. ). В данном контексте: «…на тему вечности искусства».
2
Боюсь данайцев, приносящих дары ( лат. ).
3
«Записки о галльской войне» ( лат. ).
4
букв.: направлением (почтой) в Рим ( лат. ).
5
не многое, но (которого) много ( лат. ).
6
Думай о последнем часе! ( лат. ).
7
Такова жизнь, такова смерть ( франц. ).